|
|
Краткая история УЛИПО История никогда не усомнится в следующем: УЛИПО был основан Франсуа Ле Лионне. Кено объявил об этом по радио. Страницы рукописей блекнут, но слова остаются. Однако Кено отмечает и свою собственную роль в этом достижении: «К тому моменту, как я написал пять или шесть сонетов из »Ста тысяч миллиардов стихотворений», я сомневался, стоит ли продолжать. Вскоре у меня не осталось сил идти дальше. Чем больше я продвигался, тем сложнее становилось работать естественно. [Здесь я ради интереса хочу отметить, что в издательстве Галлимара, на стр. 116 «Бесед с Жоржем Шарбонье» Раймон Кено не ставит запятой между словами «работать» и »естественно». Так что мы не знаем, имел ли в виду автор, что ему было сложно работать естественно (что подводит нас к самой сути его концепции УЛИПО), или он хотел сказать «естественно, работать было сложно»]. Но, (продолжая цитату), когда я пришёл к Ле Лионне, моему другу, он предложил мне создать исследовательскую группу экспериментальной литературы. Это предложение подтолкнуло меня к продолжению работы над сонетами». Впрочем, стоит признать — это ободрение, в котором нуждались далеко не все, никому не показалось особо существенным. Подтверждение этому мы находим в протоколе первого заседания, проведенного 24-го ноября 1960-го года. Наличием протокола мы обязаны страстному рвению Жака Бена, провозглашенного в тот день раз и навсегда временным секретарём. Там мы читаем: «Кажется маловероятным, что сочинение стихов, вырастающее из лексикона, сформированного словарными пересечениями, описями или любой другой обработкой, может представлять собой самоцель». Что касается деятельности УЛИПО — она была совершенно свободна. Насчет деятельности других — мы не возражали, что сочинение стихов было их четко поставленной задачей. Но куда важнее было то, что этот день в подвале Vrai Cason соединил вместе Жана Кеваля, Раймона Кено, Жана Лескюра, Франсуа Ле Лионне, Жака Дюшато, Клода Берже и Жана Бенса (как это записано в протоколе). (Кроме того, они собирались привлечь Альбера-Мари Шмидта, Арона Ноэля и Латис к нашей следующей встрече). Мы задались одним вопросом. На следующий же день этот вопрос был зафиксирован на бумаге: «Учитывая, что мы встречаемся не просто повеселиться (что, конечно, тоже немаловажно), чего же мы ожидаем от наших работ?» Очевидно, что, если мы и задавались этим вопросом, то всё же не могли найти на него ответ. Позвольте мне вставить небольшую ремарку о сомнениях, одолевавших нас в первые дни. Проблема заключалась в том, что из семи человек, присутствовавших на нашей первой встрече, шестеро посетило десятидневную конференцию, организованную в Серизи два месяца назад в сентябре и посвященную Раймону Кено. Она называлась «Nouvelle defense et illustration de la langue francaise» (с фр. «Новая защита и украшение французского языка»). Эти шестеро не были друзьями, многие из них даже не были знакомы до этой конференции. Они плюс Андре Блавье, который позже стал членом-коррепондентом УЛИПО, встретились в маленьком павильоне, чтобы сформировать группу внутри Коллежа патафизики [1]. По ходу конференции Кеваль был исключён (на 297 лет, в общей сложности), но каждый раз восстанавливался по причине всеобщего признания. Безусловно, в дальнейшем это подпортило его карьеру как участника УЛИПО, обрекая на непрерывные исключения, а так же на постоянную необходимость потворствовать нашим упрёкам. Во время первой встречи в ноябре 1960-го года УЛИПО всё ещё назывался S.L.E. — сокращением от selitex или seminaire de litterature experimentale — cеминаром экспериментальной литературы. Это изменилось через месяц, в декабре 1960-го, когда благодаря удачному предложению Альбера-Мари Шмидта S.L.E. был переименован в УЛИПО (фр. Oulipo или