#30. Эпидемия как досуг цивилизации


Станислав Щербаков
птичка-иммортелька
из дневника 2019 года

Сам удивляюсь, как вышло так, что путешествия значат для меня столь мало. В наступившем году я безусловно решил писать словами попроще, но решить путешествовать бoльше — не рискнул. Потому что надоело быть на ножах со своими антижеланиями, с собственным сопротивлением планам, которые строю, получается, для других

Скажем, я обещал прошлой осенью приехать к друзьям в Белград, и не приехал; хотел посетить еще какие-то города внутри России и не посетил. Кому я нужен, проблемный, пассивный, не очень смелый, с большой головой. Сдается мне, врут они все — люди, которых я считаю друзьями. Если я сам не хотел бы видеть подобного себе в своей комнате, как говорится, here and now, как может кто-то другой быть этим человеком

Не лучше ли, убеждаю я себя, открыть бутылку недорогого калифорнийского вина, послушать музыку, почитать книги по культурной антропологии и истории повседневности (не представляю себе, как дальше заставлять читать себя художественную литературу, это сложнее, чем можете себе представить), не выходить за порог дома, быть подобным своему хорьку — любопытным, сонным, остро чувствующим

Что касается подведения итогов вашего минувшего года, то тут сложно быть беспристрастным, я их, несомненно, прочитал. Будьте уверены! Но всё-таки скажу: читая все эти книжные/личные/быто-вые признания, чувствовал в основном отвращение, даже скорее омерзение... как будто зашел случайно в комнату, а там — голая старуха... так точно, herr Oberleutnant! Голая старуха, можете себе такое замыслить

Ежели вам интересно моё русское: в канун нового года пил вино, а как же! Ел все положенные салаты, включая сельдь под шубой, оливье и... кажется, что-то ещё... совсем как живой человек был, а! Да о чем я? Ну вот. Теперь всё пойдет как по маслу, будьте уверены

Одержимость Водолазкиным и всей этой толстожурнальной пиздобратией нелепа, поотливали себе божков из золотых зубов! Победители микропремий, душная Кристина Гептинг и ее ВИЧ-положительная халтура, какие-то двусмысленные поэты, нечистоплотные критики, неудачники-читатели с сугробами перхоти на плечах пиджаков. Живые трупы! Между тем, важнейшие вещи русской литературы за последние годы практически публике не знакомы.

Поразительно ярко вспыхнули коричневым огнем уникальные литературные дегенераты-графоманы вроде Ольги Фикс и Михаила Однобибла. Я до сих пор плохо вижу после этих вспышек. Лучше бы я был слеп от рождения! Спасибо Галине Юзефович, генсеку российской популярной критики, спасибо праволиберальным изданиям, спасибо Айн Рэнд за придурков-хипстеров, которые думают, что они интеллектуалы, да бог ты мой! Быть интеллектуалом в 2019 году все равно, что быть католиком в Германии XVI века.

Хорошо, что читать это не обязывают никакие законы. Но кто знает, какие законы примет слабоумное государство Россия в новом году? Вдруг заставят читать прозу Поляринова? Все же читают «Бесконечную шутку» Уоллеса, которую Поляринов перевел, но ладно бы перевёл и тихонько себе умер; но не удержался и написал свою версию для умственно отсталых, за что? Это, конечно, наказание небес, кара, свалившаяся на Россию за все злодеяния XX века.

Старость меня никогда не пугала, секс до сих пор непонятен, все новогодние обещания кроме одного я нарушил ещё в первую неделю января, резко разредил список того, что планировал почитать в первой половине 2019: выкинул много художественной литературы, написанной живыми авторами. Если хорошо подумать, то на мой век хватит уже переведённого на русский, написанного только в Европе в первой половине XX века (моё любимое время!), но кто я такой, чтобы решать что-то за себя самого

Топтал субботние всходы, гуляя по полям всякой ерунды, читал про конвейер иммерсивных спектаклей, думал — кто те люди, что так легко покупаются на подобный продукт, эксплуатирующий актеров как работников общепита, с удовольствием представлял себе эвменид, настигающих каждого из зрителей по отдельности в течение какого-то странного промежутка времени после того, как они посетили представление

Иммерсивные спектакли это не так омерзительно, как набирающие популярность инициативы вроде рисования песком под музыку Баха (ну скучно же просто так сидеть слушать!), 3D-выставки картин великих мастеров и тому подобное. Такие вещи гораздо сложнее полить мочой, аккуратно пронесённой в баночке на выставку, на мероприятия можно приходить с маленькими детьми, а детям позволяется бегать в проходах, орать, вонять кислой молочной отрыжкой и издавать животные звуки (есть такое понятие, мозговой крик, когда автоматически орёт родившийся с тяжелыми патологиями полуребёнок, об этом мне рассказывала мать-фельдшер)

Вы только не подумайте, что я консервативен, пожалуйста. Консервативный человек не станет воскресным вечером открывать бутылку мерло, а я открыл и осушу её до дна! Потому что особо ничего не поменялось, и сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше. Сердце мудрых — в доме плача, а сердце глупых — в доме веселья

Сейчас в сети проходит что-то вроде флешмоба: все выкладывают свои фотографии десятилетней давности, так вот это фото Маши Койвестойнен из 2009 года схватило меня за горло, за шкирку, за что попало и отшвырнуло так, что я себе спину отбил о две тысячи девятый, в котором, меня, кажется, и вовсе не существовало, по крайней мере, никаких доказательств я найти не смог... столько всего вспомнилось и навсегда забылось за какие-то доли секунды. Морозный Петрозаводск, желтый свет на кухнях съемных квартир, музыка и запах волос людей, одним из которых я мечтал стать, но так и не стал, не знаю уж, к сожалению или к счастью

М.К., надо сказать, я никогда не знал и вряд ли узнаю лично. Некоторые люди навсегда остаются знакомыми знакомых, которые всплывают в разговорах, общих делах и проч. Да и нет тут никакого смысла, кем бы ни была Маша сейчас, значение имеет только одна фотография десятилетней давности, от которой у меня почему-то захватывает дыхание так, что я не знаю, что делать дальше

Но проходят какие-то минуты, часы, и я уже ничего не помню, и точно знаю, что делать дальше

Самое важное для меня в интервью Михайлова, главреда изд-ва «Ладомир», в «Г...м»:

«Еще в юные годы я остро ощутил, что всего хорошего из написанного на белом свете не перечитать, что так или иначе придется жестко себя ограничивать. <...> В итоге я с сердечным скрипом отказался от современной литературы, детективов, приключений и фантастики».

Вчера сказал об этом Д., когда шли с ней с работы до трамвайной остановки. Что это, собственно, замечательная идея, так решить чего-то никогда и нипочем не делать. Вообще, попытался как-то выразить то, что стремлюсь к надуманной аскезе всю жизнь, потому что с каждым годом (и месяцем даже) все труднее получать от чего-либо удовлетворение. Поэтому отказ от чего-то это для меня прежде всего не запретительное, а разрешительное: например, помогает избавиться от чувства ужаса и вины, когда бросаешь смотреть фильм (который все посмотрели и восхищаются, так, например, было с The Good, the Bad and the Ugly, где я уже на пятой минуте ни хрена не понимал, что происходит, а от потных мужиков на экране меня просто наизнанку выворачивать начало). Или когда бросаешь книгу (ведь как о ней говорить после? Что ты ее читал? Или не читал? Ты как бы уже не можешь делать вид, что ее не знаешь вовсе. Это как быть застуканным с соседкой уже со спущенными штанами, но при этом еще не приступившим к непосредственному. Попробуй потом осмысли это! И было, и нет). Сейчас это чрезвычайно просто сделать (книгу бросить), ведь книги в основном не надо даже покупать, а те, что покупаешь, откроешь все равно через пару лет, потому что очередь слишком велика. Или же точно знаешь, что покупаешь, и сразу читаешь, а потом опять пусто и темно внутри. Но даже мои подвижки в этом плане не особо-то помогают легче ко всему относиться.

Д., впрочем, ответила, что это я выебываюсь и не по-настоящему, что это слова не человека, но персонажа, и поехала жить свою интересную жизнь. Хорошо ей! Я бы тоже мог проживать интересную, насыщенную, увлекательную жизнь, да не хочу отчего-то пока, ну да ничего.

Фейсбук применил волшебные алгоритмы, чтобы решить, будто я алкоголик (допустим), и предложил курсы каких-то мошенников по выходу из аддиктивного дрейфа. Миллионы лет эволюции, чудеса Ренессанса и затравленный снежинка Тьюринг проваливается в пизду, чтобы в райском свечении оттуда во славе и страхе божьем мне написал бот. Вам необходимо выйти из аддиктивного дрейфа. Это просто умора что такое.

Совершенно невероятным кажется мне профессиональное творчество. Мастерская художника — это ещё куда ни шло. На крайний случай в ней можно хотя бы повеситься. Но писать, допустим, стихи — не спонтанно, в охватившей горячке, а размеренно, планово, силлабо-тонически, прерываясь на сытный обед, а затем продолжая? Dummheit! С прозой то же самое: допустим, Бальзак и Гюго работали с шести утра. В рубахах с широко распахнутым воротом, с острым запахом творческого пота из-за пазухи. Что же, скажете, это писатели? Мудачьё это обдристанное, а не писатели. Жалкие, трусливые буржуа! Писатель, а уж тем паче поэт должен в моем представлении писать на клочках спичечных коробков, непонятно, путано, экономя слова. Писатель и поэт нипочем не станет разговаривать с другим писателем и поэтом. Скорее уж он плюнет ему в чашку... кроме того, писатель и поэт должен обязательно сидеть в тюрьме. Или в психиатрической лечебнице... лучше — и там и там! Даниил Хармс, Варлам Шаламов, Донасьен де Сад и Роберт Вальзер — наилучшие писатели земли Русской.

Ну так вот, и в какой-то момент вдруг понимаешь, что нить порвана, а доверия то ли никогда не было, то ли оно незаметно и одномоментно исчезло, хотя всегда надеешься на то, что этот момент должен себя как-то проявить: щелчок, хлопок, brain zap, какая-нибудь обсессивно-компульсивная мелочевка. Одна знакомая, когда-то бывшая мне чрезвычайно близкой подругой, наотрез отказалась отвечать, обрезан ли её муж. Мне это было совершенно непонятно: это такой простой вопрос! Я, к примеру, не обрезан, а Е., с которым я бы с радостью переспал, обрезан, Иисус тоже был обрезан, но все эти факты — по эту сторону тусклого гадательного стекла, а по другую — невероятные факты, которые мне знать не положено. Прежде всего, подобные случаи утверждают нашу, человека, ничтожность. Никто не хочет быть жалким, но друзья помогут, тут как пить дать, больше друзей зла причиняют разве что родители, и тоже — по любви

На волне женского негодования по поводу домогательств и сексуальной агрессии волей-неволей призадумаешься о своём половом поведении. Всегда ли мною было получено ясное вербальное согласие партнёра на пенетрацию? Не могла ли какая-то из шуточек стоить мне чести? Считать ли домогательством то, что в шестнадцать лет я нередко засовывал своей ровеснице-подружке в анус указательный палец во время шуточной борьбы?

Ох и трудно судить о таких вещах, когда от 12 лет приема селективных ингибиторов обратного захвата серотонина мозг похож на сыр маасдам, а память фрагментарна и недостоверна.

На этом месте я открыл бутылку красного чилийского вина и налил себе добрый бокал. Вообще, между написанными строками иногда проходят многие часы, а то и дни; иногда я возвращался к ним спустя месяцы, но это уже похоже на разогретую в микроволновой печи еду: невкусно, неравномерно прогрето и здорово подсохше.

Хоть убей, не могу припомнить ничего сквернее порки, да и что скверного в порке? Правда, один раз (но едва ли более одного раза!) я был зол и настойчив, а девушка явно была не в настроении (уже задумывая в своей белокурой голове план того, как со мной расстаться). У неё были месячные, а мне — все равно. Болезненные и необычные ощущения, не только физически: странно и удивительно спать с тем, кого начинаешь ненавидеть за собственную в него влюблённость. Это, однако, никому не интересно. Кому может быть интересно то, с кем я спал тысячу лет назад? Это и правда ни в какие рамки. Ни в какие рамки, сестра.

а ещё—

Любовь к букве ё как тоска по нерождённым умляутам в языке.

Черное и нестрашное кладбище за окном как утверждение повседневницы (одно из любимых сербских слов: svakodnevnica).

Я отказываюсь быть счастливым, это мой сознательный выбор в гигиенических целях.

...и гора говорит — нет!

