|
|
Гонка на Десять Тысяч Миль Когда родилась Элен, Уильяму Эльсону шел уже пятый десяток. Сейчас, в тысяча девятьсот двадцатом, ему было больше шестидесяти, но подтянутая фигура, крепкое здоровье и ясный рассудок заставляли окружающих забыть и о его солидном возрасте, и о неизбежной седине. Прославился он незаурядными открытиями в области токсикологии, и, когда было во всеуслышание объявлено, что единственной безвредной жидкостью отныне следует считать лишь чистый спирт, все новоявленные общества трезвости, без счета рассыпанные тогда по Америке, незамедлительно избрали Эльсона своим главой. Именно он придумал на благо всего человечества денатурировать поступающую в дом по трубам воду с тем, чтобы сделать ее непригодной для питья, но подходящей для обыденных гигиенических процедур. Когда Эльсон перебрался во Францию, его теории вызвали живые и не всегда доброжелательные отклики у медиков, не пожелавших отказаться от былых убеждений. Наиболее ярым его противником стал доктор Батубиус. Как-то раз, обедая с Эльсоном в ресторане, он, в частности, заявил, что руки у того дрожат точь-в-точь как у алкоголика. Вместо возражений Эльсон — уже довольно пожилой человек — вытащил револьвер и навел дуло на кнопку электрического звонка. — Последний взгляд — мельком, если не возражаете, — обратился он к доктору. — А теперь, будьте любезны, разверните-ка передо мною карту вин… Кнопка скрылась за этой импровизированной ширмой, и рука химика замерла без движения. Раздался выстрел. Пистолет был заряжен разрывными пулями. Звонок разнесло в клочья, как и большую часть обшитой тканью перегородки; эхом откликнулся сдавленный вопль случайного посетителя, мирно трудившегося над консоме в соседнем кабинете. Но пронзенная прямо по центру кнопка успела за мгновение до гибели замкнуть цепь электрического звонка. У стола тотчас вырос официант. — Еще бутылочку чего-нибудь покрепче, — заказал Эльсон. Таков он был, этот ученый муж, пришедший после долгих лет работы к изобретению Perpetual-Motion-Food. Создав пробные образцы этого Perpetual-Motion-Food, »выбросить» свое творение на рынок Эльсон решил при помощи команды велогонщиков — тут, очевидно, не обошлось без влияния конструктора Гауфа, — которые, соревнуясь в скорости с курьерским поездом, подкрепляли бы свои силы исключительно новым препаратом. Само по себе это вряд ли могло кого-то удивить; люди впервые бросили вызов локомотиву еще в конце прошлого столетия, и с тех пор экипажи из пяти-шести человек не раз одерживали победу на перегонах в милю или две. Но попытка утвердить превосходство человеческого двигателя над механическим на длинных дистанциях — такого действительно раньше не бывало. Уверенность в своей правоте, лишь подкрепленная успехом гонки, впоследствии могла бы привести Уильяма Эльсона к близкой и Андре Маркею вере в безграничность человеческих возможностей. Однако химик, непоколебимый материалист, приписывал такое беспредельное могущество единственно воздействию Perpetual-Motion-Food. Что же до того, участвовал ли в гонке сам Маркей — а мисс Эльсон была убеждена, что распознала его в одном из пяти членов экипажа, — именно этому и будет посвящена настоящая глава. Для большей точности рассказ о знаменательном «пробеге Perpetual-Motion-Food», или «гонке на Десять Тысяч Миль», мы приведем со слов непосредственного участника событий, Теда Оксборроу (благодарим «Нью-Йорк Геральд» за любезно предоставленный материал): «Горизонтально распластавшись на пятиместном велосипеде — обыкновенная гоночная модель 1920 года, без руля, шины по пятнадцать миллиметров, длина педального пробега пятьдесят семь метров тридцать четыре, лица в защитных масках от пыли и ветра опущены ниже сидений, пять пар ног с обеих сторон схвачены алюминиевыми трубками, — мы выехали на трек, нескончаемой полосой тянувшийся все десять тысяч миль вдоль рельсов курьерского поезда, и, пристроившись за продолговатым, точно снаряд, автомобилем-„лидером“, тронулись в путь — пока на скорости сто двадцать в час. Намертво прикованные к своей машине, мы расположились следующим образом: сзади я, Тед Оксборроу, передо мной Джуи Джейкобс, затем Джордж Уэбб, чернокожий Сэмми Уайт и наш пилот, Билл Гилби, которого мы в шутку величали Corporal Гилби, ведь он назначен был присматривать за нами четырьмя, — вот и все, если не считать Боба Рамбла, карлика, подпрыгивавшего в прицепе позади велосипеда: противовесом он снижал