Olipo) — сокращение от Ouvroirde litterature potentielle — Цех потенциальной литературы. Теперь мы были законно провозглашены УЛИПО. В чём же существенная разница между УЛИПО и мертворождённым селитексом (selitex) или S.L.E? Конечно, некоторые заявляли, что можно многое возразить по поводу частички «ЛИ» («li»). Но работа в Серизи показала, что язык был важен для нас исключительно как часть литературы. Поэтому мы сохранили «ЛИ» от литературы. Слово Seminaire (с фр. семинар) беспокоило нас тем, что его звучание вызывало невольные ассоциации с конными заводами и искусственным оплодотворением, слово ouvroir (с фр. цех), напротив, льстило нашему скромному вкусу к честной работе и добрым делам: из уважения к искусству и морали мы решили присоединить «У» (на фр. ou) к »ЛИ» (на фр. «li»). Осталось «ПО» (на фр. «po»). Оно было создано общим вдохновением. Слово «экспериментальный» (experimental), как нам казалось, выражало суть всех исследований и задач, но все же ему не доставало конкретики. Мы посчитали разумным остановиться на объективных понятиях и на реальной литературной составляющей — потенциале. (Который сохранит самостоятельное значение, даже если экспериментальная энергия литературы иссякнет.) Наконец, 13-ого февраля 1961-го года личный генеральный секретарь барона вице-куратора Коллежа патафизики М. Латис завершил создание названия, предложив, ради симметрии, добавить вторую букву слова «ouvroir» после «O», что сделало из OLIPO OULIPO. Уже наши первые работы свидетельствовали о желании вписать УЛИПО в историю. УЛИПО не хотел просто добиться прогресса любой ценой. Мы начали наши исследования с древних произведений, которые могли бы стать предшественниками наших будущих работ или хотя бы образцами для них. Таким образом, наша деятельность была основана на истории экспериментальной литературы (на фр. H.L.E. или Histoiredes litteratures experimentales). Но основным объектом наших исканий оставалась сама литература. Франсуа Ле Лионне писал: «Любое литературное произведение начинается с вдохновения… которое должно как можно лучше приспособиться к ряду существующих ограничений и порядков». УЛИПО намеревался продемонстрировать, что эти ограничения удачны, широки, и, по сути, являются литературой сами по себе. Предлагалось открыть новые ограничения под названием «структуры». Но в то время нам не удалось сформулировать эти цели достаточно чётко. Позиция УЛИПО касательно литературы установлена в записи №4 протокола встречи от 13-го февраля 1961-го года в следующей форме: Жан Кеваль вмешался в разговор, чтобы спросить, поддерживаем ли мы сумасшедших в литературе. Ф. Ле Лионне нашел очень тонкий ответ на такой деликатный вопрос: — Мы ничего не имеем против них, но нас интересует литературное призвание. Тогда Р. Кено строго заявил: — Единственная литература, которая существует, это сознательная литература. Если я могу сослаться на знаменитое изречение Одиль (фр. Odile), то эта концепция дополняется важными деталями, обусловленными следующим фактом: по-настоящему вдохновлённая личность никогда по-настоящему не вдохновлена, потому что она вдохновлена всегда. Что это значит? Что? Вдохновение — очень редкая вещь, это подарок богов, который создаёт поэта, и который этот несчастливец поэт, в действительности, никогда по-настоящему не заслужит, несмотря на все его страдания. Это озарение откуда-то свыше. Возможно ли, что оно перестанет быть капризным и своевольным, и, взамен этого станет честным и покладистым желаниям каждого? Такое незначительное изменение произвело бы серьезную революцию. Это простое предложение вводит в концепт литературы, до сих пор полностью подчинённой романтическим излияниям и возвеличиванию субъективности, то, что ещё никогда не было полностью проанализировано. Фактически