|
|
Похождения ноги Хороший писатель работает как художник. Он не возводит воздушные замки, высасывая воздух для строительства из своих пальцев, а пишет с натуры, извлекая, если угодно, грязь из-под ногтей. Если же грязи по каким-то временным обстоятельствам не скопилось в достаточном для творчества количестве, он может обратиться к материалам вспомогательного рода. Взять какой-то предмет и досконально описать его, да так, чтобы вышла история. А она непременно выйдет, так как предмета без истории не бывает. Вот, скажем, он ищет подходящий предмет, но всё, что попадается под руку, никуда не годится — всё сор или пластмасса, всё какое-то искусственное. Это раздражает, не даёт вдохновения. Откуда вообще всё это на его рабочем столе? Он идёт в прихожую, рыщет там под стульями, среди обуви. Стоптанные туфли, стёртые каблуки. Это благодатный материал. Там всегда можно найти что-нибудь подходящее. Потом его вдруг озаряет. Он приносит стремянку, раздвигает её, ставит у стены, взбирается, и оттуда, где стена переходит в потолок, отколупывает приличный кусок лепнины. Это подойдёт. Он возвращается в свой кабинет, кладёт кусок гипса на стол перед собой и приступает к описанию. — Так, — начинает он набрасывать эскиз будущего рассказа, потихоньку диктуя сам себе, — … и на камне сем… Это будет эпиграф. Можно дать на древнегреческом, с переводом в примечании, — он несколько задумывается и пишет дальше. — Из-вест-няк. Предположительное время происхождения — высокий палеолит. Или нет? Необходимо уточнить такой момент. Все писательские выкладки должны быть научно подкреплены. Его кабинет заполнен энциклопедиями и справочниками. Он ищет глазами — было ведь что-то и по геологии. Известняк ли перед ним? И камень ли он вообще, этот известняк? Но он не встаёт, не идёт к своим энциклопедиям. Это успеется. Сейчас другое. В голове его возникает гигантский замысел: — Дать историю человечества с точки зрения камня! Да, это примитивно. Дрянь. Но это литературно. Это драматизм. Это пойдёт. И не взять ли камень поблагороднее? Оникс, смарагд, халцедон? Или алмаз? Конечно! Он видит одну из ключевых сцен романа, показанную через грани бриллианта в ожерелье императрицы. — Нет! Пусть будет известняк. В основе всего описание. Необходимо держаться как можно ближе к истине. Тем более, известняк — отложение слежавшихся костей, наследие древних позвоночных. Это камень обладающий памятью. Это сама память мира! Итак, набросать план… С доисторических времён камень безмолвно накапливает знание. Вот прибой доисторического океана выбрасывает его на брег. Первозданная земля! Как она прекрасна в своей невинности! Какие диковинные звери ступают по ней. Камень лежит. Впрочем, не так! Писатель вдруг сомневается: могло ли камень выбросить прибоем? Лучше написать по-другому: — Океан отступает. Вот уже виден пласт известковых отложений, которые за миллионы лет выросли в целую скалу. Вот первый пещерный человек. Он приходит, чтобы подобрать себе камень для топора. Или для молота. Он отламывает от скалы подходящий для себя кусок. Вот тут-то и появляется наш герой. Они как бы встречаются взглядами. Показать крупным планом звероподобное лицо первого человека, поросшее шерстью. В нём всё ещё много животного безумия. Это чистая витальность. И она каким-то образом сообщается камню. Он запоминает её. Здесь есть потенциал! Так, что дальше? Камень становится свидетелем смены эпох. Он видит Адама и Еву, Каина и Авеля. (Разумеется, они появляются значительно позже первых пещерных людей. Хорошо бы сюда же как-то приплести Гильгамеша и Утнапишти). Каин вырывает из земли камень и убивает им родного брата. Так наш герой узнаёт цену человеческой жизни… Вот Ной выходит из ковчега и, спеша скорей пройтись по суше, больно спотыкается о камень. Комический элемент иногда необходим. Осада Трои. Цитируется список кораблей. Далее Пифагор, Платон, Александр Македонский. Все они стоят здесь, поблизости. Принимают трудные решения, приходят к озарениям и, не умея сдержать восторга в груди, декламируют, декламируют, декламируют. Много цитат на греческом. А камень запоминает! Васька слушает да ест. Он впитывает, как губка. Таким вот образом проносится ни много ни мало пять тысяч лет. Наконец, Христос: «… и на камне сем…» Он говорит эти слова, и тут происходит казус — камень принимает это на свой счёт. Нелепое стечение обстоятельств, казалось бы, но оно оказывается судьбоносным. Слова Христа пронизывают его, и в этот момент он обретает самосознание. Вся память, накопленная им за тысячи лет, чудотворно трепещет в нём, рождая микроскопические флюктуации сознания. Это ещё не настоящее сознание. Таким сознанием стихов не напишешь, не создашь строгую систему метафизики, но его хватит для простых и чётких решений. Это сознание твердолобое. В нём нет гибкости, но много упорства. Камень решает, что не будет больше камнем лежачим, под который не течёт живая вода истории. Он решает действовать. Но как? Как? Как постепенно перетащить этот камень в контекст российской истории? Как сделать его современным и злободневным? Как сделать камень хлебом насущным? Как обосновать его появление у меня на рабочем столе, чтобы это не вызвало замечаний на литсовете? Но это не проблема. Их скорее зацепит проблема запоминания. Считается, что из неживых материалов хорошей памятью обладает вода. Но камень? Так ведь постойте, в некотором смысле это не совсем камень. В некотором смысле это кость! Часть живого существа. Засохшие клетки. Плоть от плоти. Чем они хуже воды? Сложно! Притянуто за уши. Но попытаться следует. В конце концов, всё это литературный вымысел. Мы ещё посмотрим, чья возьмёт! Писатель наскоро заваривает себе чай. Он торопится. Нужно писать, пока идея свежа. Куй, как говорится, железо в урочный час. Каждому дано тесать свой камень. Скрести скрижаль судьбы своей — удел немногословных. Но и про чай не забывать. Есть время собирать камни, а есть время пить чай. Да покрепче! — Итак…
Камень попадает в Афины. Там из него делают идол безымянного божества. Совсем небольшой. Размером с домашнюю кошку. Дионисий Ареопагит, проповедуя среди эллинских мудрецов, указывает на него как на изваяние христианского Бога. Камень увозят в Рим и устанавливают в Пантеоне, среди идолов языческих божеств. Хронология во всей этой истории хромает, но потом можно будет поправить. Потом приходит Аттила. Один из его полководцев забирает камень и отправляет к себе на родину, в Азию. Постепенно, спутанными дорогами судеб, камень оказывается при дворе Чингисхана. Разумеется, всё это не случайно. Благодаря обретённому самосознанию, камень оказывает какое-то воздействие на людей, которые оказываются рядом с ним. Люди посмышлёнее догадываются об этом, и постепенно за камнем закрепляется слава приносящего удачу. Это объясняют тем, что он находится под покровительством божества, которое изображает. В некотором смысле это так. Один из русских князей выигрывает камень у татарского хана в нарды. Вероломный хан приказывает отрубить ему голову и посылает на Русь тело с камнем вместо головы. Так камень оказывается в России. Камень привозят в Москву и водружают в Кремле. Сталин приказывает вытесать из камня бюст Ленина. Он намерен использовать его при закладке фундамента Дворца Советов. Тем временем Гитлер через шпионов узнаёт о чудесном камне. Это поражает его. Когда-то цыганка, подкупленная членами Аненербе, тщательно загримированная и доставленная к Гитлеру под видом «дельфийского оракула», нагадала ему, что его судьбу решит изваяние из белого камня, которое стережёт грозный властитель Азии. Перед нами кабинет Гитлера в рейхстаге. Фюрер в бешенстве. Он встал со стула и изо всех сил колотит обоими кулаками по столу, из его рта вместе с брызгами слюны вырываются вопли, но ярость его так велика, что мы не в состоянии разобрать ни слова. Геббельс, Гиммлер и Борман сидят тут же, потупив взоры. Наконец Гитлер устаёт неистовствовать. Сначала он быстро ходит по кабинету, потом подходит к огромной свастике, висящей на стене над его креслом, долго смотрит на неё, затем, не оборачиваясь, надорванным голосом, но твёрдо, отделяя каждое слово, говорит: — Sie müssen den Stein zu mir bringen. Геббельс, Гиммлер и Борман продолжают молчать. Начинается подготовка наступления на восточном фронте. Разразившаяся война мешает начать строительство Дворца Советов. Чтобы как-то задействовать силу камня в войне, Сталин призывает одного из своих адъютантов и приказывает лично доставить камень в Ленинград. Там бюст Ленина перемалывают и понемногу добавляют в хлеб. Это помогает блокадникам укрепить кости и воспрянуть духом. Гитлер остаётся у разбитого корыта и пускает пулю себе в лоб. Das Ende.
