|
|
Расстегнутый футбол Жорж Перек, Барселона и я Скучаю по временам, когда мы с Жоржем Переком играли в испанском чемпионате Primera División. Перек стоял в защите, а я носился в нападении. Было очень своеобразно. По вечерам мы обсуждали литературные замыслы. Уже тогда Перек вынашивал замысел “W, или ворота детства”. Я всячески уверял его отказаться от написания, но защитник, увы, не послушался. Вышла, наверно, лучшая штука Перека. Если не считать его сумасшедших сейвов, которыми он обескураживал наших врагов из самых именитых клубов. А еще мы с Жоржем заметили на трибунах альтернативных фанатов. Они были как бы фанатами Барселоны, приходили на стадион в клубных цветах. Но все в них вопияло о протесте. Анти-фанаты не поддерживали нас, они всегда болели за наших противников. Но никогда не смешивались с их фанатами. Располагались всегда в одном и том же месте. В красно-синем, но не вертикальном, а горизонтальном. Однажды мы гуляли с Переком, он рассказывал о замысле очередного рассказа, и к нам подошел такой вот антиболела. О его намерениях можно было судить уже по рукам, которые он укоротил до кулаков. — Отъебись от красно-синих, — насмешливо бросил ему Жорж Перек. Даю вам кисть на отсечение, болела покраснел и отошел на два шага. Он всячески оголился и предстал пред нами в абсолютно чистом виде. Tabula rasa, как сказал бы наш тренер. Пара слов о тренере. Он был великолепным специалистом по испанской традиции. Но больше всего тренер разбирался в Веданте. Он рассказывал, что в ее отдельных редакциях вычитывал самое интересное, что можно вычитать из подобной литературы. Всем известна идея полноты полов. Мужчина никогда не есть полностью мужчина. А женщина — никогда бесповоротно женщина. Это всегда пропорции. Которые обращают друг на друга внимание, исходя из дополнения. Их союз дожжен стать суммой полного мужчины и полной женщины. Наш тренер всячески пестовал идею кастовой семьи. Как известно, индуистское общество делится на четыре касты: брахманы (математики, инверсивные писатели), кшатрии (фанаты), вайшьи (контрольно-пропускной аппарат) и шудры (кузьмичи). Их гендерная принадлежность древних индусов совершенно не интересовала. Семейство строилось не на двухактовом союзе, а на четырехактовом. Не разнополые элементы должны были дополнить друг друга до суммы двух полов. А кварта социальных антагонистов, в которых распределялось Небо и Земля. Четыре — производное число. Оно не такое простое, как 2 или 5. Но даже к нему можно подобраться с умом. С умом тренера футбольной команды. — Вам нравится мой пистолет? — спросил анти-болела. Я промычал что-то невразумительное. Тогда он вынул его и выпустил пару пуль в небо. Помню, я тогда жутко перепугался. Парень был страшно похож на меня. И тут такое. Спас меня, как водится, Жорж Перек. Он подошел, бездушно оголил концы бутс и сказал: — А я новую миниатюру сочинил. И так сжал мою руку, что я до сих пор чувствую его футбольное рукопожатие. Вторжение футбола в наше детство Совсем еще юными литераторами мы как-то остановились с Жоржем Переком у плаката спортшколы. Два боксера друг против друга, черный и белый. Изможденные лица испещрены капельками пота, бойцы одновременно наносят удары в челюсть. У одного выскакивает черная капа, другой, выпучив глаза, успевает удержать свою капу губами. Плакат завлекает детей и подростков в секцию бокса. Рядом с ним скромное приглашение заняться футболом. Переглянувшись, мы решили с Жоржем идти в футбол. И уже на следующий день… Нет, это случилось почти через неделю. Выйдя из подъезда, мы столкнулись с футболистами, возвращающимися с матча. Они отыграли на стадионе неподалеку от нашего дома и вереницей заходили в подъезд, чтобы переодеться на ступеньках. — Ты знаешь, что у нас недавно поселился футболист? — спросил Жорж. Я растерянно посмотрел на друга. Он воодушевленно закивал. — Да-да. Мама сдала комнату. Теперь вся кухня завешана его формой, вонючими гетрами, сушащимися над нашими кастрюлями. Едим будто в потной раздевалке. А он еще и своих друзей-спортсменов в гости водит. И все стираются в нашей раковине. И сушатся над нашими кастрюлями. Я толкнул Жоржа в плечо. — Да иди ты. — Можешь не верить, сколько хочешь. Переодевшись, футболисты разлили по пластиковым стаканчикам победного орухо и резанули прямо у мусоропровода. — Кайф, — шепнул Перек. — Нужно идти на футбол. Смотри, какая у них жизнь. Утром потренировался, днем отыграл в свое удовольствие. Вечером выпил. А потом стираться и сушиться. Никаких забот. А если еще и побеждать всех, можно даже прославиться. — А вы чего здесь забыли, жирдяи? — ворвался в наши мечтания подошедший тренер. Затем он увидел футболистов и грубо обратился уже к ним. — Особо не налегайте, кретины: завтра снова игра. Мне оставьте. Жорж потянул меня за руку, и мы побежали в сторону школы. — Завтра же бросим школу и уйдем в футболисты, — задыхаясь, пролаял мой друг на ходу. Я воодушевленно закивал. Потные гетры, орухо у мусоропровода… Все это нестерпимо влекло. Но до школы мы так и не добежали. Физически мы были развиты так слабо… словно женская проза в сравнении с настоящей литературой. Гоголь! Не Гегель… Что ж, довольно предысторий. Хватит уже нашего бесполезного детства, когда мы только обдумывали бегство в футбол. Ныне нас с Жоржем Переком знает весь мир. Причем мир не только футбольных болельщиков, даже не столько футбольных болельщиков… Мы — чемпионы. Или шампиньоны, как говорил Перек. Вы знаете, сколько может вырасти шампиньонов на футбольном поле? Не больше двадцати двух. Это самое завораживающее открытие, что мы сделали с Переком, пока играли в Барселоне. Причем победителей среди них может вырасти не больше одиннадцати. Одиннадцать — ключевое для литературы число (и слово). Все самые великие романы умещались на одиннадцати страницах. «Одиннадцать, или Ничего» — так называется второй том «Мертвых уш», который Николай Гоголь писал уже в полном маразме. И так же называется ключевая работа Жан-Поля Сартра, которую он стырил у Мартина Хайдеггера. Однажды наши антиболельщики, приходившие на стадион болеть против нас на сине-гранатовых цветах, вывесили баннер
Конечно, все это было написано по-испански, но, увы, за годы, проведенные в Барселоне, я его так и не выучил. Что забавно, мой друг Гитлер, пардон, Перек тоже не выучил испанский. Наверно, даже в еще большей степени, нежели я. Если такое возможно, конечно. Удивительно еще и то, что наши антиболелы вывесил цитату из Юлиуса Эволы, который, как известно, ненавидел Испанию и испанцев, ее населяющих. Сам Эвола имел испанские корни, которые всячески отрицал. Этим обусловлен его нигилизм. Эволианский дадаизм обусловлен тем же. В одной из глав «Языческого империализма», которая так и называется «Анти-гегельянство», Эвола писал: «Говоря о Новом времени, мы часто используем выражение «множество», вместо таких выражений, как «народ» или «человечество», доставшихся нам в наследство от Французской Революции». Вот ключ к пониманию жеста антиболельщиков Барселоны: множество вместо народа — Гоголь вместо Гегеля. В математике это называется изоморфизмом. Но, боже мой, мы совершенно отвлеклись от магистральной темы. В исландском алфавите есть замечательная буква æ. Она читается как а, переходящая в е. Точно так же и Гоголь, если долго вглядываться в его мертвые уши, превращается в Гегеля. Мы с Жоржем (кстати, он не педик, что совершенно невообразимо для француза) провели столько чудесных лет в Барселоне, что полюбили ее как кишки любимых женщин. Долгое время, кстати, мы были влюблены в одну и ту же женщину. Не пытайтесь ее угадать. Это не легкая атлетика, не дифференциальная геометрия, не статуя Свободы и не Ангела Меркель (повторюсь, мы с Жоржем не педики). Об этой женщине я еще расскажу чуть позже, а сейчас пора бежать за средством для мытья посуды. Good-bye &… увидимся на футболе. Вадик… Перек хватает меня за футболку и шепчет: — Ты знаешь… Тут же раздается свисток судьи, возвращающий в игру. Я не успеваю даже сказать, что мне некогда. — Люблю ее, словно роял чизбургер. Меня хватают за футболку и швыряют на газон. Назначают штрафной. А нарушителя, этого отвратительного мальчонку, одаряют желтой карточкой. — Вадим… Я делаю вид, что не слышу: бегу к центру поля, где должен находиться по замыслу тренера. — Вадим, если бы ты не был моим партнером по команде, я бы настаивал на нашей любовной связи. Мне жутко нравятся все твои движения, особенно… Я коснулся мяча рукой, и арбитр незамедлительно свистнул. — Заткнись, — прошипел я. Но он не заткнулся…. А мы тогда играли против грозного Спортикса, который заколотил нам два мяча. А мы ему ни одного. Когда я вспоминаю наш разговор с Жоржем, на глазах выступают слезы. Я ведь играл в нападении и мог изменить расклад. Но не изменил. — Вадик… Пять минут аплодисментов Наш тренер, а его обязанности исполнял не кто иной, как Андре Бретон, любил говорить: — Я — старый человек. Старый даже для футбола. Я старый сюрреалист, если вы понимаете, о чем я. В сущности, я всего лишь Андре Бретон. Я, я, я… Я всюду и всегда. В качестве вашего тренера я не могу сказать ничего сюрреалистического, но именно этого вы и ждете от меня. Правда ведь, кретины? — Правда, — воскликнул Эдуард Лимонов. Он во всем соглашался с начальством. Поэтому репутация была у него не ахти. Вдобавок Эдуард был еще и нацистом, но в нашей команде этим никого не удивишь. Все в той или иной степени разделяли нацистские взгляды. Даже… Нет! Я же хотел написать совсем о другом. Какой-то рассыпающийся роман получается. Повествование ветвится на глазах. Ризома, как сказал бы Жиль Делез. Но хватит об этом! Наш врач, сам Луи-Фердинанд Селин с Марусей Климовой в роли медсестры и переводчика, любил цитировать свой поздний, тогда еще ненаписанный, роман «Ригодон»: — Все зубы должны быть вырваны не позднее первого тайма. И действительно вырывал. Прямо во время игры. Стоило кому-то упасть на поле, схватившись за ногу, пах или морду, как эта скотина выбегала вместе с Марусей на поле и вырывала зубы. Однажды Селин вырвал зуб неудачно подвернувшемуся судье. Нашему коновалу сделали предупреждение. Но какова природа этого предупреждения? Дело в том, что Селин вырвал не тот зуб, что болел у арбитра. А в лечебную карту записал вообще третий зуб. Конфликтная комиссия голову себе сломала, разбираясь в его мытарствах. Но спасла ситуацию, как обычно, Маруся Климова. Судья дает свисток, мы несемся к чужой штрафной, Лимонов что есть сил лупит по воротам. Стадион аплодирует не меньше пяти минут. Пять минут аплодисментов… Это многого стоит. Лимонов, нацист недоделанный, любил говорить: — Служить бы рад, прислуживаться тошно. Его наглая и самодовольная украинская харя с идиотским именем «Это я, Эдичка» лезла повсеместно. Он потом тоже стал писателем и издал никуда не годный роман с таким вот названием. Мы с Жоржем его никогда не читали. И правильно делали. Так вот, вся команда несется к воротам соперника, Лимонов лупит со всей дури. Он уже тогда крутил романы с темнокожими футболистами, не скрывая своего расизма. Мяч летит в верхний угол, но попадает в перекладину. Андре Бретон вскакивает с тренерской скамейки и визжит: — Merde! Артист! Артикулирует каждую букву. Добавляет еще пару восклицательных знаков. — Merde!!! — Сраная перекладина, — кричит Эдуард. — Горите вы все в аду, мрази. Сука Испания, не засчитавшая гол века. Я, Эдуард Лимонов. И это моя проповедь. Конечно, он получил за свою проповедь горчичник, зато вся команда прониклась к нему симпатией. Так одарить испанских плебеев… это нужно уметь. Эдуард показал, на что способен. Даже медсестра Маруся прослезилась. А ведь у нее тоже немного испанских корней… Но оставим их до другого раза. Лекция по тригонометрии Андре Бретон как-то решил прочитать нам лекцию по тригонометрии. Сам он тригонометрию практически не знал. Путался в понятиях, но делал вид, что разбирается. Бретон сказал: — Мы, Барселона, должны превратиться в синусы. Точнее, вы должны стать синусами, которые, как известно, аннигилируются косинусами. Мы, Барселона, посмотрели друг на друга с недоумением. — Синус, аннигилированный косинусом, есть тангенс, — продолжил тренер. — Вы все, наши и не наши, должны найти себе пару. Жорж коснулся моего колена. У нас, футболистов, все колени нараспашку. Любой может к ним прикоснуться. — Вадик… Я сбросил мерзкую руку и даже попытался ее укусить, но Бретон внезапно продолжил: — Перевернутый тангенс есть котангенс. Если мы, Барселона, переворачиваемся, мы немедленно обращаемся в котангенсы. Запомните это, ребята. — Анде, — вдруг сказал я. Бретон, готовый уже уйти, так как посчитал лекцию законченной, обернулся и вопросительно уставился на меня. — Андре, я готов быть синусом. В определенной ситуации готов выдавать себя за косинус. Но быть тангенсом я не хочу и не буду. — Захочешь и станешь, — парировал Бретон. — Вам, русским борщам, только того и надо, что бучу разводить. В семнадцатом году скинули своего царя-имбецила и думаете, теперь со всеми так можно? Я вам говорю: не со всеми. В наш разговор вклинился Перек. — Извините меня, Андре. Я коренной парижанин, плохого ни о ком говорить не должен, но все же сделаю это, пока никто не подслушивает. Не трогайте, пожалуйста, Вадима. Вы мизинца его не стоите. Бородавки на мизинце не стоите. Поэтому не приказывайте Вадиму. Он — наш лучший нападающий. А вы, Бретон, уж простите меня как соотечественника, идиот и бездарь. И посредственность. Ваша «Луна, солоноватая как апельсин»… От нее же волосы дыбом встают. Талант у вас отсутствует настолько, что это даже забавно. Как француз, вы должны меня понять. Предположу, что Вадим устроился в нашу команду, чтобы наблюдать вашу посредственность. Мы знакомы с ним с самого детства, но никогда еще я не видел Вадима с горящими глазами. Вам, дорогой Батон, удалось их разжечь, дубина вы стоеросовая. — Это я — дубина стоеросовая? — поинтересовался Бретон. Жорж пощекотал меня за ухом и выскочил из раздевалки. — Это я — дубина стоеросовая? — заорал Андре Бретон. — Я ненавижу педиков как кишки своей матери. Я исключил из