Шедши к метро, думал о жопах и своей ненависти к старухам. Я отрицаю то, что старуха — это сгнившая, деформировавшаяся, уродливая, просроченная девушка, чьи ягодицы можно ласкать или, допустим, выпороть; старуха — воплощение сокровенного отвращения, символ отторжения плоти, явление, обратное желанию

Трамваи на Шаболовской встали из-за какого-то еблозавра, но возле к.-театра «Алмаз» все-таки удалось вскочить на подножку набитого тухлой бабкой 26-го, чтобы проехать одну остановку.

Учусь посильно управлять гневом по поводу того, что у меня никогда не будет. Слышал о таком методе, чтобы читать молитвы или стихи. Я неверующий, поэтому иду, бормоча Мандельштама, и лучше, понятно, не становится

Репрессии неизбежно порождают низовое сопротивление — и оно всегда в разы интереснее организованного свыше (можно сравнить, например, еврейских партизан-мстителей и унылейшую Армию Крайову в Польше во время Второй мировой. Zog nit keyn mol, az du geyst dem letstn veg, khotsh himlen blayene farshteln bloye teg! ).

Журнал «Юность», конечно, удивительные. Они по-прежнему существуют и сегодня вот стало известно, что главредом там поставили Сергея Шаргунова — это, если вы не помните кто это такой, напомню: если бы у Романа Сенчина был отставший в развитии брат близнец, который начитался Прилепина, то им бы был СШ. Все трое, кстати говоря, в политике по самые уши, что для художника зашквар хуже некуда, а действительно хороший (в смысле обладания скиллами и реально талантливый) писатель из них только Прилепин (то, что он омерзительный преступник, тут не имеет никакого значения, что же теперь, и Селина не читать?).

Интересно другое. Толстые журналы справедливо один за другим умирают. Это достойно и праведно. Совершил офицерское самоубийство «Арион», но многие будут влачить существование только потому что их финансируют налогоплательщики. Искренне надеюсь застать смерть их всех. Но «Юность» все никак не помрет. Либеральная часть откололась от него в «Новую юность» после распада совка. А почвенническим он так и не стал (консервы предпочитают «Москву», а ебнутые — «Наш современник»). «Юность» же существует вопреки здравому смыслу, со стонами продвигаясь вперед на пердильной инерции старых хрычей.

Хотелось бы привести тут любимый немцами скатологический пример: существование журнала «Юность» похоже на продвижение калового камня по кишечнику парализованной старухи, с его мезозойной перистальтикой. Шаргунов в данном случае выступит в роли кружки Эсмарха, изливающейся в эту далекую от благодати пещеру. Но ничего не выйдет.

У «Юности» нет стиля. Но он был во время перестройки. Мои родители выписывали его. И никогда не читали почему-то. Там были цветные вкладки с отечественными работами кубистов и сюрреалистов. Я охуевал от того, что видел. Новое искусство казалось мне невероятно отталкивающим и привлекательным в то же время. Это вам не утро в сосновом лесу.

Мне по работе приходится постоянно иметь дело с толстыми литературными журналами. С одной стороны это похоже на службу санитаром в хосписе и должно быть вроде как даже почетно: менять заскорузлые подгузники, переворачивать туши с боку на бок, чтобы пролежни не образовывались. С другой стороны, старческий бубнеж иногда раздражает настолько, что рука тянется ИВЛ вырубить.

Я глубоко уважаю людей, которые, как и я, находят запретное, постыдно жгучее удовольствие в том, чтобы наслаждаться уродством и пошлостью, возведенной в абсолют. Поэтому призываю вас покупать «Юность»! Ведь там вы найдете много интересного. Растянутое на четыре номера интервью Никаса Сафронова с большой врезкой воспоминаний о встречах с Путиным. Вещающий из склепа Лев Аннинский, обсуждающий актуальные события пятидесятилетней давности. Пошлейшая проза и поэзия (одна повесть «Гамлеты в портянках» чего стоит!). Застрявшая в семидесятых Галка Галкина, отвечающая на письма, которые сама себе и пишет.

В общем! Никогда не прощайте того, у кого был стиль, а потом стиля не стало! Что же это получится, если все мы продадимся истеблишменту? Бажаю вам успiхiв в праці и геморою в срацi.

На паспортном контроле две дюжины бородатых раввинов. «Цель поездки?» — «Еврейское мероприятие. Вы обратили внимание, сколько тут евреев?» — с нарочно анекдотическим акцентом. — «Нет», непробиваемая физиономия молодой офицерки за стеклом.

Стюардессам, судя по всему, платят достаточно денег, чтобы они могли сделать себе нормальные зубы, но с кожей-то ничего поделать нельзя. Только люди с несовершенствами на лице, лучше всего — со шрамами, рубцами, оспинами — нравятся. Остальные так себе, интересны только для поцелуев. Рубцовая ткань очень эстетична.

Видел в автобусе девочку лет семи, красивую странной, возбуждающей красотой. Какой-то морок.

Стюардессы всегда пожухлые как грунтовый помидор. Никогда не видел красивых. Красивые редко летают туда, куда предпочитаю летать я.

В самолете девушка в уродливых бриджах и замшевых кроссовках Puma с нелепыми розовыми бантами сидит через пустое кресло от меня. По телефону объясняет какому-то жалкому ублюдку, что у нее осталось всего 2% батареи на телефоне, вот так вот вышло, нет, ни с кем не говорила, только с мамой, братом и тобой, ну что ты расстроился? В основном с тобой и говорила. Торжественно жду, когда будут разносить томатный сок (интересно, пьют ли его вне самолетов? вряд ли приятный человек будет это делать), вены на правой ноге начинают гудеть. Девушка через кресло, засыпая, вздрагивает всем телом. В бизнес-классе какие-то паскудные хари. Классовая вежливость, классовая корректность высказывания.

Пол Боулз делает исламофобские мысли (которых европейцу невозможно избежать, не будем лицемерами, они заменили обязательный антисемитизм) невозможными, стыдными.

Он антиколониалист поневоле, по духу, так скажем; европеец уровня Бёлля и Брехта, но равнодушный, к счастью, любых идеологии и морализаторства. Его любовь ко всему арабскому ворчлива и полна упреков, но невероятно наивна и искренна для немусульманина.

У. одна из немногих людей, которые знают меня до черта и больше времени, но годами пребывают в каких-то одним им понятных заблуждениях. Чаще это свойственно родственникам, но у них вся жизнь — одно самоутешение. Впрочем, все это даже неплохо... как говорил один посредственный фантаст, люди, ищущие истину, куда приятнее тех, кто уверен в том, будто бы её уже нашел.

Однако У. утверждает, что я не гуманист. Это в корне неверно, хоть и не возмутительно. Я, однако, горячо убежден в том, что являюсь гуманистом. Человеколюбие, одержимость витальностью, снисходительная филантропия, симулируемая горячая страсть к кому-то — да, пожалуй, это штуки не для меня, все это — безадресная иудеохристианская чушь, противная и приторная. Но неотчуждаемое право на свободу слова, на аборт, на ассистируемое или самолепное самоубийство (и на уважение этого выбора, хотя бы на неосуждение), на то, чтобы производить искусство и без каких-либо препятствий наслаждаться им, говорить людям правду и одобрять, когда они не делают того, чего им делать не хочется — это что, не гуманизм?

Впрочем, что и я о себе знаю? Взаправду ли я интересен людям, которые спят со мной? Не выгляжу ли отвратительным перед лицом тех, кто изо дня в день вынужден быть со мной вежливым?

К сожалению, мне недоступно многое знание, я не знаком с массой базовых трудов и тенденций, полиамория, проговаривание, неконсент, андан, процессинг, осознанность, сторителлинг, терапевтированность — в общих чертах мне понятны, словно бы очертания деревьев в лесу за полем. Однако я никогда не видел людей, всерьёз говорящих об этом. У них, наверное, синие волосы, живые глаза и нет советского прожитого. Мне нечего интересного им рассказать: я могу сколько угодно близко к ним подойти, даже спать с кем-то (что ближе? наверное, есть еду, но есть еду с незнакомыми я бы поостерегся).

Меня завораживают, захватывают темные, абсурдные, невозможные в рамках нормального вещи. Лет с 14 это меня немного пугало, через 20 лет — скорее печалит то, что я не начал исследовать их раньше.

Год назад посетил с коллегами московский планетарий — говенную забегаловку с совковыми аттракционами и хабальным сервисом. До сих пор не могу поверить в то, что кто-то может платить деньги за посещение этого мавзолея Брежнева блядь

На просмотре фильма про чорные дыры у кого-то мучительно завоняли ноги, но под великолепием купола разверзшихся небес во тьме не было никакой возможности узнать, какой сволочи ноги принадлежали. Повезло, что рядом со мной робко дышала юностью дорогая коллега, перебивая гадость

Не ходите в московский планетарий, не травите своих детей этим трупным ядом, лучше почитайте им вслух книги Реве, например, или сходите в парк Зарядье с ними — там сейчас по кустам, должно быть, опять начинаются спорадические спаривания россиян, доставших с заваленного хламом балкона свое отвратное гетеросексуальное либидо после долгой московской зимы

Я не устану повторять, что если уж есть в мире хотя бы один великий безусловный гуманист то это уж как пить дать я и есть, я за Qualitat des Lebens и безболезненное умерщвление, и за безусловный доход, и за отмену 228 УК РФ, и за отмену 105 УК РФ тоже я, я, я

Изъебурил правую руку так, что страшно подумать. М. прекрасный мастер и ненавязчивый, приятный человек. Такими надо заселять все пригодные для обитания планеты. Придерживайтесь левой стороны. Барановой понравился Ильянен, которого я ей дал почитать. Не показал виду, как мне это приятно.

«Кто возьмет тебя в Дикси грузчиком? Посмотри на себя, что ты сможешь поднять? Настроение?» — говорит Юля. Потом уходит в свою студию бить цветочки на ступне сорокалетней милфы, которая приехала на сеанс раньше. Юля смешная и свежая в летнем своем платье. Нарисовала стрелки. Ест бургер. Очевидно тихо раздражает двух тяночек, которые бьются у Вадима. Не могу понять, тема они или нет. Нет? Месяц гордости. Голунов в беде. Я жалок лишь наполовину.

На Красных воротах еле-еле дождит. Спадает жара. Москва как Москва, не как у Хадн дадн. Все без надрыва. У грузинского ресторана на Нов. Басманной степенно выходит из машины не старый ещё грузин, охранники озабоченно оглядываются вокруг, вор в законе в красной поло рубашке, сотовый телефон в руке. Снова 1 mg ривотрила (наверное, не стоило? Вчера 2. Марафон почти без пауз с середины мая). Но хоть не алкоголь. Смутные надежды на скорый секс и желание от него отказаться. Болит рука. Но все хорошо; все хорошо.

Из Москвы радостные вести — наконец-то! Как и всякий честный человек, горячо приветствую самоубийство дознавателя ОМВД «Гольяново» Николая Корохова. Настоящий герой и пример коллегам!

Немного жаль, правда, что он в предсмертной записке использовал гомофобную лексику, но можно понять его волнение перед самым важным в жизни поступком.

Катулл написал стихотворение Odi et amo, пребывая в сладостных мечтах о своем безымянном возлюбленном, и оба они стали прахом, по которому прошли миллионы скучающих туристов. Все истории любви заканчиваются прозаически или трагически, предпочтительнее второе, но все влюбленные становятся прахом, по которому проходят равнодушные толпы хороших, работящих людей. Имеет смысл писать исключительно о себе, списывать с себя героев и создавать мир согласно своим ощущениям, и потом эту прозу (в безнадёжных случаях стихи) читают замечательные безымянные люди. Люди с пиццей в желудке. Люди, предпочитающие удобные сандалии и слушающие радио. А писать имеет смысл исключительно о себе — юные художницы всегда рисуют своим героиням такие же соски, как у себя, поэтому их ранние работы трижды ценны.

Эссеистика — самый глупый, напыщенный жанр. Читать эссе без тошноты трудновато. Зачем нужна мысль и ее развитие? Сложный разветвлённый сюжет и художественные приемы? Лучший писатель — тот, что ни строчки не напишет за всю свою жизнь. Нет, писать нужно о себе, amare et odisse !

Я любил своего отца — он был простым и довольно приземлённым человеком с хорошим чувством юмора. В то же время я ненавидел его, когда он запивал и не был больше моим отцом — запертый на ключ в холодной, нетопленной комнате, обросший щетиной, с тупым и невидящим взглядом он заплетающимся языком просит его выпустить, стоя передо мной, и нас разделяет стекло в двери. Меня трясет от злости и отчаяния, я сжимаю в руке кухонный нож. По окончании запоя мать заставляла меня не разговаривать с ним, но я не мог выдержать дольше двух дней. Отец был очень смешным и милым человеком. Я навсегда запомнил его запах. Запах спокойствия, иногда легкий запах пота, запах мороза, когда он возвращался с работы зимним вечером, присыпанный снегом. У него, кажется, не было друзей, кроме старых, оставшихся в том городе, где он жил раньше. Я повторяю, конечно, его судьбу. Последний раз, когда я видел его, он просто сел в машину и уехал — а я смотрел на него с балкона съемной квартиры своего друга. Убеждал себя потом, что в этот момент сердце моё разрывалось — но оно не разрывалось, и ничего не происходило.