или, напротив, увеличивал сцепляемость нашего заднего колеса с дорогой. Капрал Гилби то и дело передавал нам через плечо крошечные бесцветные кубики Perpetual-Motion-Food, которые хрустели на зубах, точно леденцы, и неприятно покалывали язык — ближайшие несколько дней нам предстояло кормиться только ими; он брал их рядками по пять штук на специальной полке, приспособленной сзади рассекавшего упругий воздух автомобиля. Чуть пониже белым пятном светился циферблат спидометра, под ним — крутящаяся муфта, подвешенная специально для того, чтобы смягчать возможные удары велосипеда о задний бампер „лидера“. Как только опустилась наша первая дорожная ночь, эта самая муфта незаметно для пассажиров локомотива была сцеплена с колесами автомобиля так, чтобы крутиться в обратную сторону. Капрал Гилби приказал нам чуть поддать скорости, мы заскочили на муфту передним колесом, и она, точно шестеренка, бешено завертела цепи нашего велосипеда — благодаря этой маленькой хитрости несколько часов мы летели вперед безо всякого усилия. За спиной у „лидера“, разумеется, царило полное спокойствие — ни ветерка; несшийся справа локомотив, точно громадная неповоротливая скотина, бездвижно замер в одной точке „поля“ зрения, не обгоняя нас, но и не отставая. Понять, что поезд движется, можно было лишь по мерному раскачиванию где-то сбоку — наверное, это дергался туда-сюда шатун на колесе, — да еще спереди едва подрагивали прутья отражателя, железной юбкой нависавшего над дорогой: они поразительно напоминали тюремную решетку или затвор водяной мельницы. Все это вообще довольно сильно походило на картину мирно катящейся реки — укатанный трек чуть не сверкал наподобие водной глади, а неугомонное бурчание стального зверя походило на шум каменистого порога. Несколько раз в окне головного вагона мелькнула белоснежная борода мистера Эльсона, подпрыгивавшая вверх-вниз, точно ее обладатель беспечно дремал в скрипучем кресле-качалке. Большие задумчивые глаза мисс Эльсон также показались на мгновение за первой дверцей второго вагона — дальше, впрочем, я заглянуть не мог, и так изрядно свихнув себе шею. Суетливую фигурку мистера Гауфа с характерными белесыми усами, напротив, только и было видно, что на открытой платформе локомотива — если Эльсон, даже сев на поезд, втайне надеялся, что машина все-таки уступит человеку, то Гауф, подстегиваемый заключенным накануне крупным пари, старался максимально использовать свои познания шофера. В такт движениям наших ног Сэмми Уайт напевал куплет детской песенки: Ты мигай, звезда ночная… В ночной тиши ему вторил фальцет слабоумного Боба Рамбла — задыхаясь, идиот вопил нам в спину: — А сзади кто-то есть! На такой скорости нас было не догнать ни человеку, ни машине; да и потом, с поезда могли прекрасно видеть, как за Бобом Рамблом стелется пустой и гладкий трек. Конечно, из вагонов не разглядеть те несколько метров балласта, что замыкали весь состав — они были открыты только с боков, а мы, в свою очередь, вряд ли сумели бы оглянуться назад. Но кому взбрело бы в голову нестись посреди ночи на болтавшемся из стороны в сторону балласте! Скорее всего, таким занятным образом уродец сообщал переполнявшую его ребяческую гордость — именно он, и не кто иной, летел за нами на своем прицепе. Как только заря открыла второй день гонки, нас оглушило металлическим гудом — даже воздух, кажется, задрожал с такой силой, что у меня едва не хлынула кровь из ушей. Как потом выяснилось, похожий на снаряд автомобиль, который „вел“ нас до сих пор, был „отпущен“ и его место заняла уже самая настоящая ракета, полая, точно гигантская флейта. Крутясь вокруг своей оси, она врезалась в воздух и летела, едва не касаясь земли, так, что чудовищный вихрь затягивал нас в ее воронку. Почти незаметная тоненькая стрелка спидометра по-прежнему размеренно подергивалась, вырисовывая у виска Капрала Гилби отвесную голубую линию, и на блестящей эбеновой шкале я увидел, что мы достигли заданной к тому моменту скорости: 250 Поезд, нависавший справа мрачным пятном, по-прежнему не двигался с места — невероятно, но мне казалось, что я чувствовал его всем телом и, протяни руку, мог бы даже потрогать; однако шум каменистого порога превратился теперь в свист гибельного водопада, а всего в миллиметре от пылавшей топки образовывалась мертвенная наледь — скорый мчался на всех парах. Мистер Эльсон больше не появлялся в дверном проеме, и сквозь пустые глазницы