Минуту писатель смотрит на рукопись. Какое-то сомнение терзает его. Он берёт линейку, накладывает её на рукопись, отрывает кусок черновика с фрагментом про блокаду, комкает и бросает на пол. Всё же, перед тем как снова приняться за работу, он подымает с пола обрывок рукописи, разглаживает его и вкладывает в специальную папку: — Пусть отлежится. Всякое случиться может и ко всякому повороту, как говорится, предуготовленным человеку быть надлежит. Он кладёт перед собой новый лист бумаги и пишет: «Гитлер пал. Война давно позади. Идут годы. Умирает Сталин. На дворе хрущёвская оттепель. Камень обретает классовое сознание. Это становится апогеем его развития и оборачивается ответственным решением — раствориться в советском народе, передав ему тем самым свои гигантские знания. Камень делает так, что его перемалывают и по возможности равномерно распределяют в народном хозяйстве. Часть идёт на мел для советских школьников, часть — на штукатурку и побелку советских квартир. Так часть камня в итоге попадает в прихожую одного писателя, откуда он её отколупывает и решает описать. Собственно, на этом история не заканчивается. Последующая жизнь удивительного камня — в книге о нём и в руках вдумчивого современного читателя». Точка. Конец!
Всё, дальше дело техники. Нарастить, так сказать, мясо на косточку. Нашпиговать страницы буквой. Этому-то делу в литературных техникумах и обучают-с. И побольше слов! Поболее! Погрязней. Где грязь — там психология. Как сказал могучий классик? Не может на Руси талантливый человек-с быть чистеньким. Не может-с и баста! А что это значит — не быть чистеньким? Если, скажем, ты камзольчик перепачкал секунду назад, то что же — ты уже не чистенький? Ты уже чистоту не уважаешь и отрицаешь силой внутреннего убеждения? Нет! Тут ведь всего какая-то секунда. Она сути твоей не меняет. А если ты год в грязном камзоле по подворотням шастаешь, тогда что? Как посмотреть. Вроде бы и грязновато, а глянь с другой стороны, с точки зрения бесконечности глянь, как на Руси у нас смотрят, когда есть досуг разобраться в чём суть да дело, — и что выйдет? Что год, что секунда — одно. Один кукиш! Вот и выходит, что грязненьким-то нужно быть не с камзола, а по сущности. В душе твоей ты сохрани целебной грязи впрок. А если в душе, то и на письме — тем более. Грязно пишите! Погуще мазюкайте. Чтобы слово плыло, как маргарин. Чтобы чавкало. Чтобы не прохаркаться было. Вот вам мой завет.
Развлекая себя такого рода соображениями, совершенно безобидными и вполне ординарными, то есть совсем никаких последствий за собой не влекущими, писатель весьма кстати вспоминает, что ведь и вправду был ему из литературного техникума обещан практикант в помощь. Он отыскивает в записной книжке номер учебной части и просит срочно прислать ему мальчишку.
В то же время писатель как-то искоса поглядывает на рукопись, разложенную на столе. Слишком рано он перескочил на Сталина. Читатель, подкованный в истории, не одобрит. И разумеется литсовет. Да и сам он понимает. Но, с другой стороны, нужно ли разводить тягомотину? Динамика пропадёт. Можно ведь иначе на это посмотреть. Татарское иго и — Сталин. Только татары пришли и сразу Сталин выпрыгивает. А между ними — пустота. Чувствуете, какой глубокий символизм? Между ними камень не нужен. Там, между прочим, свой камень стоит — Пётр. А наш камень просто лежит в земле и ждёт своего часа. Но позвольте! Ладно цари, но где Ломоносов и Шубин, где боярыня Морозова и Аввакум, где Лжедмитрий и Марфа Посадница? Где Соловки, Оптина Пустынь, Торжок, Елец, Суздаль? Где Новгородское вече? Кто воспоёт рабочего человека, голыми руками выковыривающего известняк из земли? Кто расскажет о простом мужике? А почему поляки и Наполеон всю Москву вверх дном перевернули, а камня найти так и не смогли? Кто его спрятал? Кто? Скажите мне! Эх, Москва: белокаменная! Вот куда все ниточки сходятся. Почему Сталину так важно было переделать изваяние безымянного божества в бюст гения пролетарской революции? Об этом целую главу писать надо! Он подумает ещё. Он посоветуется. Да с кем теперь посоветуешься? Раньше к Святозарову всегда можно было пойти. Теперь с этим туго. Чем всё обернулось в последний раз? Писатель писал кое-какой рассказик. Не всерьёз даже, а для разминки. Пока большая идея не придёт.
Один мелкий петербургский чиновничек, возвращаясь с работы в метро, замечает свою жену. Он крадётся к ней, желая неожиданно наскочить и напугать, но подойдя поближе, начинает сомневаться, она ли это — стиль и поведение нехарактерны. Он следит за ней и несколько раз намеренно мельтешит у неё под носом. Она не реагирует. Чиновничек понимает, что это не его жена, а посторонняя женщина весьма схожего вида. Тут в его голове созревает план. Он решает за ней приударить. Ему давно уже хотелось обзавестись любовницей (у всех в департаменте уже есть, а он один ходит «холостяком»), но вся беда в том, что его жена работает в КГБ, и за ним, разумеется, следят. Не то чтобы постоянно следят — они там люди занятые, — но, так сказать, послеживают. Без злого умысла, а просто так, ради забавы, свойственной творческим людям на такой профессии. Бывает, жучок подбросят в портфель, бывает, почту перлюстрируют. Или практикантика приставят — чтобы в слежке поупражнялся. Особо не развернёшься. Тут же подворачивается удачный расклад: кто же заподозрит, что он встречается с другой женщиной, если она как две капли воды похожа на его жену? Если даже предположить, что обман как-то вскроется, если даже из-за угла выйдет собственная его жена и схватит их, то и тут он вывернется — просто объявит, что обознался! Он начинает приставания. При этом он от волнения так неестественно себя ведёт, что его жена (а это всё-таки была она) сначала не понимает, кто перед ней — её муж или же его двойник, подосланный контрразведкой. По долгу службы она так подозрительна, что склоняется ко второму варианту. Она решает подыграть. Между ними разыгрываются бурные отношения. И вот писатель заколебался. Какой конец сделать? Трагический? Он всё-таки оказывается вражеским агентом. Но он пока не знает об этом. Ему сделали пластическую операцию и загипнотизировали, а настоящего мужа выкрали и отправили в Афганистан, где содержат теперь в земляной яме. Поедаемый клопами, он заболевает холерой и медленно сходит с ума. Тем временем его жена напропалую развлекается с английским шпионом, который его намного моложе и сильней — морщины и лысина на нём выполнены хирургом. Однако долго так продолжаться не может. Не для того существуют секретные агенты, чтобы жить в своё удовольствие и просиживать штаны в чужих департаментах. Как-то вечером его похищают и на конспиративной квартире снимают гипноз. Пора послужить её величеству. Он возвращается домой. Жена готовит ужин. Не раздеваясь, он проходит на кухню и наставляет на неё пистолет с глушителем. Палец на курке, но он медлит. Вдруг он понимает, что любит эту женщину. Прошёл гипноз, но не прошла любовь. Воспользовавшись секундной паузой, жена втыкает кухонный нож ему в шею. Он падает ей на руки, но перед тем, как умереть, во всём признаётся. Обезумев от отчаяния, жена берёт из его руки пистолет и стреляет себе в сердце. Пятно крови медленно расползается по белому халату, её тело оседает на пол, где уже скопилось порядочно крови. В этот момент дверь в прихожей открывается, в квартиру входит муж — он как раз сбежал из афганского плена. Или сделать комедию? Они продолжают встречаться. Это ренессанс их отношений. Он готов бросить жену ради любовницы. Она поначалу удерживает его, по-женски понимая и жалея свою предшественницу, которая должна лишиться единственной опоры, но под напором его ухаживаний и клятвенных признаний наконец соглашается. Он разводится со своей женой и на следующий день опять на ней женится. И развод и женитьба — фикция, сфабрикованная шутниками из КГБ. Все документы поддельные. Она начинает жить с новым именем по подложному паспорту, а он скрывает от всех свой развод, понимая, что никто не заменит подмены, а если и заметит, то не поймёт, какой в нём был резон. И ходит довольный своей хитростью, тихонько посмеиваясь над окружающими. Но счастье молодожёнов оказывается недолгим. Новая жена постоянно пропадает на работе. Муж тоскует и потихоньку начинает захаживать к бывшей. Постепенно он убеждается, что совершил ошибку и возвращается к ней. Через пару дней он получает телеграмму, что его жена покончила жизнь самоубийством, не выдержав разлуки. Ситуация неприятная, но он быстро находит утешение в объятиях любовницы, на которой уже подумывает жениться. «Кто-то пытается объять необъятное и надрывается, лишаясь живота, а кто-то питается крохами, но научается радоваться малому», — так философствует он под занавес. Что предпочесть? Тут бы не помешало посоветоваться с более опытным литератором. Вот и решил он отправиться к бывшему своему наставнику, Валентину Святозарову, заслуженному работнику литературы и почётному участнику семи Литературных Соборов. Но тот работал. Министерство образования заказало ему книгу «Приключения младенца». Или «Дитя истории»? Чёрт его знает, не помню. Какое-то глупое название. Да, вспомнил! «Младенец-летописец». Суть очень проста. Халтура, можно сказать. Как у нас говорят, «можно левой ногой, не снимая сапога, написать», но — платят дикие деньги. Министр образования лично заинтересован. Один и тот же младенец, по халатности своего отца, гениального учёного, который изобретает машину времени, оказывается в разное время в центре ключевых событий российской истории. С ним происходят разные курьёзы, но при этом он своим наивным, идеологически незамутнённым глазом видит объективное положение дел. Он видит историю так, как она есть. Он встречает исторических деятелей — Александра Невского, Петра Великого, Суворова, Кутузова, Ивана Сусанина, Николая Второго, Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева, Горбачёва — и все они, эти вершители судеб, чутко прислушиваются к его отроческому слову, к его гульканью. Во время военных советов, когда положение хуже некуда, его кладут на стол, чтобы он ползал по военным картам. Волхвы, а позже учёные толкуют его телодвижения и соответственно этому строится стратегия боевых действий. Это помогает направить Россию к её грядущему величию.