команды Сальвадора Дали за его шашни с моей матерью, что я, как фрейдист, вынужден принимать за мужеложство… Сам я вырос в семье, где роль матери исполнял футляр для очков. Я привязался к нему до колик в желудке. Поэтому я сюрреалист. А вы — Барселона. Оле! Оле! Оле! Барселона! Моя Барселона! — Мой друг не станет превращаться в котангенс, — воскликнул Перек откуда-то издалека. Но Бретон к тому времени тоже выскочил из раздевалки. В последний момент я заметил струйку гнева, показавшуюся из его крохотного отверстия. Гнева настолько ядовитого, что лучше не вспоминать. Дневник Андре Бретона Мне хотелось бы немного рассказать об Андре Бретоне. В целом, он был неплохим тренером, но жутко заносчивым и совершенно не умеющим играть в футбол. Полагаю, это было самое интересное его качество. Бретон никогда не занимался футболом, ни разу не играл даже мальчишкой во дворе. На правах духовного отца сюрреализма он сразу стал тренером Барселоны. А для нашей команды это была лучшая кандидатура. Что скрывать… Бретон был отличным тренером, но не мог объяснить нам ничего, даже самой элементарной своей задумки. Он краснел, раздражался, выходил из себя… по любому поводу. Какого же было наше удивление, когда мы с Жоржем случайно наткнулись на его дневник. Небольшого формата тетрадочка, которую Бретон прятал во вратарских перчатках. Тренер так и не понял их предназначения и считал, что, раз сейчас жарко (а в Испании всегда жарко), то вратарь может обойтись без них. Так вот, он прятал свой дневник в одной из перчаток, и мы с Переком совсем случайно на него наткнулись. Первым, что мы прочитали, был диалог Бретона со своим помощником. Начиналось как-то туманно, вроде, во время игры помощник шепнул тренеру, что тот — облако в штанах. Из-за рева стадиона тренеру послышалось, что у него лужица в штанах. Немедленно покраснев, но еще не выйдя из себя, Бретон решил уточнить: — Как вы догадались? — Угадал, — бесхитростно заявил помощник. — Часто вы угадываете, что у других людей в штанах? — Это что, ваш типовой вопрос на интервью? Вроде «ваши планы на будущее»? Или вы решили сыграть со мной в угадайку? — Что вы так засуетились, помощник? Я впервые этот вопрос задаю. — Парировал Бретон. — Я понимаю: задаете впервые и поэтому волнуетесь. Не волнуйтесь, а не то лужица забьет фонтаном. Тренер, совсем уже алый, цокнул языком. Он пытался вспомнить, при каких обстоятельствах нанял себе этого странного помощника. И зачем? Но так и не вспомнил. — Вы путаетесь, — сказал Бретон. — Это нехорошо. — Кто бы говорил. Бретон усмехнулся: человек, которого он принял за своего помощника, на самом деле подставное лицо: подослан каким-нибудь ренегатом вроде Антонена Арто или Владимира Маяковского. — Вы пробовали лужицу в моих штанах на вкус? — спросил он незнакомца. — Однако вы всерьез заинтересовались, — смутился тот. — Как мне не заинтересоваться. Вы обнаружили в моих штанах нечто удивительное, изучили это и можете теперь, если не будете валять дурака, поведать всему миру. Возможно, даже написать увлекательную книгу. «Лужица в штанах Андре Бретона»… Красивое название. — Вряд ли кого-то, кроме вас, интересует эта лужица. — Сомнение — главный писательский грех. Все самые великие книги не написаны из-за сомнений их несостоявшихся авторов. — Почему же тогда вы отказываетесь писать ее сами? Кто из нас автор... Вы или я? Кто может знать об истоках этой лужицы лучше вас? Я всего лишь угадываю. Вы знаете наверняка. Бретон снова внимательно взглянул на собеседника. Что-то неуловимо знакомое сквозило в его облике. Только вот что? — Дело в том, что я не знаю об этой лужице, обнаруженной вами в моих штанах, ничего. Она для меня вещь-в-себе, как выразился бы Иммануил Кант. Мне не остается ничего другого, как надеяться на ваши гениальные интуиции. Не беспокойтесь: вашу книгу мы будем продавать в клубном магазине и регулярно выплачивать вам роялти. — Вижу делового человека. Но, к сожалению, я сейчас плотно занят. Вчера скончались все мои бабушки, сегодня я скорблю по их трупам. Давлю на публику слезливую лужицу, вроде вашей. Бретон сочувственно коснулся щеки собеседника. — Не думайте о своей лужице, сосредоточьтесь лучше на моей. — Каждому хочется увидеть книгу об его лужице... — покачал головой незнакомец. Арбитр дал финальный свисток. Мы тогда выиграли 3:1 и были в двух шагах от победы в чемпионате. Восторженный Андре Бретон выскочил на поле со словами: — Друзья, предлагаю всем вместе продегустировать мою лужицу. И принялся снимать брюки. Маруся вспоминает Аркадию Как-то во время игры меня неудачно задел соперник. Я свалился, а его нога оказалась под моей футболкой. Спиной я ощущал раскаленные шипы чужой бутсы, вонзившиеся под кожу. Соперник быстро поднялся, хоть и без бутсы. А я остался на газоне. Болельщики скандировали: — Уноси! Никто не мог понять, что произошло. А произошло то, что чужая бутса воткнулась мне в спину и приварилась шипами. Судья стоял рядом и выписывал желтую карточку уронившему меня футболисту за игру без обуви. Для удобства арбитр поставил на меня ногу и уперся в нее локтем. Вызвали нашего доктора, Луи-Фердинанда Селина. Совсем уже дряхлым стариком он ковылял, облокачиваясь с одной стороны на костыль, а с другой на свою медсестру Марусю Климову. Хотелось околеть, глядя на их мучительно неспешное приближение. Селин несколько раз сам едва не упал, но в последний момент его успевала удержать верная Маруся. Наконец они добрались до меня. Селин без сил свалился рядом, медсестра переводила взгляд с него на меня, не зная, кто из нас больше нуждается в помощи. Ловкая бестия, она выбрала своего патрона и стала обкалывать его лекарствами. Чтобы отвлечь меня от нестерпимой боли и дрянных мыслей, Маруся начала рассказывать, как в юности сама играла за женский футбольный клуб Аркадия. — Но боже вас упаси наблюдать это непотребство, — оживилась медсестра. — Женский футбол напоминает паралимпийские игры. Неполноценные обрубки в спортивной экипировке бессмысленно гоняются друг за другом, не зная, что делать с мячом. Движения как у дрессированных оленей в цирке. Ни грации, ни мысли. Какое уж тут мастерство… Одно неудовлетворенное желание… Старик прохрипел что-то неразборчивое, и медсестра влила ему в глотку чуточку настойки на боярышнике. Затем продолжила: — Все это мне до смерти осточертело, и я решила завязывать. Но что я умею, кроме футбола? К счастью, старик Фердинанд уже долго работал у вас доктором и взял меня помощницей. Идеальное место: я осталась в футболе, но, слава чертям, ни одной бабы поблизости, разве что педрилы, но я к ним давно приспособилась. Аркадию теперь вспоминаю только во сне. В ужасном кошмаре. Фердинанд, ты в порядке? Селин вяло кивнул и с трудом сел на траве. — Долго вы еще будете возиться? — крикнул арбитр. — Почему не занимаетесь игроком? Маруся смерила его презрительным взглядом, по-декадентски — снизу вверх. — Пасть заткни, мыла кусок, — это уже Селин. — Да что вы горячитесь, — арбитр опасливо отошел на пару шагов. — Я просто так спросил. Селин медленно поднялся. Маруся вставила ему в руку костыль, и они поковыляли обратно к скамейке запасных. На меня эти скоты не затратили ни секунды врачебного времени. Пришлось вставать и продолжать игру. Я пробегал с бутсой в спине до конца второго тайма. Мне сняли ее только на следующий день, когда я принимал душ после тренировки. Вред судейства по Изидору Дюкассу Наш тренер Бретон (между собой мы называли его Батоном) высоко ценил своего старого приятеля Изидора Дюкасса, который вместе с графом Лотреамоном поднимал футбол в Латинской Америке. Бретон ценил Дюкасса и как действующего тренера, но в гораздо большей степени ценил его теоретические изыскания, непреодолимую жажду новизны. В тот день Бретон объявил, что вместо тренировки отведет нас на лекцию Изидора Дюкасса «Неинституционализированная справедливость». — Я отведу тебя в мечеть, сказала мне сестра, — шепнул я Переку. Из-за присущих тренеру склочности и ранимости мы часто называли его сестрой. А лекция, и правда, читалась в мечети, недалеко от нашей тренировочной базы. Футболисты переоделись в нарядные спортивные костюмы, на всякий случай взяли с собой Селина и Марусю (вдруг, по дороге кто-то подвернет или сломает ногу) и, с божьей помощью, тронулись в направлении мечети. Все десять минут, что мы шли на лекцию, Бретон расхваливал своего приятеля Дюкасса. Его нечеловеческое чутье голевых моментов, вдохновенную стратегию, изумительно сюрреалистический тренировочный процесс и даже его заигрывание со смертью (Дюкасс умер в двадцать четыре года ровно в 8:00 в своем отеле) — решительно все приводило тренера в неистовство обожания. Батон заткнулся только когда на кафедру взошел Изидор Дюкасс, юноша с черно-белым плохо сохранившимся лицом. — Я родился и вырос в крохотном городишке Монтевидео на самом юге Уругвая. В городе имелось всего два автомобиля, ради которых все переделали. Везде светофоры, разделительные полосы, скрытые камеры и алчные полицейские. Но несмотря на все предосторожности, эти два автомобиля все равно врезались друг в друга. Оба водителя погибли, и еще несколько старух вывалились из окон, наблюдая за аварией. Лектор перевел дыхание. — Трагедия, произошедшая в Монтевидео, вдвойне интересна, потому что случилась в тот же день, когда в другом городе Уругвая, более автомобилизированном, отменили правила дорожного движения. Водителям и пешеходам предоставили полную свободу, они могли распоряжаться собой, как вздумается. Больше ни одной аварии, ни одного дорожного конфликта в том городе не случалось. В Монтевидео тоже прекратились аварии, однако по совсем другой причине. Дюкасс потеребил кончик черно-белого носа. — Но, кроме печально известных автомобилей, в нашем городе имелись и футбольные поля. С раннего детства я проводил на них все свое время. Мы играли целыми днями, а часто и ночами. И всегда это сопровождалось оглушительными воплями. Спорили по любому поводу: аут, игра рукой, блокировка, толчок, опасная игра… Нескончаемый скандал, ужасная ругань даже в самых элементарных ситуациях. Каково же было мое удивление, когда я попал на тренировку взрослых футболистов. Они играли без судьи и в полной тишине. В случае остановки нарушитель молча оставлял мяч, и пострадавший вводил его в игру. Действие продолжалось без единого спора. Дюкасс смочил горло. — Чуть позже я попал на игру тех же самых футболистов, но уже с судьей. И что же? От немой сдержанности не осталось и следа. Они превратились в дворовых шалопаев. В любой ситуации начинали кричать, активно жестикулировать, требовать от арбитра решения в свою пользу. На тренировке футболисты играли почти без нарушений, а здесь только ими и занимались. Исподтишка, даже в ситуациях, когда бессмысленно нарушать правила. Просто так… из любви к искусству. Футбол снова превратился в скандал. Маленький черно-белый лектор зевнул. — Контроль всегда провоцирует нарушение. Зла не было в мире до появления морали. Автомобили не врезались и не давили пешеходов, пока не ввели ПДД. В футбол играли тихо и чисто, пока на поле не появились судьи. Судья вносит разлад и пересуды. Поэтому футбол будущего должен обходиться без него. Арбитр — двадцать третий человек на поле, темный кроулианский персонаж, от которого давно следует избавиться. Изидор Дюкасс поднял над головой красную карточку и исчез. Зал взорвался оглушительными аплодисментами. Андре Бретон разбил руки в кровь. И всю обратную дорогу его ладони обдувала Маруся Климова, чтобы они не болели как у немощного старишки. Одна и та же женщина Я обещал рассказать, как мы были влюблены с Переком в одну и ту же женщину. Чудесное время! Особенно пока мы делились друг с другом чувствами, не зная, что делим между собой еще и объект желания. Обычно мы лежали вымотанные после тренировочного дня в огромной спальне на всю команду. Ждали, пока остальные уснут. Особенно тренер Бретон, отдыхающий в дальнем углу и до последнего следящий, чтобы никто не шептался и не скрипел кроватью. Наказание было суровым: провинившегося в одних трусах и майке отправляли мотать круги по стадиону. Чтобы не мотать круги, мы и дожидались, когда темная спальня погрузится в сон и зашелестит успокаивающим похрапыванием полусотни футбольных глоток. Тогда мы с Переком поворачивались друг к другу, иногда один забирался к другому под одеяло… и начинали секретничать. — Знаешь, что меня больше всего привлекает в женщине? — спрашивал Жорж, упираясь носом в мое ухо. — В женщине или в возлюбленной? — уточнял я. — Это одно и то же. Женщина — всегда объект любви, без любовной связи она невозможна. Я называю кого-то женщиной, только если сам считаю ее таковой, то есть влюблен. Даже футбольный мяч может на время превратиться в женщину — когда мы вколачиваем его в ворота противника. — Даже лужица у одиннадцатиметровой отметки обретает любовь, если на ней спотыкается соперник, пробивая пенальти, — добавил я. Перек усмехнулся. — Ты все понял. Так что же мне больше всего нравится в женщине? Тут нас и накрыл злобный Батон. Оказывается, он еще не уснул. — А ну-ка заткнули рты, четвертый и девятнадцатый. Сейчас живо отправитесь на стадион, если не успокоитесь. Перек испуганно выскользнул из-под одеяла в свою кровать. — Что у вас там за возня? — продолжил тренер. — Дежурный, взять их! Из коридора вбежал Фернандо Аррабаль и сдернул одеяла с Перека и Лимонова, который спал по другую сторону. — Выведи их на стадион, — скомандовал Бретон. — Пусть побегают на свежем воздухе — лучше выспятся. Пять кругов в одну сторону и пять в другую, чтобы голова не закружилась. Перека с Лимоновым увели, и спальня снова погрузилась в умиротворяющую тишину. Секунд через десять захрапел Батон, а потом и все остальные. Я лежал в мягкой постели под теплым одеялом и думал, как же хорошо, что Фернандо перепутал меня с Лимоновым. Пусть теперь пишет свой «Дневник неудачника», а я еще чуть-чуть пофантазирую о своей любимой. Своей любимой женщине. Сеансы психоанализа Селин сидел один в своей коморке и ничего не делал. Точнее, он сидел вместе с медсестрой Марусей, которая пыталась