окон его вагон казался зачумленным. Меж тем что-то остановило мой взгляд, брошенный внутрь просторного купе мисс Эльсон, обшитого панелями красного дерева. К моему удивлению, первое окно — а я мог видеть только его — снаружи оказалось наглухо закрыто какой-то плотною пунцовой драпировкой. На мгновение мне даже почудилось, что за ночь на стекле выросли напитанные кровью ядовитые грибы… Но при свете дня сомнений быть не могло: обстановку вагона от меня скрывала пелена кроваво-красных роз, раскрывших свои гигантские бутоны и еще влажных, как будто их только что срезали. Тяжелый запах, оберегаемый ветроломом, плыл в неподвижном воздухе. Когда девушка опустила стекло, часть этого живого занавеса оторвалась, однако цветы упали вниз не сразу: застыв в воздухе, несколько секунд они летели рядом с такой же бешеной скоростью, что и машины; вдруг, подхваченная вихрем, самая крупная роза с шумом влетела внутрь. Как мне показалось, мисс Эльсон вскрикнула и схватилась за сердце — больше я ее не видел; остаток дня прошел в однообразном стрекоте педалей. Под беспощадными порывами ветра розы понемногу облетали, срываясь то по одной, то целыми гроздьями, и вскоре лакированное дерево спального вагона предстало перед нами во всем своем нетронутом блеске, гораздо лучше стекол отражая гнусную физиономию Боба Рамбла. Назавтра багряный ковер снова расцвел на прежнем месте. Я уже начинал подумывать, что схожу с ума, а встревоженное лицо мисс Эльсон отныне точно приросло к окну. Однако мое внимание привлекло более серьезное происшествие. Утром третьего дня произошло нечто ужасное — ужасное прежде всего потому, что в результате мы едва не проиграли гонку. Джуи Джейкобс, сидевший прямо передо мной и взметавший перехваченные алюминием колени в ярде от моих; Джуи Джейкобс, который с самого начала взял невообразимый темп и мог своими мощными толчками некстати дать рывок, по плану предстоявший нам куда позднее, так что время от времени мне даже приходилось гасить скорость — так вот, Джуи Джейкобс точно в отместку вдруг сам принялся упираться ногами, а когда они все же подгибались, мои колени с треском щелкали меня по подбородку, вынуждая напрягать и без того сведенные усилием мышцы. Ни Капрал Гилби, ни, вслед за ним, Сэмми Уайт и Джордж Уэбб, затянутые ремнями и кожаными масками, не могли повернуться и взглянуть, что это Джуи Джейкобс там надумал; но я сумел чуть-чуть нагнуться так, что мне стала видна его правая нога: пальцы все так же вплетены в кожаное стремя и бедро по-прежнему взлетало и опускалось в ритм нашим движениям, однако лодыжка, казалось, сильно затекла, а потому почти не гнулась. К тому же я не сразу обратил внимание на какой-то странный запах, решив, что он исходит от его черных трикотажных панталон (тут есть свои тонкости: нужду все мы справляли, не покидая седел, в мешки с сукновальной глиной); но вдруг мне в голову пришла совсем иная мысль, и я похолодел — взглянув на мечущуюся в метре от моего лица и соединенную с моею собственной ногой окаменевшую лодыжку, я почувствовал трупное зловоние: Джуи Джейкобс разлагался с непостижимой быстротой. И в этот самый миг я с удивлением заметил, что справа от меня находится уже не середина угольного тендера, а вторая дверь первого вагона. — Мы буксуем! — раздался крик Джорджа Уэбба. — Мы буксуем! — хором повторили Сэмми Уайт и Джордж Уэбб; поскольку душевная оторопь сводит члены куда сильней усталой судороги, у моего плеча тотчас же выросла последняя дверца второго — и последнего — вагона, а за ней показался украшенный лентами хвост поезда; послышался восторженный рев Артура Гауфа и его механиков. — Джуи Джейкобс мертв! — чуть не плача завопил я что было сил. По всей нашей цепочке пролетело заглушенное масками: — Джуи Джейкобс мертв! Этот вскрик закружился вихрем, уносимый тягой воздуха под своды летучей флейты, которая повторила его трижды — а в ней было достаточно длины, чтоб звук скакал внутри, подобно мячику — и, точно зов трубы Последнего суда, низвергла с небосвода на расстилавшийся за нами идеально ровный трек: — Джуи Джейкобс мертв! мертв! мертв! — Как мертв?! Плевать я хотел… — отрезал Капрал Гилби. — Эй вы, там: Джейкобса не бросать! Это был изнурительный труд, и не дай бог, чтобы такая гонка повторилась. Наш друг упирался, коварно зажимал педали и по-настоящему буксовал. Поразительно, насколько верно это слово, обычно применяемое к трению механизмов, подходило к тугим