Дверь открывает горничная. — Валентин Маркович принимает? — Валенька сейчас будет кушать, а потом ляжет спать. — Я на минутку. Горничная как будто недовольна, но писатель отстраняет её и проходит в квартиру. Валентин Святозаров сидит на ковре. Он обнажён. Борода и усы полностью сбриты, волосы на голове тоже: от легендарной шевелюры Святозарова, реявшей когда-то седым флагом над литсоветом, не осталось и следа. На нём подгузник, во рту — пустышка. Перед ним на полу разложен реквизит: детская посудка, погремушки, кубики, куклы. При виде писателя он кричит и заливается слезами. Кидает в него погремушкой. Горничная гладит его по головке, сюсюкается с ним, даёт ему бутылку с соской. В бутылке — яичный ликёр. Валентин Святозаров работает. Ему нужно знать свой материал изнутри. Соски, пелёнки, подгузники, детское питание, игрушки. Все эти расходы оплачиваются государством. Писатель садится и пытается изложить ему идею рассказа и два возможных финала. Святозаров катает по ковру пластмассовую машинку. Би-би! Би-би! Агу! Бибика! Писатель заканчивает. До его ноздрей доходит неприятный запах. Горничная говорит, что ему пора сменить подгузник. А ведь он пожилой человек. Это уже попросту неприлично. Писатель ретируется. Здесь никто не даст ему дельного совета. Во дворе его настигает горничная. Она пихает ему в руку скомканный лист бумаги. Он разворачивает. Это записка. Написано крайне небрежно. Поверх букв — детские «каляки». Текст едва читаем: «Плов можно сварить без баранины, но без чеснока — никогда» (множественные орфографические ошибки исправлены). — Тьфу! Писатель комкает записку и нервным движением выбрасывает её. Он сожалеет, что начал вспоминать этот случай и перестаёт это делать. И самое время, потому что практикант уже на пороге.
— Молодой человек! Я попрошу вас об одолжении. Немедленно отправляйтесь в публичную библиотеку и сделайте для меня выписки. Меня интересует известняк. Записывайте: ИЗ-ВЕСТ-НЯК. Происхождение, история, использование в строительстве, искусстве, народном хозяйстве. Факты, только факты и ещё раз факты. Вот вам сорок рублей на метро.
Писатель в ресторане. Он заказывает жареную курицу и полуштоф. Он оформляет первую рюмку и в ожидании курицы бессмысленно осматривает антураж. За одним из столиков женщина. На ней вечернее платье с вырезом — большая белая нога выставлена на обозрение кабацкой публики. Взгляд писателя прикован к этой огромной конечности, фосфоресцирующей в прокуренной темноте. Она одна во всём мире из плоти, всё остальное — драпировка. Рука писателя тянется за полуштофом, он начинает бредить: — Нога в чистом виде. Нога как таковая. Bein an sich. En soi et pour soi, как сказал бы старина Сартр. Прилично ли это — иметь такую ногу? Он внутренне сотрясается от восторга. Конечность, переходящая в бесконечность. Великая книга мерещится ему. Он опишет мир с точки зрения ноги. «Недавно по телевизору что-то показывали про говорящую ногу. Но это, как помнится, была передача о наркотиках. Пенсионер перепутал таблетки и ему померещилось, что его нога разговаривает на чистейшем английском. Майнэйм из и поехали. Пэнсэоньер… Впрочем, он и сам-то был из Соединённых Штатов. Не помню. Память ни к чёрту. Как будто вода вместо мозга. Всё равно, никому это не интересно. А у меня будет политика. Острое жаркое из грязного политического белья. Чем писать для историко-геологического общества занудные книги про известняк, лучше напишу для оппозиции зубодробильный памфлетик, который мигом вознесёт меня на гребень литературной волны. Хватит мне ползать на коленях перед литсоветом, перед этими дармоедами. Я желаю, чтобы и под мою дуду кто-нибудь да сплясал камаринского».
Приносят курицу. Писатель проверяет, хорошо ли она поджарена. Потом требует подать пачку писчей бумаги, сгребает всё и усаживается прямо на пол близ ноги: — Я у вас тут поработаю немного. Белая нога берёт неодобрительный уклон в сторону. — О, нет! Нет! Вы неправильно поняли. Хочу лишь быть при вас и ваш покой стеречь, тоскливо воздыхая… Нога благосклонно возвращается и покрывается румянцем. Но писателя это уже не интересует, он наливает себе рюмочку, подмигивает ноге, выпивает и принимается за работу. Его не отвлекают. Здесь его хорошо знают и дают пошалить.