вязать, но футбольный доктор раз за разом пресекал ее занятие. В Барселоне его коморка использовалась еще и как кабинет психоанализа. Мы приходили к нему со своими проблемами, а Фердинанд советовал нам покончить с собой. — Это самое лучшее, что вы можете сделать в сложившихся обстоятельствах, — вкрадчиво шептал он. — Чик — и вас больше нет. Вместе с миллионом никому не интересных проблем, которые вы считаете своими. Покончите с собой, и жизнь войдет в привычное русло. Кто-то использовал походы к Селину для флирта с Марусей, но остальные рассматривали их предельно серьезно. Глядишь, и очередной нытик последовал совету доктора и повис под люстрой. Селин любил повторять: — Психоанализ — это самое простое, что может позволить себе сюрреалист, точнее, футболист. Его сеансы походили на коктейль в баре «Делириум». Медсестра рассыпала перед вами три горсточки изощренных ядов, и вы в любой момент могли выбрать любую. Представьте себе типичного сюрреалиста, пардон, футболиста. Интеллектуально он мало чем отличается от осла. И перед ним не две кучи сена, а три кучки наркотиков. В древнегреческом анекдоте осел околевает от голода, не в силах выбрать, с какой кучи начать. Пациент Селина, напротив, не умирает. Казалось бы, все в его руках. Если он так жаждет умереть, то вот ему три кучки ядов. Однако парадокс. Никто к ним не притрагивается. Кучки остаются целыми, как ребра Адама. Как сено перед древнегреческим ослом. Вешались уже после сеансов, хорошо все обдумав. А там, в каморке Селина, все были заняты сексапильным вязанием Маруси. Глаз от ее спиц не могли отвести, напрочь забывая обо всех проблемах. Маруся это и есть та самая «та же самая женщина», в которую мы с Переком были влюблены. Но выяснилось это гораздо позже, когда Барселона едва не вылетела в Сегунду Дивизион, следующую после Примеры лигу испанского чемпионата. Это настолько грязная история, что я сомневаюсь, подберусь ли когда-нибудь к ней так близко, чтобы заявить, что она уже рассказана. Приступы неконтролируемого расизма Удивительно, но в Барселоне никогда не играл ни один цветной. Исключение сделали лишь для Юкио Мисимы, правого защитника из Японии. Причина проста как психоделическая музыка — цветных у нас не любили. Само собой, с легким пренебрежением к ним относился и я. Их недолюбливал Жорж Перек, который в некотором роде был стихийным, концептуально неоформленным расистом. Тренер Андре Бретон воспринимал цветных спокойно, но без симпатии. И уж совсем терпеть их не мог Эдуард Лимонов. Эдуард и не скрывал нацистских взглядов. На левом плече он носил татуировку в виде лимонной дольки с выложенными свастикой косточками. А уж о докторе Селине и говорить нечего. Он ненавидел абсолютно всех, поэтому к каждому находил свой ключик. Мисиму Селин презрительно называл джапаном и отказывался лечить. — Вы обязаны заниматься всеми игроками команды, — объясняли ему в руководстве клуба. — А как же мой расизм? Моя ксенофобия? Моя мизантропия, наконец? Маруся очень переживала за начальника и раздобыла справку, подтверждающую, что Селин страдает приступами неконтролируемого расизма. Поэтому никого, кроме самых белых футболистов лечить не может. Только если сам проявит такое желание. — Что ты все скулишь, бедолага? — спрашивал Селин Мисиму. — К ветеринару тебя нужно… или сразу на живодерню. А ты ко мне, нормальному врачу, пристаешь… Но наш джапан не унывал. После каждого выигранного матча он приходил в такое возбуждение, что норовил сделать себе харакири. Маруся потом обрабатывала его поцарапанный живот зеленкой, и Мисима возвращался к тренировкам. Потом он спутался с Лимоновым. После голов Барселоны они терлись друг о друга: зеленым животом о желтое плечо. Александр Чанцев, тогда начинающий футбольный комментатор, написал об их дружбе книгу: «Бунт красоты. Зеленая утроба Юкио Мисимы и лимонная долька Эдуарда», высоко оцененную спортивным сообществом. В своем исследовании Чанцев поддержал Лимонова, объяснив, что среди чернокожих футболистов испанского чемпионата нет ни одной звезды первого ряда. Только второго и третьего. — Сдохнешь, а лучше не скажешь, — говорил обычно Андре Бретон, вспоминая эту книгу. Казус Пьера Паоло Мазини Меня давно изводил этот судья Мазини. Подобно литературным критикам, которыми становятся несостоявшиеся писатели, в арбитры идут спортсмены-неудачники. Судит и критикует всегда полное ничтожество. До двадцати семи лет Пьер Паоло Мазини выступал нападающим в итальянской Вероне. Поразительный факт: форвард Мазини не забил за Верону ни одного гола. Лишь однажды он срезал мяч в собственные ворота, но гол не засчитали, потому что Мазини задел мяч рукой. Сами можете судить, что за порядки были в этой Вероне. В самом зените карьеры Мазини заявил, что лучше менять друзей, чем взгляды, и ушел из футболистов в арбитры. Но арбитром он стал ровно таким же, каким был футболистом. В любой, даже самой тривиальной, ситуации Мазини ошибался. Являл собой эталон несправедливости. На главную игру сезона — с мадридским Реалом — мы вышли под судейством Пьера Паоло Мазини, темного наперсточника испанского футбола. У клуба тогда были перебои с обеспечением, поэтому в том матче мы играли в форме, сшитой одним из футболистов. За ночь перед игрой Эдуард Лимонов пошил на всех форму, напоминающую перекроенные брюки. Сидела она безобразно, но самое главное, что в темноте Лимонов сшил синие и гранатовые полоски не вертикально, а горизонтально. Любой дизайнер знает, что поделенная горизонтально площадь смотрится ниже, визуально она проигрывает по высоте. А тут еще щеголеватый Мадридский Реал в белоснежном одеянии. На его фоне мы выглядели просто карликами. Особенно проигрывали в ногах, от колена и ниже. Сливочные гетры Реала делали их футболистов длинноногими атлетами. Мы же, в своих полосатых сине-гранатовых полосках, выглядели ряжеными ослами. Трибуны нас освистали. Причем не только болельщики Реала, но и поклонники Барселоны. Особенно старались наши антиболелы, приходящие на матчи в клубных цветах, но не вертикальными полами, а горизонтальными. Мазини по-своему расценил фокус Лимонова. Нашу низкорослость он воспринял не сверху, а снизу, поэтому ему казалось, что футболисты не ступают по газону, а парят над ним. Он нещадно карал нас желтыми карточками, пока на поле не осталось всего два игрока Барселоны: вратарь, вышедший в детском комбинезоне, и я. К тому моменту мы уже проигрывали 9:1. Мазини остановил игру, подозвал меня и полез за желтой карточкой. Но так неудачно, что она выпала из его кармана. Судья наклонился. В это время я подошел к нему так близко, что, когда Мазини поднялся и попытался вскинуть руку вверх, то задел карточкой мою голову. Она снова упала на газон. Судья во второй раз наклонился. Я воспользовался моментом и со всей силы дал пинка под ненавистный зад. Так что у арбитра даже разошлись шорты в этом месте. — Смотри, Мазини, — воскликнул я, — стою ли я на газоне или парю в воздухе? Судья поднял испуганное лицо. Руками он потирал ягодицы, изучая урон, нанесенный шортам. Желтую карточку Мазини больше не искал, она так и осталась на газоне. Столкнувшись с очевидным, арбитру пришлось признать свою неправоту. Всех удаленных игроков вернули на поле, и до конца матча мы успели отыграться. 10:12 — таким был финальный счет. В последствии Пьера Паоло Мазини отправили судить женскую лигу, в которой он полностью растворился. Метафизика Ночных волков Обычно под конец ноября всю Испанию заволакивают тучи, и страна со всеми футбольными полями превращается в нескончаемое болото. Газоны лучших стадионов становятся безобразными, на них невозможно играть, даже таким мастерам как мы, Барселона. Как-то во время ноябрьского матча с Атлетико меня удалили с поля за то, что, пробегая мимо, я нечаянно обрызгал судью грязью. Раздосадованный, я сидел на скамейке запасных, досматривая унылую игру, напоминающую детскую возню на мелководье. И подслушал разговор доктора с медсестрой. Селин расспрашивал Марусю о русских байкерах. Он не понимал, как эта субкультура могла дойти до воцерковления и поддержки государственной власти, совершенно немыслимых, скажем, в Америке, где водители мотоциклов первые стали объединяться в кружки. — Представляете, чтобы «Ангелы ада» отправились креститься? — недоумевал доктор. — Или заявили о своей поддержке Джорджа Буша (младшего)? Это же абсурд. В России все перевернуто с ног на голову. Здесь возможно и не такое. Почему, дорогая Маруся? — Все дело в духовности, — объяснила медсестра. — В России ни одно явление невозможно вне духовного аспекта. Здесь все пронизано метафизикой, даже те вещи, что, на первый взгляд, бездумно скалькированы с Запада. Если вы помните, дорогой Фердинанд, американские байкеры не только дебоширили, дрались и насиловали женщин. Они выражали свое презрение к общественной морали не одной лишь нацистской символикой, но и гомосексуальными актами. Любили, например, целоваться друг с другом в окружении реднеков, настороженно косящихся на их длинные патлы. За умеренное вознаграждение предоставляли свои елдаки всем желающим для оральных ласк. Все это подробно описал Хантер Томпсон. В России же подобный натурализм не актуален, у нас иные традиции, и никто не смеет идти против прошлого, разве что самое отребье, декаденты (но проблема декадентов в том, что они уже в прошлом и не могут выбраться хотя бы в настоящее). Поэтому русские байкеры вынуждены работать на более высокой парадигмальной ступени. От натуралистичного гомосексуализма — к утехам метафизики. Духовное опрокидывание моральных устоев это и есть принятие «Ночными волками» православия, их встречи с высшими иерархами церкви и государства, поездки в Севастополь и на Селигер. Это гораздо тоньше и глубже того, что позволяли себе «Ангелы ада». Постное потягивание чужих гениталий обрело в России метафизический объем, национальное и конфессиональное значение… Внезапный свисток арбитра оборвал Марусю, никто не ожидал, что судья окончит игру на пятнадцать минут раньше. — И так все ясно, — пояснил он свое решение. Мы тогда обставили Атлетико из Мадрида со счетом 1:0. Наполнили их метафизическим объемом. В темной коробке Шредингера Есть в славной истории Барселоны матч, исход которого не определен до сих пор. Несколько лет назад мы отправились в Махачкалу на игру в рамках Лиги чемпионов с местным Анжи. Особенностью подобных игр является то, что они проводятся очень поздно. Матч начинается около одиннадцати, а заканчивается почти в час ночи. Все из-за того, что большая часть Европы расположена в других часовых поясах, а Лига чемпионов ориентирована, прежде всего, на атлантистские страны. Футболисты выходят на поле ночью и состязаются в свете мощных софитов. Судьба игры зависит в том числе от этих софитов. Игра получилась предельно ожесточенной. В основное время команды забили друг другу по голу. Арбитр добавил четыре минуты, на исходе которых (оставались какие-то секунды) мячом завладела Барселона, и Сальвадор Дали, обманув пару защитников Анжи, включая блистательного Роберто Карлоса, выстрелил по воротам. Мяч оторвался от божественной бутсы Дали, и в то же мгновение все прожектора погасли. Стадион «Динамо» погрузился в непроглядную тьму, хоть глаз коли. Судьба снаряда, выпущенного Сальвадором Дали, а вместе с ним и судьба матча, повисла на волоске. Никто не мог сказать, попал ли мяч в ворота или пролетел мимо. Все ждали, когда снова включатся прожектора, но они не включались. В кромешной темноте я уткнулся пальцами в чей-то подбородок, который сразу задергался и заскрипел. — Мы угодили в ловушку Шредингера, — заговорил невидимый собеседник. — Мы словно его кот, которого безжалостный физик запер в коробке вместе со счетчиком Гейгера и радиоактивным веществом, могущим убить животное, а могущим и не убить. В рамках квантовой механики, пока не откроют коробку, кот одновременно жив и мертв. Причем сам себя он не может наблюдать, так как сидит в полной темноте. Определить, жив ли кот Шредингера, может только наблюдатель, заглянув внутрь. Аналогично и с судьбой нашего матча, которая определится, лишь когда загорятся прожектора. Но определится ли? Еще Юджин Вигнер продемонстрировал ошибочность подобного упрощения. Исход матча станет известен только нам. Для всех остальных, тоже увязших в неопределенности погасшего стадиона, матч закончится, только когда они тоже узнают его исход. Пока же, в рамках квантовой механики, мы вынуждены считать, что Сальвадор Дали одновременно забил гол и не забил. Барселона одновременно победила и сыграла вничью. Лишь когда все мыслящие существа во Вселенной узнают, попал ли мяч в ворота Анжи, только после этого наш матч завершится, а пока… Я не дослушал невидимку. Его слова настолько распалили мое воображение, и без того подогретое кромешной тьмой и оглушительной тишиной, в которые погрузился стадион этой эклектичной республики, что я лишился чувств. И до сих пор не знаю судьбу матча «Анжи — Барселона». А вместе со мной ее не знает вся мыслящая Вселенная. Арбитр (не какой-нибудь Пьер Паоло Мазини, а настоящий) не может дать финального свистка, потому что наша игра все еще продолжается. Конструктор красного цвета Сальвадор Дали страшно переживал после той игры с Анжи. Ведь это из-за него матч так и не закончился: до сих пор неизвестно, попал Дали в ворота или нет. Что бы как-то загладить вину и отвлечь нас от пагубных фантазий на его счет, Дали пригласил всех в кинотеатр на фильм «Андалузский пес», к созданию которого имел некоторое отношение. Всей командой, включая тренера Бретона, доктора Селина и его помощницу Марусю, мы отправились в кинотеатр «Урсулинки». Однако вопреки нашим ожиданиям и купленным билетам, киномеханик запустил совсем другой фильм. А именно — «Конструктор красного цвета» русского режиссера Андрея И. Более часа мы наблюдали месиво из кусков человеческих тел и рук неопознанных исследователей, проводящих хирургические операции с этими кусками. Палец ноги пересаживался на руку… в живого человека заливали трупную кровь… металлический стержень вставляли на место кости… легко и непринужденно разъединяли