Я несчастен и проклят, вещи, о которых я мечтаю, примитивны и вызвали бы отвращение тех самых простых и хороших людей, что ходят туда-сюда по могиле Катулла и его возлюбленного, по могиле моего отца, по моей могиле. Вещи, которые мне нравятся, пугают меня самого. Очарованный смертью, я пишу это, трепеща перед великолепием жизни и этого вечера.

Когда ты умираешь, о тебе остаются воспоминания у людей, которые тебя не любили. Прочие подменяют их своими выдумками.

Мой друг М. теперь уже три с половиной года как почтеннейший покойник, опухли ноги и умер, лежит в желтых песках под соснами, худой гроб развалился на части, на костях вялится вонючее мясо, а тогда он живой, сидит напротив меня с толстыми красными губами, похотливый и жадный, немного трусливый, пить начинаем с утра, в П-ске солнечно, морозно, бело и скользко, все как будто в глазури, водку пьем у него в полупустой комнате, у водки волнующий вкус приключений, закусываем хлебом и салом. День не имеет никакого значения, вечером сдерживаюсь, чтобы не блевануть после газированного джин-тоника, сидя на заднем сиденье маршрутки, душно и вертолет, покрытые льдом окна, едем за город, где снимают комнату в двухэтажном коттедже девушки — с блондинкой я целый год встречался в школе, брюнетка — её невзрачная подруга, тоже из моей школы, не видел их года три, хозяев коттеджа нет дома, раздеваемся догола и допиваем пиво, так холодно, что начинаю трезветь, дурачимся и фоткаемся на мой пленочный аппарат, мой член съеживается до размеров ежевики, хочется спать и есть горячее, жирное, сладкое, но ничего нет и ночь, лежу с открытыми глазами в полной темноте, в пригородной тишине слушаю звуки ебли, сам с трудом заставляю себя кончить как можно глубже в блондинку, обхватив её сзади за плечи и впечатываясь пахом в маленькую задницу, думаю о ком-то другом. Она и не блондинка — волосы покрашены в коричневый цвет, глупые глаза, выщипанные брови, крошечные ледяные ступни, засыпает как щенок, а мне немного тревожно под толстой алкогольной коркой, у меня не было презерватива, более того, это первый раз, когда я кончил в девушку, а не в резинку, досадно и ничего особенного, утром хозяева коттеджа тихо переговариваются, мужчина смотрит телевизор, трезвый и уютный, завидую ему, сердце бухает о ребра, ни капли воды в комнате, М. сдирает корки с язв на предплечьях, из них сочится кровь, вся простыня в крови. Показывает мне два пальца на руке, указательный и средний, они ржавого цвета, ему смешно, засовывал их брюнетке в жопу, когда ее ебал. Он ржет, язва в углу его рта лопается, течет кровь. Говорит, что это от недостатка витаминов. Через час на окраине рынка съедаем по чебуреку, они жидкие, с привкусом бензина. «Ты что, ее без гондона ебал? Пиздец ты, она с хачиком живет», мороз, жмурюсь от очень яркого полуденного солнца, М. курит частыми и глубокими затяжками, без конца стреляет у меня сигареты, дыма на морозе получается очень много, два пальца у него по-прежнему рыжего цвета, но я замечаю, что и на второй руке та же история, но это уже закоптило сигаретным дымом.

Отчего же я не нравлюсь людям, которыми восхищаюсь? Даже не так: я их пугаю! И это досадное чувство, потому как их страх, по отношению ко мне испытываемый — не благородный, вроде трепета перед диким зверем или замотанной в мрак хиджаба девушкой, стоящей посреди переполненного вагона. Это страх увядшего покойника, страх огородного пугала, страх старушечьего белья, нечистых тряпок, чужой беды, нечищеной клетки. Страх онкодиспансера с казенной зеленью на окнах. Страх подавившегося ребёнка.

Нравиться ворам дело нехитрое, попробуй понравиться убийцам. Или что? Н.Б. улетела в свой город хоронить бабушку. Я же не могу доехать даже до Химок. Холмы оживают под звуки музыки. В Мытищах семь или около того лет назад спал с К. в чужой квартире под вампирской накидкой прямо на полу. Сладко кончил ей в рот, а она выплюнула всё на машины семнадцатью этажами ниже. Хотелось петь ей из мюзиклов, орал в ватной тишине парка, где темнота — выколи глаз, и в ней — свободное и непонятное чьё-то движение, а в ней самой, в К., — движение непонятное и свободное, хорошо контролируемое дикое. Красиво вспотевшая спина. Перед глазами лицо Л. с непонятной улыбкой, её невероятная задница, в которую я впиваюсь ртом. Тяжелая голова, смыкающиеся веки, гудящие ноги. Купол дождя. Шаткие конструкции. Горячий стыд собственных рукописей. Зубы и слизистые, сладкая слюна, расплывающиеся под кожей чернила. Отчаяние почти торжествующее, ruined orgasms, триггер ворнинги как прилипалы из «Дикси», хорошие дни, воннаби беспокойный разум, каждое лето мысли о девочке с прогенией, мешок полный заскриптованных разочарований.

С утра Дада пишет: рекомендуемое количество червей для заселения в данный компостер — 5000 штук, как минимум — 1000. Считается, что компостные черви съедают все, что когда-то было живым. Хорошо, если так! Навязчиво размышляю об эксгумации по пути на работу, рассматривая огромные ногти на ногах азиатского вида девушки, сидящей напротив, настоящие, блядь, куски обшивки космического корабля, потерпевшего крушение, покрытые черно-блестящим лаком прочные органические пластины, они уже отросли, чуть выдались вперед и пооблупились по краю. У Зебальда пересказана чья-то мысль о том, что эксгумация, вскрытие могил — наиболее оскорбительное насилие, могущее случиться с телом человека, последние годы думаю точно так же, никогда не было секретом, впрочем, поэтому и первая сцена пятого акта «Гамлета» ужасающе притягивает, а чьи-то (не помню, к сожалению, чьи) заметки о том, как перезахоранивали Блока, так неприятно (и сладко притом) читать. Вся слава тем, кто блаженно пропал без вести и никогда не был найден, «из дома вышел человек...» и прочее, но неопознанным останкам также стоит уделить немного внимания или даже с трепетом поклоняться, уж лучше им, торжествующей неизвестности, недокументированной жизни, а не приторным христианским святым свиньям. Неопознанные человеческие останки — это единственные мощи, заслуживающие любви postmortem, которой, напомню, никто из нас не заслуживает.

Ведь какие-то люди чуть ли не всю жизнь проживают так, как я провел эти выходные, а если всё иначе, то им скучно. Абсурд! Купил вансы новые. Дорого очень. Брат спросил, мне 26? 34, но спасибо. Barking at the moon. У всех девочек одинаковая кожа. Всё плотское забавно. На «Флаконе» люди добрые и друг друга побаиваются (?), ощущение белой ночи — потом и правда светлеет. Л. целуется сладко, как в 16, почти не помню, что еще (в деталях). Бутылку темпранильо дома за малым полностью разливаю на пол, предрассветно вытираю натовской футболкой. Дальше что упомнишь? Час рассвета это запуск реверсивной тяги. Таранишь как можешь двери уже вслепую, головой, убегая от расплаты. Похмелье сложно, подробно, медикаментозно и многослойно, обидно и зло коротко бьет ножом то там, то здесь. Полночи не спал из-за того, что болела шея и отдавало в руку. Ссадина на колене. Смотрел влоги умирающей от цирроза тетки. Пьет настой жуков и страшно пухнет. Вся спина в нарывах, говорит, сепсис, показать не могу, ютуб банит за демонстрацию таких ужасов. Предикативный набор предлагает слово иммортелька. Смеюсь, как и своим имморталистским мыслям. Был имморталистом до самой смерти. Птичка-иммортелька.

Утром выпил Кетонал. По пути читал забавного Стенбока. На работе душно. Программисты заказали много пиццы. Чуть не вырвало от вони. Мастурбировал в мужском туалете на втором этаже, но легче не стало. После прогулки чуть отпустило. Все транки подъел, и слава богу. Какие-то жалкие крохи по сусекам собрать можно. На улице раскопан асфальт, пыль сладко пахнет могилами. Хочу проспать часов 12 кряду. Под блютус-колонку получается несподручно: громко даже на минимуме. Девочки-коллеги сегодня очень красивые. У Ю. черты лица, которых не замечал раньше, и она капризничает, Н. замечательная и уютная. Walking like giant cranes and with my x-ray eyes, I strip you naked. Niemandswasser. Не забыть поставить матери церукал на ночь. Аллергия немножко отпустила, t hank you very much!


К выходу новой книги Виктора Пелевина хотелось бы написать пару слов о том, какую сыграли в моей непростой жизни все его предыдущие труды. К своему счастью, я родился с тяжелым поражением зрения (в три года мог различать лишь силуэты, к десяти с трудом отличал свет от тени, а к двенадцати ослеп полностью), поэтому был лишен удовольствия читать книги Пелевина.

Мои многочисленные знакомые (именно так, прежде я имел немало друзей!) по моей просьбе читали вслух то, о чем я их просил. Это были юноши и девушки до 16 лет, которых я просил раздеться до нижнего белья и читать всю ночь — для ослепшего не так уж важно, ночь или день на дворе! — при этом я предпочитал ненавязчиво ласкать их тела, курить столь полезный для глаз табак и, конечно, внимательно и жадно слушать.

Русская проза, или проза, написанная на русском (но необязательно русскими), предмет восхищения и образец совершенства — то, что сделало меня чем-то похожим на человека, хотя это и довольно смело было бы сейчас утверждать, так как человеческого во мне осталось мало, а проглядывает сквозь прорехи в смертной оболочке то звериное, то сверхчеловеческое — зависит от того, как с утра встану. Ну так вот, в русской прозе для меня три колосса и столпа, никогда не покоренных, это, в алфавитном порядке, Бунин, Набоков и Чехов... это высший порядок ангелов... практически божественные личности... затем еще много эшелонов серафимов и херувимов... Булгаков и Бабель... поэты, конечно, отдельно — Хармс и Бродский... гениев немного... про Пушкина уже писал... его проза важна, а стихи баловство для черни.

Ну а Пелевин навязчиво полез в мою жизнь где-то в начале двухтысячных. Мои знакомые читали и восхищались, моя прекрасная возлюбленная с белыми волосами и земляничными губами выписывала круглым почерком цитаты в свою записную книжку... отвратительно! Каким-то образом у меня оказалась «Жизнь насекомых»... прочитал пару страниц и бросил... какая-то чушь... остальное прочитаю потом! Это я так думал... но лишь спустя почти двадцать лет прочитал еще несколько его вещей и пришел в бешенство... сейчас это, понятное дело, неактуальный писатель... читают его люди в несвежем белье... женщины с выделениями... некоторые из них двадцать лет назад еще могли бы возжечь мое желание... теперь никогда! никогда! мое желание вообще сложно возжечь... юноши и девушки... даже не пытайтесь! Я нашел себе любовницу с нерусскими глазами и красивым лицом, с анусом, превосходным для поцелуев, с великим злом и бесконечной благородностью в маленьком кавказском сердечке... живущей в бездушной многоэтажке... с окнами на парковку супермаркета... с окнами, за которыми жизнь никогда не засыпает!

В девяностые время шло медленнее, чем сейчас, поэтому иронизировать над современностью надо быстро и жестоко — через год ряд шуток рискуют быть непонятыми. Пелевин же приходит на вечеринку в кепке козырьком назад, немодных темных очках и со скейтбордом на плечах... how do you do fellow kids... понимаете? Пелевин не может понять, что он неактуален, интеллектуален до такой степени, что уже выглядит просто глупцом, что он сам, ИП Виктор Олегович Пелевин, ИНН 772602270717, живет на продаже переработанной лжи... на фасовке плохо замаскированного морализаторства... на инерционном движении прошлого.

Помимо всего прочего, в пелевинских книгах много действия и сюжета, а я люблю бессюжетную прозу, грубую и смешную, ну или хорошо написанную, по крайней мере, если уж русские — народ пустой, выморочный, сам себя пожравший в репрессиях, то надо об этом и писать, переосмысливать, ведь иначе-то как? Вы зачем, суки, Хармса уморили? Зачем убили Бабеля? Затравили Зощенко за что? Суки вы, за что вас любить? Ты, Виктор Пелевин, их и затравил, ты писатель плохой, а человек, верно, еще хуже, но я не могу быть в этом уверен, а это самое обидное. Хотелось бы плюнуть тебе в лицо за твое творчество, но я свободный человек и смерти желаю только и исключительно врагам свободы, поэтому — твори, Виктор Пелевин, но знай, что ты уже опустился до уровня своего тезки Александра и оба вы никчемные и жалкие, заслуживающие забвения и проклятия людишки.

