|
|
Истории мертвой земли Какие сны в том смертном сне приснятся, История 1 — Нужно рассказать об этом… Сережка выглядел напуганным. Бледный и весь какой-то задерганный, он всячески сторонился оврага, то и дело нервно осматривался по сторонам. Сентябрьский ветер трепал его жиденькие светлые волосы, а расчесанные комариные укусы на тонких ногах почему-то навевали мысли об ушедшем лете. От этого становилось тоскливо. — Он умер, — тихо произнесла Марина. — Наверное… — Сережка сделал шаг в направлении дачного поселка. — Взрослые разберутся. Пойдем уже! Но Марина не двигалась с места. Она стояла на самом краю дороги и зачарованно глядела на дно оврага. Там лежал человек. Кто он такой Марина не знала, по крайней мере, в поселке этого мужчину никогда раньше не встречала. На вид незнакомец казался довольно старым: лет пятидесяти, а может, и того больше. Одет в какую-то рвань. Длинные пепельного цвета волосы всклокочены, торчат слипшимися прядями, а кожа, некогда коричневая от грязи и загара, ныне сделалась землисто-серой — смерть выбелила… — Ну же! — Сережка едва не сорвался на визг. «И чего он боится?» — удивилась Марина. Что мужчина в овраге мертв и так было ясно — хватило времени детально все рассмотреть, — но вот почему так трясся этот глупый мальчишка ей было решительно не понятно. Ну да, запах… Характерная вонь мертвой плоти маслянистым облаком окутывала местность, привлекая внимание мелких летающих тварей, разнообразных жучков-паучков и, скорее всего, всевозможного зверья, из тех, кто питается падалью. Солнце ведь еще не до конца утратило свой летний запал, а туманная осенняя прохлада лишь скромно жалась по утрам у порога, отчего покойник пребывал в прескверном состоянии. Но Марину это нисколько не смущало и не отталкивало. Ни на секунду не отводя глаз, она старалась как можно тщательней запечатлеть в памяти представшую ее взгляду картину. Тут и там вокруг тела жужжали золотистые мухи, а в коже на щеках покойника что-то неустанно копошилось и извивалось. Один вытаращенный глаз был устремлен куда-то в сторону леса, другой комком белой пены застыл в глазнице. Рот же оказался распахнут и виднелись гнилые зубы, а на небритом подбородке смутно угадывались следы запекшейся крови. Что еще? Вывернутая под неестественным углом шея да скрюченные пальцы с черными полосками грязи под желтоватыми давно не стриженными ногтями… Вся перепачканная в земле и листьях, закопченная от времени и постоянной носки одежда… Одного ботинка не доставало, и куда он делся, не известно… «Будь овраг залит водой, — меж тем размышляла Марина, — тело нашли бы намного раньше. Вода все выносит. Все выкидывает. А может, и не нашли бы. Просто утонул, и все. И никто ничего не узнал бы… — А секундой позже: — Интересно, у него есть кто-нибудь, кто его ждет, кто будет его искать?» — Я ухожу, — напомнил о себе Сережка. — Ты идешь? Марина никак не отреагировала. За все то время, что она знала этого худенького и крайне болезненного на вид мальчика, она успела свыкнуться с его капризами. «Нытик и мямля», — понимала Марина, хотя ни разу не произнесла этого вслух. Однажды мама сказала, что нехорошо обижать людей — не стоит этого делать, даже если твои слова правда. «Но ведь правду говорить надо», — удивилась тогда Марина, на что мама улыбнулась и покачала головой: «Не всегда, солнышко. Видишь ли, именно правда больше всего обижает людей, задевает их чувства. Та правда, которую они пытаются не замечать, которую хотят спрятать от самих себя». Истинный же смысл этих слов дошел до Марины много позже — тогда, когда мама умерла. — Погоди минутку, — попросила Марина. — Нет, — буркнул Сережка и, помявшись, смущенно добавил: — Мне страшно. Ведь это… это настоящий мертвец! «Вот именно, — подумала Марина. — И когда-то он был живым человеком. А теперь… теперь вот уснул… И сейчас ему снятся сны. Те особые таинственные сны, недоступные живым». Мама умерла от какой-то страшной женской болезни. Во всяком случае, так охарактеризовал болезнь дедушка, уверенный, что внучка его не слышит. Но Марина услышала. И во время визитов в больницу ей не единожды доводилось наблюдать следы этого недуга на изможденном лице матери. Марина чувствовала, как зараза клокочет в груди родительницы, и слышала, как слабо-слабо бьется материнское сердце. А по ночам Марина лежала без сна, беззвучно плакала, тщетно взывала к Богу и просила у него помощи. Увы, Бог так и не откликнулся. И хотя взрослые уверяли, что он услышал ее молитвы, что рано или поздно все непременно наладится и мама обязательно выздоровеет, мама все равно умерла. Таким же солнечным днем, как нынешний. Просто уснула и больше не просыпалась… «Теперь