движениям трупа. А он знай себе делал у меня под носом то же самое, что и предыдущие два дня, в эту треклятую сукновальную глину! Не раз нас подмывало развинтить крепления, которые смыкали пять пар переплетенных ног, среди которых — ноги мертвеца. Но он был пристегнут, замнут на замок, опломбирован, запечатан и пригвожден к сиденью инвентарным номером… в итоге, на нас висел… мертвый груз — иного слова не придумаешь, — а чтобы выиграть такую гонку, годился любой груз, только не мертвый. Капрал Гилби был человеком практичным, как были людьми практичными Уильям Эльсон и Артур Гауф, а потому велел нам сделать то же самое, что, знай они все детали, велели бы и оба эти джентльмена. Ведь Джуи Джейкобс был специально нанят для того, чтобы участвовать четвертым номером в великой и почетной гонке Perpetual-Motion-Food; он подписал контракт с неустойкой в двадцать пять тысяч долларов, которые ему пришлось бы выплатить в счет будущих побед. Отдав богу душу, он вряд ли смог бы снова сесть в седло и, следовательно, заработать денег на неустойку. Значит, он был попросту обязан перебирать ногами и прийти к финишу — живым или мертвым. Если люди могут на велосипеде спать, то умереть уж можно и подавно, ничего страшного. Не зря же гонка называется „пробегом вечного движения“! Позднее Уильям Эльсон объяснил нам, что трупное окоченение, — как-то он назвал его… a, rigor mortis[10]! — так вот, особого значения оно не имеет и поддается даже незначительному нажиму. Что же до столь внезапного гниения, то он и сам как следует не понимал, чем оно было вызвано… наверное, предположил он, чрезмерным выделением мышечных токсинов. Иначе говоря, наш Джуи Джейкобс по-прежнему крутил педали — сначала с явной неохотой; у нас, правда, не получалось разглядеть, корчил ли он недовольные рожи, уткнувшись носом в кожаную маску. Мы, как могли, подбадривали его незлобивыми насмешками — так наши деды орали вслед Терону на первом Париж-Брест’е: „А ну, свинья, поддай-ка жиру!“. Мало-помалу он вошел во вкус — вот и лодыжка стала гнуться, он подстроился под наш ритм, пока не принялся, наконец, молотить ногами, точно швейная машинка. — Второе дыхание, — бросил Капрал, — набирает обороты. Думаю, скоро нам его не удержать! И в самом деле, он не только набрал обороты, но и прибавил, да так, что спурт, который выдал мертвый Джуи Джейкобс, живым еще не снился. Последний вагон, который полностью исчез из виду на время этого урока в школе для покойников, стал на глазах расти и вскоре занял подобающее ему место, с которого не должен был сходить — где-то позади, так, чтобы тендер оказался в полуметре от моего правого плеча. Эту перемену мы в свою очередь отметили оглушительным победным воплем, едва не разорвавшим четыре остававшиеся маски: — Джуи Джейкобсу — гип-гип, ура! И летучая флейта отозвалась всей мощью неба: — Джуи Джейкобсу — гип-гип, ура! Покуда мы учили нашего мертвеца уму-разуму, я упустил из виду и экспресс, и оба прицепленных к нему вагона; когда же ученик, буквально не моргнув и глазом, превзошел учителя, хвост поезда уже был рядом, как будто забежал справиться о здоровье потерпевшего. Но что это, галлюцинация? кривое отраженье нашего велосипеда в отполированных до блеска интерьерах спального вагона? — чуть позади локомотива, пригнувшись к рулю или сгорбившись под непосильной ношей, нас нагоняло какое-то живое существо! Педали на его машине крутились так же быстро, как и наши. Видение немедленно исчезло — или его заслонил торец вагона, который мы только что обошли. Меня развеселило бессмысленное тявканье Боба Рамбла — как в первый день, он, заходясь и подскакивая на своем сиденье из мореной ивы, точно макака в клетке, надсаживался почем зря: — Смотрите, нас догоняют, сзади кто-то есть! На вразумление бедняги Джейкобса у нас ушел весь день. На четвертое утро — а точнее, в три минуты и семь с небольшим секунд девятого — указатель спидометра застыл на конечном делении, преодолеть которое ему было просто не дано: 300 километров в час. Летевшая впереди махина нам изрядно помогала: не знаю, шли мы быстрее этого предела или нет, но благодаря ей наверняка уж не сбавляли — стрелка точно прилипла к краю циферблата. Поезд все так же держался на приличном расстоянии, не отрываясь, но было видно, что одних запасов топлива для такой скорости уже не хватает, и те, кто путешествовал в вагонах — мистер Эльсон с дочерью, вот, впрочем, и все пассажиры, — захватив