На проводимом ежегодно камасутра-параде в Липецке я, заскучав, решил изменить традиции, покинул ряды пансексуалов и пошел в колонне кукольдов. Внезапно начался сильный дождь, нередкий для черноземных мест центральной России в конце июля; люди ринулись под крыши ларьков, чтобы уберечь дорогие секс-костюмы. Я подскользнулся на чьем-то оброненном парике и сломал обе ноги.

Чего-то компьютерные игры в 2019 все еще нереалистичные. И вообще будущее какое-то хуевое. Лысеющий клерк на моноколесе, мчащий в псевдобуддийскую осознанность, в поздно диагностированный рак простаты, в комическое бесславие.

Последний раз мой палец был у кого-то в заднице меньше месяца назад.

Но: чей-то палец в моей заднице был более четырёх лет назад.

Вот он, капитализм наглядно. Какие еще доказательства вам нужны?

Я, впрочем, никогда и не питал особых иллюзий по поводу мнимой человечности капитализма. Но представить себе то, что для нового поколения будут переснимать фильмы 30-летней давности, конечно, не мог. Мою майку сшила полуслепая кхмерка за плошку риса. Меня сбивает каршеринговая Тойота.

Вчера из Питера привезли мою eau de toilette. Наконец-то. Эту осень и зиму ношу нотки цветка Брокa, морозной соли и корня Нирна. Горчинку налоксона и немного хмеля из пива «Гамма Гульп». То, что надо. А ещё не планирую не общаться больше с людьми, которые меня не любят.

Продал на Авито пальто, на вырученные деньги поехал покупать немецкую книгу про цыган и забирать оставленные для меня на кассе номера журнала с моим текстом; пасмурно, но тепло. Книгу про цыган не отыскал, как и другую, которую хотел. В «Циолковском» на меня отчего-то всегда смотрят волком, и мои авторские номера куда-то потеряли. Каждый раз неприятно там находиться. Ну и ладно. Больше туда никогда не зайду. Да здравствуют интернет-магазины. Или вовсе перестать покупать книги, что я, в гроб их потащу, что ли? Чего нет в fb2, найду в pdf, чего нет в pdf, со скрипом откопаю в библиотеке, чего нет в библиотеке, возьму почитать у тебя, добрый друг.

Видел Настелл во сне, очень оторванный от реальности сюжет, вроде как я дома, в Черногории, или не дома; она как всегда нежна и как всегда уже не любит меня (у меня крутит в желудке от горького горя), но соглашается со мной быть. Глупый сон! И в то же время

Всю жизнь искренне ненавижу Москву, но она, если подумать, мне очень подходит. У меня ведь изначально не было московских амбиций, не было большой московской мечты, стать кем-то в этом городе я не хотел — а хотел только, чтобы его, скажем, сравняли с землёй бомбардировщики. Я и сейчас ее терпеть не могу, но эмоционально она пуста — как и я. Cist racun, duga ljubav: ей с меня взять нечего, а мне от неё ничего не нужно, как от врага или нечистого.

В Петербурге, в Петрозаводске, в Будве и Йошкар-Оле полным полно маленьких струнок, пронизывающих пространство коллективной памяти: если ты не вырос там, не имеешь прожитых событий и воспоминаний, своим тебе не стать. Для кого-то это мелочи, а мне всегда горько и неприемлемо быть чужим. В Москве чужих нет, как нет и своих. Это просто пространство, набитое всякой всячиной, хламом людским. Москва — пустейшая пустыня. Бесконечный поток стоящих в ожидании своего заказа в макдоналдсе. Москва может впечатлить своим золотом только глупого, простого человека, приехавшего издалека, выросшего в зависти и страхе.

Москва еще и пространство смерти напоказ: люди умирают на виду, позорно обнажившись, посерев лицом, растеряв свои жалкие пожитки по асфальту. Так бы очень не хотелось, конечно.

Москва еще — место, откуда хочется поскорее уехать домой, а когда перестанет быть куда ехать, то и хотеться, в общем, тоже перестанет. Я мучительно переболел свою homesickness и теперь не чувствую вообще ничего. А как хотелось бы!

Потеплело, утром шёл дождь. Идя домой с работы, вспоминал свое первое чувство влюблённости — к старшей двоюродной сестре, конечно. С ней мы играли у бабушки на веранде, теплым вечером — под большущим дубом у калитки, рвали калину, забывали обо всем, кроме игры, желто-красное закатное небо отражалось в темной воде, которой была наполнена огромная бочка — из нее дядька черпал для поливки грядок, потом заходил в теплицы, где жались друг к другу мелкие карельские помидоры.

Второе чувство влюблённости — к сводному брату своего друга, осетину с темными кругами под глазами, я, шестилетний, не мог оторвать от него глаз в темной и жутковатой общественной бане, куда мы с отцом ходили мыться, когда своей еще не было. Оно, это чувство, прошло довольно быстро и никуда не разрешилось, и было, наверное, не половое.

Третье чувство — к троюродной сестре, но она была совсем уж прекрасна и недосягаема, кроме того, эта любовь уже была, в общем, довольно позволительна, так как третья вода на киселе; но тоже ничем не кончилось. А потом уже только в школе влюбился в одноклассницу и стал — скучным, неизобретательным.

Очень мне нравятся красивые люди, что и говорить; но кому они, собственно говоря, не нравятся? Я их еще и побаиваюсь, что уже немного понятней. Чем выше взлёт, тем отчаянней падение, и нет ничего более ужасающего, чем увядание красоты. Начинаешь замечать это ближе к тридцати, когда всё реже видишь хороших знакомых. Они меняются, стареют, прогулочным шагом с мороженым идут к развёрстой могиле

Красивых людей любить большого ума не надо, а у меня и нету; да и потенциально красивые люди куда лучше этих самых безупречных. А потенциальная красота это как? А просто: болезненная неухоженность и удивительные черты; морбидное ожирение, но красивое, утонченное лицо; приятный голос и свиное рыло

И сейчас считаю красоту в общем — оскорбительной. Но без красоты мы слишком ready-made, слишком дюшановский фонтан. Что само по себе неплохо, но грустно. А грустить я не согласен, слишком, слишком коротка жизнь

На Покровке цветноголовые первокурсницы, пухлые консервативные юноши с бородками, полупустые пока бары, все такие свежие и весёлые, и пахнет весь этот праздник жизни, частью которого я никогда не стану, как парфюмерная лавка

Самое интересное, мне кажется, это грядущая деконструкция человеческого: через три часа свиноподобные менеджеры будут некрасиво смеяться, потные и пьяные, а первая невероятно красивая пятничная девочка с тёмными глазами получит по лицу и привычно заплачет

Как выглядит человек, который с радостью и добровольно идет, скажем, на концерт группы Чайф?

Насколько низко возможно пасть во всеядности своей, в отсутствии чуйки на пошлость?

Ясное дело, когда ты живешь в Карабаше Челябинской области и никаких развлечений кроме амфетамина, водки и абортов на горизонте нет, будешь рад и пожилому Шахрину на сцене ДК Железнодорожник.

Так что, быть может, и нет в этом ничего особо паскудного? Вроде как идет кто-то на концерт, культурное мероприятие, и две песни знакомые точно есть. А старые эти черти играют свою паскудную музычку и живут в вечном самообмане, будто бы кому-то они еще нужны.

Это совершенно невозможно так вот как есть воспринимать в мире, пережёванном постмодерном. Я при всей моей левизне категорически против диктатуры пролетариата. Диктатура пролетариата — это концерты группы Чайф в ДК Железнодорожник. Я против этого.

Сидя в вагоне метро, читаю монументальный труд по истории цыган, надо мной нависает азиатская девушка, ее волосы очень черные и мажут меня по голове. Я выхожу на следующей станции и, проходя мимо этой девушки, замечаю, что ухо у нее набито ватой.

На Шаболовке девушка (не та, что с ватой в ушах, другая) сверзлась с эскалатора на спуске, но метра через четыре застряла лицом. Её подняли и она дальше пошла. Живучая скотина — человек!

Новый альбом Tool не вызывает никаких эмоций, а песенки Mirele вызывают. Зачем слушать какой-то натужный пердёж лысых мужиков, который они рожали 18 лет, если можно кайфовать под хиты, сбацанные на коленке еврейской школьницей?

Никогда не доверял людям, которые не мастурбируют, но теперь я их попросту ненавижу. Люди, которые не мастурбируют, кажутся мне неприятными и общественно опасными. Не желаю иметь с ними никаких дел и знать их не желаю.

Эксперимент житья по методу Конст. Сомова довольно успешно проходит, стоит признать. Не читаю новостей, и Россия будто бы не существует, очень хорошо! Читаю вместо новостей сказки Уоткинса-Пичфорда про гномов. Хорошие!

Не пошёл на работу. Затянувшийся насморк дополнился легкой лихорадкой. В носоглотке заскребло и опухло. Спал до головной боли, встал, выпил кофе — на улице очень тепло. В квартиру залетают крупные осоловелые осенние мухи. Снилось, что принял богато бензодиазепинов и побрил голову. Брить голову очень сложно.

Последнее время меня просто-таки ужасает вид отрастающих ногтей, на которые налеплен шеллак. Точнее — страшна появляющаяся у основания ногтевая пластина, отторгающая этот глянцевый пухлый колосс. Как отторжение здоровыми тканями позднегнойного некротического, участка-»чужого». Замечательно то, что исходной нормой воспринимается как раз шеллачная оболочка, а нарастающая (даже либидально-провокативная юная) плоть — выглядит онкологической мерзостью — сходный ужас мы испытываем по отношению к живым младенцам, плаценте, некоторым экскрементам.

Сегодня, как и много лет назад, я уверен в одном: чем меньше пишет писатель или поэт, тем лучше он себя чувствует. Честные графоманы это понимали, стыдливо прячась за псевдонимами. Свои ранние тексты мне не хотелось бы даже брать в руки. Когда-то, возможно, и теперешние станут «ранними». Но я угнездился в ложе великого пессимизма и в то же время безусловно считаю себя гуманистом. И я не графоман. Как красный комиссар, чувствую la haine de la poesie — и все такое прочее, кроме шуток.

После 30 лет становится ясно: тексты возникают не играючи, а из колоссального объема довольно неприятной работы, из нервов и трясущихся рук, прокуренных пальцев, тахикардии и экстрасистол, из пересохшего рта и скудного, воняющего кошачьими ссаками панического пота из подмышек. Тексты эти зачастую похожи на чудовищных ублюдков, на ночные кошмары, на зародышей с тяжелыми генетическими пороками. Подобная морбидная литература далеко не уйдет, никаких шансов. У благочестивых псевдоправославных мамочек она вызовет только праведный гнев, а их тупые мужья скажут, что я, вероятно, педофил. С педофилами у нас разговор короткий. Отчего так? Не очень понятно. Мир полон отвратительных преступлений и несправедливости. Сколько неизвестных никому, неотмщенных костей лежат глубоко под землей в грязных, замусоренных лесах? Увидел в комментариях к какому-то посту Аг.-вой рассказ некоего мудрого человека, обдумывал потом его месяц кряду. Поймите, писал мудрый человек, что смерть ребенка для соотечественника нашего менталитета — это чуть ли не худшее, что может с ним случиться, мощнейший триггер, способный довести триггернувшегся до безумия. Вот это да! On ne sait jamais... так и учусь жизни, не из толстых книг, а из комментариев каких-то анонимов, дай им бог здоровья. Так много вещей не очевидно.

Уже несколько месяцев я раздумываю о том, чтобы написать книгу о страхах и отвращении. Обо всех предрассудках и благоразумных заблуждениях, которыми тешился. Полноценную, осязаемую книгу про других. Написать про все непохожее, с чем пришлось столкнуться когда-то впервые, имея в багаже лишь склад лучиночных поверий из кислой избы. Про бедность и душевнобольных. Про евреев и вышедших из тюрьмы. Про цыган и наркоманов. Про хорватов и гомосексуалистов. Про мари, католиков и хантов. Про мусульман и собак, про православных и про албанцев. Про всех страшных, непонятных, чужих. Про то, что ночь никогда не кончается.

Продал сегодня чудовищного размера томик Петера Надаша очень красивой пользовательнице всемирной сети «Интернет», жадной до интеллектуальных деликатесов. Надаш оказался мне не по зубам. Как говорится, не уверен — не обгоняй. Знай, сверчок, свой шесток! И проч., и проч.