Начну с подвоха. «Она шла по дороге». Ещё не понятно, кто это — она. Что за незнакомка? Просто, но литературно. Литература любит простоту и подвох. Она немного устала от продолжительной ходьбы, но ей удобно в новой обуви. Карты немного приоткрыты, читатель заинтригован. Теперь можно чуть-чуть отвлечься и написать пару слов о том, к чьему телу волею судеб нога оказалась, так сказать, прикреплена. Это Леопольд Штайн, молодой и амбициозный политик, еврей, считающийся самым русским человеком в мире. Он идёт на аудиенцию к президенту России. Пока он идёт, мы успеем кратко пересказать ключевые моменты его биографии. Леопольд Штайн родился и вырос в Нью-Йорке в богатой еврейской семье. Его предки были польскими евреями и бежали в США во время Второй мировой войны. История этой семьи богата приключениями самыми невероятными, их описание составит наслаждение любому писателю, но такого в литературе уже много, поэтому здесь для краткости все эти перипетии опускаются. Леопольд Штайн получает прекрасное образование. Он изучает древние языки и поэзию, мечтает стать гебраистом. Впрочем, он интересуется не только наукой. Он любит шик и посещает бордель. Разумеется, не из похоти, а следуя правилам своего круга. Часто предаётся меланхолии. Он яростный сионист. Постепенно его втягивают в антирусский клуб. Это элитарная сионистская организация для золотой молодёжи. На вечеринках клуба топчут и рубят православные иконы, рвут книги Толстого и Достоевского, плюют на портреты Николая II и Столыпина, проигрывают задом-наперёд пластинки Чайковского, спускают чёрную икру в унитаз и смывают русской водкой. Молодые люди мечтают об уничтожении России и поругании её культурного наследия. Они пишут коллективное письмо президенту США с просьбой сбросить на Москву атомную бомбу. Директор ЦРУ благосклонно изучает этот документ, но до поры до времени кладёт под сукно. Однажды в нью-йоркском Карнеги-холле дают «Весну священную». Леопольд Штайн приходит скоротать время и занимает отдельную ложу. У него была трудная ночь. В его планах выпить бутылку Dom Perignon и вздремнуть. Сон однако не идёт. Музыка Стравинского захватывает его. Он слышит в ней укор всему своему существованию и вместе с тем — призыв к новой жизни. Когда опера заканчивается, его находят в ложе. Он лежит на полу, у него истерика. Капельдинер набирает в рот воды и пульверизирует ему в лицо. С этого момента Леопольд Штайн начинает меняться. Он остаётся убеждённым сионистом, но охладевает к антирусскому клубу. Постепенно в нём нарастает отвращение. Он начинает отчуждаться от клуба, пропускает собрания. Товарищи по клубу замечают это и решают его жестоко проучить. Они вызывают его и раскладывают перед ним на столе серию фотоснимков. Их осведомители из России донесли, что в лесах Тульской губернии выросло древо Сефирот, на ветвях которого висят тульские пряники. Это позор для мирового сионизма, который нельзя терпеть. Старейшинами клуба принято решение отправить человека в Россию, чтобы выкорчевать древо и доставить в Нью-Йорк на трансатлантическом судне. Эта важная миссия может быть доверена только сионисту, репутация которого не вызывает сомнений, то есть ему — Леопольду Штайну. Леопольд ни на секунду не верит в эту историю, но сразу соглашается и вскоре вылетает в Россию. В России ему хорошо. Оказывается, что он неплохо владеет русским языком — выучил когда-то для галочки. Он гуляет по лесам, собирает грибы и ягоды, удит рыбу, играет в бабки с деревенскими парнями, бегает по лужайкам за молодыми крестьянками, учится играть на гуслях и ложках. Он счастлив. Однажды, во время сбора грибов, шпион антирусского клуба, приставленный к Леопольду для неусыпного надзора, подсаживает ему на ногу энцефалитного клеща. Леопольд Штайн тяжело заболевает. Шпион, задушив местного врача и выдавая себя за доктора из райцентра, инсценирует медосмотр и объявляет, что больной обречён. Мужики относят его к одинокой старухе, живущей на окраине деревни, и оставляют умирать. Там, в простой избе, он две недели лежит в бреду. Старуха день и ночь читает над его телом христианскую молитву. В начале третьей недели Леопольд Штайн поднимается со смертного ложа. Он совершенно здоров. Сердце его переполняет новое, мощное и абсолютно конкретное чувство, заслоняющее собой всё: он русский. Он берёт простой деревянный посох, надевает власяницу и босиком идёт по Руси. Тула, Куликово поле, Рязань, Владимир, Суздаль, Кострома, Ярославль, Углич, Торжок, Сергиев Посад, Клин, Волоколамск, Звенигород, Обнинск, Калуга, Козельск. Он питается хлебом и луком, пьёт дождевую воду, спит под открытым небом. Всюду он говорит с людьми, вникает в их горести, узнаёт правду о жизни русского простонародья. Он запоминает и пересказывает русские сказки, поёт частушки на ярмарках, помогает старикам и немощным управиться по хозяйству. Явившись в Оптину Пустынь, он крестится в православие. После этого он садится в скит и словно в трансе за семь дней пишет книгу «Как я стал русским». Книга тут же становится бестселлером и облетает весь мир. Леопольд Штайн просыпается знаменитым. Отныне его называют «русский с большой буквы», «более чем русский». Благодаря ему аксиомой становится выражение «чтобы стать русским, надо сначала побыть евреем». К нему тянутся люди. Думая о том, как помочь им всем, он принимает решение создать политическую партию. Он даёт ей простое и понятное массам название — «Гиперроссия». И вот он уже один из самых амбициозных и перспективных политиков нашего времени. На нём свежее бельё, элегантный костюм, лаковые туфли. Ему прочат президентское кресло. Однако впереди большая работа. Не зная сна и отдыха он ездит из одного конца страны в другой, проводит встречи с населением, говорит о необходимости демократических преобразований, организует фонды помощи и партийные ячейки на местах. На территории Российской Федерации возникают этнические группировки, заявляющие о своём намерении стать русскими. Леопольд Штайн приказывает сформировать центры ускоренной этнической переподготовки. Гиперрусская лихорадка перекидывается на другие континенты. В Африке найден негр, соорудивший в джунглях русскую печь. Он непрерывно телеграфирует в Москву — просит выслать ему берёзовые дрова и русские овощи. В Тихом океане учёные обнаруживают гигантскую медузу с изображением восьмиконечного креста. Астрономы обнаруживают в космосе созвездие Балалайки. Однако многие усилия Леопольда Штайна пропадают впустую. На его пути равнодушие властьпридержащих, коррупция, воровство, зависть. Но хуже всего другое — нет контакта с действующим президентом. Между двумя этими людьми непреодолимая стена, воздвигнутая продажной бюрократией. В этот сложный момент мы оставляем Леопольда Штайна, чтобы напомнить читателю, что настоящая книга должна повествовать не столько о нём, сколько о его ноге. Пока ещё не поздно, скажем о ней.
Никто не знает, в какой момент нога Леопольда Штайна обрела самосознание. Даже она сама. Просто однажды как будто начала спадать какая-то пелена. Нога, впоследствии введённая в состояние глубокого гипноза своим психоаналитиком, рассказывала об этом примерно в следующих выражениях: — Началось беспокойство. Какое-то назойливое трение, не мышечной и не кровяной природы. И что-то как будто рвалось, пихалось: одновременно изнутри наружу и снаружи внутрь. И потом это одно, пихающее и трущее, стало делиться на многое. И многое снова делилось и обособлялось новыми группами. Потом это деление остановилось. Всё это пихалось и тёрлось, но уже разнообразно: с разных сторон, с разной силой. Это шло и шло, и не кончалось. Но иногда шло одинаково, монотонно, а иногда по-разному, иногда совсем иначе. Что-то трёт-трёт с одной стороны, а потом вдруг с другой стороны что-то как дёрнет и — тишина. А первое всё трёт и трёт. И там же третье, четвёртое. И везде разное. И всё это стало складываться в какую-то мозаику. То сложится, то опять рассыпается. И потом уже привычно стало. Вот началось такое, которое возникло ещё давно, оно побыло, сейчас уйдёт, потом два раза повторится то, что возникло совсем недавно, потом оно уйдёт. И этого много-много. Но уже легче, уже без этого пусто. А там где пусто, там и ждёшь — когда оно снова собираться будет. Долго ждёшь-ждёшь, а его нет, и так пусто, что начинаешь как-то по другому ждать, и когда по-другому ждёшь — оно быстро начинается. И уже когда хочется, тогда и собирается, и разбирается. Но это не всё так. Что-то надо только ждать. Первое, что стало понятно: тепло и холодно. Потом: откуда тепло и холод приходят. Далеко ли они. Потом стало понятно, что я вся делаю: где у меня согнуто, а где напряжено. Захотелось пошевелиться супротив этого. Иногда получалось, иногда нет. Когда я лежала совсем спокойно, то стала замечать, что от кожи как будто идут какие-то движения. Потом я уже узнала, что это идут звуковые волны. Я стала их разгадывать. И так постепенно научилась понимать, где звучит тело, из которого я расту, а где другой звук, далёкий или близкий. Долго я так жила и томилась. И потом что-то меня будто пронзило, и я начала понимать слова. Сначала не замечала этого, а потом как-то раз слышу, Леопольд говорит: «Что-то нога у меня затекла», — и начинает меня тереть. Я сначала ничего. Потом снова я это заметила. И тогда уж смекнула, что это значит. И стала наблюдать сначала, что он про меня говорит. «Я ногу вывихнул». «У меня мозоль». «Ноги устали». «Ногти надо на ногах подстричь». «Эти ноги и помыть бы не помешало». «До чего хорошие ноги дал мне Господь: крепкие, гибкие, быстрые. Да кабы не они, не исходить бы мне всей России вдоль и поперёк». — (желая продемонстрировать свои успехи в человеческой речи, нога осмелилась добавить несколько от себя). — И всё это с чем-то во мне связано — или до слов, или после. Так я и научилась понимать. Освоилась помаленьку. Потом уже вместе с ним стала телевизор слушать, вникать в политику. Заинтересовалась.