с собою провизию и напитки, вышли на открытую площадку, поближе к механикам; девушка, явно в приподнятом настроении, держала в руках дорожный несессер. Вместе с поездной командой — всего набралось человек пять-шесть — они принялись рубить на части свое недавнее пристанище, швыряя в топку все, что могло гореть. Скорость определенно росла; не могу сказать, намного ли, но гулкое жужжание летучей флейты повысилось на несколько тонов, и мне даже показалось — да, но как это возможно? — что, чем сильнее я давил на педали, тем легче они поддавались напору. Уж не прибавил ли еще феноменальный Джуи Джейкобс? И вдруг я увидел под ногами не привычный асфальт нашего трека, а… и где-то очень далеко… красную крышу паровоза! Потом все исчезло в облаках терпкого угольного дыма. Летучая машина ползла внизу, точно медлительная гусеница. — Ястребиный взлет, — отрезал между двумя приступами кашля Капрал Гилби. — Сейчас врежемся. Общеизвестно — спросите у Артура Гауфа, — что любое движущееся тело при достижении определенной скорости взлетает и парит, преодолевая сцепление с грунтом при помощи ускорения. И, разумеется, отсутствие двигательных органов, способных обеспечивать его дальнейший ход, приводит к самому элементарному падению. При ударе о землю велосипед задрожал, точно пробудившийся камертон. — All right, — немедленно изрек Капрал: нагнувшись над передним колесом, он совершал руками какие-то хитроумные пассы. Через мгновение вибрация прекратилась. — Передняя шина лопнула, — бодрым голосом произнес Билл. Вагонов справа уже не было видно: куски деревянной обшивки и канистры с бензином в беспорядке валялись поверх тендера; железные остовы были отцеплены и потихоньку отставали — какое-то время они по инерции еще катились вслед за локомотивом, но разболтанная тряска неотвратимо замедляла их бег. Колеса уже не смазывались скоростью в единое пятно и становились все отчетливее. Но паровоз держался на прежнем уровне. — Новый ястребиный взлет, — донесся голос Билла Гилби. — Вреза?ться больше не во что. Лопнула задняя шина. All right. Ошеломленный услышанным, я выпростал голову из-под крепившейся на раме маски и посмотрел вперед: пока мы летели, гигантская флейта исчезла и сейчас, наверное, стремительно удалялась назад вместе с останками вагонов. Впрочем, Капрал был прав — действительно, все шло по плану; подрагивая, нить спидометра по-прежнему выписывала у его щеки неумолимо возраставшую кривую скорости, давно уже перевалившую за триста километров в час. На горизонте показалось место нашего поворота. Это была громадная башня в форме усеченного конуса, диаметром у основания в две сотни метров и высотою еще в сто, распахнутая, точно зев, навстречу небу. Стены подпирали внушительные контрфорсы из камня и железа. Наш трек и рельсы паровоза уходили внутрь через широкое отверстие; внутри, взлетев на стены — которые сужались кверху наподобие отлогого свода, — мы в один миг, удерживаемые инерцией, облетели всю пустотелую башню. Со стороны, наверное, казалось, будто пара мух что было духу семенят по потолку. Экспресс завис прямо над нами, будто прибитая к стене книжная полка. Оглушительное жужжание колес, отражаясь от бортов полого конуса, становилось невыносимым. Мы находились в этой башне, затерянной в глухой сибирской степи, всего какую-то долю секунды — и, тем не менее, до нашего слуха донесся чей-то сильный голос, усиленный чудовищным эхом и, казалось, следовавший прямо за локомотивом. Голос ругался, божился и кого-то проклинал. Я отчетливо слышал, как на хорошем английском — наверное, чтобы значение не ускользнуло и от нас — незнакомец произнес какую-то полную нелепицу: — A-а, свиная голова, все плечи мне уже стерла! Затем последовал глухой удар. В этот момент мы вылетели из башни и едва не врезались (тогда как несколько секунд тому назад проход был свободен) в громадную бочку — одну из тех гигантских фляг по пятьдесят четыре галлона, которые британцы именуют hogshead, что, собственно, и значит „свиная голова“ — с широким прямоугольным отверстием в боку и двумя ремнями, наподобие бретелек воинского ранца, в середине, как будто ее кто-то волочил на спине; бочка еще покачивалась, точно детская колыбелька — как и подобает всякому округлому предмету, который с размаху поставили наземь. Железный отражатель паровоза наподдал ее с такой же легкостью, как если б это был футбольный мяч: она разорвалась, и вместе с несколькими каплями