она отправится на небеса, к Боженьке», — чуть позже бормотала бабушка, поглаживая Марину по голове. «Но ведь нет никаких небес, — шептала в ответ Марина, — и Боженьки тоже нет, иначе бы он все исправил!» Бабушка не стала спорить, вместо этого тихо сказала: «Зато маме больше не больно. Все хорошо, хорошо… — И, помолчав, добавила: — Она просто уснула. Просто уснула…» А Марина невидяще смотрела в пол, и все многообразие мира тонуло в глубине ее темных глаз, исчезая там навсегда. Что же это за сновидения такие, после которых нельзя проснуться? Или не хочется? А может… Марина повернулась к Сережке. — Помоги мне. — Чего? — Я хочу, чтобы ты меня похоронил. От удивления Сережка даже рот раскрыл. О трупе он уже и думать забыл, все его внимание поглотили слова Марины. — Мертвые спят и видят сны, — объяснила она. — И этот человек тоже спит. Ему также снится сон. И я думаю… — Она замялась, опустила глаза, подняла их вновь. — Я думаю, если лягу рядом и притворюсь мертвой — если очень-очень постараюсь! — возможно, и я увижу такой сон. Пойму, что им снится, и почему они не просыпаются. Какое-то время они молчали, напряженно разглядывая друг друга. По пустынной дороге ветер гонял пожелтевшие листья и всякий сор, трепал подол Марининого сарафана и легонькие (даже слишком для такой погоды) Сережкины шорты с футболкой. Откуда-то издали слабым эхом доносились голоса взрослых, слышался лай собак. Там текла своя жизнь, еще пока недоступная для детей, непонятная им, но и — что греха таить! — не шибко-то интересная. И никто из взрослых даже и не догадывался о том, что творилось на дороге, в овраге у которой лежал мертвец. — Ты дура! — вдруг закричал Сережка. — Дура, дура, дура! Он развернулся и, заливаясь слезами, бросился к дому, а Марина, слегка смущенная, грустно смотрела ему вслед. На какое-то мгновение она поверила, что этот трусливый мальчишка согласится помочь. Или хотя бы подождет, прежде чем растрепать родителям. Но… вышло иначе. Она обернулась и окинула мертвеца тоскливым взглядом. Вид смерти не вызывал у нее отвращения или ужаса, а запах тления не отталкивал. Всего лишь навек уснувший, которому снится сон небытия. Такой же сон, какой видит и ее мама… Поначалу взрослые не приняли Сережкин рассказ всерьез. Они жевали шашлык, потягивали холодное пиво из банок и, посмеиваясь, одобрительно кивали, но при этом совершенно не торопились идти к дороге, чтоб убедиться в достоверности его слов. И чем дольше это продолжалось, тем громче рыдал Сережка. Но уже спустя полчаса все разговоры взрослых непосредственно касались «ужасающей» находки детей. Тело подняли из оврага; местный врач наспех его осмотрел; участковый составил протокол. Мужчину никто не знал. Судя по одежде — какой-то бродяга. Судя по травмам — угодил под автомобиль. — Дорога тут широкая, темная, — предположил кто-то. — Видать, ночью пьяный шатался, вот и сшибли. А водитель наверняка умчался впопыхах — от греха подальше. Так-то обычная ситуация. Остальные согласились. Тело увезли, а на детей остаток дня косились с каким-то непонятным для самих детей состраданием, задумчиво качали головами, о чем-то судачили меж собой и многозначительно переглядывались. Женщины даже умудрились всплакнуть, хотя, в принципе, ничего такого не произошло. Сережке льстило подобное внимание: он зарделся, гордо ходил из комнаты в комнату и высокомерно на всех посматривал. Марина же молчала, удивленная поведением родственников и бесконечными причитаниями бабушки. Спать ее отправили раньше обычного, сославшись на какую-то, якобы запредельную тяжесть минувшего дня и отъезд в город, запланированный на утро. Между собой же взрослые неустанно твердили о шоковых состояниях и «таком ударе по еще неокрепшей детской психике». Но спать Марине не хотелось. Она неподвижно лежала в постели, немигающим взглядом уставившись в потолок. И лишь однажды, услыхав скрип половиц за дверью, притворилась спящей. Кто-то тихонько приоткрыл дверь, заглянул в комнату, облегченно вздохнул и убрался восвояси. Не спалось Марине и много позже, когда за окном уже было темным-темно, а все разговоры в доме стихли, сменившись едва различимым похрапыванием из спален. Для надежности выждав еще с полчаса, она выскользнула из-под одеяла и, накинув поверх пижамы курточку, бесшумно выбралась из дома. К тому времени, как она вышла на дорогу, занялся дождь. Протяжно завывал ветер, и в воздухе отчетливо ощущались грядущие холода. Неумолимо надвигалась осень. Совсем скоро эта тоскливая пора перестанет довольствоваться одними только ночами, и тогда дни превратятся в унылые пасмурные будни. И так до тех пор, пока не выпадет первый снег, а лужи