сросшихся близнецов… По окончании просмотра футболисты были заворожены возможностями усовершенствованной плоти. И стали приставать к Селину, нельзя ли все это проделать с ними для еще большего преимущества над соперниками. Фердинанд устало глядел перед собой. Он и сам с удовольствием сменил бы ноги на новые, однако предпочитал архаичный костыль. Наконец, когда гомон экзальтированных спортсменов перерос границы приличия, в ситуацию вмешался Андре Бретон. — Заткнитесь все! — закричал он. — Никто не будет реконструировать бренные тела. Ваше тело — не ваше дело. Это собственность господа, сотворенная ex nihilo и в ничто же обращающаяся. Хватит галдеть. Достаточно того, что перед играми вам дают допинг. Мне, сюрреалисту, отвратительна наркомания в любом виде. Но только не вам. После знакомства с Барселоной футболизм для меня стал равнозначен идиотизму. Вы все — конченные кретины. Луи-Фердинанд, богом прошу вас, не пересаживайте им пальцы ног на руки. Они этого недостойны. Доктор с тренером обменялись долгими пронзительными взглядами. Умоляющим у Бретона и презрительным у Селина. — Насколько я помню, господин Бретон, в самые трудные для меня послевоенные времена вы отговаривали французов создавать общественное движение за мое вызволение из датской тюрьмы. Утверждали, что, мол, этому грязному антисемиту ничего не угрожает. Поэтому я не могу поступить с вами иначе, нежели вы поступили со мной. Каждый больной заслуживает свое лечение. Вы заслуживаете только такого доктора, как я. И никакого другого. Я пересажу всем вашим футболистам пальцы ног на руки. Уже завтра вы будете руководить совершенно новой командой. Барселона вверх тормашками. А наркотики, которыми вы их до тошноты закармливали, оставьте себе. Со времен «Первого манифеста сюрреализма» вы не написали ни одной достойной строчки. Может быть, хотя бы ведро кокаина вас немного встряхнет. Селин поклонился, словно после выступления на сцене. Мы бешено подмигивали ему, жали руку. Старик светился счастьем. А надувшийся Бретон, понурив голову, плелся за нашими спинами до самой тренировочной базы. Селин его уничтожил. Дневник Андре Бретона В последнее время преследуют сплошные неудачи. Горько признавать, что все, все, все вокруг ополчились против меня, даже провидение. Недавно пересматривал наш матч с Геракликсом, лежа на диване после трудного дня. Супруга Элиза сидела у меня в ногах, занимаясь какой-то белибердой. Сколько раз просил, чтобы не отвлекала меня во время футбольных просмотров. Ведь это самая ценная информация для тренера. Но нет, Элиза вечно возится с какой-то чепухой. Непременно у меня под боком, чтобы не дать сосредоточиться. Назначают важнейший пенальти в самом конце второго тайма. Мы ведем 2:1. Если Аррабаль сейчас забьет, Геракликс уже не оправится, мы гарантированно победим. Фернандо устанавливает мяч на одиннадцатиметровой отметке. Мое сердцебиение учащается. Приходится забросить в рот горсть драже, чтобы унять нервы. Нужно будет попросить у Маруси какое-нибудь успокаивающее, что я, в самом деле, с этим драже, словно ребенок. Фернандо отходит на несколько метров назад. Трибуны умолкли. Судья дает свисток и следит, чтобы никто не дернулся раньше времени. Фернандо разбегается и… В самый момент удара Элиза встает с дивана, оказываясь между мной и телеэкраном. Между мной и Фернандо Аррабалем. Между Андре Бретоном и его Барселоной. Вместо украденного удара своего форварда я сам со злостью пинаю супругу в податливый зад. Господи ты боже мой! Как же я тогда разозлился. А ведь я знал и исход пенальти, и исход матча. И все равно не смог сдержаться. Элиза отскочила от ноги, как целлулоидный мячик от ракетки. Хоть на что-то я еще способен. Девушка подняла испуганные, готовые разразиться слезами глаза. А я… Я не смог сдержать улыбку удовлетворения. Какая податливая материя… эта женщина. Барселоной я управляю постольку-поскольку, мое тренерство — всего лишь фикция. А здесь, у себя дома, я могу как угодно обращаться с Элизой, идеальным объектом. Все предали меня, кроме бедной малышки, бросившейся обратно к дивану и расплакавшейся у меня в ногах. Аррабаль, разумеется, забил. Мы выиграли 3:1. Что нам какой-то Геракликс! Меня беспокоит совсем другое. Этот бездарь Дали, из-за которого меня стравили с Селином. Тоже дерьмо порядочное, вшивый антисемит, расист, коллабо из многоточий… Не нужно было ни о чем его просить. Как главный тренер я мог просто дать указание. А теперь Селин пересадит всем этим кретинам пальцы с ног на руки. И как мне ими руководить после этого? Может быть, переконструировать себя? Но мне уже не двадцать, я могу не пережить операции… Ублюдок Дали! Обязательно разберусь с ним на следующей же тренировке. Когда она? Завтра и послезавтра — праздники, потом выходные. Значит, только на следующей неделе. Но ничего, я помню все. Абсолютно все. Несчастный Сальвадор подавится «Андалузским псом» и будет кашлять всю свою оставшуюся собачью жизнь. Avida Dollars. Охочий до долларов фигерасский тушкан. Битва за женское лицо футбола Рассказы о Бретоне напоминают порнографию, самую худшую ее разновидность. Хватит уже о Бретоне. Сейчас праздники, за ними последуют выходные. Пусть отец сюрреализма отдохнет. Когда Андре Бретон грустит, он жутко похож на скукожившийся мочевой пузырь. А когда весел, то расцветает, подобно переполненному мочевому пузырю. Метафора в стиле Жоржа Батая, к которому наш тренер был неравнодушен. Это еще мягко сказано… Но цыц, я же обещал хотя бы временно не теребить своего измученного Бретона. Заменим его Светланой Алексиевич, вряд ли кто-то заметит разницу. Светлана Алексиевич это та самая женщина, единственная в Европе, что получила Нобелевскую премию за свои комментарии футбольных трансляций. Их признали художественным произведением, «по всем признакам напоминающим литературу». Светлана вела трансляции настолько виртуозно, что доводила испанских зрителей до исступления. Они оргазмировали на ее слова. В России чем-то подобным пытался заниматься Василий Уткин, но Нобелевскую премию взяла все-таки Алексиевич. У нее и физиономия опрятнее. Алексиевич комментировала футбольные эфиры вплоть до девяноста трех лет. Она умерла во время игры между Барселоной и Спортикс Хи-хи. Я хорошо запомнил ту игру. Нобелевский лауреат околел точнехонько в середине второго тайма — на шестьдесят восьмой минуте. Мы тогда проигрывал 1:11, но смерть Алексиевич всех встряхнула. Всех, кроме Спортикс Хи-хи. Минут пять мы блевали. Андре Бретон, и вовсе, блевал, сидя на корточках, так как тошнота немилосердно настигла его во время дефекации. Прямо как Антуана Рокантена, героя центрального произведения Жан-Соля Партра. — Так вот что такое Тошнота, — хрипел Бретон, стиснутый между двумя исторгаемыми потоками, сзади и спереди, — значит, она и есть эта бьющая в глаза очевидность? Тренера удалили за неспортивное поведение. А футболистов Барселоны не тронули. Пока мы опустошались на труп любимого телекомментатора, подлые Хи-хи вколотили нам еще пару мячей, но после мы все равно отыгрались. Алексиевич пропагандировала феминизацию футбола. Маруся ее терпеть не могла, да и Селин тоже. — Бабские бредни, падла, — говорил он каждый раз, когда слышал фамилию Алексиевич. Или это было ее отчество? Сейчас, когда Светлана уже мертва, это не столь важно. Важен ее взгляд на лучшую игру в мире. — Футбол — король спортивных состязаний, — проповедовала Алексиевич. — А женщина — королева полов. Но король невозможен без королевы. Не Андрей Король, а настоящий. Поэтому мы должны сделать все что в наших силах, дабы соединить короля с королевой, придать футболу женщину. Сейчас, когда мне перевалило за десятый десяток (да-да, я почти ровесница футбола), мне это очевидно: я футбольный комментатор. Но я хочу видеть на поле не только волосатых кретинов, мужиков, но и хрупкий пол. Не надейтесь, что футбол окажется им не по зубам. Те мужеобразные поганки, что играют в футбол сейчас, это совсем не то. Они играют в мужской футбол, навязанный хрупкой девичьей душе. Но женщины должны играть не в мужской футбол, а в женский. К чему все эти бессмысленные ограничений, которые даже запомнить нельзя? Играть следует так, чтобы это было красиво, а не правильно. Футбол и есть эстетика. Поэтому наша задача — вырвать его из безобразных мужских лапищ. Мужчина способен лишь болеть, обмотанный шарфом. Способен протащить в жопе фаер, чтобы оживить трибуну. Он способен даже отстаивать честь клуба в поединках с фанатами чуждых цветов. Но он не способен на главное — играть по-женски. У мужчины нет души. И нет сердца. Но король не может обходиться без королевы. Так если футбол — уже король, зачем ему все эти мужики? Не пидор же он, в самом деле? Нет никакого мужского футбола. Онтология возможна только у футбола второго пола. Никак не первого. Наши дети будут играть и смотреть один лишь женский футбол. И никакой больше. Аминь. Вот после этого «аминь» она и окочурилась. Сбила опрятной физиономией микрофон со стола и прекратила комментарии. Мы тогда порвали Спортикс Хи-хи со смешным счетом 15:14. Когда я вспоминаю ту игру, то всегда прикрываю рот рукой и бегу в туалет. Аминь. Убегающие ноздри Юкио Мисимы По ночам я часто просыпаюсь от шума трибун. Мне как будто снится футбол, но без стадиона, без мяча и без игроков. Это сновидение звуков, а не образов. — Барса! Барса! — ревут болельщики, вырывая меня из забытья. Я открываю глаза и долго лежу в темноте, вспоминая лучшие годы, проведенные в Барселоне. Жизнь как нескончаемая игра. Иногда я включаю ночник и перебираю газетные вырезки, оставшиеся с тех времен. Мне нравится рецензия Светланы Алексиевич на роман Юкио Мисимы. Ее напечатали в газете «Космогонии футбола», здесь публиковались лучшие из лучших футбольных специалистов. Crème de la Crème. Я до сих пор перечитываю рецензию Алексиевич, хотя с романом своего одноклубника так и не познакомился. Может быть, еще познакомлюсь. Время позволяет. Убегающие ноздри Юкио Мисимы У Юкио Мисимы есть роман о стареющем художнике, который давно ничего не пишет, но мечтает написать свою главную картину — портрет отца. Отец давно уже умер, а художник еще нет. Он просто стар и существует за счет уроков, где учит новичков основам, с которыми они поступят в художественное училище. Мисиме чудесно удаются описания незаконченных картин. Это, пожалуй, лучший литератор, вторгающийся в изобразительное пространство. Даже Сальвадору Дали не удавалось то, что Мисима делал походя, доставая носовой платок. Но вернемся к роману, который, кстати, называется совершенно нетипично для японской литературы — «Убегающие ноздри». Этот роман выпирает из творчества Мисимы, словно гоголевский «Нос», в самом деле, словно гоголевский «Нос». В нем практически ничего не происходит. Детище 1968-го года, творение Мисимы предвосхищает киномоду следующего тысячелетия — гиперреализм ведущих европейских режиссеров. Старый художник едет в трамвае, поднимается по лестнице, переодевается, специальной щеточкой приводит в порядок густые брови, доставшиеся ему от отца, готовится к уроку, приветствует учеников, занятие начинается… Совсем не касаясь учебного процесса, Мисима держит читателя в курсе всех достижений абитуриентов. Вначале они рисуют палочку, потом кубик. Читатель следит за драмой их превращения в художников. За кубиком следует затылок. И наконец — самое сложное — нос. Нос, и в особенности ноздри, это самое сложное, что может нарисовать начинающий художник. Носы не даются просто, к ним нужно подбираться, тянуться душой и кисточкой. Мисима по-гоголевски проникает в самую суть художественного процесса, в самые его ноздри. И что же? Под скрупулезным руководством мастера ученики переносят его нос на бумагу. Да-да, все они рисуют нос самого художника. Так происходит из года в год. Старый художник подготовил к училищу сотни, может быть, даже тысячи молодых людей. И все они прошли через его нос. То есть сформировались как художники на его ноздрях, навсегда впитав их в свой арсенал. И теперь на каждом втором японском портрете вместо главной детали лица — нос старого художника. Мастерство, которое он передал юному поколению. Мисима неспешно ведет читателя сквозь лабиринт творческого становления. Описывает мельчайшие детали изобразительного мастерства. Мы следим за сладкими муками четырех молодых людей, всматривающихся в старческую физиономию учителя, выхватывающих из нее самую сердцевину. «Сердце мастера» — так называется новелла, которую пишет один из учеников старого художника. Он понимает, что никогда не сможет передать своеобразия учительского носа. Его ноздри ему не по зубам. И поэтому ученик решает покончить с собой. Но перед этим пишет изумительной красоты рассказ, который отправляет художнику, приняв смертельную дозу средства для ухода за обувью. Смерть вторгается в повествование… Но остаются другие ученики. Словно тигры, они продираются к добыче, выписывая ноздри художника. И когда абитуриенты почти достигают цели, происходит самое интересное. В пьяной драке художнику ломают нос. Старик отменяет занятие. Он сбит с толку, не знает, как поступить. Приходится обратиться к докторам, которые в течение двух недель делают все возможное, чтобы восстановить прежний облик художника. Ведь его нос запечатлен на каждой второй японской картине. Но докторам не удается восстановить нос. Он выходит не таким как прежний. Каким достался старому художнику от отца, знаменитого японского живописца. Прежний нос остается в прошлом. Но только не в сознании художника, который отчаянно хватается за него, не желая мириться с реальностью. Занятия возобновляются. Ученики шокированы новым обликом своего мастера и одновременно своей натуры. Оказывается, все это время они рисовали не тот нос. Действительно, нос изменился. И теперь следует рисовать его совсем иначе. Ученики насилуют свои работы, коверкают изображения… И тут старый художник взрывается. Он не потерпит подобных издевательств. Он требует, чтобы абитуриенты рисовали его прежний нос, что запечатлен на сотне, тысяче картин. Новизна — для профанов, живописец должен стремиться к