воды на рельсы и дрожавший в раскаленном мареве трек хлынула безбрежная лавина роз; несколько цветов, вонзившись шипами в наши и без того дырявые шины, еще какое-то время крутились у нас перед глазами огненным колесом. Опустилась четвертая ночь. Хотя на путь до поворота у нас ушло три дня, до отметки Десять Тысяч Миль при такой скорости мы должны добраться меньше чем за сутки. Прежде, чем окончательно стемнеет, я решил в последний раз взглянуть на указатель спидометра; едва я отвел глаза, как нитевидная стрелка, трепетавшая у крайнего деления рядом с горловиной муфты-шестеренки, вспыхнула ослепительным синим веретеном и через мгновение погасла. И тут же чьи-то тельца — одновременно твердые и мягкие, колючие и пушистые, мокрые от крови и кричащие от ужаса — посыпались на нас дождем зловещих метеоритов, захваченные нашей скоростью, точно мухи, которых увлекает за собой стремительно летящая мухобойка; велосипед занесло в сторону, и он с силой ударился о борт локомотива, все так же неподвижно рассекавшего ночную тьму. Нас протащило несколько метров, но, не соображая, что произошло, мы по-прежнему машинально крутили педали. — Ничего страшного, — сказал Капрал. — Птицы. И в самом деле, больше нас не защищал ветролом машины-„лидера“ — невероятно, что ничего подобного не случилось раньше: летучую воронку мы отпустили уже давным-давно. В этот момент, не дожидаясь окрика Капрала, наш лилипут Боб Рамбл догнал меня, подтягиваясь на соединительном канате, и навалился всем своим весом на заднее колесо — наверное, чтобы прижать его к дороге. Значит, скорость снова возросла. Но тут я услышал, как стучат зубы карлика, и понял, что подгоняло его не рвение, а страх: ведь сзади, как он говорил, „кто-то есть“. За спиной у меня зашипело пламя ацетиленовой горелки — Боб Рамбл боялся оставаться в темноте, — и на белесую дорогу чуть правее (а поезд теперь находился слева) легло причудливое отражение пяти сцепленных тел. При свете карлик больше не скулил, и в полной тишине мы гнались за собственной тенью. Не знаю, как быстро мы тогда неслись. Для сравнения я прислушался к идиотским частушкам, что бормотал себе под нос, задавая ритм, Сэмми Уайт. До того, как лопнула стрелка на спидометре, он с частотою рассыпного града тараторил свой традиционный финальный припев, раздобывший ему не один приз на кольцевых гонках в Массачусетсе: Картоха-картоха, прыг в роток, дуреха! На вторую строчку его уже не хватало — голова явно не поспевала за ногами. Человеческая мысль — по крайней мере, мысль Сэмми Уайта — отнюдь не так проворна, как принято считать, так что всякие там „показательные выступления“ на треке посреди дистанции — это не по ее части. На самом деле, есть только один рекорд, который не побить ни чемпиону мира Сэмми Уайту, ни мне, ни даже всем нам впятером — это скорость света, — однако на моих глазах был покорен и он: как только за моей спиной, залив весь трек холодным светом, вспыхнул газовый фонарь, вперед метнулась тень, родившаяся из пяти наших теней, мгновенно слившихся в единое пятно на расстоянии пятидесяти метров, так, что казалось, будто, обогнав нас, мчится в ночь всего лишь один гонщик — и наши слаженные движения подкрепляли эту иллюзию единства, которая, потом я понял, вовсе не была обманом, — так вот, когда это гигантское пятно простерлось перед нами, всем вдруг почудилось, будто неведомый соперник, который день преследовавший нас беззвучно и неотвратимо, теперь, прикрывшись нашей тенью, внезапно вырвался вперед и не желал проигрывать ни метра; борьба шла не на шутку — едва не плавясь, цепи на наших колесах завертелись с не меньшим пылом, чем кружился бы за своим хвостом остервеневший пес в отсутствие иной добычи. Тем временем локомотив, сжигая свой вагонный хвост, не отступал ни на пол-ярда — чистое воплощение покоя бок о бок с извергавшим огненную пену гейзером… Казалось, поезд словно вымер, и из живых существ на нем осталась только мисс Эльсон, которая, не находя себе места, с необъяснимым интересом следила за изгибами нашей далекой тени — признаемся, действительно причудливыми. Неподвижные Уильям Эльсон, Артур Гауф и механики походили на угрюмых восковых кукол. Мы же — вытянувшись стрелой в мертвенно-бледном свете фонаря, прикованные масками к тяжелой раме так, что ураган, который создавал наш мчавшийся болид, едва шевелил волосы у нас на голове — переносились мыслями (если судить по тому, о чем мечтал тогда я