не покроются коркой льда. Марина быстро отыскала то место, где накануне днем обнаружила тело. Ныне овраг, естественно, пустовал: осталась лишь пожухлая трава да чавкающая грязь вперемешку со щебенкой и опавшими листьями на дне, какой-то прошлогодний мусор. Но может, вовсе не обязательно, чтобы был покойник? Может, достаточно и самой могилы? Ведь овраг этот и есть могила — здесь человек встретил свою смерть: уснул и погрузился в беспробудный вечный сон. Марина начала спускаться по склону, осторожно ощупывая ногами ненадежную почву, чтобы, не дай бог, не сорваться и не покатиться кубарем вниз. Легкая куртка нисколько не защищала от разошедшегося дождя, и пижама довольно быстро намокла, сделавшись холодной и неудобной. Сырые волосы надоедливо лезли в глаза, закрывая обзор, но Марина не обращала на них внимания. Оказавшись на дне оврага, она некоторое время просто стояла, ни о чем не думая и ничего не замечая. Потом села на стылую мокрую землю, — поежилась, когда вдоль позвоночника ледяной волной прошелся озноб. В этот момент в вышине что-то ухнуло, раскат прокатился по небу, метнувшись куда-то за лес. А по дороге яркой вспышкой промчался автомобиль. Водитель даже и представить себе не мог, что там — за пределами видимости, в глубокой темной яме — сидит маленькая девочка, равнодушно наблюдающая за быстро удаляющимся светом фар его машины. Когда же этот синтетический свет полностью растворился во мраке, навсегда исчезнув из ее жизни, Марина принялась закапывать себя, покрывая ноги и тело липкой влажной землей, ветками кустарника, перегноем опавших листьев. Словно по-настоящему умерла. Спать и видеть сны, те самые сны… Марина растрепала волосы и улеглась на землю, глянула в темноту неба, откуда на нее обрушивались потоки дождя. Зачерпнув пригоршню листьев, она рассыпала их по лицу, закрыла глаза и слегка повернула голову. Раскинула руки и затаила дыхание. Лежала, слушая монотонное бормотание дождя да протяжное завывание ветра, спиной ощущая холод здешней могильной земли и чувствуя запах… еще не выветрившийся, едва уловимый запах тлена. Быть может, теперь ей удастся увидеть сон — тот самый, что снится человеку из оврага; тот самый, что снится маме?.. Сон, после которого не захочется просыпаться. Так она и лежала; дождь набирал силу, а по дороге изредка проносились автомобили…
История 2 Вагнер курил уже третью сигарету подряд, при этом краем уха слушая занудное бормотание радио. На город надвигались заморозки: обещали снег и гололедицу. В принципе, грядущее уже ощущалось: ночи стылые, дождливые; ежедневные капли на лобовом стекле; редкие прохожие в пальто — жмутся, сутулятся, стараются не смотреть друг на друга… Заглушив двигатель, Вагнер приоткрыл окно и швырнул окурок в темноту, сам же откинулся на спинку сиденья, тяжело вздохнул. Взгляд его скользнул по ограде, крестам и могильным плитам за ней. «Где-то там, в глубине этого старого кладбища, — подумал он, — ты спишь и видишь сны, запретные для мира живых». Конечно, Вагнер была не настоящая его фамилия. Этакий творческий псевдоним, что он присвоил, впечатленный величием и трагичностью музыки великого немецкого композитора. По паспорту же он значился Александром Вахрушевым. «Сашка-озорник» — как его в детстве ласково называл отец. Отец… — Ладно, быстрее начну, быстрее закончу, — подбодрил себя Вагнер. Он выбрался из сонливо-теплого салона и какое-то время дышал чистым ноябрьским воздухом. После обошел свой дорогой автомобиль и извлек из багажника фонарь, лопату и брезентовый мешок на молнии. Где именно похоронена девушка, Вагнер помнил плохо. С тех пор, как он последний раз навещал ее могилу, прошло уже несколько лет. Тем не менее в душе еще теплилась надежда, что память прояснится, как только он окажется в знакомых местах. В голове же приятно шумело после дорожки кокаина, залитого дешевым коньяком. «Ангельскую пыль» Вагнер стремился приобретать высшего качества, чего нельзя было сказать об алкоголе. Так или иначе, то была ударная смесь. И потому, пробираясь вдоль могил, Вагнер не особо соблюдал осторожность — не опасался попасться на глаза сторожу, с тем учетом, конечно, что тот здесь имелся. Где-то в глубине души Вагнер даже хотел, чтобы его поймали и отправили в каталажку, обвинили бы в вандализме или еще в чем-нибудь этаком. Вряд ли подобная новость серьезно скажется на его репутации. Но вот проспаться и одуматься у него будет времени предостаточно. Сторожа он так и не встретил, а спустя несколько минут блужданий по территории кладбища наткнулся на смутно узнаваемую тропинку, которая и вывела его прямиком к обветшалой могилке знакомой, но вместе с тем совершенно неизвестной