эта идея заключает революционную концепцию объективности литературы. С этого момента все возможные способы управления литературой открыты. Если коротко, литература, как математика, может быть изучена. Из того, что Кено говорил в Серизи, мы знаем, что следы происхождения языка могут вести к человеку, у которого болел живот и который захотел это выразить. Но, как Кено заявил Шарбонье, «ему, конечно, не удалось ничего выразить, этого не удалось бы никому и никогда». Начиная со своего загадочного возникновения, несостоятельность речи мало-помалу заставила её носителей задуматься о странном инструменте, языке, который можно рассмотреть, который иногда требует рассмотрения, даже без учета его полезности. Люди осознали, что они состоят из языка от головы до пят. Когда они думали, что страдают от боли в животе, то даже эта боль была, по сути, выражена языком[2]. Многие вещи довольно сложно заметить. И хотя медицина — прекрасное и благородное дело, она ничем не может помочь, когда мы испытываем страдания из-за чего-то в языке, несмотря на то, что медицина сама по себе есть язык. Вследствие чего мы принялись исследовать, или хотеть исследовать язык. Мы начали с того, что положились на его свойства. Мы позволили ему играть самому по себе. Словесная игра стала игрой слов у Кено и предметом великолепной докторской диссертации у Дебиши. Мы оставались внимательны к той природе, которой обладает язык или которую он формирует для себя, а она, в свою очередь, формирует нас. Наше движение началось абсолютно естественно. По этой причине я выделил слова Кено выше: самым сложным было быть естественными. Но это стало настолько естественно, что мы забыли о пунктуации, и тогда всё пошло как по маслу. Я хочу выделить, что Леви-Стросс начинает «Неприрученную мысль» с комментария к назначению произведения и выражения конкретного абстрактным. Он цитирует два предложения на чинуки, очень полезном языке для лингвистов. Эти два предложения состоят из абстрактных слов, которые определяют качества или особенности существ или вещей. Так, предложение «злой мужчина убил несчастного ребёнка» в чинуки выражается словами «зло мужчины убило несчастье ребёнка». Или, взамен того, чтобы говорить «эта женщина использует корзину, которая слишком мала», можно сказать «она складывает корни лапчатки в тесноту плетения корзины». Ясно, что в этом случае понятия абстрактного и конкретного перепутаны. Как говорит Леви-Стросс «дуб» или «бук» точно так же абстрактны, как и »дерево». Но есть одна вещь ясная любому разумному поэту, который изучит этот текст. Это то, что зло мужчины, убивающее несчастье ребёнка, есть не совсем то же самое, что злой мужчина, убивающий несчастного ребёнка. Эта разница раскрывает новую конкретность, не являющуюся просто конкретностью вещи, о которой говорят слова, но конкретностью самих слов. Язык — это конкретный объект. Вследствие этого им можно управлять, как инструментом науки. Язык (литературный язык) не манипулирует понятиями, как до сих пор считают некоторые люди, он обращается к вербальным объектам, а в случае поэзии (возможно ли, однако, провести различие между поэзией и литературой?) ещё и к звуковым объектам. Точно так же, как в живописи маскировка объекта нефигуративными техниками не столько притязает на уничтожение этого объекта — стола, пейзажа или лица — сколько отвлекает внимание от живописного объекта. Определенное количество текстов, написанных на сегодняшний день, фиксирует внимание читателей на одном единственном объекте — литературном языке, чьё значение из–за этого вырастает во много раз. Необычное обозначение скорее указывает на знак, нежели на означаемое. Это можно объяснить простым примером — началом книги «Le Chiendent»[3]: «силуэт мужчины был выделен, тысячи