идеальному… воображаемому… «Торжество воображения» — так называется новелла, которую пишет старый художник и рассылает ученикам перед тем как принять смертельную дозу лака для волос. Эта новелла, еще более изумительная, нежели «Сердце мастера», складывается с ней в метафизическую дилогию, на которой обрывается роман. Спустя два года Юкио Мисима пронзит себя ложкой для обуви, протестуя против роста цен на товары повседневного спроса. Постмонархическая Япония поставит ему двадцать три памятника. Двадцать один самому писателю и еще по одному каждой его ноздре. В Азии появится ежегодная премия за вклад в изобразительное искусство. Она будет называться «Убегающие ноздри», как последний роман последнего виртуоза. Светлана Алексиевич Изгнание Сальвадора Дали На следующий день после того как мы похоронили Светлану Алексиевич, Сальвадор Дали объявил, что получил по почте анонимное письмо с женскими трусиками, причем ему кажется, что это трусики мертвой Алексиевич. — Почему вы думаете, что это ее трусики? — раздраженно спросил Андре Бретон. — Почему вы думаете, что это женские трусики? — спросил Эдуард Лимонов. — Почему вы думаете, что это вообще трусики? — спросил Фернандо Аррабаль. Дали отвернулся и теперь разговаривал, встав к остальным спиной. — Я прослушал все эфиры Светланы Алексиевич. Уж кому-кому, а мне элементарно отличить ее трусики, от любых других. — Если это снова ваш параноидально-критический метод… — начал главный тренер. — Это именно он, — заносчиво оборвал его Сальвадор. Тут вмешался Жорж Перек: — Если бы я получил анонимные трусики, я был бы взволнован до глубины души. Я был бы надолго выбит из колеи. Это ужасно серьезно. — Помолчите, пожалуйста, Перек, — строго сказал Бретон. — Я хочу сделать заявление. Сальвадор Дали долго испытывал наше терпение: мое и ваше. Из-за него мы не смогли закончить игру в Махачкале, потом он повел нас на идиотский фильм «Сука андалузская», из-за которого у всех вас на месте пальцев рук пальцы ног. Объясняю для самых беспомощных: никто из вас теперь не сможет стать ни художником, ни пианистом. А ведь как хотелось, не правда ли? Наконец, все мое детство Дали крутил шашни с моей матерью. Мерзавец! Я воспринимаю подобное поведение как открытую педерастию. Всем известно, что педерасты занимаются лишь тем, что испытывают человеческое терпение умственной и моральной недоразвитостью, которая норовит оформиться в систему и свести на нет все начинания, которые мы уважаем. Дали — наш лучший форвард, его параноидально-критический метод хорош на поле, но не в жизни. А сюрреализм, точнее, правый футболизм не терпит фрагментации. Правый футболизм есть нескончаемый синтез. Игра это жизнь, а значит все то, что мы применяем на поле, должно применяться и в жизни. Долой Сальвадора Дали и все его голы за нашу команду. Барселона без эталона! К черту Дали и кишки его обветренной Галы! — К черту голы! — откликнулись футболисты. Все пришли в неистовство. Луи-Фердинанд Селин размахивал костылем. Жорж Перек обрывал свою шевелюру, словно семена одуванчика. Юкио Мисима немедленно вспорол брюхо и вываливал на пол скользкие кишки. Эдуард Лимонов плевал в портрет Светланы Алексиевич, духовной наставницы Барселоны. Дали пытался оправдываться. Он то снимал сине-гранатовую форму, то надевал ее снова. Наконец Бретон прекратил его попытки, рассказав средневековую историю о том, как Альберт Великий создал говорящего футболиста, который прекрасно отвечал на все вопросы. Когда Фома Аквинский не смог переспорить говорящего футболиста, он разбил ему палкой голову. — Я разбиваю голову Дали, потому что иначе он никогда не признает своего изгнания. А я хочу, чтобы изгнание состоялось, — громогласно заявил тренер и замахнулся посохом. Бац! Схватившись за голову, Сальвадор упал на газон. В тот же день его выставили из Барселоны. А прах многочисленных далианских голов развеяли над Манжуиком. Антикапитализм Жоржа Перека Во время игры с Росгострахом (есть такой клуб на еще не завоеванной Украине) Эдуарду Лимонову разбили бутсой физиономию. Рожа съехала набок и в таком виде подрагивала на сопле, что держала ее. Луи-Фердинанд Селин бежал как угорелый. Во время стремительного бега он даже подкручивался на костыле, вместе с Марусей, которую удерживал свободной рукой. Мы с Жоржем Переком подошли к медицинской команде, чтобы утолить жажду. Селин всегда носил с собой пиво, коньяк и бурбон на случай, если футболистам приспичит. Поэтому мы его и любили больше родных матерей. Даже больше единокровных братьев. Глотнув бурбона, Перек обнял меня за плечо и сказал… Он сказал: — Ты хоть понимаешь, дружок, что при капитализме ты проигрываешь даже из-за дешевизны? К тому моменту я был не совсем трезв, поэтому спорить не стал. Сделал вид, что не расслышал. — Я недавно записался на фитнес, — продолжил одноклубник. — Заплатил некоторую сумму, и вот хожу потихоньку. Могу проводить там хоть двадцать четыре часа каждый день. Но хожу нечасто. Все из-за наших еженедельных игр. Страшно устаю после них. Однако оброс жиром, от которого нужно избавляться. И что я заметил? Годовой абонемент обошелся недорого, скорее даже дешево. Поэтому я часто пропускаю намеченные посещения. Если занятия спортом не опустошают твои карманы, то ничто, уж поверь мне, Вадимчик, не заставит им заниматься. Абонемент должен стоить дорого, иначе он ни к чему тебя не подтолкнет. Скажу честно, за последний месяц я не сходил на фитнес ни разу. Лень что-то делать. Зачем мне после работы ехать куда-то сжигать калории? Гори оно все синим пламенем. Я лучше зайду в МакДоналдс и куплю шестнадцать порций картошки фри. Плевать, что я столько не съем. Как раз наоборот: чем больше я оставлю в их мусорке, тем лучше я буду себя чувствовать. Представляешь? Не съел восемь порций картошки фри. Это ж от скольких калорий уберег себя. На сколько килограмм не растолстел. Это и есть фитнес и аскеза в постиндустриальном мире. А не та фигня, что нам подсовывают на тренажерах. — Жорж, вы болван, — заметила Маруся. Перек нахмурил брови, отхлебывая пиво. — Дорогая Маруся, — сказал он, — если вы думаете, что я не имею, что сказать на ваш счет, то вы глубоко заблуждаетесь. Я имею. — Вы косноязычная обезьяна, — добавила Маруся. — Пьяненький хрянцузик с шевелюрой вместо мозгов. — В следующий раз я возьму на беседу с вами плетку. Мой друг Фридрих Ницше никогда не разговаривал с писательницами без плетки. Маруся сжала клизму и выпустила в жирную морду Перека струю желтоватой жидкости. — Ваш Ницше мертв, — сказала она. — Ваш бог мертв. Ваш автор мертв. Да и сами вы почти мертвы. Мертвецки пьяны. — Сегодня я пьян, — признался Жорж. — Но позвольте, я не просто пьян — я суперпьян. I am drinking man today and only, my ass fucking master. Маруся по-английски рассмеялась. — Жорж, вы настолько нелепы, что я даже не буду бить вас по губам. — А я бы ударил, — сказал Фердинанд и шлепнул Перека костылем по физиономии. Кажется, костыль сломал Жоржу нос. Но точно я этого не помню. По крайней мере, больше мой друг о капитализме не заговаривал. И мы спокойно пили бурбон, пока Лимонову возвращали очертания физиономии на то место, где им принято находиться. Идиотки Как-то я разговорился с цыганкой на улице и узнал, что за небольшое вознаграждение она могла бы определять команду-победителя перед матчем. — Как вы это проделаете? — поинтересовался я. — По лицам игроков, — сказала цыганка. — Проигравший проиграл еще до начала матча, это написано на его физиономии. А будущий победитель победил уже сейчас, и это тоже запечатлено на его лице. — Тогда можно вообще не играть, — заметил я. — Просто показывать вам футболистов, а вы будете определять, кто победил и с каким счетом. — Можно и так, — согласилась цыганка. — Но это слишком буднично. Ги Дебор описал нашу жизнь как существование в обществе спектакля. Исчезнет спектакль — исчезнет и общество. Футбол цементирует его, покоряя своей магнетической эстетикой. Я показал цыганке фотографию нашего тренера и попросил определить по ней, выиграем ли мы следующий матч — с коимбровской Академикой. Гадалка побледнела, потом покраснела, покрылась испариной и тяжело задышала. — Как вы себя чувствуете? — спросил я. — Может быть, скорую? Она замахала руками. — Нет! Нет! Ни к чему это. Сейчас все пройдет. Через пару минут ей, действительно, стало лучше. Женщина присела на бордюр, приподняв полдюжины платьев, ограничивающих положение ног. — Теперь хорошо, — сказала она, облегченно вздохнув. Оказалось, что Андре Бретон как две капли воды похож на бывшего мужа цыганки. Они жили втроем, вместе с его мамой. Это было тяжело для всех. Бретон ходил мрачный и постоянно ворчал. Ему не нравилось решительно все. Цыганка со свекровью хотели даже показать его доктору, но Бретон наотрез отказался. — Доктора — для идиотов и футболистов, — безапелляционно заявил он. — Но у тебя ангедония, Андре. Тебе помогут… — Никто мне не поможет, кроме пули в виске. С каждым днем Бретон становился все мрачнее. Испуганные женщины боялись самого худшего — что он наложит на себя руки. Но Андре нашел более элегантный выход — он взялся за роман «Идиотки» о совместной жизни с женой и матерью. На выражения не скупился, исторгая претензии на бумагу. Потом слонялся по квартире, оглушительно хохоча и никому не показывая написанное. Кроме, разве что, Изидора Дюкасса, приятеля, который приезжал к нему из Монтевидео. — Дорогой Дюкасс, — иногда просила цыганка, — расскажите, о чем пишет мой муж Бретон? Физиономия сюрреалистической предтечи расползалась в улыбке. Минуты две он молча пялился на супругу друга, а потом говорил: — Я не могу раскрыть вам содержание, но, уверяю, это жутко смешно. Андре — самый веселый человек, что я встречал в жизни. После разговора с Дюкассом цыганке становилось немного легче. Ей импонировала похвала столь прославленного литератора. Да и Бретон казался уже не таким мрачным, скорее веселым. Но не просто веселым, а в смысле черного, абсолютно несмешного, юмора. Идиллия закончилась, когда Андре забыл спрятать тетрадь и ею завладели домочадцы. Уже название «Идиотки» насторожило их. А когда выяснилось, что в романе всего три героя, причем прекрасно узнаваемые, женщины и вовсе расклеились. Мать Бретона рыдала. Цыганка, как могла, утешала ее. Но и она в конце концов не выдержала. Добило описание лучших дней жизни. «Лучшие дни в моей жизни, — писал Бретон, — случились, когда жена уехала к своей дурной сестре, а мать отвезли в больницу. Холодильник был забит пиццей, которой я питался с утра до вечера. Иногда я ходил в гости к Изидору. Он жил неподалеку от отличной пиццерии. Мы шли туда и объедались до тошноты. Потом я возвращался домой и продолжал есть пиццу из холодильника. Пицца. Пицца. Пицца. И ни одной идиотки поблизости. Лучшие дни моей сюрреалистической жизни». Цыганка захлопнула тетрадь и выгнала Бретона из дома. — А мать? — спросил я. — Что — мать? — не поняла она. — Его мать вы тоже выгнали? Цыганка задумалась. — Уже не помню. Скорее, нет. В тот же день мы отправились с ней в описанную в «Идиотках» пиццерию и заказали самую большую пиццу. Она так и называлась — «Две идиотки», потому что была двухслойной. Сюрреалист Иосиф Сталин Как-то перед матчем с дрезденским Динамо пошляк Жорж Батай, почти все время сидящий на скамейке запасных, дал мне почитать книгу Жиля Делеза. Какая-то болезненная беспомощность сквозила во всех его размышлениях. Когда уже нужно было выходить на поле, я заканчивал послесловие, в котором сообщалось, как, не выдержав бессмысленного ризомоподобного существования, Делез разбежался по своему кабинету и выбросился в окно, пустив случайный росток в направлении неба. От всего прочитанного у меня так заныла ризома, что пришлось обратиться к нашему доктору. Время поджимало: команды уже выстроились у центра поля и слушали наставления главного арбитра. А я с позеленевшим лицом растянулся перед Луи-Фердинандом Селином, который скептически тыкал в меня костылем, пытаясь определить причину недомогания. — Сукин сын! — выругался старик. Я сделал вид, что не услышал. Тогда он повторил: — Сукин сын! — Что с вами такое? — спросил я. — Лучше сразу сдохнуть, чем работать на Батона! — он со свистом сплюнул, чуть не попав в меня. — Этот Андре всех нас доконает. Терпеть не могу его самодовольную рожу. Так бы и проткнул ее костылем. Ваше ризоматическое воспаление — чушь собачья. Нет такого заболевания. Мы все больны Бретоном и его бредовым сюрреализмом. Вставайте и живо на поле. Или катитесь ко всем чертям. Так даже лучше. Чем играть за Батона — лучше сбежать отсюда и никогда с ним не встречаться. Поднимайтесь! Бегите! Спасайтесь, пока можете! Прозвучал свисток. Мяч скользнул по зеленому газону. Футболисты разбежались в разные стороны, смешавшись командами. — Что вы так взъелись на Бретона? — удивился я. — Если совсем невмоготу, перейдите в другой клуб. Или возвращайтесь в Медон лечить местную голытьбу. — Да некуда мне возвращаться, — выпалил Фердинанд. — Медон меня уже не примет. После Барселоны у меня одна дорога — в сталинскую Россию. Но я еще не окончательно свихнулся, чтобы возвращаться в этот ад. Однажды я уже побывал в СССР… Внезапный приступ нестерпимой боли оглушил мое сознание, погасшее, словно перегоревшая лампочка. Старик, все это время елозивший по мне костылем, вероятно, нащупал особо чувствительное место ризомы, и ткнул в него. Все вокруг исчезло. Я лежал совсем один в полной темноте, словно Россия под гнетом сталинизма. Откуда-то издалека доносилась исковерканная радиопомехами речь: — …Как известно, во время полномасштабных военных действий мирное население гибнет активнее, нежели военные. А работников промышленного производства гибнет еще больше, чем обычного мирного населения. Однако в России распространен миф, что после Великой отечественной войны мужчин осталось совсем мало, да и те — контуженные да увечные. Это совсем не так, потому что в гораздо большем количестве мерли нефронтовые женщины, в том числе работницы заводов. Советские солдаты вернулись домой и обнаружили, что их женщин почти не осталось. Руководство страны предложило