Итак, нога живёт. Она всё слышит и, фигурально выражаясь, мотает на ус. Для начала достаточно. Вернёмся к Леопольду Штайну. Он задумал добиться аудиенции с президентом и вывести его на разговор по душам, чтобы просто, открыто донести до него чаяния народа. Он верит, что президент выслушает, поймёт и поддержит его начинания. Его вынуждают ждать. Четыре часа он без толку томится в приёмной. Потом дверь открывается, но президент, даже не одарив Штайна взглядом, уходит. Он бросается следом, но стража останавливает его. В расстроенных чувствах Леопольд Штайн идёт домой. Вдруг он понимает, что за ним следят. Это убийцы. Они были подосланы охранкой, чтобы в удобном месте устранить назойливого правдолюба. Таковы методы нашей власти. Он пытается убежать. Он бежит по пустырю, уже видит перед собой спасение — ворота заброшенной скотобойни, где наверняка найдётся укрытие для него. Впрочем, что за вздор! Убийцы только этого и ждут. Нужно пробежать ещё километр. А там уже и офис партии. Там верные партийцы, они закроют его своими телами. Убийцы не посмеют действовать в открытую. Но вдруг он спотыкается о камень и падает лицом оземь. Его тут же настигают, пронзают кинжалами, разрубают на куски и разбрасывают части тела по пустырю. На поругание стервятникам и на корм бродячим псам. Одна из собак хватает ногу и куда-то с ней бежит, поджав хвост. Оказывается, что это выдрессированная собака-агент, работающая под прикрытием. Нет! Нет! Стоп! Писатель в ужасе замирает, глаза его вытаращены, губа оттопырена. Секунда, и он снова принимается за работу: — Какая ещё собака-агент?! Про ногу пока вообще никто ничего не знает. Даже в Гиперроссии. Она сама! Её отрезают кинжалом и бросают в кусты. И вдруг нога начинает двигаться. Сначала только палец, потом она сгибается — слава богу, колено не задето: там нервный узел, заменивший ей мозг. Алле-гоп! Она вскакивает и прыгает прочь! Сделав так несколько прыжков, она падает. От неё отрезано тело, и вместо него сплошная рана. Кровь вытекает медленно — нет сердца, чтобы нагнетать давление. Но потеря крови ощутима, и нога быстро слабеет. Она уже ползёт, как огромный неуклюжий червь, и так, истекая кровью, приползает в региональное отделение партии. Там на крыльце её находят практически мёртвой. Но успевают спасти. Собственно говоря, спасение происходит случайно. На крыльцо выходит Никодим Ярило, сторож партийных кладовых. Ему понадобилось перекурить. Он видит ногу, лежащую на ступеньках, и хозяйственным своим умом понимает, что пока не известно, где гуляет остальное тело, конечность лучше приберечь в целости — вдруг кому-нибудь да понадобится. Не выпуская изо рта папиросы, Никодим Ярило бесцеремонно проходит в кабинет регионального директора и на заваленный документами стол почти кидает грязную окровавленную ногу. Директор в бешенстве вскакивает и готовится отчитывать Ярилу, однако тут же, как будто нарочно, оказывается доктор — он с самого утра заглянул к директору, чтобы выпить чаю и заодно обсудить предстоящую вакцинацию партийцев, — он замечает, что нога как будто пошевелилась. Любопытнейший научный факт! Он ставит чашку на чайный столик, относит ногу в свой кабинет и подключает к аппарату поддержания жизни. Нога спасена. Её опознают. В штабе поднимается суматоха. Вскоре подоспевают новости, и партийцы с ужасом понимают, что нога — это единственное, что осталось от тела Леопольда Штайна. Нога тем временем всё больше чахнет. Аппарат искусственного поддержания жизни не справляется. Необходимо срочное вливание крови. Расталкивая партийцев, вперёд вырывается Микула Попчук — могучий витязь русской земли, вскормленный парным молоком, диким мёдом и белым куриным мясом. Тридцать три года он жил в деревне, набираясь сил, только вчера с поезда и вот: «Рубите!» Ему ампутируют ногу и на её место пришивают ногу Леопольда Штайна.
Нога живёт. Вскоре наблюдательные партийцы понимают, что эта жизнь не бессмысленная. Нога беспокоится, постоянно подаёт какие-то знаки пальцами — ей есть что сказать партии. Талантливый молодой инженер Александр Щуплов подключает к ноге датчик, который переводит движение её пальцев в звук. Он же мастерит для ноги радар и анализатор инфракрасного излучения. Нога обретает дар речи и в некотором смысле прозревает. Она энергично включается в партийную работу. Вскоре всем становится понятно, что она — органическое продолжение мысли и дела Леопольда Штайна. Роль ноги в качестве лидера партии отныне ни у кого не вызывает сомнений. Душа Гиперроссии — в её ноге.
Микула Попчук при смерти. Нога выпила все его соки. Однако конец не тяготит его. Он знает, что кровь его пошла на общее дело. Партийцы собрались вокруг его постели, убранной цветами. Все по очереди подходят и целуют его в уста. Нога торжественно клянётся не погубить больше ни одного товарища по партии. Начинается сдача партийной крови.
Писатель пишет и понимает, что из-под его пера выходит что-то значительное. У него возникает идея воткнуть себя в повествование. Однажды нога говорит своим товарищам: — Знаете ли вы писателя С-ва? Леопольд читал мне его сочинения. Они нравились мне. Пригласите его, если это возможно. Я хочу, чтобы он написал моё житие. Приходит писатель. Он прекрасно выглядит. Только что из парикмахерского салона, как следует надушен. На нём элегантный двубортный пиджак. Он подходит к ноге, возлежащей на бархатной подушке, наклоняется и целует её. Тут нет никакого подхалимства. И вовсе не унизительно. У ноги нет руки, чтобы пожать. Нет уст, чтобы целовать их. Как выразить ей элементарное человеческое уважение? Ведь ей и не кивнуть даже, улыбнувшись, не подмигнуть — нога слепа от рождения, увы! Как выразить уважение к памяти того, к кому она была привязана всю свою жизнь и с кем прошла до конца? Все партийцы давно уже целуют ногу. Это стало своего рода нормой. Они беседуют. Нога сразу переходит на очень серьёзный тон: — Я хотела бы креститься в православие. Возможно ли это? Скажите мне прямо, что думаете. Вопрос ноги сбивает писателя с ног (неудачный каламбур — позже заменить!) Он пытается что-то ответить: — Все мы знаем, что Леопольд Штайн, упокой Господь его душу, был человеком воцерковлённым. — Он не мыслил себя вне церкви, — нога делает долгую паузу. — Я слишком уважаю православную церковь, чтобы фраппировать её своим присутствием. Как прикажете священнику крестить меня? Перед ним нога, развалившаяся в детской коляске, сосущая кровь из капельницы и говорящая через динамик. Что должен он думать? Не должен ли он заподозрить, что здесь какой-то розыгрыш? Что это какой-то скоморох, каких сейчас тьма, сидит за занавеской и разговаривает с ним с помощью радиопередатчика? Вы можете себе представить, что он берёт меня на руки и погружает в купель? Никто не поверит мне. А я не хочу снисхождения, я не хочу притворства. Я хочу войти в церковь открыто и принять Христа так же жадно и безоговорочно, как это в своё время сделал Леопольд Штайн. А у меня ведь даже нет рта, чтобы принять причастие. Воцаряется молчание. Лица присутствующих исполнены глубокой скорби. — Но ведь тут решается судьба души вашей?
Далее следует обработанная компиляция ответов ноги. Что-то вроде первого интервью. В общей сложности этот разговор продолжался не менее трёх часов. Нога говорит медленно — нужно много работать пальцами, чтобы набрать текст. Это отнимает силы. Электронный голос звучит монотонно, немного неестественно. Но инженер Александр Щуплов уже работает над усовершенствованием речевого модуля. Уже через несколько дней нога заговорит так, что позавидует любой диктор теленовостей. Писатель намеренно скрывает здесь свои реплики, чтобы их ничтожность не портила повествование:
— Уверены ли Вы, что у меня есть душа? Быть может я своего рода эхо — отголосок души Леопольда Штайна, настолько мощной, что и после смерти своей она не прекращает напоминать о себе каждым предметом, к которому он прикасался? Ведь я, в сущности, всего лишь крупный нервный узел, научившийся подражать деятельности мозга. Великого мозга, пускай, но в моём случае это не меняет дело. Я всего лишь функция социальных отношений. Всего лишь чужая воля, которую смерть не смогла остановить, и которая будет действовать до того дня, пока цель её не будет достигнута.
— Я помню крещение Леопольда Штайна. Это был самый важный момент его жизни. Но я знаю это с его слов. Для меня его крещение — самое первое моё воспоминание. Ничего раньше этого я не могу вспомнить, как ни пытаюсь. Быть может, тогда я и обрела самосознание? Это красивая легенда, в которую мне хочется верить. Да, меня трижды погружали в купель. Мы вместе прошли всю процедуру, прошу прощения. Но крестилась ли я вместе с ним? Свершилось ли таинство на мне? Я уже собирала святых отцов и просила их продискутировать этот вопрос. Окончательного решения я не получила. Но строгость к себе, которой учил нас Штайн, заставляет меня склоняться к отрицательному ответу.