одновременно». Писатель-реалист написал бы: «была толпа, и Джулс присоединился к ней». Но, используя такую фразу, он лишь показал бы, что перепутал конкретность объектов и литературную конкретность и решил пренебречь вторым в пользу первого. Такой писатель притязал бы на то, чтобы создать текст, полностью эквивалентный написанному в нем. В понимании Сартра и эргативного языка это и есть литература. В литературе малейшая комбинация слов безупречно выделяет непереходные свойства. Регресс к абстрактному, по Кено, просто обозначает выбор обеих систем конкретности — новейшей и древнейшей литературы одновременно. Я не пытаюсь сделать вид, что мы совершили абсолютное открытие. Кено лучше кого-либо другого знает, что литература существовала до нас. Например, в »Анж Питу» можно найти описание схватки, которое точно соответствует тому, о чём мы только что говорили. Анж Питу борется с семинаристом, который вырастил его и которого, если мне не изменяет память, он только что встретил вновь. Семинарист сыплет ударами, пишет Дюма, которые Анж Питу пресекает взглядом. Каждое слово здесь конкретно, но организация этой конкретности абсолютно абсурдна — ссылки на реальный мир совершенно отсутствуют, мы имеем ссылки только на литературу. (Речь идет не о мире, но о литературе.) Однако литература всегда и есть мир. Поскольку нас никогда не оставляло глубокое чувство, что мы не были абсолютными новаторами, а скорее продолжателями традиций, УЛИПО решил посвятить огромную часть своих трудов объединению разных текстов в антологию экспериментальной литературы. В нее входили не только наивные и случайные просветы вроде Александра Дюма — другие писатели систематически искали путь трансформировать границы литературных правил в источник вдохновения. Знаменитое Jerime a dait[4] пера Гюго — один из примеров энергетической силы ритма, если не одно из величайших французских поэтических произведений. Эксперименты были вновь введены в УЛИПО не только ради установления нашего генеалогического древа, истории нашего создания, но также затем, чтобы направить наши исследования в нужное русло. Большинство экспериментов, которые можно провести с языком, показывают, что область его значений всегда оказывается куда шире, чем намерения автора. На сегодняшний день довольно распространено мнение, что сам автор понимает лишь некоторые из смыслов своей работы. Никто больше не найдет писателя, провинциального настолько, чтобы заявить: «Я намеревался выразить то, что…» Сегодня, при возникновении подобного вопроса, автор отвечает: «Я хотел…», а затем следует описание машины, печатающей продолжение согласно запросам потребителя. Вкратце, каждый литературный текст является литературным именно из-за неопределённого количества его потенциальных значений. Это касается объектов литературы, и с этой точки зрения вся литература потенциальна. Что и приносит УЛИПО наслаждение. Но поскольку отождествление потенциальности и литературы наверняка привело бы к тому, что УЛИПО потонуло бы во всей множественности языка, нам пришлось искать конкретную потенциальность, которую мы могли бы использовать для наших целей. С этим было непросто справиться. Чрезвычайно сложно, на самом деле. Прежде всего мы тщательно продумали следующее широкое определение: УЛИПО — группа, которая предлагает проверить, каким образом и какими средствами, учитывая научную теорию, в конечном счёте, касающуюся языка (а значит и антропологии), можно ввести в неё эстетическое наслаждение (эмоциональность и воображение). Мы никогда не узнаем, кто именно придумал это определение, назначенный секретарь щедро приписал его всем в своём протоколе встречи от 5-го апреля 1961-го года[5]. На самом деле всё могло звучать ещё хуже. В тот же день улиповцы хитро добавили к этому определению еще одно: улиповцы — крысы, которым нужно построить лабиринт, из которого они будут изобретать выходы. Буря разразилась 20-го апреля[6]. Слово «эмоциональность» взбудоражило волнение, которое обрекло Жана Бенса ломать голову в течение целого месяца. Обращаясь к научному методу, временный секретарь объявил, что мы можем работать только с реальными вещами, т.