Впервые за много месяцев желание обнять кого-нибудь, конечно, не все равно, кого. Утром обнял мать. Я полагаю, эмпатогены немножко протекли после того как я всю неделю долблю бензо, но об этом никому. Зато с горем-пополам справился с тревогой. Я в порядке и под контролем. Маша, не переживай за меня, пожалуйста. Это не дневник наблюдения за кукушечкой. Я живу и я знаю, что я умру рано или поздно — беспроигрышно и восхитительно.

Нет ничего сравнимого с тем, чтобы обнять заспанную мать утром. Это триггерит далекое пренатальное. И хотя самой ей это странно, начинает расспрашивать, что случилось, т.к. я не ласковый и никогда не был, но такого чувства защиты и спокойствия на пару секунд нигде не испытать.

Ноль сентиментальности в этой паре фраз, одна биология и ничего больше. Я животное и никогда не считал себя ничем другим — только грубым и глупым животным.

«Юла» продает мелочевку быстрее «Авито», но потом еще многие месяцы через приложение по давно истлевшему объявлению продолжают случайно звонить неунывающие киргизские дети. Вопят полупонятные ввиду общетюркских корней слова, женщины на них незло и фоново ругаются, потом отец отнимает телефон к ебене матери.

Это сейчас для того, чтобы стать мужчиной, нужно перерезать себе уздечку на пенисе. В мое время достаточно было убить человека.

Я не питаю никаких иллюзий по поводу будущего этого мира. I’m a pessimistic person, you know. Крашу ногти черным. Занимаю места подальше от запaсных выходов. Дважды проезжаю нужную остановку под Ongyilkos vasarnap.

Блевал минут пятнадцать, пока Жанна и мать негромко переговаривались на кухне. Есть в унитазе что-то успокаивающее, обыденно-всепрощающее, как и в Жанне, и в матери моей, — живу пока живётся, а дальше какая разница. И чёрный лак с ногтей облупляется. И облака стелятся низко.


Употребил per os: эгилок 25 мг, рексетин 20 мг, зодак 10 мг, капсулу мультивитаминов, а также две кишечнорастворимые капсулы препарата бифиформ.

Выпил чашку арабики, съел миску мюсли с молоком. Почистил зубы пастой R.O.C.S со вкусом грейпфрута.

Надел: трикотажные брюки UNIQLO, носки JOHN FRANK, брифы DIM, пуховик Pull&Bear, футболку UNIQLO basic, высокие ботинки Dr Martens, шапку с помпоном Запорожец Heritage и шерстяные перчатки с отпоротыми бирками из финского секонд-хенда.

Имею при себе: наушники и кейс для их зарядки, кредитную карту, смартфон, пропуск на работу на красном шнурке, перевернутый крест из светлого металла на серебряной цепи. Несколько полуразрушенных пломб в зубах. На глазах линзы ACUVUE диоптриями -4 и -5.25.

В течение дня употребил per os 5 mg бромдигидрохлорфенилбензодиазепина.

Выпил бутылку 0.5 л Borjomi и 0.5 л бутылку Jarmuk. Обильно, но не избыточно поужинал. Выпил чашку лунго и чашку байхового чая.

После работы поехал в «Атриум», купил перчатки без пальцев и хорошие черные джинсы Carhartt. Еще какой-то мелочевки в Vans. Перчатки, словно бы, великоваты, будет не лень — поменяю.

Youth should not be forgiven, it should be accused.

Денег почти не осталось, зарплата уйдет на покрытие кредитки. До нового года денег дадут вряд ли. Но жизнь ничего так.

Был отчего-то неясно убежден, что своей сомнительной харизмой смогу вывезти повышение з/п на 10 тысяч рублей, а не смог и на пять. И бывает же? Юля эти два дня очень красивая. В метро рядом со мной сел бодрый джанковый чел.

Никто из не кровных кроме П. меня не любит, и для нее это всё тоже — ничего, игра, она живая, а я нет. Хочу знать, как Ю. целуется. Купил простыню, гель для губ кармекс, говна всякого. Сдал на вич и гепатит кровь. Все чисто.

Знали вы, что подмыхи ботоксом заколоть ~30к? И полгода носи меланжевые тишотки. Всегда говорил: велик господь. Никогда не ебал девочку по имени Карина потому только как не придумал — а зачем?

Впереди 3 дня выходных. П. до след. года в Китае, Маша улетела в К., все прочие или слишком грустны для меня, или я — для них. Смутное желание секса, отвращение к своему телу; Л. не хочет, чтобы о ней писал, тихий друг — тихий. Хочется гадостей, а вместо этого марафоню на ф.

Мой новый сборник стихов будет называться механика горя. Предыдущий не назывался никак, его не существовало. Одно стихотворение было опубликовано в весеннем номере моск.-харьковск. «Контекста». Видел его только в верстке. Слышал, им натопили печи прилопанские крестьяне. Холодно! Здесь тоже холодно. Допиваю Martell. На днях заставлял девушку плевать на распятие во время секса. Читал любимое: книгу Екклезиаста, любимые псалмы, вырывая отдельные листы. Дрянное издание. Подарившая его мне тетушка убеждала, что книжку подарил ей сам Гундяев, когда еще носил архиепископскую шутовскую тиару. Больше ничего эти дни не читал. Не читал и не надо. Ненавижу христианство, нравится библия. Люди тоже, их запахи, только живые, правда. Всякую мертвечину, как Маяковский в дырявых его музейных носках, терпеть не могу. Но все умрем, и я тоже. Но хотелось бы как-то ещё, хотелось бы как-то ещё.

Привет, Катарина

Когда-нибудь я опишу то состояние,

когда тебе уже за тридцать,

и ты понимаешь, что за выпитое сегодня придется платить завтра,

и не только так, как это делают обычные люди, но еще и дофаминовым провалом от СИОЗС,

и все разговоры в мессенджерах закончены,

все уже даже потрахались и ушли спать,

а ведь все равно сидишь ночью один и думаешь:

а вдруг кто-то хочет поговорить с тобой потому, что ты интересен?

А что, если?

Но потом ты допиваешь имеющееся и идешь спать,

предусмотрительно опуская одну ногу на пол во избежание «вертолета»

Господи, помилуй, господи, помилуй, господи помилуй нас всех, но не забудь утереть мои плевки со своего лица

(это не стишок, а то теперь всякий окурок за стишок считают)

впрочем, посвящаю Агаджиковой. А еще посвящаю М., но словами невинного Гашека: — Das ist aber eine Hure, sie will nicht mit mir schlafen! — грубо и глупо, я кусок дерьма, я кусок дерьма.

Думаю, что должны же быть в скоропалительной, полуавтоматической поэзии сетевых — ну, поэтов, — если не дух, то хотя бы его опалины, частицы невидимые, рассеянные в воздухе. Но поэт не может быть — живым, получать премии, это абсурд. Поэт — это Мих. Ал. Кузмин, улыбающийся в плохо стесанном своем гробу, таинственный и далёкий, навсегдашний.

Трёхлетняя пиздюшина утром в метро наступила на замшевый черный носок кеда, очень гадко. Попробовал стереть бумажным носовым платочком — бумага начала рваться, оставляя следы. Поезд качнуло — чуть не въехал головой в брюхо мужика с огромными серыми подглазьями, в натуральный живой труп

Сука, гадкий выблядок, последыш сатаны

В десять <поза>вечера приезжал смурной мужик по объявлению с авито, хотел купить принтер, но оказался въедливым, так принтер и не купил. Хоть я и не в обиде: мужик вежливый, носки не воняли. А раньше мать до полудня еще сделала укол супрастина, не мог дышать от аллергии, теперь полегче. Надо очень ограничить эти бесконечные лобзания с хорьком, а то чекпойнтнусь на астме

А еще мать сказала, что была бы не против покурить со мной марихуану. Заслужил ли я своих родственников, думаю иногда

Третьего дня звонила вежливая тётенька из службы контроля качества. Здравствуйте, около полугода назад вы воспользовались услугами компании ГБУ Ритуал... в целях улучшения сервиса не могли бы вы ответить на несколько вопросов... ваше мнение чрезвычайно важно для нас.

Ходили с Егором на Метнера, но я ждал Рахманинова. В антракте пошли пропиливать глорихолы в гендерно-нейтральных туалетах при помощи модифицированных фаготов. Свобода не приходит к тебе сама. Свобода не приходит сама. Егор потерял номерок от пальто, но все кончилось будто бы хорошо.


Стареем, но зачем. Чтобы, как Люсетт Детуш, рассыпаться в пыль в двести пятьдесят лет? Чтобы не прочесть ничего из запланированного и оставить навсегда давно позабытое? DLB.

А потом-то, потом — мало того, что толер растёт очень быстро, бывшие любовницы — не отвечают на сообщения, мастерка на маникюре давно растит свой рак в левой молочной железе. И в воздухе пахнет паленой кожей.

«If I had my own way, you'd be with me here today

But I rarely have my own way

I guess that's why you're not here with me today»

Давно удалил из друзей на фейсбуке Боч-в, а в жизни — М-ва.

Поезд не следует в ад, потому что заглох в какой-то пустыне. Помните, у Боулза был такой рассказ? И все разбрелись по пустырям. И было хорошо, потому что не было ада, только ведь ада не было с самого начала, никогда не было, можете себе представить, если бы все мы это знали с первых веков? А пустыри были.

На столе куча смятых квитанций из банковых автоматов, кое-какие полустёрлись совсем, на других еще можно прочитать «Операция отклонена !» На улице дождь то ли начинает идти, то ли кончается. Блики огней, о которых вроде было у Земфиры. Зашел домой и пару страшных минут вспоминал, а откуда зашел-то? Все счета по нулям, но в понедельник дадут зарплату. А завтра доколю-таки своего козла на плече — если буду жив. Сходил на массаж, где тайка под полтос сильно и больно мяла мне мышцы. Увы, это такая глупость. But I'm unstoppable.

хочешь поговорить так, чтобы было видно лицо? немножко — одна молчит, другой не надо, оксаш бы сказала, погоди пять минут.

Сколько любви, и вся меня обтекает, как, знаете, в потоке квантовой жидкости электроны не налетают на препятствия, а как бы обтекают их.

Квантовый прекам! Толер растёт, и скоро станет скучно. Quid sum miser tunc dicturus?

Дурак я, дурак.


Многие месяцы меня не брал за руку никто из тех, чью руку я пожелал бы чувствовать в своей — кроме матери, наверное

Так ужасно понимать, что мать стареет. Никто сильнее, чем она, меня все равно никогда не полюбит, — но мне-то именно это вряд ли важно, какая мне разница, я даже не считаю себя человеком, всерьез, по-жижековски, предпочитаю видеть себя кем-то еще, смешно лишь то, что матери необязательно и то, чтоб я был человеком, а смешно ли, кстати

Но никто не держал меня потными ладошками уже так давно, то есть, вот беда-то, держали, но я этого не хотел. А тот, кого бы хотел, чтобы он подержал — не держал. А кто это, я и вовсе не знаю, и что потом будет я тоже не знаю

Писать стихи кажется всё бо?льшей глупостью. Теперь уже вовсе невозможно понять, что стихи, а что уже и нет. Потому что у поэта, представляется мне, жизни не должно быть далее пары метров от опиумной ямы или копчёного столика, провонявшего анисом, да и сам поэт голову давно не мыл, если это, конечно, не псевдоэпикур, эдакий нейросифилитичный хромой и пухлый лорд Байрон, который гуляет по своим зеленым владениям что твой зрячий Асадов (тот бы с рюмашкой ходил, а этот разве что на ведро, да и то не каждый день).

И вот раз в год все собираются на скудный какой-то пикничок, где в петардах рассеивают остатки праха Арк. Драгомощенко, хотя там прах уже и не его, а какого-нибудь безымянного и обычного человека, обыденно и внезапно умершего в 67 лет от запущенного цирроза печени, а может быть и ампутированного пальца ноги Дмитрия Волчека, кто вообще видел палец ноги Волчека?

Хотел обнять многих из вас, я мягкий, приятный, из плоти; никогда не пробовал эмпатогены, вот бы попробовать? Говорят, с СИОЗС они плохо дружат. Химия мозга! Это в девяностые всё можно было, особенно девкам.