ему девушки. — Пришел я, — пробормотал Вагнер, глядя на треснувшее надгробье. — Давненько я тебя не навещал. Да, давненько… Отложив фонарь и лопату, он уселся прямиком на холодную влажную землю. Порывшись в карманах, достал измятую пачку. Но зажигалки не обнаружил. Видимо, оставил в машине. — Да что ж такое, — ругнулся Вагнер, убирая сигареты. Могилка была старая. Какое-то время отец приглядывал за ней, носил цветы, приплачивал местным бабкам, чтобы ухаживали, если вдруг его долго не будет. А после инсульта перестал сюда ездить — ныне постоянно сидит дома, смотрит в окно, о чем-то сам с собой разговаривает… Вагнер помнил, как отец впервые привел его на это место. «Здесь, — сказал он, — покоится моя первая и единственная любовь». Подобное заявление очень удивило и сильно расстроило маленького Сашу. Как и большинство его сверстников, он свято верил, что папа любит одну лишь маму, и наоборот. И вот он хмуро поглядывал на монохромную фотографию незнакомой ему молодой женщины, чьи большие темные глаза поражали своей глубиной и серьезностью, и постепенно осознавал, что мир разительно отличается от того, каким он себе этот мир представляет. «А кто она такая?» — наконец тихо спросил Саша. «Она… — Отец задумался, посмотрел куда-то в сторону. — Необычным человеком она была…» Саша вновь уставился на надгробный камень, долго изучал дату рождения и смерти, пытаясь сосчитать в уме, сколько же лет прожила эта «необычная» девушка. «Двадцать три, — сказал отец, и Саша невольно поежился: откуда папе было знать, о чем он думает? — Ей было двадцать три, и она была молчаливая, сама себе на уме. А еще она знала вещи, которых не знаем мы с тобой; вещи, которые вообще мало кто знает». Следующий Сашин вопрос был вполне закономерен: «А что это за вещи такие?..» Вагнер моргнул, прогоняя навалившуюся дрему. То ли кокаин в этот раз попался слишком разбодяженный, то ли организм уже его не воспринимает. Так бы и уснул сейчас, поддавшись воспоминаниям. Журналисты бы впали в экстаз: известный художник-постмодернист найден спящим у могилы, которую собирался осквернить! «Пора завязывать с такой жизнью», — подумал Вагнер, прекрасно понимая, что это лишь праздные мысли, не несущие за собой и намека на конкретное действие. Нет, он все так же будет нюхать порошок, глотать дрянной алкоголь, мотаться по всевозможным клубам и регулярно устраивать оргии у себя в студии. А в свободное время рисовать мертвых. Да-а… Это было его отличительной особенностью среди тысяч других художников: он создавал портреты живых людей, изображая их гниющими мертвецами. Именно это сделало ему имя, принесло состояние, место в искусстве, а то и в истории. Как оно частенько бывает, столкнувшись с чем-то неординарным, а отчасти и эпатажным, общественность разделилась на две фракции: на тех, кто Вагнера терпеть не мог, называя его извращенцем, некрофилом и т. д., и, соответственно, тех, кто его чуть ли не боготворил. Как ни крути, а безразличных к его творчеству не было. Заказать же себе такой портрет со временем и вовсе стало модным. Столичная богема с удовольствием пользовалась его услугами, щедро оплачивая подобного рода забавы. Так Вагнер довольно быстро разбогател, обзавелся знакомыми, получил допуск в заведения, куда даже при солидном капитале попасть крайне трудно. Именно в этих притонах он пристрастился к наркотикам, почувствовал вкус оборотной стороны жизни. Отныне для него не существовало разницы между мужчиной и женщиной, он не верил в мораль и нравственность, в слова и обещания, в надежность человеческих чувств и силу творчества, как и в то, что деньги способны кого бы то ни было осчастливить. Дни превратились в бесконечный пьяный кошмар, яркий и удручающий. Многие из его последних картин были написаны именно в таком состоянии, и именно о них ценители отзывались, как о настоящих произведениях искусства — истинных шедеврах! — неустанно отмечая смелость Вагнера как художника. Художник?.. Вагнер вновь полез в карман за сигаретами, но, вспомнив о позабытой зажигалке, заскрипел зубами и отдернул руку. — Что ж, пора начинать, — буркнул он, нехотя поднимаясь с земли. Взяв лопату, начал копать и… спустя полтора часа уже мчался обратно — взмокший от пота, с гулко колотящимся в груди сердцем. Наркотически-алкогольный дурман давно выветрились из головы, сменившись адреналиновой взвинченностью. И потому, вглядываясь в пустынную дорогу, сжимая в зубах незажженную сигарету, Вагнер мечтал лишь о свежей порции «ангельского пыли», преданно ожидавшей дома. А по салону автомобиля медленно расползалось едва уловимое зловоние — даже не запах, но своеобразный намек, подстегнутый ужасом от