е. с уже существующими текстами. Альбер-Мари Шмидт был взволнован, что обращение, которому подвергались тексты в ходе раскрытия их потенциала, фактически уничтожало этот потенциал, делая его реальным. На это Арно ответил ему, что мы должны начинать с чего-то конкретного, с материалов. С ними улиповец активно использует систематику и предсказуемое обращение. Это и есть экспериментальный метод. Тогда Кено сказал: «Наш метод мог бы быть применён к несуществующим действиям». Жан Лескюр поспешил отметить величайший потенциал этого несуществования, но Бенс прервал его злобным окриком: «Это поэтический метод, а не научный». Кено: «Исторически, можно считать, что в тот день, когда Каролинги начали считать 6, 8 и 12 на пальцах, чтобы сочинить стихи, они выполнили задачу УЛИПО. Потенциальная литература — это то, чего ещё не существует». С вопиющей неискренностью Жан Бенс повторно заявил: «Чтобы добраться до потенциального (в будущем), надо начинать с уже существующего (в настоящем)». Поскольку именно ему было поручено вести протокол, он не стал прерывать самого себя и оставил за собой последнее слово. В ночь на 28-ого августа 1961-го года в саду Франсуа Ле Лионне и в присутствии леди Годивы[7] улиповцы наконец-то начали понимать, чего они пытались достичь на протяжении столь долгого времени. Ле Лионне сказал следующее: «Это возможно — сочинить текст, обладающий поэтикой, сюрреалистичностью, фантастичностью или другими качествами, но не обладающий потенциалом. Теперь именно эти последние качества и представляют для нас важность. Только они должны руководить нашим выбором. Цель потенциальной литературы — обеспечить будущих писателей новыми техниками, которые помогут освободить вдохновение от аффектов». По этой причине — продолжает Ле Лионне — есть два УЛИПО: аналитический и синтетический. Аналитический ищет пути к неведомому для определённых авторов в их работах. Синтетический продолжает основную миссию УЛИПО: открытие новых возможностей, неизвестных до этого. Это определение, наконец сформулированное, остается правилом УЛИПО. В беседе с Шарбоньером Кено повторяет его почти буквально: «Слово “потенциал” затрагивает саму суть литературы; так и есть, ведь это не столько вопрос литературы, сколько, строго говоря, вопрос снабжения её новыми формами, с помощью которых можно творить. Потенциальной литературой мы называем поиск новых форм и структур, которые могут быть использованы писателями любым угодным способом». В конечном итоге совсем недавно Ле Лионне сказал: «Цель УЛИПО — раскрыть новые структуры и снабдить каждую из них небольшим количеством примеров». Как мы можем видеть, правила сонетов, которыми активно кормятся УЛИПО, продолжают быть идеальным образцом наших целей. Но во всём этом есть относительно новый способ отношения к литературе — не поддаваться воле случая (при этом избегая негативных чувств по отношению к старому миру). Кено пишет, что мы предлагаем разработать «целый арсенал приёмов, которые поэт сможет использовать, когда он захочет сбежать от так называемого вдохновения» (Entretiens, стр. 154). История покажет, что УЛИПО спас человека от инфантильной болезни сочинительства и дал писателю свободу[8], которая поощряет в нём «страсть к препятствию» и становится трамплином для действия. Осознав свою миссию, УЛИПО радостно вступил в те века, которые его ждали[9]. Меньше чем за пять таких веков был замешан живительный