А что по новому году? Прям вижу эти ваши взбудораженные посиделки и нытье. Небось, драться будете. Жены уговаривать будут, мол, не надо. Кто крупнее, тот и победит? Есть кто уютный, кто позовет меня к себе? Скорее всего откажусь, и всё же. Чего не хочется: поножовщины. Пью много, но толер высокий и пою хорошо под гитарку-шестиструночку! На этом минусы закончились, просто я наверное, одинок, раз такие вещи пишу в конце рабочего дня, а женщины, с которыми я сплю, тоже спят с кем-то, но обыденно и скучно (греют ноги, наверное, об их ляжки) с другими мужчинами, а я бы и не хотел этого, да и вообще ничего бы не хотел особо. Но над вашим предложением по поводу нового года подумаю, только не поеду на Кавказ (я там как обычно пойду поссать за кустик и сорвусь в небытие), шумные дискотеки (предпочитаю салоны a la ивановская башня, но без пропотевших туник) и почти все остальное. Если бы я собрал всех людей, которых я (про себя) называю для себя друзьями, им было бы крайне неудобно, и с каждого можно было бы взять по хрусткой двухсотевровой бумажке, только чтобы их из этой комнаты выпустили. Но я не похож на человека, который выпускает человека из комнаты, даже если ему сулят золота

Способы слезать с советских бензодиазепинов, дедовские методы, проверены и просты как склянка с какой-нибудь глупой карболкой. Если возьму 0.5 коньяка — заскучаю заполночь, затревожусь, забьется малой птичкой сердце. Возьму коньяка 0.7 — пережру как пить дать лимонов и может быть оттого нехорошо. Моя цель всегда одна, или — одно: чтобы не было нехорошего, больно не было и тоскливо, это, впрочем, можно, но эдак коротенько, как Георг Гейм тонул, оп — и ушел под черную воду проруби, а за собою утащил всю Европу

Взять 2 х 0.75 красного сухого, например, молодой Испании, Португалии или даже Македонии — тоже дело, но радикально увеличиваются шансы освиниться, ибо коньяк в себе контролируешь превосходно, а вино долго и нехорошо плещется, отравляя печень ацетальдегидами, но это все пережить можно, если не писать бывшим, никогда нe бывшим, немецким слависткам и старым ненужным друзьям, вообще никому не нужным

А похмелье снимается тем же клином, кои ты вчера вбивал себе в глотку

Не надо выебываться, не надо бежать людей, которые могли бы стать тебе друзьями. Пей, брат, вино до 5€, другое всё — видимость, подробно расписанная на стенах палаты Арто (звал его всегда логично на финский манер — Aрто Aнтонен). S., S., was verfolgestu mich? es wirt dyr schweer seyn, wider den stachel zu lecken!

Вы знали, что рвота калом называется (санитарами и сестрами милосердия, видимо, убирать-то всё им, а не врачам) на латыни — miserere? гнусная, собачья латынь.

Жду пока приедет П., думаю о ее слюне; впереди — ничего, в январе понюхаю ее лицо. DEO VOLENTE.

Е. даже фотку жопы не прислал, когда я просил его об этом gestern ночью но при ярком свете в комнате закрытой распластавшись на выцветшем махровом полотенце из доброго прошлого c чего бы мне было подумать, что можно вот просто так что то что попросить у человека например фото его ануса чтобы кончить уже и проветрить горячую комнату, всю пропахшую смазкой латексом прекамом и горем неизбывным как этот текст дописывающимся в себя которым уж по счету словом, за коим которым ставлю уже точку замерзающими пальцами и никогда уж и ни за чьл в нем никогда не поправлю.ь

День вроде хуже некуда, настроение плохое. Некрасивые люди в метро. Ветер шумит в окнах вагона. Немного развеселил факт, что основатель THE NORTH FACE помер от гипотермии.

Остро чувствую одиночество и нелюбовь, ненависть к книгам, заставляю себя дочитывать «Бегунов». Тяжелит очень — всё разом, лучше пить красное хоть и всегда — коли нет кс-са и кл-на, как монахи разводить литр на литр и пить с хлебом, а то и с вонючим сыром в скоромные дни, чтобы сердце потом полдня тяжело бyхало. Дурость чувствую собственную, кроме нее мало что. На новый год никто не позовет, меня в проём не протащишь, я — как гроб: снизу непрокрашенный, худо отёсанный, такой даже в окно не вытащат мужики в мазутных сапогах — громоздкий, как бабкин сервант с маленькими сахарницами, где всё мелкое неопознанное прилипло к фарфоровым стенкам, гремит и перекатывается гулко и глупо, — небезопасный, проблемный, нелюбящий, а чтобы вытащить все-таки, то надо отбивать примёрзшие (к чему?) замки в сарае, тащить инструмент, затем пополам с горем снимать вторые зимние рамы, стыдливо обнажая вату меж ними, отколупывать задубевшую желтую замазку, пускать в дом мороз, и мне, наверное, приснилось или показалось, точнее, — и сейчас снится и кажется, как я живу непоня'ть чью жизнь, в чужом доме, не открывая боязливо старых шкафов, не отдергивая занавесей, не тревожа комоды с уместными артефактами, пахнущими шестидесятыми, зелеными непластмассовыми камнями, навсегда исчезнувшими с планеты совсем. И не пугая засохших мертвых тараканов: мертвые одни ничего и не боятся: но я их не люблю очень.

Существуют ли иные, по умолчанию скрытые формулы быть как-то иначе, безусловно внебогово несчастным?

Всё дивнее и жутче существа ближе ко дну океана, всё страннее люди-шатуны далеко-далеко далеко от торговых центров, даже самых захудалых, вроде того, в Ханты-Мансийске, с пустыми полками и выцветшими лентами на шершавых стенах. Подарки портят сердце. Ни одно слово не лишне.

Даже пытающиеся казаться живыми мамонты идут не в эволюционную тьму, как задумал хорошо оплаченный архитектор, а с тектоническим стоном годами по миллиметру двигают по хрусткому утоптанному снегу пару светящихся пока изнутри палаток ко мраку стометрового провала вниз к жуткой, всегда мертвой, Оби, а Обь внизу — чернее самой черноты.

Чудовищные усилия к отрицанию, более чудовищные, чем не писать чудовищное слово «чудовищные» с развращающей пошло-курчавой славянской буквой Щ, неизбежной для меня, как привязанная к хвосту кошки консервная банка, не писать о смерти, не писать о смерти, не писать о смерти с наступлением зимы становится невозможным, просто невозможным.

Довольно холодно сегодня, но за курткой не поехал из лени.

Список тех, кого хотелось бы обнять, хуже не придумаешь: одна в Синьчэне, другая замужем, третий давно мёртв, а четвёртого синим рассветом жди не дождёшься с рыбалки, кроме того, я его сам и придумал из забавной любви к безвестно пропавшим. Тех, кто исчез без вести, никто ведь не обнимает? Глупее такого ожидания только всерьёз просматривать по столу рассыпанные перексеренные тонкие листы с ориентировками и иногда росчерками чьей-то безыскусно расписанной шариковой ручкой. Плачь да плачь, да чего ещё-то.

О тех, кто сам горячо обнимать тебя хочет и умеет, вьётся плющом, русские говорят еще: льнёт, у них — полные соты тягучего lembi, но это если не разбираться, а если разбираться, закрывать на карантин, привозить мощный дневной свет, то всё на виду — одна примитивная церемония, красивая и жалкая обманка, чтобы хоть кому-то оставалось дальше жить, только по разному; и грустная — и описанная. Дети их плохие большеголовые люди. Родители их будут прокляты.

Полезная заметка для тех, кому будто бы срочно есть чего сказать, но не на родном языке, а на другом, хорошо ему известном: оказывается, все, что будет сказано, окажется ложью! Точнее, неправдой. Ложь в отличие от неправды почти всегда злонамеренна: вышло бы глупо и обидно.

Там получается самое лучшее — пустота. Ничего нет совершенно важного. Что-то вроде чистой комнаты с минимумом скромной икеевской мебели. Все, что я пишу сейчас, настолько достоверно, что минут через десять в комнату зайдет светловолосая худая босая женщина в красной футболке и джинсах и начнет переставлять вещи по своему трудно идентифицируемому порядку, иногда отвлекаясь на смартфон, потом выйдет из комнаты, не вернувшись туда уже никогда.

Который раз в ужасе листал после обеда переиздания, думал — а чего листаю-то? — коли рифмованных стихотворных переводов быть не может. Переводов публицистики, дневников, эпистолярки — сколько угодно (и папирусы комментариев к ним...). А с прочим ничего никогда не выйдет, но! допускаю, что могло выйти чего у органических билингв вроде Набокова). Но это же такая редкость. На улице мороз, коченеют пальцы. В такую погоду легко рассечь на руке кожу до крови и долго этого не замечать, перемазать одежду.

Отчего, кстати, никто из вас не сказал мне о том, что «механика горя» — дрянное название? Так могла бы назвать небольшой сборник-нагробник Клементина Ширшова при случае, скажем, трагической гибели какой-нибудь Эгвины Фет. Да дарует им обеим господь всемогущий долгую жизнь и вечную славу в памяти верных. Кроме шуток.

Город стынет. Ёлок нет нигде. Дует в щели и сладко от предвкушений — или просто это бензо. Это было бы слишком просто и скучно. Простой я и скучный.

Кокетливость это случайные двойные пробелы, потому что случайные двойные пробелы это символ долгой небрежной и кропотливой работы над текстом. Любовью переполнен к пустоте ты, Савл, Савл! И нетрудно тебе переть поперёк чего угодно с римским гражданством. Ничего править не буду больше.

часть i называется смерть

Мой друг умер в 26, не дожив пару дней до официальной даты, чтобы не заморачиваться с клубными документами. До двадцати семи оставалась пара летних недель. Я узнал об этом в Москве — на стерильном пододеяльнике, стерильным голосом матери был информирован, что М. умер.

Никаких подробностей. Да, М. злоупотреблял алкоголем, но, пожалуй, не более других. Любил, вероятно, своего малолетнего ребенка и едва ли любил грубо окрашенную в белый жену. За некоторое время до смерти начались судороги. Вероятно, был асцит.

Его похоронили в уродливом гробу в красивой красивой песчаной карельской земле, среди сорокалетних сосен. Сейчас от него совсем уже малость осталось: пара костей, череп, тряпицы, малые цыганские магические штуки — и те уже толком не используешь.

«Мы все еще живы, а хардкор уже нет» — поет Ариша из «Комсомольска» на сентябрьском концерте в «Шестнадцати тоннах», и я вижу, как ткань водолазки под её подмышками очень медленно пропитывается тёмными пятнами пота.

М. умер, что за вздор! через целых 9 лет после моего отца.

Смерть принципиальна и важна. На всех заседаниях по вопросам жизни я во главе комиссии смерти — путь даже и не предвидится никаких важных вопросов — но я там, в обязательном бархатном колпаке и лютеранском жабо.

Спустя много лет младший брат моего друга — одноклассника, конечно — М. — почившего, само собой, попросил о крове на ночь в Москве. С ним была его подруга, тогда парализованная до пояса — а вы, наверняка, знаете, что наши города для подобных людей приспособлены очень мало — беспричинно это напомнило мне о словенце из Марибора — пусть мир запомнит навсегда твой жалкий город, а твое имя — нет, — давший мне десять евро вместо обещанных пятнадцати за жалкий флаер для рыбной кафешки — я думал, что труд имеет цену, но, видимо, не при капитализме, подавись своими жалкими бумажками — мой друг умер, как я могу думать о другом дальше в этой жизни? Жалкий фраер.

Раньше, будучи молодым, трусливым и даже верящим в бога, думал: остановят меня хулиганы на улице, идущего по мрачному закоулку, потребуют деньги, мобильник с полифоническими мелодиями, а я скажу грустно: пацаны, не трогайте меня. Сегодня. У меня отец умер. Отец это святое, и пусть он умер в 2005 году (уточнять это я не собирался), в моем представлении такой манёвр мог прикрыть жалкую задницу.

часть ii называется шунгит, но я ее удалил

Инстаграм любезно демонстрирует рекламу, в которой предлагает стать графом государства Силэнд. Ржавая выгоревшая платформа на четырех засранных чайками тумбах посреди океана. Заслуженная эмиграция графа прионежского и всея Похьёлы. Маленькая Кесария!

Накануне пятнадцатой годовщины окончания колледжа отыскала в сети девчонка из моей группы (тогда — красивая! коротко пососался с ней на какой-то пьянке) и между прочим упомянула, что всегда хотела знать, какой у меня член — большой или маленький? Сказал, что маленький

Было две проходки на фестиваль японского кино, но не пошёл от того, что не хочу — и тоскливо. Сходил бы с П. (?) потому что ей всё равно. Снял бы с нее ботинки в темноте, они упали на пол, а она поджала (бы) ноги и я мог к ним прикасаться если хочу потому что ей всё равно

кино же мне совершенно неинтересно

Если помните еще, что такое негатив и позитив (inverted colors, короче говоря), учтите: у каждой песеньки, как Ал. Мих. Кузмин их называл, есть полный аналог, доппельгенгер, но! — темнее самой тьмы. Например, для «A Greatest View» Silverchair это — «Atlanta» Stone Temple Pilots.