весьма остроумное решение. Для восстановления былой половой пропорции излишек мужчин сразу по возвращении отправили в лагеря, где никакие женщины им не полагались. Такого никогда прежде не было, чтобы победителей осуждало свое же государство. Как до определенного момента не было и сюрреализма. Андре Бретон изгонял лишних людей из своего кружка, а Иосиф Сталин отправлял их в Сибирь для трудового перевоспитания. Широкую известность приобрел случай, когда советские шпионы нашли во Франции группу русских эмигрантов и долго убеждали их вернуться на родину. Вели ежедневные беседы, показывали советские газеты, играли на патриотических и ностальгических чувствах. В конце концов шпионам удалось убедить вернуться пару десятков бывших соотечественников. Сразу после приземления в Москве возвращенцев арестовали, осудили и разослали по тюрьмам. Таким был сюрреализм высшего руководства СССР. Точно таким же, кстати, как у Андре Бретона… Речь оборвалась. Я раскрыл глаза и увидел над собой обеспокоенное лицо доктора. Он долго смотрел на меня, а потом произнес: — Между Бретоном и Сталиным я выбрал Бретона, потому что французский сюрреализм не такой бесчеловечный как русский. Я больше не чувствовал боли. Ризома совсем прошла. Пришлось подниматься и присоединяться к команде. Шла двадцать третья минута. Середина первого тайма. А мы уже вели 2:0. Царство отсеченного количества Рене Генона — Рене Генон… Свидетель истинный и верный! — взволнованно закричал Жорж Батай, вбегая в раздевалку. Мы готовились к матчу с пражской Спартой и узнали, что именно этот судья будет сегодня обслуживать матч. Генон славился своим непримиримым антимодернизмом в интерпретации игрового полотна. Его судейство всегда носило яркий, скандальный характер и не вписывалось ни в одну концепцию. Он изобретал свою собственную систему и деформировал под нее весь имеющийся футбол. С Рене Геноном можно было дискутировать, но он никогда не позволял хоть в чем-то себя переубедить. Это был арбитр, который сам становится актором на поле, затмевая своим присутствием всех остальных. У него имелись собственные поклонники, занимавшие большую часть трибун. Они следили не за игрой, а исключительно за действиями своего кумира. Андре Бретон подозвал меня перед самым выходом на поле и сказал следующее: — Знаете, Вадим, я не часто обращаюсь к вам с просьбами. Признаться честно, вы мне вообще противны. Но в сегодняшней игре нам нужна только победа, поэтому приходится переступить через себя и попросить вас об одолжении. Рене Генон — сложнейший судья, однако и к нему можно найти подход. Ваши друзья… это дубье вроде Перека и Аррабаля… они все провалят. Поэтому я вынужден просить именно вас. Постарайтесь не спорить с Геноном, а подспудно подыграть ему, чтобы он признал в вас единомышленника. Спарта сейчас невероятно сильна. И это наш единственный шанс одолеть ее в Праге. Ложкой, которой он ел мороженое, тренер коснулся моего носа, благословив на победу. И я побежал к центру поля. В самом деле, Спарта оказалась неимоверно мощной командой. Уже в первые пять минут мы пропустили два мяча при полном попустительстве трибун, точнее, защиты. Игроки Спарты врывались в нашу штрафную, и никто их не встречал. Защитники пятились от спартанцев, пока те ни вколачивали мяч в ворота Роберта Вальзера, нашего элегичного голкипера. Однажды нам удалось проскочить на половину соперника, я был с мячом, но задолго до чужой штрафной меня срубил пражский полузащитник. Судья посчитал, что тот сыграл сначала в мяч, а потом уже вонзился в мои ноги, но мне от этого было не легче, и я орал от боли и обиды, катаясь по траве. — Вставайте, — строго сказал Генон, нависая сверху. Я прошипел что-то сквозь стенания. Судья принял это за оскорбление и показал желтую карточку. — Вставайте, — повторил он. Я бросил взгляд на Бретона, который демонстративно отвернулся в сторону. Потом на Луи-Фердинанда Селина, нашего доктора. Как ни в чем не бывало, старик трепался с медсестрой Марусей, демонстрируя фокусы с костылем. Генон снова полез в карман, но вместо второй желтой карточки вынул носовой платок и вытер мне слезы. Арбитр присел на корточки и начал тихо рассказывать: — Когда Конго стало бельгийской колонией, все местное население обязали работать на плантациях и собирать пальмовую колючку, которую затем отправляли в Европу. Чтобы ленивые негры не отлынивали от работы, бельгийцы установили наказание за невыполнение нормы — смерть. Из местного населения сформировали комиссию, которая подсчитывала собранную колючку и расправлялась с бездельниками, не выполнившим норму. Перед бельгийским руководством комиссия отчитывалась отрубленными ногами. Считалось, что без ноги негр все равно что мертв, поэтому предъявлять все его тело излишне, достаточно одной ноги. Вскоре отрубленные ноги превратились в валюту. Деревни и частные лица рассчитывались ими в торговых операциях. Отрубленные ноги стали единственным, что могло уберечь от смерти за невыполнение нормы. Генон снова вытер слезы на моем лице. — Интересно, что Конго — первая африканская страна, где распространился футбол. Большая часть игроков была одноногой. Ворота защищали совсем безногие. Двуногость до сих пор считается роскошью. Судьи в Конго не показывают желтых и красных карточек, а сразу отекают нарушителям ноги. По колено — за легкое нарушение. И целиком — за любое другое. Мертвые гниющие ноги, которые арбитр отсекает футболистам, отправляют в Европу, где они выставляются в музеях африканской культуры и спорта. На флаге Конго изображен одноногий футболист, удерживающий на голове поднос со свежеотсеченной негритянской ногой, главной статьей экспорта этой удивительной страны. Если вы сейчас же не подниметесь, я поступлю с вами так, как поступил бы мой коллега из Конго. Считаю до двух. Один… Не дожидаясь следующего слова, я вскочил на пока еще живые ноги и ринулся в центральный круг, на свою позицию. Безобразное судейство — Безобразное судейство! — завопил Андре Бретон. — Моему игроку чуть ногу не отрезали. Тренер выскочил на поле прямо во время игры, и кто-то из пражских спартанцев вытолкнул его обратно. Да так грубо, что Бретон свалился и несколько раз перекувырнулся, запачкав черное пальто. Арбитр немедленно оказался на месте инцидента. — Так, кто здесь толкается? — Он на поле выскочил, — выпалил игрок Спарты. — Вы выскочили? — спросил Генон. Бретон смотрел на него снизу вверх. Никто не помог ему подняться. А Луи-Фердинанд Селин вообще придвинулся так близко, что прижал костылем полы его пальто к земле. — Тренеру строжайше запрещено покидать техническую зону, — заметил Генон. — А выскакивать на поле и вовсе… — он все никак не мог подобрать нужное слово. — Предупреждаю, я имею право пристрелить вас, как бешеную собаку. Бретон издал стон, похожий на собачье поскуливание. Мне даже показалось, что он испуганно завилял хвостом. — Кто сбил тренера с ног? — спросил судья. — Я! — мгновенно отозвался пражский футболист с фамилией Майринк на спине. Генон показал ему красную карточку, и Майринк исчез. Потом писали, что он ушел в раздевалку и превратился в синеватое желе, которое купил знаменитый американский коллекционер и увез в США. — Кто посмеет тронуть Бретона, получит такую же, — предупредил арбитр. — Поднимайтесь, Андре, и ничего не бойтесь. Игра дошла до предельной точки. В следующее мгновение все перевернется, и вы снова обретете силы побеждать. Тренер благодарно закашлял. Селин убрал костыль. Лимонов и Батай помогли Бретону подняться и посадили на скамейку. Рене Генон посмотрел на часы и дал финальный свисток. Хотя оставалось играть еще больше часа, мы даже первый тайм не доиграли. Десять спартанцев вскинули руки и принялись обниматься, но арбитр и тут всех удивил. Он неожиданно присудил победу Барселоне. Спустя несколько лет Марк Сэджвик написал об этом увлекательную книгу «Наперекор современному футболу», которую, однако, до сих пор так и не прочитали по-настоящему. На пресс-конференции после скандального матча Рене Генон заявил: — Я обвиняю современный западный мир в том, что он окончательно погряз в суевериях и растворился в количестве. Запад лишил нас сначала метафизики, затем онтологии, гносеологии, а теперь и самой витальности, герметически упаковав в таблицы сухих расчетов. Я, как верховный судья, отказываюсь быть бухгалтером на поле. Я не подсчитываю игру, не оцениваю команды с помощью калькулятора. Футбол, как самый синтетический и метафизический вид спорта, должен первым выбраться из количественной паутины. Спарта забила два мяча, а Барселона ни одного. Сколько нулей уместится в двойке? Бесконечность? В таком случае, следует ли засчитать Спарте бесконечное число побед? Но бесконечность — не число. Как, собственно, и ноль. Мы не можем оценить, кто победил на основании забитых мячей. Да и не должны этого делать. Так говорю вам я, Рене Генон, самый мрачный и глубокий, самый неожиданный и революционный человек последних времен. Спортивные журналисты не смогли противиться суждениям главного арбитра. Никто не проронил ни слова. Генон закончил, поднялся со стула и покинул зал в гробовой тишине восторженных профанов. Вторжение бесконечности После игры с пражской Спартой я никак не мог нащупать связь с реальным, все казалось каким-то иллюзорным. Во многом благодаря тому, что никто в команде не говорил о странном матче, будто ничего необычного не произошло. Все как бы шло своим чередом, но это был иной черед. Словно что-то надломилось на стадионе Дженерали Арена, вытолкнув нас на запасной путь. Запасную жизнь. Я осторожно заговаривал с товарищами по команде: Переком, Лимоновым, Мисимой, Аррабалем, Вальзером, даже с Дали (изгнанный Бретоном, он иногда заглядывал на тренировки), но успех не сопутствовал мне. Коллективное сумасшествие лишь сильнее затягивало меня, вырывая из действительности. И наконец — Жорж Батай. Я интуитивно обходил его стороной, но, добравшись до предела отчаяния, разуверившись во всем, заговорил с этим парижским первертом. К тому моменту я уже ничего не ждал, как вдруг наткнулся на родственную душу — Батай полностью разделял мою озабоченность. Однако в своих рассуждениях Жорж продвинулся дальше меня. — Это мир постмодернизма, Вадим, — заверил одноклубник. — Здесь все раздваивается, хотя не приближается ни к какой сущности. В мире постмодернизма нет сущности, нет сердца, нет вообще ничего, кроме петляющей, вечно воспаленной ризомы. Вы меня слушаете? Я кивнул. Наш разговор велся на тренировке, мы отрабатывали пасы на дальние дистанции, поэтому Жоржу приходилось кричать, что есть силы. Он продолжил: — Вы когда-нибудь интересовались математикой? — В школе… — Представляете, что такое бесконечное множество? — В общих чертах. — Есть одна история, произошедшая не с сами Геноном, а с сумасшедшим, который принял себя за него. Так вот, эта история дает ключ к пониманию, кто такой Рене Генон, автор парадоксального исследования «Принципы исчисления бесконечно малых». Автор утверждает в нем, что не может быть двух бесконечных множеств. Есть лишь одно такое множество, которое содержит все-все-все на свете. И второго, а тем более третьего или четвертого, быть не может. Вы все еще слушаете меня? Я кивнул, принимая мяч, отправленный Батаем с расстояния шестьдесят метров. — Психиатрическая клиника в Бретани. Среди пациентов оказались «Рене Генон», а так же два математика, каждый из которых считал себя бесконечным множеством. В ходе совместного проживания «Генону», прекрасно овладевшему «Принципами исчисления бесконечно малых» настоящего Генона, удалось убедить сумасшедших математиков, что их не двое, это один человек, потому что бесконечным может быть только одно множество, никак не больше. Что еще интереснее, «Генон» убедил в этом не только пациентов, но и персонал больницы, включая главного врача, немного владеющего теорией множеств. — Поразительная история, — крикнул я. — Я вас предупреждал, — откликнулся Жорж. — Тем не менее, она дает самое полное представление о Рене Геноне, что судил наш прошлый матч. Не думаю, что мы когда-нибудь оправимся после победы над Спартой. Генон со всем своим неприятием современности разрушит нас и затащит обратно в мир Традиции, традиционного футбола. Нам с вами, по всей видимости, уготована роль наблюдателей. Никто не будет ничего замечать, кроме нас двоих. Или даже нас одного, потому что ни к чему раздваивать наблюдателя. Совсем скоро провидение покажет, что кого-то из нас нет. Зато существует второй. Точнее, первый. Тренировка неожиданно прервалась из-за выскочившего на поле подростка из подсобного персонала. Все его лицо было вымазано свиным фаршем. Подросток истошно вопил: — Маруся! Там! Маруся! Там — Маруся! Много! Много Марусь! Там! Мы обменялись с Батаем озадаченными взглядами. Что-то вроде «дежа вю» электрическим разрядом проскочило по позвоночнику: предвосхищенное, но совершенно непонятое. На подступах к Марусе — У меня не осталось никаких сомнений, что судьба писателя начинается там, где обрывается судьба футболиста, — шепнул мне Жорж Батай. — Запомните это мгновение, Вадим, сейчас мы прекратим футбольное существование и превратимся в писателей. Вереницей испуганных мальчишек мы пробирались по длинному темному коридору вслед за подростком с измазанной фаршем физиономией. Фернандо Аррабаль наступил на подвернувшийся мяч и немедленно растянулся на полу. Такой ловкий и техничный во время игры, он вдруг растерял все свои качества. Перек влип шевелюрой в жвачку, кем-то остроумно оставленную на стене. — Ай! — пискнул он, дернув головой. Лимонов и Вальзер попытались помочь, но едва не свернули бедняге шею. Перека пришлось оставить в темном коридоре. — Этак мы всех растеряем, — заметил я. — Не волнуйтесь, — сказал Батай. — Нужно просто чуть больше внимательности. Он тут же обо что-то споткнулся и гнилым бревном рухнул на пол. — Жорж, Жорж, с вами все в порядке? — Оба Жоржа вышли из строя, — элегично вставил Роберт Вальзер. Пытаясь отыскать в темноте Батая, я наткнулся на нашего тренера, Андре Бретона, валяющегося вусмерть пьяным. Это об него споткнулся Батай. У тела Бретона