сок, который улиповцы, сами того не зная, выцеживали из разносторонних характеров своих участников. Сами упражнения подчас иллюстрировали личности участников. В них встречались снежные комы, гомоконсонантизмы, гомовокализмы, экзотические анаграммы, липограммы и другие бесконечные вариации комбинаторной литературы. Нашу историю омрачили тяжелые утраты. Наш дорогой брат Альбер Мари-Шмидт ушёл первым. Эта смерть лишила нас его эрудиции и занятных работ. Марсель Дюшан заинтересовался УЛИПО. Наш цех был польщён, считая его одним из участников-корреспондентов. Он умер, будучи улиповцем. Пришли новые[10]: Жорж Перек, Жак Рубо, Люк Этьен, Марсель Бенабу, Поль Фурнель. Мы видели, как появлялись работы, носящие явные следы наших мыслей. Например, безусловно, у Перека в »Исчезании». Или у Рубо: “Є” продолжило установку ограничений, и это спровоцировало новые комментарии. «Zinga 8» Жака Дюшито удивила и даже шокировала. Также нужно упомянуть «Unconte a votrefacon» Рэймона Кено — программный рассказ. Наконец «Le Petit Meccanopoetiquen° 00» (с фр. «Маленький поэтический Меккано № 00») — скромное упражнение для начинающих. Хотя рождение новых литературных работ не является целью УЛИПО, должно быть так, чтобы работа лучшего смогла привнести новую силу — читая «Le Vold’ Icare» (с фр. «Полёт Икара») мы с наслаждением отмечаем, что Раймон Кено сильно прогрессирует. Каждый из нас был отмечен на конференции. Мы чувствовали удовлетворение от осознания того, что так бодро прошли наше первое тысячелетие. [1] Название College de Pataphysique (с фр. «Коллеж патафизики») происходит от слова патафизика. Эта дисциплина была предложена Альфредом Жарри в »Gestesetopinionsdu Docteur Faustroll» (с фр. «Действия и взгляды доктора Фаустроля»), которую он определил как »науку воображаемых решений». Сам Жарри писал «патафизику» с апострофом в начале, наверное, имея ввиду «эпатафизику» (с фр. epataphysique), т.е. эпатажную физику. Коллеж был основан 11-го мая 1948-го года на 50-летнюю годовщину Жарри. Его главной (если не единственной) функцией было продвигать работы Жарри. Публикации группы включают «Cahiersdu Collegede Pataphysique» (с фр. «Тетради коллежа патафизики») и »Dossiersdu Collegede Pataphysique» (с фр. «Записи коллежа патафизики»). См.: Линда Клигер, Стилман, Альфред Жарри (Бостон: Twayne. 1983). Некоторые из основателей УЛИПО носили титулы Коллежа патафизики: Кено, например, был Трансцендентным Сатрапом. Латис был Общим Частным Секретарём Барона Вице-Куратора. Ноэль Арно — Регентом Общей Патафизики и Клиники риториконоза, а также Основным Руководителем Орденом Великого Гидулья. (Здесь и далее в статье прим. автора.) [2] См. Ноэль Арно «Et naquit l’Ouvroir de Litterature Potentielle» (с фр. «И родился потенциальный открыватель литературы») у Жака Бенса, Oulipo 1960–1963, 8. [3] Первый роман Раймона Кено «Пырей», опубликованный Галиммаром в 1933 году. [4] В последнем четверостишии своего «Boozendormi» Гюго рифмует «Jerimadeth» с »demandait». Так как первое слово не появлялось ни в одной книге, было предположено, что это может быть прочитано как jerime a dait или «я рифмую с dait». [5] Согласно протоколу Бенса, встреча произошла не 5-го апреля, а 17-го. Смотрите: Oulipo 1960–1963, 42–43. [6] Опять, согласно Бенсу, встреча была не 20, а 28 апреля. Смотрите: Oulipo 1960–1963, 45-52. [7] Леди Годива была самкой черепахи, которая жила в саду Ле Лионне. Смотрите: Oulipo 1960–1963, 71. [8] Бодлер, конечно. [9] В УЛИПО-языке годы становятся веками. [10] Позвольте нам назвать имена старых: Ноэль Арно, Жак Бенс, Клод Берже, Поль Браффор, Жак Дюшато, Франсуа Ле Лион, Жан Лескюр, Раймон Кено, Жан Кеваль. Иностранцы: Андре Блавье, Росс Чемберс, Стэнли Чепмен. Перевод Таисии Фроловой, науч. ред. - И. Дейкун. |