сам) в совсем иные времена, склоняясь, точно много лет назад, над школьными уроками при тусклом свете лампы. Казалось, мы тогда все вместе вспоминали чудесный образ, что поразил меня в один из этих тихих вечеров: влетев через окно, довольно крупный бражник ничуть не испугался лампы — вещь необычайная, — отважно устремился к потолку, где трепетала его тень, и несколько часов упорно бился о свое огненное отражение всеми таранами, которыми только располагало его мохнатое тельце: тук, тук, тук… Забывшись в этих грезах, я даже не заметил, как погас от сильной тряски наш светильник — но в пятидесяти метрах, на затопленном Луной блестящем треке, нас снова „вел“ все тот же бесплотный силуэт! Фары локомотива здесь были ни при чем: их керосин давным-давно пошел на подогрев закопченного парового котла. Меж тем, доказано, что привидений не существует… тогда что же это за тень? Капрал Гилби не обратил внимания на то, что мы лишились фонаря — а иначе Бобу Рамблу изрядно бы досталось, — и, по обыкновению жизнерадостный и энергичный, подзадоривал нас своими шутками: — А ну, ребятки, достать-ка мне этого! Долго он не протянет! Сейчас мы его живо… Кишка тонка — какая это тень, просто проржавелый вертел! В разлившейся ночной тишине мы поспешали, как могли. И тут… я услышал… точнее, мне показалось, что я услышал нечто вроде щебетания птиц… но с каким-то странным металлическим оттенком. Ошибки быть не могло — спереди явно доносился металлический скрежет. Уверенный в своей правоте, я хотел было закричать, позвать Капрала Гилби… но язык мой точно прилип к нёбу от ужаса. Тень впереди скрипела, точно старый флюгер на ветру! Что ж, вот мы и дожили до единственного по-настоящему диковинного происшествия на этой гонке: появления Чайника. Хотя мне ни за что не поверить, что человек или даже дьявол сумел бы нас догнать — и обогнать — на трассе в Десять Тысяч Миль! В особенности этот тип! Произошло, скорее всего, вот что: типичный Чайник, задумав покрутить педали на досуге, попался нам под ноги — и очутился слева, чуть впереди от поезда; вынырнув из темноты в тот самый миг, когда погас фонарь и тень должна была исчезнуть, Чайник слился с ней и перебрался через трек прямо перед нашим пятиместным буцефалом — подобная неловкость явно не обошлась без вмешательства свыше. Разумеется, он вместе со своей чудовищной машиной тут же споткнулся о первый рельс… Мой бог, он так вилял из стороны в сторону, что больше трех часов в седле я бы ему не дал. Итак, он въехал под прямым углом на первый рельс — что уже свидетельствует о преступном небрежении сохранностью своих костей, — и на лице его отразилось мучительное сознание того, что до второго он уже не доберется; завороженный совершенством своего руля и вперившись глазами в переднее колесо, Чайник словно не подозревал, что все эти нелепые кульбиты он выделывал под носом у локомотива, летевшего ему навстречу со скоростью триста километров в час. Затем на него будто снизошла какая-то замысловатая благодать предосторожности, и он, спасаясь от локомотива, немедленно свернул наперерез — вправо, к балласту. Тут-то одна из штанг паровоза и зацепила его заднее колесо. В ту секунду, которая отделяла его от превращения в бесформенную кашу, комичная фигурка Чайника, вплоть до формы спиц его велосипеда, отпечаталась в моем мозгу. Потом я закрыл глаза, не желая наблюдать, как будут разлетаться десять тысяч его кусочков. Он носил пенсне, но бородою так и не обзавелся: щеки его были скорее измазаны меленькой курчавой порослью. Одежда — редингот, серый от пыли цилиндр — ничего особенного. Правая штанина закатана, словно для того, чтобы скорее запутаться в цепи велосипеда; слева он зашпилил брюки клешней омара. На мягких каучуковых педалях покоились ботинки с эластичным голенищем. Велосипед с прямой рамой, шины литой резины — сейчас таких днем с огнем не сыскать… да еще стальные крылья на обоих колесах: тяжеловата будет машинка! Большая часть спиц — прямых, отметим мимоходом, — была искусно заменена спицами от обычного зонтика, и их дужки, которые никто не позаботился сорвать, при движении размашисто выписывали восьмерки. Удивленный их неумолкавшим стрекотом, а также визгом сношенных подшипников — и это через добрую минуту после неминуемой катастрофы, — я раскрыл глаза, и, по совести сказать, не поверил даже тому, что я их открыл: Чайник преспокойно устроился слева, на балласте! Локомотив раздавил бы наглеца, точно