совершенного поступка. Истлевший скелет в багажнике физически не мог смердеть. Прошедшие годы в земле должны были искоренить этот запах… И все-таки запах был. — Что же я, мать его, натворил-то? — выдохнул Вагнер, опуская боковое стекло. Холодный ноябрьский ветер хлестнул по лицу, дышать стало намного легче. Вагнер вздрогнул, когда увидал впереди пост ДПС. «Совсем о них забыл!» — спохватился он, но разворачиваться было поздно. Сбавив скорость, осторожно проехал мимо. Никто не обратил на него внимания… Позже, будучи у себя в студии, с белым от кокаина носом он расхаживал взад-вперед, пытаясь унять расшатанные нервы. Все окна были распахнуты настежь, и вдобавок вовсю работал кондиционер, из-за чего в помещении стало довольно прохладно. Брезентовый мешок лежал на столе, в воздухе витал слабый запах могильной пыли. А со стен на Вагнера равнодушно взирали портреты заказчиков: ужасающие лица на разной стадии разложения. По сравнению с тем, что Вагнер обнаружил в трухлявом деревянном гробу, все эти морды отныне казались ему не более чем занятными карикатурами, этакими страшноватыми зарисовками какого-нибудь юного художника-максималиста, подрабатывающего в местной газетенке. Нет, не было в его картинах шедевральности, не было в них искусства! Робкие попытки прикоснуться к вечности, не иначе. С таким же успехом он мог выводить на холсте схемы электронных цепей, в коих абсолютно ничего не смыслил. — Дилетантство, — огрызнулся Вагнер. — Пародия на самого себя. Неумелая, несмелая попытка изобразить реальность. И всю жизнь я занимался лишь этим? Жалкие потуги, не больше! Все это достойно мусорного бака, там этим кляксам самое место! Он даже сорвал со стены один из портретов: хотел было изодрать его в клочья, но, вовремя вспомнив, что работа предоплачена, оставил полотно в покое. — Ничего-ничего, — вернувшись к зеркальцу с кокаином, бормотал Вагнер. — Сегодня я создам настоящий шедевр. Он потрясет всех! Приготовив холст и набор карандашей, бутылку шотландского виски по случаю и пачку сигарет, Вагнер надел респиратор и резиновые перчатки, приблизился к столу в центре студии и неспешно расстегнул мешок. Респиратор мало помог, и Вагнер, сморщившись от накатившего смрада, в который раз убедился, что все это не иначе как его расшалившееся воображение. Неимоверным усилием воли удержав рвотный позыв, жадным взглядом он принялся изучать останки. — Ты прекрасна, — произнес он. — И я покажу твою красоту всему миру. Он вернулся к холсту, прикидывая, как правильно расположиться, чтобы удобнее было писать. Естественно, позировать покойница не могла, и Вагнер серьезно переживал, что если хотя бы еще раз дотронется до нее, то она попросту рассыплется. А требовалось максимально сохранить целостность композиции, передать величие смерти, ее особую красоту, — сделать так, чтобы все увидели то, что в данную минуту видел он. И тут покойница приподняла голову, посмотрела на Вагнера темными впадинами глазниц, внутри которых скопилась земля, и села. Вагнер тоже опустился на стул: ноги вдруг сделались будто бы ватными и больше не держали его отяжелевшее тело. Он с трудом подавил рвущийся из груди крик, широко раскрытыми глазами уставившись на ожившего мертвеца. — Зачем… разбудил меня? — прошептала покойница. В том, что он действительно слышит ее голос, Вагнер нисколько не сомневался, хотя и представить себе не мог, каким образом, находясь на такой стадии разложения, эта тварь способна издавать какие-либо звуки. Да и вообще, как она может двигаться, мыслить? — Так зачем? Только тут Вагнер, наконец, осознал, что от него ждут ответа. — Я хотел… — Слова никак не давались, в горле пересохло. — Хотел написать тебя… — Хм… — Забитые землей глазницы были устремлены прямо на него. — Портрет? — Да. — Но зачем? Мало-помалу сердце Вагнера начало успокаиваться. Он понял, что кем бы или чем бы ни была эта гниющая штуковина, причинять ему вред явно не входило в ее намерения. — Я пытаюсь понять… — просипел Вагнер и умолк. Ужас постепенно оставлял его. Лишь теперь пришло осознание, как крупно на самом деле ему повезло: все это время он тщетно разыскивал следы смерти, фантазировал о ней, даже грезил, и вот смерть предстала перед ним во всем своем великолепии. — Понять? Вагнер потянулся к карандашу и начал медленно выводить абрис покойницы. Мало-помалу рука его обрела твердость, а движения стали решительней. И вот он уже быстро черкал острозаточенным грифелем, выделяя наиболее значимые фрагменты будущей картины. — Да, понять. — Вагнер прокашлялся. — Мне нужно… Я хочу узнать… — Что нам снится? Карандаш замер в руке. Вагнер оторвал взгляд от наброска и внимательно посмотрел на