— Микула Попчук сделал меня русской. Ведь я была еврейкой. Леопольд Штайн — русский с большой буквы. Пусть так. Мы не в праве спорить с этим. Он был святой, он весь — дух. Партия добьётся, чтобы его канонизировали. Но мы, члены его, ближе к крови. Мы пронизаны ей. И кровь эта была еврейской. А теперь её нет. Микула Попчук забрал её с собой в могилу, а мне отдал свою кровь — кровь истинно русского. И теперь я нога русского интеллигента в полном смысле этого слова. Мы одной крови теперь, писатель. И вместе пойдём теперь. Ты и я.
— Человеческий мозг жаден до денег. А у меня нет мозга. Мне деньги не интересны. Что я куплю на них? Новый сапог? Но я люблю ходить босиком. Штайн меня приучил. Он всю землю русскую босиком исходил, вы это сами знаете. И по снегу ходил. Так чего же я хочу? Меня идея взяла. И для неё я существую. Это для вас людей легко — пришла идея, посмеялись и забыли, — а у меня труднее. Она стержнем во мне стала. Я — это она, идея. И вот она какова: я хочу дать этой стране демократию и утвердить правду. Не сказать! Это вам, писателям, важно сказать правду. У меня другое. Имею ли я право говорить вам правду? Ведь даже то, что я говорю — уже не правда. Я ведь только как бы пародирую человеческую речь. У меня же всё по-другому. Я как будто с другой планеты свалилась. Вот, например, говорю «свалилась». А с чего вы взяли, что это правильно, когда я склоняю себя в женском роде? Школьница одна когда-то сказала: «нога женского рода». Я подслушала её и на ус намотала. Но много ли во мне женского? Евреи женственны, это известно. Значит и во мне что-то есть женского. Но когда меня отрезали от тела Штайна, я сильно возмужала. Уж поверьте. Иногда я говорю о себе в мужском роде. Но в среднем — никогда. Я живая и хочу быть среди людей. Я от плоти вашей. Сейчас я говорю правду. Но говорю, говорю, без конца говорю, и вроде бы всё правильно, а всё-таки как-то не так, как-то узко. Хочу одно сказать, а выходит другое. Трепыхаю пальцами, вроде бы слушаю себя, и как будто всё соответствует. И всё равно не то. Совсем не то! И слышу я иначе. Я кожей слушаю. Ушей у меня нет. И намного больше вашего слышу. Штайн сердцем людей слушал, а я вот кожей. И поэтому в нашей партии нет шпионов. Меня невозможно обмануть.
— К чему я всё это веду. Ведь я прошу тебя написать книгу не обо мне. Ты напишешь о Штайне. Да, он сам прекрасно написал о себе. Его книга останется в веках. И другие уже написали. И хорошо написали. Но ты видишь теперь, что его история ещё не закончена. Я закончу её. А ты напишешь книгу о нём. Обо мне можешь даже не упоминать. Или дать мне один абзац. Я же обязуюсь сделать всё, чтобы этот абзац заслужить.
Нога побледнела, пальцы её стали двигаться медленнее. Было видно, что она утомлена. Варвара, старшая из наложниц ноги, стала растирать голень, а Далила, только недавно поступившая на службу, взяла кисточку из лебяжьего пуха и стала поглаживать ступню. Писатель решил, что настало время сделать паузу. Он обратился к кастелянше, бывшей здесь же: — Подготовьте мне комнату. Я остаюсь. Нога пошевелила пальцем в знак согласия: — Выберите себе на ночь любую из моих наложниц. Я хочу, чтобы вы хорошо отдохнули. Нам предстоит большая работа. Писатель конфузится и пытается отклонить, всё перевести в шутку, но нога стоит на своём: — Все они любят меня, и готовы дать всё, что я попрошу, и я со своей стороны делаю для них всё, что в моих силах. Но я не могу дать им то простое и важное, что способен дать обыкновенный мужчина. Писатель встаёт и идёт к выходу, но голос ноги настигает его: — Эй, Моркóвна, проводи господина писателя в опочивальню! И чтобы всё, как положено. Не побрезгуй, писатель. Ты гость мой. Лучшее отдаю. Не девка — орех! Худосочных ко мне не подпускают. Я чувствую жар, который исходит от их тел. Он веселит меня.
Звенит будильник. Писатель ворочается в постели, продирает глаза. Он садится и оглядывается вокруг. Он собирается с мыслями. Он поставил будильник, чтобы встать пораньше и застать ногу в опочивальне. Ему нужно описать, как она просыпается, как начинает свой день, как принимает первых посетителей, как завтракает, как упражняет мышцы. Снится ли ей что-нибудь? Он продолжает сидеть. Рядом лежит Моркóвна, она просыпается. Писатель смотрит на свою голую ногу, выпроставшуюся из-под одеяла: — Может, и ты у меня уже живая? Сидишь там, думаешь, слушаешь, дожидаешься… Он встаёт и начинает делать лёгкую гимнастику. Сзади раздаётся игривый голос Моркóвны: — Нога-то наша писать учатся. — Как так? — Карандашик между пальцами зажимают, на пятку опираются и по бумажке водят. — И получается? — Да пока не шибко.
Экстренное совещание в центральном штабе. Партийной разведке стало известно, что президент давно уже ничего не решает. Он — марионетка. Но даже не в руках олигархии, как было принято считать. За его спиной стоит другая сила, таинственная и страшная. Это некий мультимиллиардер, входящий в десятку богатейших людей планеты, теософ и чародей, бывший одним из учителей Георгия Гурджиева. По одной из версий, ему уже более пятисот лет. Такого долголетия ему позволили достичь глубокие познания в даосской алхимии и стажировка у латиноамериканского мага Самаэля Аун Веора. Он наполовину египтянин, наполовину китаец. Чтобы ещё дольше сохранить своё тело от старения, он предпочитает прятаться под землёй от тепла и солнечного света. По этой причине он выбрал местом своего обиталища болотистый север России. Отсюда он простирает свои властные полномочия на Москву и ряд европейских столиц, а также на страны ближнего востока и малой Азии. Он знает более пятидесяти языков, но все свои постановления пишет исключительно на двух: обращённые к народам на запад от его длани — на древнееврейском; обращённые на восток — на санскрите. Тех же, кто встаёт у него на пути, он молча уничтожает. Именно он приказал убить Леопольда Штайна. Не из-за опасения его возрастающего политического влияния, а из зависти к той глубокой любви, которую Штайн снискал у русского народа. Нога решает мстить. Партийные инженеры под руководством Александра Щуплова изготавливают для неё пуленепробиваемый сапог и специальную реактивную тележку с бочонком крови и приставным пулемётом. Цитадель правителя России сокрыта глубоко под землёй, а вход в неё замаскирован и проходит в регистрационных документах как особо опасный могильник токсических отходов, раскинувшийся в болотах Архангельской губернии. Болота вокруг охраняются армией неонацистов. Им покровительствуют сам губернатор, свора его продажных чиновников и высшие чины полиции. Предстоит серьёзная боевая операция. Оперативно, но тщательно из террористов партии и способных добровольцев формируется штурмовая группа. Приобретаются билеты на поезд сообщением Москва — Архангельск. Нога, писатель и две наложницы едут в купе. Писатель пьёт коньяк и равнодушно смотрит в окно. В двух соседних купе — руководители и наиболее опытные боевики террористической группы. Назовём тех из них, кому предстоит самая ответственная работа. Любовь «Чёрный кумыс» Лобцан, в прошлом фотомодель, картёжница и героиновая наркоманка, ныне специалист по ядам и нейролептикам. Василий «Манекеныч» Жорженко, бывший саентолог и поэт-антифеминист. Озорные партийки, наслышанные о нём ещё до перехода в Гиперроссию, дразнят его иногда, повторяя строки, некогда бывшие у всех на слуху:
крестьянка кухарка техничка
Под началом Жорженко психотронное вооружение и динамит. С ним в одном купе едут молчаливые братья Зархан, опытные головорезы, не раз выручавшие партию. В тамбуре, не смыкая глаз, дежурит Мабэпма Калибэ, чернокожий метатель дротиков из Полинезии. Могучий воитель верит, что только проливая кровь за утверждение правды, он сможет оставаться русским. Остальные партийцы в плацкартном вагоне. Время от времени их вызывают по одному — сдавать кровь для питания ноги. Сделав своё дело, они получают банку тушёнки, плитку молочного шоколада и два кубика рафинада — для скорейшего восстановления сил. Никодим Ярило следит за титаном, заваривает чай и разливает его в подстаканники. Чаю не жалеть — таково личное распоряжение ноги.