блоху, а его, казалось, это ничуть не тревожило. Чудо, наверное, заключалось в следующем: несчастное жвачное и не подозревало, что сзади его накрывает курьерский поезд — а иначе откуда такое хладнокровие? Локомотив поддел велосипед и, упершись в щиток на заднем колесе, толкал его теперь перед собой! Что же до цепи (а этот смехотворный и безумный персонаж вряд ли мог перебирать ногами с подобной прытью), то от удара цепь разорвалась, точно прогнивший обод, и ликующий Чайник крутил педали вхолостую — особой надобности в таком усердии, однако, не было, поскольку отсутствие передачи создавало так называемый эффект „свободного“ колеса (а то и попросту позволяло соскочить с катушек), — и восторгался несказанной скоростью, которую он, несомненно, приписывал своим незаурядным способностям! На горизонте показалось какое-то траурное зарево, и Чайник первым влетел в его ослепительный нимб. Это были гирлянды на финише Десяти Тысяч Миль! Мне показалось, что я наконец выбираюсь из вязкого, кошмарного сна. — Ну же, еще чуток! — подбадривал нас Капрал. — Что мы, впятером не „нагреем“ этого субчика?! Услышав ясный голос Капрала — похожий на ту неподвижную точку в потолке, которая и дает понять человеку, еле живому от морской болезни и распластавшемуся в дырявом гамаке, что корабль убийственно качает, — я вдруг сообразил, что попросту мертвецки пьян, пьян от усталости или от спирта, которым был напитан Perpetual-Motion-Food, (а Джуи Джейкобс и подавно от него преставился!) — и тут же протрезвел. Однако все это мне не снилось: таинственный гонщик действительно несся перед локомотивом; но я уже не видел ни прямой рамы, ни литых колес! он не носил ботинок с эластичным голенищем! и велосипед его не издавал ни звука — скрипело, судя по всему, в моих звеневших от усталости ушах! И цепи он никакой не рвал — на машине ее вообще не было! За спиной у него, точно вороньи крылья, развевались клочья приводного ремня, едва не задевая передние штанги паровоза! Так вот что я принял в темноте за отражатель и фалды редингота! Его облегающие бриджи лопнули от напряжения мускулистых бедер! А таких велосипедов, как у него, я вообще никогда не видел: тончайшие, почти невидимые шины, длина пробега превышала нашу — пятерную; он приводил его в движение, точно потешаясь, и действительно крутил педали с такой же легкостью, как будто вхолостую. Теперь он застыл в двух шагах от нас: я мог различить каждый волосок, беспокойно метавшийся у него на затылке; шнурок его пенсне — или слипшаяся от пота смоляная прядь, — стлался по ветру до самых плеч. Мышцы на оголившихся икрах попеременно вздувались, точно два белоснежных алебастровых сердца. На открытой платформе паровоза тем временем зашевелились, как будто готовилось нечто значительное. Артур Гауф вежливо отстранил мисс Эльсон, которая, свесившись через перегородку, как мне показалось, с какой-то неизъяснимой нежностью наблюдала за безвестным гонщиком, и желчно заговорил с мистером Эльсоном, точно прося его о небывалом одолжении. До меня донесся умоляющий голос старика: — Уж не хотите ли вы скормить его локомотиву? Бедняге это не понравится! Это же не человек! Вы так его погубите! И после нескольких фраз, произнесенных так быстро, что я не разобрал ни слова: — Тогда дайте мне самому принести эту жертву! Пусть он будет со мною до последнего! Далее седовласый химик с немыслимыми предосторожностями извлек на белый свет диковинный пузырек, в котором, как я потом узнал, плескался восхитительный ром, годившийся Эльсону в прапрадеды, а потому тот намеревался употребить его сугубо в одиночестве; он выплеснул это непревзойденное горючее в топку локомотива… но напиток, судя по всему, был для нее слишком хорош: машина издала невнятное шипение… и затихла. Так наша пятерка Perpetual-Motion-Food, выиграла забег на Десять Тысяч Миль; но ни один из нас: ни Капрал Гилби, ни Сэмми Уайт, Джордж Уэбб или Боб Рамбл, ни, думается, Джуи Джейкобс (в лучшем из миров), ни я, Тед Оксборроу, что записал все вышеприведенное от имени моей команды, никогда, наверное, не сможем забыть, как на финише — где нас никто не ждал, так быстро мы прошли дистанцию, — мы обнаружили верстовой столб, увенчанный гирляндой красных роз, тех самых красных роз, которые сопровождали нас на протяжении всей гонки… Никто так и не узнал, что сталось с тем невероятным гонщиком». Фрагмент романа "Суперсамец". Перевод с французского Сергея Дубина. |