уже суетился Луи-Фердинанд Селин. — Еще один, — доктор ткнул костылем в Батая, тот не пошелохнулся. — Да что же вы — всей командой налакались? У вас же игра завтра… — Что с тренером? — поинтересовался Мисима. — Что с Батаем? — осведомился я, ощущая, что, в самом деле, едва держусь на ногах. Селин расхохотался. — Отмучались голубчики. Сегодня больше веселиться не смогут. Всем вам тоже давно пора ложиться. Спать, спать, спать. Я вам как доктор это говорю. — Но мы пришли посмотреть на Марусю, — с трудом проворочал языком Лимонов. — На Марусю? — удивился Фердинанд. — Какую Марусю? Внезапно зажегся свет, мы прикрыли глаза руками, зажмурились. И лишь спустя несколько секунд стали робко приподнимать веки. Маруся!.. Это она включила свет и теперь со сдержанным интересом разглядывала нас. Мы стояли в длинной комнате, стиснутые между двумя рядами сервантов. Кажется, когда-то я здесь уже был. Ах да, мы попали домой к Селину. Перек стоял на четвереньках, прижав голову к полу. Он угодил в ловушку: шевелюру прижала нижняя дверца. За Переком валялся на спине Аррабаль, а за Переком — на животе — Батай. Все… в совершенно нетрезвых позах. Среди еще держащихся на ногах затесался и Пьер Паоло Мазини, судья. Это он вел нас с измазанной свиным фаршем рожей. Из-за яркого света ему стало нехорошо, его тошнило. Да что там тошнило, Мазини натурально блевал. Серия отвратительных стонов, подергивающееся тело судьи, и вот наконец изо рта показалось что-то черное. Мазини вытянул полупереваренную черную бутсу. — Это та самая бутса, в которой я не забил самый важный пенальти в своей жизни, — пояснил он. — Откуда такая уверенность? — От злости я проглотил свою бутсу и все время чувствовал ее внутри. Это она не позволила мне стать хорошим арбитром. — Какая чушь! — возмутился Андре Бретон, приоткрыв левый глаз. — Хорошему арбитру ничего помешать не может. — Я старый и больной человек, — не согласился Мазини. — Самый старый и самый больной судья в профессиональном футболе. Зачем мне врать? — Заткнитесь! — вмешался Селин. — Хватит ребусов. У вас игра завтра, а вы собрались колобродить всю ночь. Маруся, быстро неси одеяла и подушки, положим их здесь. Хоть немного проспятся до утра. Кто-то хотел возразить, но так и остался стоять с раскрытым ртом. Потому что изо всех открывающихся дверей стали выбегать Маруси с одеялами и подушками и стелить на полу. Пять, десять, двадцать пять лежбищ для футболистов Барселоны. Против Каякента Лучше бы мы не засыпали тогда у Селина в гостях, потому что после началось нечто невообразимое. Мне снилось, что Маруся, в которую я был тайно влюблен, не распалась на тысячу копий, что она все еще единое целое. На протяжении всего сновидения мы катались на качелях, веселясь до беспамятства. Но всему приходит конец. Пришел он и моему блаженству. Мы проснулись в Махачкале. Тот матч, что не доиграли с Анжи… он все-таки затянул нас обратно. На этот раз в виде игроков детской футбольной команды под руководством Мурада Халилова. — Вставайте! Поднимайтесь! Самое сложное — совладать с гетрами. Они такие длинные, как юбки местных женщин… — Живее! Одевайтесь и на стадион. Три круга в одну сторону и три в другую. От товарищей по команде я узнал, что сегодня вечером играем с Каякентом. Все мы были возбуждены и на всякий случай хорохорились. Десятилетний Дали притворялся самым злым. Такой забавный с уже пробивающимися усиками и — главное! — еще не исключенный Андре Бретоном. В Махачкале кровожадный Бретон переместился в секретариат. Заваривал чай, отвечал на письма поклонников команды, оформлял документы для трансфера по Дагестану и России. Жизнь Бретона была скучная и неинтересная. Теперь нас тренировал Мурад Халилов. Подобно Бретону, никогда не игравшему в футбол, Халилов пришел в Анжи со стороны. В Дагестане он был известен главным образом как художник. Но внезапно объявил себя главным тренером детского дубля Анжи сразу после своей выставки в музее истории рыбной промышленности Дагестана, которая так и называлась:
— Недоразумение нашего мира заключается в том, — объяснял тренер, — что мы до сих пор награждаем Нобелевской премией писателей, ученых и политиков, а не актеров, которые играют их в кино. Я не вижу особой разницы между Нобелем и Оскаром, между Гонкурами и Каннами. Если Ги Дебор прав, и мы действительно живем в придуманном им обществе спектакля, то когда наконец мы отождествим явление и его репрезентацию? Когда, черт вас подери? Худо-бедно наградили гениального футбольного комментатора Светлану Алексиевич за выдающуюся критику жесткого паспортного режима и непонимание аграрной политики, но этого мало. Это пока всего лишь литература. Спектакль не ограничивается литературой, он вбирает в себя абсолютно все. Я хочу, чтобы Никита Михалков, который играет в своих фильмах Никиту Михалкова, получил не только Оскар за режиссуру, но и Нобелевскую премию мира за выдающееся исполнение Никиты Михалкова, миротворца. Физика, химия и медицина — слишком расплывчаты, чтобы давать за них призы. Кто судьи? Тоже физики, химики и медики? Какой абсурд. Судить должны простые люди, операнды спектакля. Иначе ради кого все это затевалось?.. Я, Мурад Халилов, заявляю, что мой художественный путь преломляется, словно ложка в стакане чая, и теперь я художник лишь в той мере, в которой я тренер футбольной команды. Анжи или смерть! Я жду от Нобелевского комитета премию за выдающийся вклад в замещение терроризма и исламского радикализма детским спортом. Венедикт Ерофеев считал, что Нобелевский комитет ошибается. Я же пока еще верю комитету. И жду… Жду свою премию! Как только мы с ребятами услышали речь наставника, мы прониклись к нему трепетным сочувствием. Каякент нужно было побеждать любой ценой, дабы преодолеть скепсис Ерофеева. Вопрос ставился нашим тренером предельно четко: Анжи или Ерофеев! Контрперенос Андре Бретона Меня немного смутило, что мы выходим на игру с Каякентом не в желто-зеленой форме Анжи, а в гранатово-синей, которая еще и висит на нас, как на вешалках, потому что сшита для взрослых спортсменов. Я подошел к тренеру и спросил буквально следующее: — Дядя Мурад, почему на нас все еще форма Барселоны, если мы играем за Анжи? — Какой я тебе дядя! — взмахнул рукой тренер. — Я твой тренер! Ты мой слуга, ты мой работник. Повинуйся, в какой бы форме ты ни был. На поле выбежали игроки Каякента. Боже упаси вас от этого зрелища. Натуральные монстры. И в отличие от нас, десятилетних пипеток, — взрослые мужики с волосатой грудью и лошадиным потом подмышками. — Тот, кому известно, что рыбу не едят ножом, может есть ее ножом, — философично заявил Халилов. — Что вы хотите сказать? — поинтересовался я. И вдруг заметил, что на тренере ужасный женский бирюзовый халат, причем тренер засунул руки в его карманы. Огромные, сюрреалистических размеров карманы, в которых спокойно поместится по футбольному мячу. — Мое тело — мое дело, — пояснил Мурадю (возглавив детский дубль Анжи, он переделал имя во французское). — Халат только подчеркивает мое тренерское качество, my coaching quality. Что вы пялитесь на меня, как праведник на райские ворота? — Постеснялись бы выходить на поле в таком виде, — вклинился Эдуард Лимонов. — Мне запрещено выходить на поле. Моя зона ограничена пунктиром у скамейки запасных, если вы понимаете, о чем я. Лимонов почесался. Лимонов моргнул. Лимонов обиделся. И Лимонов отошел. — Мой халат — метафора футбольного соревнования, — сказал Мурадю. — Карманы — это ворота. Их разделяет линия пуговиц — середина поля. По халату прыгают блохи, символизирующие игроков. Желто-зеленые — Анжи, сине-зеленые — Каякент. А здесь, — тренер ткнул себя в область сердца, — нахожусь я, главный тренер детского дубля Анжи, Мурадю Халилов, с ударением на последний слог. Подошел Андре Бретон. С ужасным нормандским акцентом он зачитал письмо болельщицы Анжи: — Ребята, вы — самые лучшие. Если у мира есть общая мера с Аллахом, то это футбол. Если на Земле есть щепотка рая, то в нем играет Анжи. Нет во вселенной большего счастья, нежели наблюдать, как Вадим Климов пасует Сальвадору Дали, тот возвращает мяч, и Вадим вколачивает его в ворота неприятеля. Анжи или смерть! Мы — великие чемпионы. Я славлю Аллаха за то, что в Дагестане есть такие футболисты, как вы. Аллах Акбар. Фариза Анализиева. Мурадю аж передернуло. — Вы, случаем, не сами все это сочинили, Бретон? — Боже упаси! — секретарь перекрестился. — Смотрите. Если вскроется обратное, я переведу вас на кухню. Будете готовить футболистам омлет и тирамису по-бретонски. — Я не умею готовить, — сказал секретарь. — Вы вообще ничего не умеете. Вы, Андре, самая выдающаяся бездарь и посредственность, что мне известна. Кажется, Бретон обиделся. Краем уха я услышал, как он бормочет под нос: — …И вот с такими щенками приходится быть на равных. — Пшел вон, — из бирюзового халата показалась кубачинская нога Мурадю и пнула под услужливо подставленный зад секретаря Анжи. В знак протеста Андре Бретон перешел в другую лигу. Он стал секретарем португальского чемпионата Контрперенос. — Мразь и сюрреалист, — объяснил его поступок Мурадю Халилов, с ударением на последний слог. С Каякентом мы сыграли вничью, забив им семь мячей, а они нам всего пять. На уроке истории детства После разгромной ничьи с Каякентом на их поле, дубль Анжи буквально помолодел. Нам и без того было уже лет по десять, а теперь мы едва дотягивали до первого класса махачкалинской школы. Мурадю отвел нас в физико-математический лицей на проспект Имама Шамиля. Как тренер футбольной команды, он хотел, чтобы наше академическое восхождение не расходилось с физическим воспитанием, поэтому мы и попали в лицей #8. Здесь мы впервые встретились с учительницей истории детства Жюли Реше. Было что-то потаенно-знакомое в этой вертихвостке, словно мы уже встречались. Но разве могли мы, лучшие европейские писатели, узнать махачкалинскую училку? — Где же ваш Робрето Карлос? — поинтересовалась Реше на первом же уроке. — Упрятан в глубокий запас, — сказал Жорж Батай. — Наш тренер Мурадю считает обучение привилегией, которой могут пользоваться лишь те, что попадают в основной состав. — Какой глупый предрассудок, — преподавательница развела руками. — Прямо путинизм какой-то. Халилов, к доске. Только теперь мы заметили тренера, сидящего вместе с нами за партой. Причем он нисколько от нас не отличался: на вид лет шести-семи, не больше. — Как вас зовут? — спросила учительница. — Жан-Мурадю. — Прекрасно. Просклоняйте, пожалуйста, свое имя. Тренер усмехнулся, взял мел и принялся скрипеть им по доске: Жан-Мурадю Жан-Мурадю Жан-Мурадю Жан-Мурадю Жан-Мурадю Жан-Мурадю — Безобразное имя! — воскликнула Жюли Реше. — А разве это первое «Жан» не склоняется? Не Жану-Марудю я ставлю двойку, а все равно Жан-Мурадю? — Самая великая тайна русско-французского языка, — пояснил тренер, — заключается в том, склоняется ли первая часть имени Жан. Вы обращаетесь к Жану-Мурадю или к Жан-Мурадю? Никто толком не знает. Так чего вы ждете от меня, шестилетнего мальчишки? — Ничего я от вас не жду. Если вы забыли, Халилов, то вы находитесь на уроке истории детства, а не русско-французского языка. Нас здесь волнует совершенно другое. История… Ответьте, например, на такой вопрос… Чем вы занимались во время Отечественной войны 812-го года? Тренер подмигнул классу. — Ну и вопросы. Учительница сломала авторучку, забрызгав свою бежевую сорочку, и сделала еще одну попытку: — Размышляя о детстве, вы углубляетесь в прошлое или будущее? — Ну и вопросы, — повторил Жан-Мурадю. — Вопросы как вопросы. Если вы не умеете отвечать, садитесь с двойкой и молчите. Вот вам тряпочка. Жюли взяла с доски влажную тряпку и бросила тренеру. Угрюмо прикусив ее, Жан-Мурадю вернулся за парту. — А теперь диктант, — объявила историчка. — Всем приготовиться. Два раза одно и то же повторять не буду. Мы спешно раскрыли тетради и приготовились писать. — Я ненавижу Владимира Путина за актуализацию позднесоветской дикости, — бегло прочитала Жюли. — Только-только пережили девяностые (можно цифрами), наелись сотней видов колбасы и сыра, перемерили несчетное количество кофточек и джинсов, кажется, устали от всего этого чудовищного многообразия, как вдруг — Крым, международная обструкция, санкции, экономический кризис. И снова тревожная болтовня о нехватке сыра и кофточек санкционных разновидностей. Владимир Путин воскресил для второго постсоветского поколения ужасы интеллектуальной нищеты, зацикленной на еде и одежде. Сосредоточил внимание на безудержном потреблении, которое везде, кроме дюжины стран-лузеров, давно превратилось в анекдот. Путин вернул Россию в клуб неудачников, сделал из нашей родины страну-монстр с заплаканными голодными глазами. За это я его и ненавижу, Аррабаль, как вы написали слово «экономический»? Лимонов, соберите, пожалуйста, работы и принесите ко мне на стол. Урок окончен. Болтовня на уроках Совсем скоро мы узнали, что Жюли Реше — не просто учительница истории, она еще и детский психоаналитик, склоняющий юных клиентов к самоубийству. Тренер Жан-Мурадю часто грозил отправить нас за непослушание на сеанс анализа, поэтому мы боялись Жюли больше смерти. — Ты все еще влюблен в Марусю? — как-то спросил меня Перек. — Какую Марусю? — Медсестру Селина. — Этих медсестер теперь столько… — шепнул я. — Какую именно ты имеешь в виду? Жорж тяжело вздохнул. — А вот я влюблен во всех них… Ты знаешь, что тренер собирается устроить нам матч с Вероной? В этой Вероне, точнее, Веранде, играют одни Маруси. И в запасе одни Маруси. И на воротах тоже Маруся. Я толкнул Перека в плечо. — Да иди ты. — Скоро сам увидишь. — Но ведь Маруся больше не играет, — сказал я. — Она ненавидит женский футбол. Перек рассмеялся. — Раньше ненавидела. А теперь, когда Марусе снова шесть лет, как нам с тобой, она вернулась в спорт. Жюли Реше провела с ней несколько психоаналитических сеансов и вылечила от ненависти к футбольной мизогинии. — Все копии излечились? — не поверил я. Жорж утвердительно кивнул. После чего, незаметно подкравшись сзади, кто-то схватил нас за уши и потащил вверх. Это была Жюли Реше, на уроке