Объяснить подобное в деталях не получается. Проще всего было бы впасть в пошлую мистику, но это давно невозможно, потому что вся мистика конвейерно производится на больших закрытых заводах в странах, куда мы с тобой не поедем

Сколько поездов спешат сейчас под снегом! Можешь себе представить? Живы же, едут, едят, мочатся. Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Разве нет. Или что.

Может уже и рассказывал, как году в 98-м ехал куда-то в Гродно в купейном вагоне поездом «Неман» с голубыми занавесочками. Мне — лет 13, со мной — бодрая тогда бабушка, мрачный мужик и девочка, ровесница мне. Мы ехали повидать своих, а они — хоронить мать девочки, внезапно утонувшую. Девочку скорбь прибила к каким-то дальним скалам, она лежала в тени на казенной крахмальной подушке, глаза с огромными зрачками, вишневые губы. Глаз не оторвать. Как если бы это был конец из того рассказа Эдгара По про м-ра Вальдемара, помните? — только наоборот! а я — дурак! читал второй том «Властелина колец», совершенно уже осоловевший от странных имен и беспричинного пафоса, а мир в поганом пожелтевшего пластика иллюминаторе ужался до бледного овала совершенной скорби и красоты, как сливочно-вишнёвый пирог или вещи из старой эмали! Сколь же прекрасным, должно быть, показалось мне это зрелище, если спустя пару часов сидения в девочкином изголовье, встав по нужде, обнаружил свои шорты и плавки совершенно мокрыми от пота, а на дерматиновой обивке осталось смешное, как тень от тыквы, пятно, которое быстро высохло

Cпустя 21 с лишним год в ноябре после работы с соцпакетом что твой прохудившийся мешок без сухарей, хотел встретиться с мужиком, отдать ему за 500 рублей старый Alcatel, а телефон не включился, потому что я забыл его зарядить. И это ничтожество, блядь, поло Fred Perry с ASOS заказывает. Дрянь, не люблю тебя, никогда не любил и никогда не было за что

Всё, что я пишу, одновременно и стоило, и не стоило бы считать правдой.

Не раз уже мне влетало за то, что спрятанные инициалами прогоревшие под обломками прозы останки упомянутых людей узнавали по старым пломбам и проч. Некоторые обижались серьёзно. Однако какой смысл обижаться на художника? Художник — он как средневековый удмурт: для него лучшим способом насолить вашей семье и хозяйству будет прийти в ваш же двор и там повеситься.

Поэтому лучше считайте написанное неправдой, ведь все ложь. И как мой любимый Екклезиаст писал: видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда.

Не пишите мне, пожалуйста, я не очень люблю новых людей (кто же любит новые игрушки? все выберут затёртого за тысячу каникул на даче у бабушки одноглазого зайца) Прочитать-то прочитаю, но ну его к черту.

А вот себя берегите и обязательно носите шапку. Посоветовал бы также промывать вечером полость носа водой, но не глубоко туда пальцы пихать, а так, слегка. Но не посоветую, потому как весной от этого пострадал сильно синуситом и даже страшным прибором мне отсасывали из пазух жуткие докембрийские отложения.

Упаси господь и думать о таком.

Невиданное и ошеломляющее зрелище — как плачет М., продолжая при этом стройно и уверенно вести свой рассказ, полуулыбаясь, а из черноты нефтяной глаз материализуются опять не очень солёные слезы, — пробую несколько на вкус. Она, М., утилитарно используя жесткую скомканную салфетку вместо мягкого целлюлозного платочка, — одно из самых удивительных чудес, что мне доводилось видеть за последние пару лет, а я, честно признаться, и не уверен, что мир существовал до того времени. Все, кто плакал при мне, делали это неприятно, стыдно, как будто оставляя запах герани, или вонь неповинной ни в чем грубо обрезанной дешёвой зеленой пластмассы. Когда мы приехали на кладбище на полгода отцу, был июнь, но кое-где черный снег лежал еще в тенистых ложбинках там и тут среди глубоко просевших могил. Но деловито летали уже летние мухи в поисках оставленного на железных столиках конфет и хлебных крошек. Купив за триста рублей ядовито-желтый пластмассовый букет, придирчиво рассмотрел все бутоны, подписал гелевой ручкой пару грубо сплетенных машиной лепестков †S, потому что букеты воруют и перепродают, это дело выгодное. Мои немногие тактично отошли уже к шоссе, а я, бахнувшись в сероватый, а не желтый уже песок на колено, выронил и карманную библию в мягкой эрзац-кожаной обложке, колено, торжествуя, начало привычно выскальзывать из сустава, умора и доброе тебе утро, великий Молох! Ничего, кроме первых строк сорок второго псалма, в голову и не шло, а с псалмов толку нет. Лютеране — люди практичные, смерть их поэтому или потешна или раздражает. А еще она пахнет тональным кремом «Балет», одним из немногих запахов, позабыть к-рый невозможно. А морги не пахнут ничем, обычные казенные дома с жилыми звуками и разным нехитрым вроде чайников и прочего. Понял, что почти ни строчки сам от себя не написал, сидя за компьютером, всё только идя или едучи. Мелко, а интересно мне самому. А вам и не должно быть, наверное.

Всегда еду в метро, порой кажется, что не выходил из него уже многие месяцы, потому что люди почти не меняются, не меняются потому что, вот, — люди! эчче омо, разве носили сплошь напапири, но уже не носят, — старательно выводит анонимный летописец. Стрелки у девочек стали короче. Отправил порядка тринадцати открыток своим. У каждой армянки на светлой щеке есть шрам. Целую армянку в щёку. Немыслимое и неизречимое вроде оранжевой таблетки за 70 рублей, протиснутой в сухое горло в неморозном шлюзе на выходе из дежурной аптеки. Будешь читать меня — никогда не умрешь. Всё время думаю о смерти, пытаясь убедить себя, будто бы взаправду интересна, хотя бы как Маркину, а он тоже притворяется, и про то, что найденную в парке Штадтаузанлаге дохлую белку сожрал, тоже наврал, откуда белки в Цюрихе? А почти все окру?г живые и лелеют простые желания о будущем, которое двумя неделями обозримо — кто-то из жить да жить двойной слепой выборки утонет на новогоднем отдыхе и тем спасется, — there is no guilt and there is no shame — пока искал строчку в поисковике, набрал Cole вместо Coil, а скажи хоть, что делать-то, восемь минут стоя у гроба, наполненного цветами и Джоном, слушая Batwings, скука буквально смертная, но есть некоторая необходимость соблюдать, может. Умора просто, стоят, скромно сложив ручки, целых восемь минут простейшей гармонии, кому — что — куда — девать — то ?! — ни Бэланс, ни Кристоферсон не оставили указаний — когда приехали с похорон бабушки, с морозного черного кладбища, — древняя бабка Лида подхватила под рукав, — взгляни, чего там застряло-то, в печке? — а там оранжевые угли и ничего, огоньки, ничего там, говорю, — ну, иди, — а что, баба Лида? — а не спрашивай, зачем? — всё, — иди, прошло

Трудно становится отличать личное от рабочего, творческое от чувственного, трудно не врать, о чем писать? о том, как блевал после суши — неромантично, во-первых, а во-вторых, уже в красках писал; о своих расходах стыдно, о работе противно; о музыке — извольте, второй месяц ничего кроме реквиема Форе и не слушаю.

Ужасны сеты российских счастливых супругов в новогодних декорациях, где всё бело-красное, обвитое гирляндами, где ёлочка, шары, завернутые в блестящую бумагу (пустые изнутри) подарки, а они (он вчера коротко пострижен, она в новых колготах телесного цвета, могла найти целые, но купила на случай новые) сами себе как саами в теплых белых псевдоскандинавских свитерах сидят потеют в шерстяные носках с помпонами, в которых до них 60 пар уже отфоткалось на аватарки, и это только до четырех вечера, когда фотографиня пошла пожрать какую-то гадость из пластикового контейнера и попить из термоса растворимого кофе с сахаром.

Решил отказаться от употребления в речи личностных местоимений по мере возможности, должно помочь, один мужик, говорят, таким образом даже застарелый гайморит вылечил, но это абсолютно не точно и скорее всего враки

Застал еще при советском времени в 1989 году, наверное, когда гласность и прочее. Люди выращивали корень Нирна прямо в трёхлитровых банках из-под солёных помидоров на своих окнах, только надо было банку убирать во время заморозков, так как корень Нирна не любит сильный холод, а в Карелии даже в начале октября по ночам случаются сильные заморозки

Да подскочила лютая-то зима да холодная

Да со снегами-то она со морозами

Да со великима-то она со угрозами

<...>

Не удалось проводить-то мне к тебе приехать

Уж была бы легкой-то я птицей поднебесной

Дак уж прилетела бы

Это птичка над птичкой холодной причитает, а сама-то птица — птица легкая поднебесная, могла бы и прилететь, а врёт, вот так и я с тобой поступаю или ты со мной или кто там еще остался из родных

1-но из самых жутких чувств в жизни — это когда тебя боятся. Чувствуют исходящую от тебя неуверенную угрозу. Определяют по дерганности, смотрят, как едко потеешь, больной зверек, а ничего не поделать, разучился прятаться, и саму себя ни принять ни выбросить не можешь

Разменял чувства на эмоции, кому сказать, не поверят. Обменял огромный кожистый нос на шутки и пранки и cumshot compilations, на карту тройку и на карту подорожник, и на карту МИР, потому что она и карта мира суть одно и движения нет дальше места, где в саду кусты, куда отходят в нестыдный сумрак, чтобы помочиться. Дальше густые заросли инжира, оливы или вообще глухая каменная стена с мирными муравьями и ничего кроме шума моря за стеною нет. Через полторы тысячи лет у стены этой расстреляют кого-то и так напуганного насмерть, в оливкового цвета рванье одетого, мало того, что ни в чем неповинного, так еще и совершенно ничего от себя не оставившего ни в одном слое земли, ни травинки, ни былинки, ни семени, какой-нибудь безымянный греческий партизан в рваных портках, сын ничей, вся слава тебе, а не богу в небесах, который будь проклят трижды

День! Работать пришлось мало, сильно хотелось спать с утра, глаза кроваво-красные, как у быка. Попросил мать напечь рождественских плюшек в честь завтрашнего тридцатипятилетия. Что еще могу, не празднуя Рождество?

Если мёртвые не восстают, будем есть и пить, ибо завтра умрём!

За разговорами ночью выпил почти две бутылки вина, одну купил еще на прошлой неделе, но руки как-то не дошли, очень терпкое каберне совиньон, вторая бутылка итальянская и, как выяснилась, очень дорогая, 4 тысячи рублей, я не покупаю такие, спасибо тебе, Айжан.

И разговаривал по телефону с Д. и с птицей, которую пригласил 27 дек. в Петропавловский на моцартовский Requiem. Места худые, а билеты дорогие, но должно быть хорошо. Ходил до ветру, держась за стену, думал, что через пару часов вставать и ехать, еще и тащить сумку. Это хуже всего.

Тяжело, что не могу писать сюда все, о чем желалось бы, слишком интимно получается, стоишь, орешь как дурак на площади, по которой гуляют кругом красивые и дорого одетые, но тоже дураки, а ты стоишь как oрешь.

Не дай мне бог всего того, о чем я грежу, будь ты проклят.

И врать себе не могу, и писать такое стыдно, тягостно, невыносимо.

3к за kuolluh lindu на лопатке, 24к за новую сережину работу, которую хочу на ляжке.

Тошно, но не то, чтобы похмельно. 1.25+1.25 мг феназепама, все мысли только о том, как дойти до дому и бахнуться на кровать.

На работе программисты продолжают один за другим увольняться.

Поздно вечером дома чай.

Обнял сегодня Ю., милую, беспокойную, милую, милую беспокойную.

Мог поехать покурить сегодня у птицы, но не поехал, потому что в голове полная каша. Зашел на почту, чтобы забрать посылку, заботливо собираемую мне на каждый день рождения девочкой-сето, я дурак и этого не заслуживаю, как, впрочем, и прочего. Посылка немного протекла медом с псковской пасеки, горьковатым августовским мёдом.

Тошно, тошно. Спать часов четырнадцать. М.Ш. в больнице. Бедняга. Господи. Riuhtuo harmuadu в мужском wc на втором этаже после обеда, pirskahtih от скуки на глупое видео по тэгу tomboy. Хорошо, что нет России, хорошо, что бога нет!

Забираю на почте посылку — из одного уголка сочится что-то липкое или жирное, как мёд, сотрудница в белой рубашке с уже начавшими грязниться с утра волосами брезгливо вытирает пальцы своей влажной салфеткой, не говорит ни слово упрёка.