покойницу. Теперь, когда он более-менее к ней привык, она больше не казалась ему такой уж отталкивающей. А еще он перестал ощущать запах тлена. Так постепенно реальность и представления Вагнера соединились в одно целое, и покойница сделалась тем, что до этого было голой идеей: она стала совершенством, апогеем творческого поиска, воплощенной мечтой. — Понимаешь, когда я был маленьким, отец частенько приводил меня на твою могилу, — сказал Вагнер. — Он называл тебя своей первой и единственной любовью. А еще… еще он говорил, что тебе известно нечто такое, о чем никто больше не знает. — Помолчав, продолжил: — Отец рассказал мне, как однажды вы обнаружили труп у дороги, и как ты просила, чтоб он тебя похоронил. Он сказал, что ты хотела увидеть сны мертвых. — Сережка, — задумчиво протянула покойница, и в ее голосе Вагнер уловил сентиментальные нотки. — Да, — подтвердил он. — Серг… Сережка. Он рассказал, как той же ночью ты сбежала из дома, и что нашли тебя лишь наутро — окоченевшую, в том самом овраге. Ты была… совсем как мертвая! Но ты была жива. — Жива… Вагнер вспомнил, как спросил отца, что за вещи знала его странная знакомая. «Она знала, что снится мертвым, сын, — ответил тогда отец. — В ту ночь, тоскуя о матери, она пошла к этому оврагу и… умерла. Она была мертва до утра, пока мы не отыскали ее. И все это время ей снились сны. Особые сны…» И вдруг, повинуясь какому-то внутреннему порыву — неизвестному доселе творческому импульсу, — Вагнер взял ластик и начал стирать зарисовку. Только сейчас он понял, какую именно картину собирается сотворить. Все это время он изображал жизнь посредством смерти, а теперь он напишет смерть, отобразив ее через жизнь. С легким шуршанием карандаш вновь заскользил по холсту. — Нам снится жизнь, — прошептала покойница. — Это как воспоминания… Даже нет, это и есть воспоминания. Бесконечная череда образов, пережитков прошлого, слов, поступков, впечатлений… И это никогда не кончается, потому что дальше уже ничего нет, как нет и пробуждения. Мы спим вечность, и вечность нам снится один и тот же сон. Будто кино — снова, снова и снова… И оно никогда не надоедает, ведь уже некуда спешить — все давно свершилось… Поэтому такое нельзя до конца назвать сном, это — сновидение памяти. Мы помним свою жизнь и переживаем ее раз за разом. И в ту дождливую ночь, уснув, я увидела именно это… То была моя смерть. А когда меня разбудили… наверное, я так и не оправилась… Не смогла вернуться к нормальному, привычному для меня и всех окружающих укладу жизни… — Так что именно тебе снилось? Покойница долго не отвечала… К рассвету картина была окончена. Вагнер воспаленными от наркотиков и недосыпания глазами удовлетворенно рассматривал свою работу. То, чего он так жаждал, у него получилось: он показал смерть, всю ее монументальную красоту и мрачное величие. И фоном для этого послужила жизнь — ее свежесть и очарование, отраженные в ребенке. На холсте был изображен темный, заросший кустарником и покрытый ковром из опавших листьев овраг; шел дождь, и вода мутными потоками стекала с близлежащей дороги. А в самом центре оврага, глядя на предполагаемого зрителя большими равнодушными глазами, раскинув тонкие руки, лежала худенькая девочка. Тело ее было припорошено листьями и прочим сором, ноги и руки все в грязи, одежда вымокла от дождя, спутанные волосы растрепались. На ее бледных щеках застыли холодные капли, а ее посиневшие губы были слегка приоткрыты, и к ним прилипла травинка… Вспышки далеких молний и еще более далеких воспоминаний отражались во взгляде девочки, и нельзя было точно сказать, мертва она или нет. Она просто лежала там, на этой могильной земле, мечтая увидеть сны, запретные для мира живых. История 3 Старик по обыкновению заперся у себя в кабинете, подъехал на инвалидном кресле к окну и долго-долго смотрел на улицу. Тихое осеннее утро, серое небо над домами да капли на стекле. В квартире больше никого не было, но старик все равно предпочитал закрывать дверь на ключ, как если бы опасался навязчивых домочадцев… Сиделка, которую оплачивал ему сын, обещалась прийти ближе к обеду, до этого же времени никто не появится. Никто. Еще до инсульта старик частенько принимал гостей и устраивал долгие занимательные беседы на околофилософские темы, при этом неизменно попыхивая сигарой (теперь от курения пришлось отказаться — так советовали врачи) и маленькими глотками потягивая дорогой коньяк, будоражащий беспокойную, а ныне уставшую и одряблевшую душу. После приступа, утратив контроль над левой половиной тела, он предпочел доживать свои дни в одиночестве — без людей и разговоров. Так казалось проще, спокойнее, естественней… А еще