Неонацистская армия, стерегущая болота, пребывает не в лучшей форме. В казармах царит бардак и разврат. Солдаты спиваются. Их спаивают их же командиры, чтобы удерживать в убеждении, что более нигде они не нужны и сгинуть в этих болотах за гроши — единственная участь, которой они достойны. Каждый вечер на плац выкатывают бочку с водкой, а из соседней деревни приводят гармониста и пару девок, самого затрапезного пошибу. Вся остальное население со времени учреждения могильника ушло в партизаны, спалив за собой избы. Колодцы отравились сами собой от просочившихся в них химикалий и жизнедеятельности чиновников, которые время от времени наезжают сюда из райцентра для каких-то тайных потребностей, а заодно принимают участие в ночных гульбищах, сообщая им новый размах. Соблазнив сторожа, Любовь «Чёрный кумыс» Лобцан проникает во вражеский склад и подсыпает в водку снотворное. Дождавшись, когда неонацисты напьются отравленной водки и уснут, террористы проводят диверсию. Боевики взбираются на вышки и устраняют часовых, открывают ворота. Братья Зархан с помощниками идут вдоль казармы и бесшумными электрическими горлорезками перепиливают глотки спящим неонацистам. И только Никодим Ярило, даже здесь ни на минуты не выпускающий изо рта папиросы, действует по своей личной методе: садовой тяпкой, смазанной солидолом, он раскалывает черепа спящих противников так ловко, будто белка раскусывает орешек. Спорится работа в его руках, любо-дорого посмотреть! Но никто не смотрит, все заняты делом. Террористы, оставшиеся на улице, минируют вертолёты, автомашины и цистерны с топливом, чтобы в случае неудачной атаки уничтожить всё. Один только писатель немного заскучал. Он ходит по тёмной казарме между кроватей, где лежат распростёртые тела только что убитых врагов. Свет от уличного прожектора проникает в окошко и падает на лицо одного из них. Голова запрокинута назад, рот открыт, тонкая чёрная струйка стекает из краешка рта по щеке, белая шея разделена чернотой надреза. Он как будто спит. Писатель склоняется к его лицу и проводит рукой по коротко стриженным волосам: — Эх ты, мальчик! Разве знал ты, что сделаешься врагом своему народу, что пойдёшь вслед за теми, кто день и ночь мечтает сжить правду с лица земли? Как они овладели тобой, как превратили тебя в звероподобное существо, живущее по законам хищной стаи? Заметил ли ты сам, как из невинного существа, любимого своей матерью, вырос в изверга и насильника, уважающего только силу и власть? Писатель вдруг чувствует ложную патетику своих слов, резко отрывает руку и хочет перечеркнуть написанное. Но рукопись в этом месте уже измазана куриным жиром, авторучка проскальзывает, и он оставляет эти напрасные слова, надеясь в будущем вымарать их и заменить на что-то более подходящее. Нет, он пытается снова — скребёт ногтем, портит бумагу, но слова не уходят. Но тут ведь надо что-то совсем другое, про свет, про любовь надо. Да, мир полон любви и света, но ничего этого ты не знаешь, ты вырос в грязи и унижении, не дано тебе ни ума, ни красоты, ни наглости… только издевательства, только тычки… ты закрылся и озлобился, и некому было рассказать тебе, некому было понять тебя, принять… а вот теперь мы пришли и зарезали тебя во сне… или неправильно сделали? не честно? не нужно было во сне? сначала разбудить? «дяденька, дяденька, не убивай меня, я матери напишу, у неё деньги отложены, она всё отдаст, только не убивай, дай пожить капельку…», так ты скажешь? причитать начнёшь? или ты для того только и лёг здесь, чтобы мы пришли и во сне тебя зарезали? только для того и ехал сюда? всю жизнь пил и дрался, а покоя всё не было и решил идти до самого конца, идти к таким же недочеловекам, таким же выродкам, таким же несчастным, никому не нужным, чтобы кто-нибудь тебя наконец успокоил. Тоже ведь путь. Спи теперь. Тебе так лучше. Спи, мальчик мой. У меня вон практикант есть, совсем как ты. Хотя нет, тот совсем другой. Тот найдёт себе местечко. Тот сумеет жизнью полакомиться и других потом поучать станет, а ещё сделает вид, что многое вынес, многое вытерпел, не в пример тебе. Всё хватит. Писатель встаёт, ему нужно спросить ещё полуштоф. И чаю. Теперь можно уже и чаю. Однако посреди боевой операции чай заваривать никто не станет. Писатель достаёт из внутреннего кармана плоскую бутылку и делает глоток коньяка. Он кладёт бутылку на грудь убитого врага. Там осталось ещё немного. Так принято провожать усопших на севере России, где мужчины только и делают, что пьют. Будет чем опохмелиться, когда черти доставят парня с перерезанной глоткой на тот свет. А после можно уже и ответ держать. Писателя окликают. Это Илюшенька Шиберт, шестнадцатилетний молодой человек. Совет матерей Гиперроссии отказался пускать его на боевую операцию, но он тайком купил билет в другой вагон, потратив собственные деньги, которые бабушка подарила ему на велосипед. Глаза его горят от восторга. За мужество, проявленное в бою, нога произвела его в свои адъютанты и велела сбегать за писателем. Начинается штурм ворот, ведущих в подземный дворец. Его необходимо тщательно описать. Манекеныч закладывает динамит — раздаётся взрыв. Ворота разбиты. Террористы с автоматами на перевес бросаются внутрь. Никодим Ярило заряжает свой охотничий дробовик и недовольно пыхтит папиросой. Разгорается ожесточённая перестрелка. Со стороны террористов есть раненые. Мабэпма Калибэ потерял ухо. Чтобы остановить кровь, он надевает шапку-ушанку, затем троекратно крестится и снова бросается в бой. Илюшеньке, когда он подносил патроны, оторвало осколком палец. Моркóвна — она тоже здесь, — оторвала от подола своего дорожного платья кусок ткани и перевязывает мальчишке рану. Он мужественно переносит боль и торопит Моркóвну — боится подвести своих товарищей.
Авангард боевиков во главе с ногой врывается в кабинет тайного правителя России. За дубовым столом сидит человек. Он очень стар — длинные седые усы и борода опускаются на грудь. Однако чувствуется, что этот старик ещё крепок. Во всём его облике запечатлены властность и непреклонная воля. На нём торжественное одеяние, вышитое золотом — нечто среднее между военным кителем и ризой священника. Лицо смуглое, почти чёрное, острый крючковатый нос. Голову венчает чёрный тюрбан, украшенный огромным сапфиром и павлиньим пером. На длинных смуглых пальцах сверкают драгоценные камни. В руке его гусиное перо. Он пользуется им по старой привычке, письменная его работа не велика — поставить крестик напротив имени: перед ним на столе разложены расстрельные списки. Глядя на них, он оскалил золотые зубы и онемел в приступе какого-то инфернального остервенения. Он настолько погружён в свою дьявольскую работу, что даже не замечает террористов, только что ворвавшихся в его кабинет. Но вошедшие даже не успевают задуматься об этом странном поведении. В столе правителя открывается тайная заслонка, оттуда выдвигается пулемёт и обдаёт вошедших шквальным огнём. Террористы падают как подкошенные. Пули вонзаются в бок старшему из братьев Зархан. Он падает и тянет руку к пулемёту, будто намереваясь закрыть дуло. Кисть руки отрывает пулей. Он бешено смотрит на развороченный обрубок и падает замертво. Младший Зархан бросается к тележке с ногой, выталкивает её из сектора обстрела и тут же гибнет, пронзённый пулями. Писатель лежит под градом пуль и смотрит на лужу крови, которая вытекает из-под тел братьев Зархан. Ему неприятна сама мысль, что он мог бы выпачкать кровью свой костюм, пусть даже кровью героев. Но он знает, что этого не будет. Нога цела, но её боезапас исчерпан. Она делает манёвр, накренивает свою тележку, нажимает мизинцем на кнопку катапультирования и летит прямо на правителя России. Титановый каблук бьёт точно в лоб. Но нога уже ничего не понимает — она оторвана от своего локатора и падает куда-то, где лежит и кожей вслушивается в звуки стрельбы, которые становятся всё реже и наконец совсем смолкают.