Нужно поесть, наверное, и спать, чтобы всё это никогда не кончалось, потому что если это кончится, то всем черная скука придет и рассыпанные по вечности звезды как витткоповы рассыпающиеся куколки. Перекладываю их с полки на полку, Жадный и от этого жалкий, видели вы когда-нибудь счастливого жадного человека? Riuhtuo da pirskahtih и спать или просто спать или лежать и мечтать о том чтобы мочь плакать или чтобы хотя бы у птицы из черных ее глаз появлялись вдруг огромные синие слезы, почти не соленые, и их пальцами на губы осторожно помещать

6 января прилетает P., который я совершенно не знаю, очень боюсь, не понимаю и хочу больше чем вообще всё что можно пожелать (или это только что сам себе придумал). Сам себе презираю и ненавижу за то, что сволочь, ну это так себе новость, больше за то, что отнимаю то, что у меня не принадлежит и не надо, и храню за стёклышком в богатой хорошо проветриваемой галерее, а уничтожаю под гидравлическим прессом своего звериного


Очень очень не люблю себя, часто слышу упрёки в самовлюблённости, мол, как. Если у человека проказа, что он, нарочно будет от себя куски отхватывать и в прохожих ими кидаться? Это вздор. Какие итоги года? Десяток фильмов, в основном старых. Много и удовлетворительно много секса. Один крайне удивляющий отказ.

Моя любовь проста, например чувствовать нотку острого резкого запаха пота от коллеги — одной росинки, мгновенно скрывшимся в благородной парфюмерии хорошего ухоженного ребенка почти среднего класса, все под луной ходим, или моя любовь это стягивающая с распухших покрасневших ступней тяжелые ботинки Дады Линделл, и то, как болят потом следующие дни ее ноги, попроси я б приехал и слизал твои слезы, ложечкой соскреб с щеки, если тебе противно

Девятнадцатый полон был телесного, смерти, очарования нового партнера в сексе, жирного запаха тонального крема балет от чехла моего телефона и пальцев которыми я последний раз потрогал холодный лоб бабушки, две недели в Черногории в одиночестве и под проливным дождем, с ридером, набитым Боулзом, саквояжем с занаксом и чем поинтереснее. А вот черногорское красное вино малоинтересно. Я не хочу умирать и прочел 72 книги примерно; Некоторые, впрочем, были те ещё талмуды по размеру. И прошу прощения у всех кого я обидел. Моя бисексуальность скорее всего неправда, но I’m still open. Было много весёлого, но будет ещё больше. Написал с дюжину стишков, из них пара неплохих. «Всё своё заберу с собой». Смутное постоянное желание обнять a., страх навсегда и насовсем приковать к себе b., потому что она красивая и эти конструкции у нее во рту с паутинками слюны господи, это все уже мелочи для никого. А еще c., но такого я не заслужил или да

Поеду — уколюсь совершенно без повода, хотя это будут, верно, первые слова на карельском, забитые мне под кожу. Птичка живет, птичка умирает, коротко как любим.

Стослойный торт-наполеон иронии унывает в пропахшем и пропащем карлике-холодильнике с водяночным пузом, рогом-рычагом, что тянешь на себя, желтой лампочкой внутри, не работающей, к сожалению. Холодильник навсегда сослан на дачу, но дача уже ничья, фамилия выморочная. Если бы еще написал про то, что ночами он тяжело-сердечно булькает, задыхаясь, почувствовал бы во рту кислятину как у Татьяны Толстой или чего хуже, затхлость летнюю из нутра того холодильника.

На мыльных пузырях долговечнее живопись, чем на человеческом теле. Черепа потом служат для разных поделок, подделок и украшений. Из них делают пепельницы, кружки и декоративные культовые сооружения.

Не все ли сокровища мира смехотворны, сложи их в сокровищницу духа? Это же как рожков шебекинской макаронной фабрики насыпать в папскую тиару, так? в патриарший куколь?

HOWEVER COMMA

ввиду отсутствия сокровищницы духа (ведь помнить стоит прежде, что вагина Богородицы прежде всего не более чем вагина, строение которой хоть и довольно сложно, но понятно анатомически),

будем сыпать желтые шебекинские рожки непосредственно в вагину Марии девы, в тиару, в потир, в куколь и в святую купель — всякую и свакую, помутневшую, в сухое горло каждое, саднящее и вопящее от ужаса неразрешимости бытовых проблем — мне, к примеру, предстоит инсталлировать унитаз, куда после буду ходить я сам, гости, мать, родственники, любовницы и невидимые в ночи злодеи-любовники, будут выливаться прокисшие борщи и серая поломойная вода. Но я буду инсталлировать его руками великого мастера некоторой степени или разряда, как у них зовут подобное

domine domine, ego mater tua revertere eruditionis habes

rex canibus

До сих пор не понимаю, зачем Катнер покончил с собой? И тяжело переживаю смерть Эмбер Волакис (хотя можно ли назвать жизнью то, что было до?).

В инстаграме подписываются рехаб-центры как падальщики. И гей-клубы еще. Интересно, в разгар вечера там пахнет как в мужской раздевалке средней школы?

Придумали коктейль с М.Р., «тоник-клоник», декорированный обязательно взбитыми сливками.

На работе, сидя на унитазе, пытался заплакать от горя и отчаяния, но почти не смог, а потом тщательно воспользовался ершиком.

Представьте себе мусульманский grrrl pwr панк. Назвали бы истихада-рок. Ультимативный харам.

Авенир же сильно разгневался на слова Иевосфея и сказал: разве я — собачья голова? — пишут мудрые давно истлевшие люди во восьмом стихе третьей главы второй книги Царств — а хули нет-то? — я же собачья голова, и ты. У собак крупные, приятные на ощупь головы, твердые черепа, можно трогать влажные брыли и скользкий нешершавый язык, крупные зубы и пальцы при этом будет обдувать горячо собачьим дыханием.

Не стоило Авениру гневаться на Иевосфея.

Договорился на Авито встретиться с женщиной по имени Н. возле входа в магазин «Перекресток». Продал ей утюжок для волос за 300 ?. В «Перекрестке» взял три банки шипучки-тоника. Мылся в душе — показалось на миг, что мошонка стала значительно больше. Вокруг соска, где не зажило еще тату, снова неприятно колется щетина. Считаю секунды до момента, когда П. поебется с китайцем и все это будет позади. Может ли восхищение чем-то быть конечным? Любой херувим споет лучше, если постарается. Не дал бы нобелевку Селину. Может, полмесяца поживу чуть южнее своих краев. Жаль, что моя ненависть к богу не теистична.

Вокруг я дурак, кругом дурак, как ни посмотри. Никак и не смотри. Хочется выть от отчаяния, и в то же время во благовремении, как говаривал усопший чеховский дядюшка с портрета, все хорошо. Надо читать чужие рукописи и заниматься работой (какой?). Каждый вокруг особенно последние дни изо всех сил старается доказать, что уж у него-то есть жизнь проживаемая. А над ним и птица не пролетит — не захочет. Надо мной захочет ли, птицу спросите? Идите к черту! Идите к черту! Я не хочу быть человеком. Не хочу быть человеком. Я лежу на твердом матрасе, считая минуты до момента, когда П. поебется с китайцем и все это будет позади и об ее рте и о слюне и ботинках и серебристых носках. Но все это нипочем не стал бы я писать, коли не договорился чуть раньше на Авито встретиться с женщиной по имени Н., чтобы продать ей утюжок для волос за триста рублей, которые потратил на тоник. Мылся в душе — показалось на миг, что мошонка стала будто бы чуть больше. Почти прошел нарыв подмышкой. Вокруг соска, где свежее тату, снова неприятно колется щетина. В открытой банке чуть слышно шипит тоник. Он живой — не менее уж, чем я! Гирлянды и лужи. Гнусные усатые хари, каждую эту рожу впечатал бы, как игрушке-пупсу, внутрь, как подобие гoспода. На щеках отросшие волосы напоминают лобковые. Острые усики лезут на верхнюю губу и противно ее щекотят. Н. — дурацкое имя. Автобусы один за другим, как послушные тупые тягловые волы. Туман стоит невысоко, и в нем, и в нем! — цветные огни!


Зная Сати, знаю, что знай Сати, как три его гимнопедии до трухлявой смерти всех на свете заебут, превратив коробку реальности в вечно спускающийся отельный лифт со стеклянными стенами, то ни за что бы он (Сати) их писать не стал, а если бы и написал, то тотчас пошел бы в отхожее место и подтер бы рукописями этими свою срамную дыру. А потом запечатал листы в конверт и послал непременно Камилю Сен-Сансу. Вот бы старик разозлился! Он и так на грани отчаяния был после см—рти матери. Но вот незадача: жил-то Сен-Санс аж до весны 1889 года в Алжире, как и все приличные французские люди, и полное издание гимнопедий никак тогда не мог застать. Почта тогда, впрочем, работала изрядно, и письмо Сати наверняка бы до него дошло; но коричневые разводы он посчитал бы за ржу какую-нибудь, водорослёвую пыль и морскую соль, и выкинул не читая (он бы от Сати и чистое письмо не стал читать). А потом эти гимнопедии трижды проклятые его вряд ли бы уже настигли, потому что будучи совсем одряхлев, до самой смерти Сен-Санс метался по всему свету как идиотина и чурбан. Но умереть приехал в Париж, что, впрочем, явная случайность, да и какая в этом честь?

Посетил поэтический вечер Любы Колесник. Было ничего себе, все пили шампанское, разливая его из пухлых бутылок по пластиковым стаканчикам, а за чистым окном мрачно торчал кремль и проблесковые маячки каждую минуту скакали по дороге как зайчики.

«Достоевский», где все проходило, очень смешной имперский образцово-показательный книжный магазин, вроде и дорого-богато, а полупусто: диспенсер в туалете и вовсе пустой. Продают ерунду: пирамида патриотической публицистики посредине комнаты, все остальное — мотивационный бред вроде Тони Роббинса или чего похуже. А в соседних палатах и вовсе матрешки и поделки из бересты.

Половина пришедших молоды и смутно знакомы по аватаркам в окололитературном фейсбуке, от которого никуда все одно не денешься. Ни у кого из этих людей ни знать, ни тем паче читать или любить меня никакого резона. У всех литераторов печально грязная обувь, и хихикают они как дети. Внезапно встретил М., коллегу с работы, которую явно притащила подруга.

А Люба молодец, стихи некоторые мне очень нравятся.

Не могу разобраться с ремнями на сумке BURBERRY. Я ее не покупал. Там с ремнями какая-то сложная система, в которой разобраться с легкостью могут, видимо, только богатые.

(исписал Гале Узрютовой открытку)

<...>

открытка другу не должна быть такой, что ты держишь в руках, утирая текущий нос, потому что только зашла с холода — или нет? — стягивая ботинки? — тогда конверт держать зубами, что ли? — открыв его на солнечной и грустной твоей улице или в солнечной и грустной прихожей твоей квартиры. Но более дурацкой открытки не было.

Мн.к., искусство, каким мы его узнали, родившись, уже было отлито по формам, ловко скроено рукастыми людьми, запачкано деньгами, загажено некрасивыми птицами, уже было — притворством. А открытка, милая милая Г., может быть не радостней прошлогоднего сорочьего гнезда. Может быть хуже, чем выйти из дома за молоком в сандалиях и никогда не вернуться обратно, пропасть без вести, красиво стать словом никогда, с молоком или без. Это — не такая открытка. Эта — чтобы тебе была радость и ветер над твоей рекой, и джинсы, и твои пухлые губы, и потаённое про жареные пельмени, и чтобы как можно дольше не было простых плохих ответов на дурные простые ответы чистота это хлорка с одной стороны, а с другой это номер, который ты помнишь на случай пополнить и помнишь все дальше а номера нету <...>

Всегда трудно было просто так сидеть за столом и выслушивать, как кто-то, может быть даже интересно и воодушевленно, высказывает свою мысль или мнение, проще было взять обрывок листа или лучше целый белый лист, и на нем черной гелевой ручкой рисовать кривые геометрические и абстрактные фигуры, заштриховывать их, надстраивать одну на другую, не заботясь о композиционном равенстве (о равенстве вообще обычно заботятся какие-то маргиналы и неухоженные люди, с которыми ни за что не хотелось бы оказаться рядом в длительной поездке). Похоже отслаиваются от реальности дети, когда слышат, как ругаются на кухне родители.

WHOOP WHOOP PULL UP

Год как год. Счастья вокруг было предостаточно, но я, как писец Бартлби, предпочел наблюдать, не принимая участия. Горя было так же немало, но и здесь мне повезло быть сильно занятым на подсобных работах и переболеть его на ногах.

TERRAIN TERRAIN PULL UP

Надеюсь, что в следующем году не будет войны (потому что не круто), что мои близкие и друзья будут в безопасности и хотя бы относительно здоровы, а больше ни на что не надеюсь