ему не хотелось, чтобы его видели и запомнили таким — старой развалиной, то и дело пускающей слюни и чего-то мычащей. Ведь смерть уже навестила его однажды, и она непременно явится вновь. Скоро, очень скоро. — «Лишь краткий день зайдет за небосклон, настанет ночь одна и беспробудный сон», — вздохнул старик, вспомнив поэзию Катулла. При этом невольная улыбка тронула его губы — вернее, правую их часть, левая же оставалась неподвижной. «Настоящий Гуинплен», — с горечью подумал он. А за окном, переливаясь всеми оттенками темно-серого, клубились густые тучи. И скоро вновь пойдет дождь… Старик же размышлял о том, как бы хорошо было выйти на улицу и прогуляться под дождем, вдыхать его запах, свежесть грядущей летаргии, но… без тоски и слез. Лишь сновидение — спокойствие для мечущейся души. Быть может, он даже повстречает тех, кто ушел много раньше… Кто сказал, что смерть должна быть трагична? Покрутив рычажок управления и тем самым развернув кресло, он унылым взглядом окинул свой стол. Заметки, какие-то деловые бумаги, книга с закладкой, пара буддистских статуэток, позолоченная перьевая ручка — чей-то подарок, но… без лиц, без имен, просто так. А в центре стола лежала раскрытая газета. Взгляд замер на фотографии сына — лицо раскрасневшееся, с застывшими каплями пота, волосы растрепаны, ворот рубашки надорван; сам же что-то кричит, глаза навыкате, руки сжаты в кулаки… И заголовок прямо под фотографией: «ИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК ВНОВЬ ДЕБОШИРИТ» Старик нахмурился, потянулся к газете и яростно, насколько хватило сил, швырнул ее прочь. Слухи, что до него доходили, удручали. А тут еще местные писаки отчаянно пыжатся, выискивая самые неподходящие моменты и ракурсы, сочиняя какую-то несусветную чушь. Читать подобное было тяжко, особенно если учесть, что с сыном отношения были натянутыми: тот мало посвящал в свои дела, а на все расспросы угрюмо отнекивался. И эти его картины… Встающие из могил трупы, кошмарные хороводы скелетов, пляска смерти, тлен, тлен и еще раз тлен. Портреты живых, изображенных гниющими мертвецами; куски плоти и оголенная кость; высохшие мышцы и впалые — двумя мазками белой краски — глаза. Всего лишь полный пугающих образов карнавал, принимаемый глупцами, ничего не ведающими о смерти, за чистую монету. Бутафория! К настоящей смерти эти карикатуры не имели никакого отношения. Ни единого сходства, сколько бы сын ни таскался по моргам, ни разглядывал фотографии с мест аварий и катастроф. И вроде бы он был одним из первых, кто увидел последствия терактов в метро… А может, вновь журналисты навыдумывали… Старик тяжело вздохнул. Когда-то в детстве он видел мертвеца. Стоял у дороги и — словно в жуткую бездну — заглядывал в глубокий овраг, откуда на него таращилось не столько сведенное предсмертной судорогой лицо какого-то бродяги, сколько воплощенная смерть. И еще эта вонь… мухи… вывернутые конечности… капли крови на грязной одежде… То, что рисовал сын, заставляло лишь грустно улыбаться — столь далеко оно было от жуткого образа неминуемой реальности, представшего старику в те далекие годы. — Марина, — пробормотал старик. В памяти всплыло видение: одетая в смешной сарафанчик худенькая девочка с темными волосами и кругами под большими вдумчивыми глазами. Она жадно разглядывала покойника, а потом… что же было потом? Ну конечно! Она попросила… попросила похоронить ее. «Мертвые спят и видят сны», — сказала она, а он обозвал ее дурой и убежал. На самом деле он вовсе не считал ее дурой, просто испугался, поступил как самый обычный «маменькин сынок», как «нытик», как «мямля»… А все потому, что в тот момент реальность пошатнулась в его представлении, обнажив свои зубы: помимо раздавленных кошек и подстреленных птиц в ней можно было отыскать и нечто куда более уродливое, страшное; нечто наподобие человеческого тела в овраге. И он оказался не готов к такому. Ни тогда, ни после. Марина же, напротив, будто специально ждала этого дня, этого мига, этой встречи… Может, поэтому он в нее и влюбился? Старик раскрыл книгу и пробежался взглядом по знакомым строчкам. Ему всегда нравилось творчество Эдгара По, и он знал, что оно многим нравится. Правда, в определенных кругах обсуждать эти тексты отчего-то считалось моветоном, но разве может быть таковым разговор о том, что действительно захватывает? Увы, нынешним утром чтение не шло. Смысл постоянно ускользал, несмотря даже на то, что старик прекрасно знал весь сюжет — как-никак, он перечитывал эти произведения невесть сколько раз. Тем не менее мыслями он был далеко. В том сентябрьском дне, в нескольких сотнях километров от города, стоял у края дороги и смотрел