|
|
Мертвая мать и одиночество Йоргоса Лантимоса Я поднялся в трамвай, встал у окна напротив дверей и сразу услышал его… В голове вагона сидел молодой человек и громко разговаривал по телефону. То, что это молодой человек, я понял по голосу и интонациям, потому что лица не было видно. Он импульсивно оправдывался за какие-то недавние проступки, совершенные в пьяном виде. На другом конце его не понимали, он отчаянно спорил, срывался, убеждал собеседника, что любой, особенно совсем юный человек, имеет право на ошибку — так он познает мир. Полностью сосредоточившись на разговоре, он совсем не обращал внимания на других пассажиров. Которые не особенно-то и возмущались, тронутые столь искренним раскаянием, еще и сдобренным скрупулезным восстановлением постыдных деталей. В какой-то момент он назвал собеседника — оказалось, что все это время он разговаривал с мамой. Последовали подробности совсем бытовые, далекие от пикантных откровений, но пассажиры окончательно размякли: блудный сын просит прощения у матери. Сцена длилась довольно долго. Трамвай потихоньку пустел. Когда пассажиров почти не осталось, вышел и он. Я заметил его уже на улице. Снова со скрытым лицом, теперь из-за капюшона, но по сложению и походке определялся далеко не юнец, скорее мужчина средних лет. Так значит, это был всего лишь розыгрыш? Почему бы и нет… Подобную сцену можно запросто представить в фильмах Йоргоса Лантимоса. Герои его картины "Альпы" занимаются тем, что заменяют семьям потерянных близких. А здесь, в московском трамвае, жертва утраты и ее замена объединились в одном человеке. Можно выразиться точнее. Мужчина потерял мать, но так и не смирился с этим. В порыве тоски он разговаривает с ней по телефону, обретая ушедшую родительницу в беспокойном присутствии слушателей. Одиночество, горечь утраты, поиск замены, которая хотя бы на время позволит забыться в игре… Таков психологический контекст людей, с которыми работают участники группы "Альпы". Ключевым мне здесь видится именно одиночество — тема, которую Йоргос Лантимос педалирует практически в каждом фильме. В качестве антипода такого подхода вспоминается картина Урсулы Мейер "Дом". Швейцарский режиссер показывает счастливое семейство, рассыпающееся из-за запуска автобана, на обочине которого они живут. Чтобы удержать всех вместе, отец идет на отчаянный шаг и замуровывает семью в доме. Возможно, именно с такой версией помешательства я и столкнулся в трамвае. Мертвая мать, засевшая в голове сына, словно заноза. Они вместе замурованы в его сознании, которое время от времени выдалбливает пару кирпичей, чтобы подышать свежим воздухом чужого внимания. Мать могла умереть много лет назад, поэтому мужчина имитирует юношу: он воссоздает ситуации, имевшие место, пока она была жива. Не найдя добровольных помощников из группы "Альпы", мужчина ищет замену внутри себя. И чем скандальнее ситуация, которую он реконструирует в телефонном разговоре, чем больше она завладевает вниманием слушателей — тем глубже погружение в игру, тем ярче воспроизведенный образ. Что есть одиночество, как не форма свободы? Утраченные связи раскрепощают, только это не приносит облегчения, скорее наоборот. Но это и есть свобода — свобода в вакууме. Отец в "Доме" Урсулы Мейер помещает семью в настоящую, не метафорическую, тюрьму, где даже дышать не получается. Так понятое "вместе" приравнивается к несвободе. Но ведь то же самое делает и трамвайный пассажир, замуровывая копию матери в своем сознании. Мать и сын в такой же герметичной капсуле, что семья у Мейер. Герои Йоргоса Лантимоса почти всегда одиноки или боятся остаться одни. В попытке преодолеть свой страх они заталкивают себя в совершенно дикие условия, связывающие их по рукам и ногам. Одиночество — это не просто свобода, но такая ее форма, которая подходит далеко не каждому. Я бы даже сказал: практически никому. В фильме "Лобстер" одиночество проделывает сложнейшие кульбиты, обращаясь в свою противоположность, чтобы затем снова предстать в исходном обличье. Озабоченное искоренением разобщенности общество отправляет одиноких людей в специальные пансионаты, там они должны найти себе пару. Вычурная искусственность происходящего толкает главного героя к бегству, и он оказывается по другую сторону баррикад — среди партизан-одиночек. Но и здесь все пронизано ограничениями, никакой свободы. Какая может быть свобода в коллективном одиночестве? Любопытно, что именно здесь герой и находит себе пару. Однако подобное строжайше запрещено, поэтому они вынуждены бежать из леса — чтобы затеряться в городе. Это любопытный маршрут, ведь именно в городе расцветает одиночество. Чем больше город, тем больше отчуждение жителей, которые незнакомы здесь почти ни с кем, даже со своими соседями по этажу, они с трудом узнают домочадцев… Мегаполис синонимичен разобщению, это противоположность маленьким компактным поселениям, вроде того же партизанского отряда одиночек, где все друг друга хорошо знают. Но спрятаться от тесно переплетенных отшельников можно только в огромном городе, где живут семьями и никому нет дела до другого. Так же и мой трамвайный попутчик вынужден вылезать на публику, чтобы побыть наедине с умершей матерью. Иначе… Что происходит в голове мужчины, когда он говорит не в слух, а обращается к матери непосредственно? Возможно, они оба начинают покидать этот мир, мертвая мать и скорбящий сын. Как в "Доме" Урсулы Мейер: герметично укрытые от шумного автобана и всего остального мира, члены семьи мгновенно утратили интерес друг к другу и разбрелись по комнатам, чтобы тихо умереть от удушья. …Трамвайный пассажир бредет по заснеженной Москве, неся в голове копию мертвой матери. Ей тревожно за непутевого сына, способного утопить любое начинание в вине. Но и сыну неспокойно, потому что он не знает, сколько выдержит без посторонних, наедине с колючей копией. Он заходит в свой подъезд, поднимается на свой этаж, открывает дверь в свою квартиру… Тридцать лет назад они жили здесь вместе с мамой, а теперь… В общем-то не особо что-то и изменилось. Он снова с мамой. И сейчас самое время с ней поговорить… |