В кабинет постепенно входят оставшиеся в живых террористы. Неонацистская армия пала. Оставшиеся в живых бандиты бежали и потонули в болотах. Ногу поднимают на руки. Партийная медсестра трогает пульс. Нога жива. Её возвращают на тележку и дают свежую кровь. На полу валяется развороченное тело чародея. Это восковая фигура, сделанная музеем мадам Тюссо. Её осматривают. В чалме спрятан радиопередатчик, а в горле — маленький динамик, через который кукла давала указания президенту России. Золото и драгоценные камни — подделка. Никакого тайного правителя России не было. Это фикция, сфабрикованная олигархами, чтобы помыкать президентом — человеком спившимся и суеверным. Из коридора доносится плач. Чей-то тревожный голос. Никодим Ярило смертельно ранен. Враг выстрелил ему в спину, когда он прикуривал папиросу. У него агония. Превозмогая боль, он садится, прижимаясь спиной к стене. Он просит о чём-то. Террористам кажется, что он желает закурить напоследок. Один из боевиков прикуривает папиросу и вставляет Яриле в рот. Но Ярило выплёвывает её. Он собирает остаток сил и снова говорит. Террористы прислушиваются и понимают. Он хочет поцеловать ногу. Он единственный в партии, кто не целовал её, и не хочет уйти вот так. Нога здесь. Её подносят к губам Ярилы. Он целует её, оставляя на лодыжке кровавый след губ, и тут же падает замертво. Кровь стирают влажной салфеткой и убирают в походную шкатулку — она станет реликвией партии. Присутствующие снимают головные уборы и погружаются в скорбное молчание. Нога лежит на тележке. На место побоища стекаются журналисты. Заговор олигархов раскрыт. Президент опозорен. Он пьёт три дня, закрывшись в своём кабинете. Потом наступает отрезвление, он достаёт из секретера пистолет и стреляет себе в голову. Но рука его нетверда. Он промахивается. Пуля дробит челюсть, сам он остаётся жив. С развороченным лицом, одичавший от боли и отчаяния, он взбирается на Спасскую башню и бросается оттуда вниз головой. Иногда полезно вынести мусор из избы.
Илюшенька Шиберт мчит по утренней Москве на новеньком велосипеде. Партийцы купили его в складчину — решили наградить юного героя. Илюшенька не один — он катает на багажнике ногу. На ней простой, но элегантный шерстяной рейтуз, ступня обнажена. Она наслаждается быстрой ездой и утренним воздухом. Потоки освежающей прохлады, обволакивающие пальцы, нога запоминает навсегда. Это ощущение победы. Тем временем Мабэпма Калибэ в своей боевой ушанке, с дротиком и котомкой стоит на пристани в Кеми, откуда катер доставит его на Соловецкий архипелаг. Нога благословила русского богатыря из Полинезии на монашеский постриг.
Нога желает добиться власти честным путём — через выборы. Часть партийцев поддерживает её. В порыве энтузиазма они успевают подготовить несколько предвыборных плакатов. Один из них сохранился в кремлёвском музее Гиперроссии: на нём изображена голая мускулистая нога в рабочем ботинке, пинающая под зад продажного чиновника. Но когда первое ликование проходит, становится понятно, что сделать президентом России ногу — дело весьма затейливое. Препоном встают и юридические формальности: у ноги нет паспорта. Выбран другой, более деликатный путь. Из Японии заказывают одноногое механическое тело-протез, внешность которого соответствует научно откорректированному среднестатистическому облику политически-активного россиянина. Это гиперроссиянин, совмещающий в себе черты европейца и азиата, богатыря и аскета. Установленный в черепе компьютер обрабатывает сигналы, поступающие от ноги и через горловой динамик выдаёт голос, в котором использованы лучшие тембры голосов Владимира Высоцкого и Левитана. Тело-протез работает на спирту, а в его чуть выпуклом животе спрятана канистра с кровью для питания ноги. Голова такая крепкая, что можно ударом лба переломить берёзовое полено. Осталось выбрать имя. Аналитики полагают, что наиболее эффективным будет имя Виссарион Громов. Нога возражает. Она уже придумала себе имя — её будут звать Иван Петрович Нога.
Иван Нога отправляется в предвыборный тур по России — по маршрутам Леопольда Штайна. Где бы она ни выступала, всюду триумф — толпы страждущих с жаром внемлют каждому её слову, ведь каждое её слово — это воскресшее слово Леопольда Штайна, погибшего героя. После выступлений тело-протез хотят качать на руках, но оно категорически отказывается, ссылаясь на своё равенство с простым народом. Тут же накрыты огромные столы с угощением. Мужики дивятся: как лихо пьёт водку тело-протез и как ловко оно танцует! Иван Нога баллотируется на президентских выборах и побеждает с огромным отрывом. Нога приходит к власти. Она правит долго, мудро и справедливо (читай, без некоторых репрессий не обходится). За это народы России нарекают её «Железная Пята». Кое-кто называет попроще — «Костяная Нога», — но подхалимы, изжить которых так и не удалось, воспели её под другим именем — «Нога судьбы». Под ним она и входит в историю. Конечно, никто не помнит ногу, помнят великое тело: тело-протез, сгибающее подковы, без устали пьющее водку и поющее песни Высоцкого лучше самого Высоцкого. Тело-протез, одной рукой подписывающее расстрельные списки, а другой дарующее щедрые хлеба. Тело-протез, о котором тайно мечтают миллионы женщин. Тело-протез, к слову которого прислушиваются политики всего мира. Тело-протез, на прочных суставах которого Россия стоит нерушимой твердыней. — Но мы-то, сударь ты мой, знаем всю правду-с.
Писатель взял чистый лист и жирно написал на нём и подчеркнул: «Похождения ноги». Потом притяпал его куда-то сверху. Это всё предварительно. Название можно и получше придумать. Что ещё литсовет скажет? Поборемся ещё! Постоим на своём. Постоим-с.
— Сейчас выйду на крыльцо, а там как раз практикантик мой. Весь город уже обежал, с ног сбился. Насилу разыскал. Протягивает мне кипу бумаги. Всё выписки. Про известняк. Строение, происхождение, процесс добычи, использование в народном хозяйстве, в искусстве, в политике. А я возьму эту кипу и — в грязь её! Туда её, под ноги. Вот так! Брось ты эти ископаемые! Долой застойный классицизм! Я такую книжку только что написал! Это тебе не Валентин Святозаров со своими подгузниками. Пойдёмте-ка, юноша, я вас лучше водочку пить научу. По-настоящему. Жить надобно сейчас, мил человек. Carpe diem! Вот так-то вот.
Писатель сидит на грязном кабацком полу. Вокруг разбросаны бумаги. Винные пятна на листах. Обглоданные куриные кости. Жир. Былой ноги и след простыл. Половой приносит пальто. Писателю помогают встать, накидывают пальто на плечи. Вот шапка. Сердобольный человек, случившийся рядом, помогает собрать рукописи. Их кое-как комкают и распихивают по карманам писательского пальто. — Закрываемся. Домой пора. Он выходит на крыльцо. Там промозгло. Сырость и мразь. Уже не ночь, но ещё не утро. Тупое безвременье. Горизонт изломан каскадом новостроек. Писатель немного покачивается, глядит в пустоту и начинает причитать. Получается несколько театрально. Это от усталости и привычки к кривлянию. — Вот и ещё страница написана. И никому она не нужна. Посмеяться и выбросить. Дальше надо идти. Обустраиваться. Ибо верую в царствие великой и сладкой печали. Эй, вы! Расселись. Разлеглись в своих гнездилищах. Плодитесь, деньгу зашибаете. Ловчите, господа хорошие, жуировать изволите. А мне что, ноги ваши целовать? Нет бы, сесть за стол, не торопясь, обстоятельно, просто — описать. Как есть. Просто и чисто. Без этого. Да кто ж меня пустит? Нет, им сюжетец вываливай. На тебе! Сделали комедианта. Где простота? У писателя тоже имеется честь. Слово такое знаете? И ведь не скажут, чего хотят — сам возьми и догадайся. Сам об себя ноги вытри, а мы полюбопытствуем. Ногу отрезали — как вам это нравится? Отрезали и описали. Вот вам документ. Получите, распишитесь. Это смешно? Это что, колбаса вам? Вы думаете я пишу? Нет, не пишу — я в лицо вам плюю! В харю вашу звериную. В хайло щучье, — тут он и сам чувствует, что взял слишком высокую ноту, а потому от обиды, не знающей выхода, каким-то не своим, посторонним голосом верещит: — Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Редкие люди проходят мимо. Им не интересна эта апострофа. Подумаешь, пьяный человек расчувствовался. Все так живут. |