на мертвого человека. Рядом притихла Марина… Могла бы выйти отличная новелла за авторством мистера По. Так о каких снах она тогда говорила? Старик думал над этим не раз, — даже позже, когда Марина умерла от воспаления легких в свои неполные двадцать четыре года. Он стоял у ее могилы, рассматривал черно-белую фотографию на надгробном камне, и слезы текли по его щекам. И вместе с тем где-то на задворках сознания витало это нездоровое любопытство: что же ей снится? Так он стал наведываться к ней на могилу, а чуть позже начал приводить с собой сына, хотя и сам не до конца понимал, зачем это делает. Жена ругалась, даже пыталась ревновать к покойнице, но он не обращал внимания на ее истерики. Впрочем, как и на нее саму. Наверное, именно поэтому, когда она оставила семью, сбежав с каким-то военным, он не особо расстроился. Это не стало ударом, как не являлось и шокирующей новостью, пусть все сочувственно и поглядывали в его сторону, о чем-то шептались у него за спиной, а после пристыжено отводили глаза. И, если не считать этих странных походов на кладбище, сыну он тоже уделял мало внимания. «Возможно ли, что его творчество — результат наших тогдашних прогулок?» — размышлял старик. Но, как то не странно, спустя мгновение ответ ему был уже не интересен. А вот Марина и ее сны — очень! Выдвинув один из ящиков стола, старик положил на стол револьвер и несколько патронов. Долго разглядывал оружие, после чего откинул барабан и вставил один-единственный патрон. В ночь перед отъездом Марина сбежала из дома. Ее нашли лишь поутру в том самом овраге — холодную, спящую. Она так и не рассказала, что ей снилось той дождливой ночью. Видела ли она то, что снится мертвецам, или же нет? Но с тех пор Марина определенно изменилась. Она стала гораздо мудрее, чем ее сверстники. И даже мудрей многих взрослых. Какую-то тайну она все же постигла. Старик прокрутил барабан и приставил револьвер к виску. Он не особо задумывался о том, что и зачем делает. И уж тем более его не заботило, как этот поступок воспримется обществом, бывшими коллегами, редкими оставшимися друзьями, сыном, наконец. В данный момент попросту не существовало такого понятия, как самоубийство. Наверное, для Хемингуэя тоже не существовало всех этих клише: он всего-навсего устал… Но было и еще кое-что — как будто бы вся история его жизни сводилась к одному этому мигу, мгновению истины, ответу на все вопросы. А может… ему просто так казалось? — В любом случае скоро я все узнаю, — хмыкнул старик. И вот тогда в дверь позвонили. Какое-то время старик ничего не делал. Потом, дождавшись повторного звонка, спустил курок. Щелкнул боек и барабан провернулся: значит, не сейчас… Отложив револьвер, старик выехал из кабинета в коридор. Через домофон осведомился, кто пришел. «Служба доставки», — было ему ответом. Высокий парень уверенно внес большую и, судя по всему, довольно-таки легкую коробку. — Распишитесь, — попросил он, с любопытством оглядывая просторный и практически пустой коридор. Старик оставил на протянутом бланке размашистую подпись и быстро выпроводил парня за дверь. Минуту-другую молча рассматривал коробку, после чего попытался ее поднять, но справиться одной рукой оказалось задачей не из легких. Кое-как водрузив коробку на колени, он направился обратно в кабинет, где вскрыл ее ножом для писем. Внутри все было заполнено пенопластом, порывшись в котором старик обнаружил картину. Он вытащил полотно на свет и долго рассматривал изображенную на нем девочку. А по его морщинистым щекам текли слезы. В том, что картина принадлежит кисти сына, старик нисколько не сомневался. Но вот откуда сын узнал, как выглядела Марина в детстве? Ведь он никогда ее не видел! Только если фотографию на могильной плите, где Марина была уже взрослой. Больше ничего не осталось! Так откуда? И лишь спустя некоторое время старик понял, что именно хотел изобразить сын. В этот раз смерть действительно удалась — ее величие, достоверность… Смерть стала настоящей, обрела форму и силу, возродила воспоминания. Нет, Марина не уснула той ночью — она действительно умерла, чтобы воскреснуть к утру. Каким-то образом сын понял это, сумел уловить тот момент. Старик положил картину на стол, так, чтобы она накрыла собой револьвер с патронами. В коробе он также обнаружил конверт, быстро распечатал его и извлек на свет вдвое сложенный листок. Послание состояло всего из четырех слов: «МАМА. ЕЙ СНИТСЯ МАМА» А потом старик просто сидел в кресле, с наслаждением курил припрятанную до поры до времени сигару и рассматривал изображенную на картине мертвую девочку, лежащую в темном овраге у дороги. За окном тихим шепотом осени шелестел дождь. |