которой мы перешептывались. — Перек, вы изъясняетесь на родном языке как бревно. А еще называете себя блестящим стилистом. Кто путает следы в лесу? Боится волка и лису? Климов, не подсказывайте ему. Учительница крутанула Жоржево ухо, мальчик отчаянно заверещал. — Правильно, это заяц, — согласилась она. Мы с Переком повисли над полом на стиснутых пальцами Реше ушах. И тут в класс ворвался Изидор Дюкасс. Мгновенно оценив ситуацию, он обратился к учительнице: — При всем уважении, дорогая Жюли, меня поражает ваша безжалостность. Жюли брезгливо швырнула нас под парту. — Они заслужили такое обращение. Не надо было болтать на уроке. — Жюли Реше права, — подтвердил Жан-Мурадю, — Перек с Климовым тараторили без умолку. Дюкасс снисходительно улыбнулся. — За этих шкодников заступаться не буду. Но что вы сделали с Марусей! Ума не приложу, как вам могло прийти такое в голову. — Пришло, как видите, — скромно заметила Жюли. — В такую голову какие только мысли не заглядывают, — добавил Жан-Мурадю. Под партой Жорж Перек признался мне, что пристрастился засыпать с маской для сна. Причем в качестве таковой использует выкраденный у Светланы Алексиевич бюстгалтер, страшно удобный для этих целей. А чуть позже мы узнали, что произошло с Марусей. Преодоление футбольной мизогинии — Футбол стал женский! Футбол стал коммерческий! И футбол стал совершенно отвратительный! — декларирует Жан-Мурадю. Мы сидим в темном чулане, который он использует в качестве кабинета главного тренера. — Футбол лишился самого главного — глубины, — продолжает Халилов. — Современность сначала отняла у него Традицию, затем забрала будущее. Футбол больше не развивается, он застрял в вечном настоящем. Без Традиции — нет революции, с ампутированным прошлым мы лишаемся будущего. Что-то бесстыже иллюзорное сквозит в его облике. Происходящее виртуализируется. В едва различимых очертаниях главного тренера я вижу, как распадается серый цвет на фиолетовый и зеленый. Реальность галлюцинирует, рассыпается на фрагменты, перемешивается в случайной хронологии. В чулане главного тренера мы словно на пульсирующей ризоме. Того и гляди выскочим в расплавленную бездну или ледяной космос. — Футбол нам больше не по зубам, — Жан-Мурадю поднимает ко мне лицо и улыбается, обнажая зловещий ряд пляшущих статуэток, на глазах удлиняющихся зубов. Тренер кивает мне за спину. Я оборачиваюсь. На месте шведской стенки приоткрывается дверь, из щели бьет яркий свет, словно из операционной. — Приятно дернуть коньяка после утреннего намаза, — Халилов опрокидывает бутылку, орошая пляшущие зубные статуэтки. Это последнее, что я вижу перед тем, как зайти в открывшийся проем. Лекционный зал, напоминающий кабинет стоматолога. Жюли Реше рассказывает, как начиналась ее психоаналитическая практика. — Личность моего клиента распалась на множество осколков, рассредоточившихся в его зубах. Он приходил, ложился на кушетку, открывал рот. Вместо одного клиента я получила сразу тридцать два. И еще один лежал на кушетке. Никогда раньше я не взваливала на себя такой объем работы. Я чуть с ума не сошла, разбираясь в хитросплетениях отношений всех субличностей. В конце концов я поняла, что не справлюсь и прибегла к радикальным средствам. Я применила щипцы. Выдирала ими самые безнадежные осколки личности. После полугода работы у клиента осталось всего два зуба: правый нижний жевательный и левый верхний клык. На этом я решила остановиться. Множественная субъектность его больше не донимала, а зубов осталось ровно столько, сколько необходимо для комфортного существования. Заодно стрясла с бедолаги плату за похудение. — Чудовищный цинизм, — шепчет кто-то в аудитории. Жюли улыбается и продолжает: — В дальнейшем я перенесла метод щипцов в детский психоанализ. Дети словно молочные зубы, которые проще выдрать, чем вылечить. Нужно склонять проблемных детей к суициду, и их затруднения уйдут вместе с ними. Как говорил персонаж ранней картины Элема Климова, «нет зуба — нет проблемы». Гениальная простота! Психическое расстройство исчезает вместе с ребенком. — Какое бесчеловечное открытие, — снова шепчут в аудитории. — Один футбольный функционер привел ко мне три дюжины шестилетних девочек. Все они были близняшками, точными копиями друг друга. Однако я проверила, нет ли среди них оригинала. Оригинала я не нашла — все копии оказались идентичны. Но если это копии без оригинала, значит, это симулякры, вспомнила я слова своего коллеги Жана Бодрийяра. Но даже гениальный Бодрийяр промахнулся. Все три дюжины и были оригиналами. «Оригинальная множественность как умножение оригинальности» — так я назвала свою монографию, в которой мокрого места не оставила от Бодирийяра и еще второго придурка… Бадью. Так вот, меня попросили слепить из этих девочек футбольную команду. Они уже владеют правилами, обучены основным движениям, но испытывают к женскому спорту истошную мизогинию. Тут-то я и вспомнила свой метод щипцов. Четыре девочки сразу отправились в небытие. А оставшиеся тридцать две я расположила как зубы во рту футболиста. За пару сеансов научила девочек соотноситься с их новым сверх-Я, футболистом, зубами которого они стали, и — вуаля — футбольная команда из тридцати двух шестилетних девочек готова. Я передала их футбольному функционеру, который остался так доволен, что не заметил отсутствия четырех девочек. Никому до них не было дела. — Кеша, какой безумный кошмар… Я сейчас потеряю сознание… — прошептал чей-то женский голос, затем ахнул и умолк. Андре Бретон со всеми прощается Во что превратилась Барселона после моего ухода… Жан-Мурадю, этот дагестанский дилетант, свел все мои усилия к нулю. Великий клуб превратился в детскую секцию едва-едва научившейся обращаться с мячом мелюзги. Их игра с Вероной… точнее с Верандой, тому прямое подтверждение. Конечно, Барселона выиграла, я еще не выветрился из нее окончательно, но ведь ей противостояли женщины, хоть и шестилетние, но женщины. Команда из одних Марусь… Какой зловещий юмор скрыт в этом противоборстве. Барселона победила с минимальным преимуществом — 3:1. Но как далась победа! Пользуясь полным сходством, на поле то и дело выскакивали все новые Маруси. Пересчитать их не удавалось из-за постоянных перемещений. Мурадю палец о палец не ударил, чтобы выразить протест судье. Хотя против его ребят играло по пятнадцать, двадцать Марусь. Под конец матча их стало и вовсе тридцать две. Сгруппировавшись в замысловатую фигуру, они вгрызались в Барселону и трепали ее защиту, пока арбитр ни дал наконец финальный свисток. Что теперь будет с Барселоной? С мальчишками, которых я всему научил? С Переком, Аррабалем, Вальзером, Лимоновым, Мисимой? С Батаем, Климовым, Дали, черт бы их всех подрал? Под управлением Халилова они вернутся в детский ад, ясли, пеленки, утробу матери, а потом и вовсе в мужское семя. Окончательно разучатся играть в футбол и превратятся в капли от насморка, которые вечно летят не в те ноздри. Судьба Барселоны меня больше не интересует. А что же Верона? Пардон, Веранда. Это был блестящий эксперимент школьной учительницы Жюли Реше. Размножить феноменальную переводчицу Марусю Климову и сделать из ее копий футбольную команду. Как водится, все испортил маразматик Селин. После игры он поставил диагноз Жюли Реше — делез в запущенной форме. У старого коновала в жизни ничего хорошего не было, кроме кота Бебера и помощницы Маруси, из которой бесчеловечная психоаналитичка сварганила команду шестилетних пигалиц. Эрвин Шредингер отобрал у Селина Бебера, а Жюли Реше внушила Марусям, что они теперь зубы дракона, их коллективное сверх-Я футбольной природы. И все их существование определяется потребностью дракона побеждать на футбольном поле. Волей к власти, как выразился прусский душевнобольной Фридрих Ницше. Веранда проиграла. Селин замахнулся на Реше костылем, но той удалось вовремя отскочить в сторону. Коновал сломал костыль о подвернувшуюся мусорку и остервенело прошамкал: — Дрянь психоаналитическая… Он поковылял домой, присматриваясь, в чью бы рожу всадить обломок костыля, дабы освободить руку. Как же я рад, что уехал в Португалию. Лучше быть секретарем лиги Контрперенос, чем подставлять под селиновский костыль ту или иную щеку (или сразу обе). Я рад, что еще в юности преодолел христианство. Бог умер, и он никакой больше не друг мне. Как и все, что я оставил в безнадежной Барселоне. Теперь я сам для себя весь мир вместе с футболом и сюрреализмом в придачу. Прощайте, идиоты…
Finis Mundi За все время моего пребывания в Барселоне мы не проиграли ни одной игры. Тем печальнее рассказывать о том, как все оборвалось. Нам довелось отстаивать честь самого великого клуба Европы и мира, пожертвовав лучшие годы, чтобы из футболистов превратиться в детей, а потом и вовсе в писателей. Андре Бретон отразил наше разложение в пасквиле «Каталонский труп», напечатанном в Les Temps Modernes. Когда вышел журнала с эссе Бретона, нам было уже года по два-три, читать мы на тот момент не умели. Поэтому кто-то из руководства зачитывал эссе вслух, и волосы на наших макушках шевелились в тревоге и отчаянии. Желчный и саркастичный, Бретон разрастался в виде переполненного мочевого пузыря, который вот-вот взорвется и отравит всех своим содержимым. — Я не хочу быть тренером каталонского трупа, — признался Жан-Мурадю. Все рассмеялись. Как же Мурадю не понимал, что он давно уже не тренер… Нельзя быть тренером в три года. Шестидесятишестилетний Луи-Фердинанд Селин, старше нас в 22-33 раза, потрепал Халилова за волосы и сказал: — Жить мне осталось совсем недолго. Сил больше нет. Вот и последний костыль сломался. Все, что пока еще удерживает меня с вами, — «Ригодон» и Маруся. Трилогию я закончу любой ценой, об этом не волнуйтесь. Но кроме нее нужно успеть вырвать Марусю из ризоматических лап психоанализа. Вам, ребята, я советую остерегаться Жюли Реше, не ходить на уроки гадкой училки и поджигать ей юбку. — Вы и мне это советуете? — с надеждой спросил Жан-Мурадю. Доктор бросил на мальчика безразличный взгляд и молча вышел. Лишь благодаря исключительному характеру Селину удалось отобрать Марусь у Жюли Реше и вернуть им человеческий облик. Превращенные в челюсть дракона, Маруси ни в какую не соглашались снова обращаться в людей. Селин выдирал их из драконьих десен. Блестящий стоматолог, он работал, не покладая рук. Но, увы, Маруси мерли, словно мухи из пакостной сартровской пьесы. — К чертям собачьим такое лечение! — восклицал Селин, отбиваясь от воображаемых мух, полчищами атакующих его со всех сторон. — Если я не могу помочь Марусе, мне не обязательно ее убивать. Но смерть вторгалась в происходящее, невзирая на протесты доктора. Он извел всех Марусь, кроме двух. Две остались целы даже после отнятия их футбольного сверх-Я. Но что это были за Маруси?!. Одна стала автором блестящего Le dévastateur, а вторая… Вторая занялась переизданием своих книг в издательстве ASTraL. Луи-Фердинанд закончил «Ригодон» и умер счастливый, сразу после того, как поставил финальную точку. Жюли Реше покинула Барселону и возглавила Институт психоанализа животных и растений, где плодотворно склоняла и тех и других к суициду. Жан-Мурадю долго хандрил, но потом вернулся к кисточке и акварелям. Он написал эпическое полотно, изобразив Махачкалу в виде спирали, на поверхности которой много-много кубических домиков. Спираль раскручивается, пытаясь смахнуть домики, но те стоят. В этих домиках-кубиках мы и поселились. Мы… Кто это «мы»? Мы — самые прославленные и востребованные писатели Вечности. Живущие на раскрученном веретене Вселенной. В искривленном отражении чего-то иного. Никого не забыли? Ах да. Пьер Паоло Мазини, ушедший в женский футбол. Под конец карьеры он и сам превратился в женщину и написал великолепную автобиографию «Голод не тетка, в лес не убежит». Гораздо лучше, чем все, что у него получалось на поле. После выхода на пенсию Мазини стал жуткой алкоголичкой и остаток жизни провалялся в похмелье. Вот, пожалуй, и все. Post Scriptum Дорогой Вадим! Пишет вам Фариза Анализиева из Махачкалы. Та частичка Барселоны, что вы оставили в республике Дагестан, до сих пор бьется в унисон нашим сердцам. Мы все, даргинцы, аварцы, лезгины и кумыки, словно в этом унисоне. Скучаем по футболу в исполнении барселонистого периода Анжи. Скучаем, словно по родным краям. Иногда мне снится, как я играю против вас. Вы — правый нападающий, а я — левый защитник. Защитница… Отбираю у вас мяч и несусь вперед, оставляя вас за спиной. Но вы вновь и вновь возникаете передо мной. Приходится каждый раз обводить вас, растрачивая время и силы. Никто из команды мне не помогает. Они жмутся к собственным воротам и с ужасом наблюдают за нашей схваткой. — Можно, я растопчу вас? — не выдерживаю я. Вы улыбаетесь и легко отнимаете у меня мяч. Он словно приклеивается к вашей бутсе. Соперники рассыпаются перед вами, голкипер путается в сетке ворот, штанги разъезжаются к угловым флажкам. Я, словно могучее животное, хотела растоптать вас, поступить так, как поступает дикобраз с кузнечиком. Но, увы, кузнечик оказался хитрее дикобраза. Вы направляете мяч в самую сетку наших бьющихся в унисон сердец. Забиваете гол, опрокидывающий здание всей современной литературы и Махачкалу. Я знаю, что ваша спортивная карьера завершена. Теперь вы знаменитый автор журнала, которым зачитывается весь мир. Место главного редактора Le dévastateur будто специально придумано для вас. Я никоим образом не хочу обидеть вашего арт-директора Варю Мячек, но поверьте мне, старому электрику, Варя не справляется. Точнее, Варя блестяще справляется со всем, кроме бесконечно малой части директорских обязанностей. Эти обязанности хотела бы взять на себя ваша покорная слуга, то есть я, левый защитник Анжи или его соперника. Итак, я хочу, чтобы вы взяли меня спортивным директором. Без этой должности Le dévastateur выглядит как-то сиротливо, а с ней он обретет наконец вселенский масштаб, который заслужил самым беспощадным образом. Подумайте хорошенько. Не представляю, чтобы вы поступили неправильно. Ваш спортивный директор Фариза Анализиева. Москва, октябрь-декабрь 2015 |
