|
|
Шлюхе, которая украла мои стихи аа
я должен тебе сказать, я жил порой с красивыми женщинами и я так таращился на них своими слепыми глазами, что сводило брови.
и я скорее вернусь обратно в Сакраменто, чем снова буду жить с одной из них.
следующей, побочной глупостью будет история о этих товарищах, которым достанется моё наследие.
в их случае они найдут то безумие, частая причина которого недостаточно частое нахождение в одиночестве.
блюбёрд
здесь — птица в моей груди, что зовётся счастьем, вырваться хочет вон, но меня ей не взять, я твёрд, я говорю, сиди здесь, я не настроен тебя показывать кому-нибудь. здесь — птица в моей груди, что зовётся счастьем, вырваться хочет вон, но я на неё лью виски и вдыхаю табачный дым, и шлюхам с барменами, и с бакалеи клеркам никогда не узнать, что она здесь.
здесь — птица в моей груди, что зовётся счастьем, вырваться хочет вон, но меня ей не взять, я твёрд, я говорю, сиди внутри, ты хочешь мне всё испортить? ты хочешь мне запороть весь труд? ты хочешь книг продажи сгубить в Европе? здесь — птица в моей груди, что зовётся счастьем, вырваться хочет вон, но я хитёр, я её выпускаю лишь поздно ночью, когда все спят. я говорю, я знаю — ты здесь, так ты не горюй. потом я суну её назад, но она чуть поёт и здесь, я ещё не совсем позволил ей умереть. и потом мы спим вместе вот так с нашим секретным пактом, и это вполне мило, чтобы мужчина за— плакал, но я не за— плакал, что ты?
я терпеть не могу слёз
несколько сотен идиотов вокруг этих дур, что заламывают ноги в попытках решить, что же делать, когда подходит этот громила и достаёт свою пушку, и вопрос разрешается, для всех кроме одной, что выбегает из своей лачуги с претензией: «ты убил моего пса!» но громила потирает ремень и говорит ей: «поцелуй мою задницу и передай это президенту»; женщина начинает плакать, а я терпеть не могу слёз.
я сворачиваю холст и иду дальше вниз по улице: эти ублюдки испортили мне пленер.
шлюхе, которая украла мои стихи
некоторые говорят, мы должны воздерживаться от личных стенаний в стихах, пусть абстрактно, в этом есть свой резон, но Иисус! двенадцать стихотворений пропали, а я не сохранил копий, а ты ещё взяла все мои рисунки, лучшие из них; это похоже на удушье: ты пытаешься меня раздавить, как и все остальные? почему ты не взяла мои деньги? им обычно довольно хреново в заспанных, запитых штанах, что валяются в углу. следующий раз возьми мою левую руку или полтинник, но не мои стихи: я — не Шекспир, но просто когда-нибудь больше ничего не будет, абстрактно или как-нибудь ещё; только вечные деньги, шлюхи и пьяницы, вплоть до последней бомбы. но, как сказал Бог, заложив ногу на ногу: «Я вижу, что я наделал в избытке поэтов, хотя выходит не так много поэзии».
здесь поэт на каждом барном стуле, и дело не только в том, что все они гении
я шёл с одной леди к морю.
она была сверх— проводимая леди.
она возгоралась от секса.
для неё секс был всем: дрожащим апексом, струящейся Нирваной.
мне подходит, хотя я иногда подумывал и о других вещах.
как я сказал, я шёл с этой леди к морю.
мы остановились в парке, где пожилая пара играла в шаффлборд.
выходит так
Ван Гог отрезает себе ухо, и суёт его проститутке, которая отшвыривает его прочь с предельным отвращением.
Ван, шлюхам не нужны уши, им нужны деньги. Я думаю, вот почему ты был таким великим художником: ты не понимал чего-либо ещё.
солдат, его жена и бродяга
я был бродягой в Сан-Франциско, но однажды вышло попасть на концерт симфонической музыки, вместе с этими опрятно одетыми людьми. и программа была хорошая, но что-то в публике было не так, и что-то в оркестре и в дирижёре было не так, хотя зал был отличным и акустика превосходной. я предпочитал слушать музыку один по радио, и после концерта я пошёл назад в мою комнату, и я включил радио, но вдруг за стеной раздался грохот: «ВЫРУБИ ЭТУ ЧЁРТОВУ ХРЕНОТЕНЬ!»
в соседней комнате кричал солдат, живущий со своей женой, который должен был скоро отправиться защищать меня от Гитлера, я выкрутил ручку громкости и услышал, как его жена говорит: «не надо было этого делать» а солдат закричал: «ПОШЁЛ ОН НАХУЙ!» у которого, как мне показалось, была одна милая манера, указывать жене, что делать, чего, конечно, она никогда не делала.
всё же я никогда больше не ходил на живые концерты. и той ночью слушал радио очень тихо, прижавшись ухом к динамику. война имеет свою цену, и мир не вечен, и миллионы молодых парней отовсюду могут погибнуть. и пока я слушал классическую музыку, я слышал, как по ту сторону они отчаянно и печально занимались любовью, через Шостаковича, Брамса, Моцарта, через развития и кульминации, и через нашу общую стену непроглядной темноты.
классическая музыка и я
у меня нет идей, как начать. мальчиком я верил, что классическая музыка — это что-то для неженок, а подростком уверился в этом ещё больше.
да, я думаю, это началось в том музыкальном магазине. я был в будке, слушая всё то, что я слушал в то время. потом я отвлекся на какую-то музыку из соседней будки. звуки казались очень странными и необычными. я увидел, как мужчина уходит и возвращает записи продавщице. я подошёл к продавщице и спросил её, что это за записи. она вручила их мне. я бросил взгляд на обложку.
«но», сказал я, «это симфоническая музыка». «да», ответила она. я понёс записи назад в свою будку и включил их.
никогда я не слышал такой музыки. к несчастью, я больше не могу вспомнить, что за чудесная пьеса это была.
.
я приобрёл эти записи. у меня был проигрыватель в моей комнате. я слушал их снова и снова.
я подсел.
скоро я нашел магазин поддержанных пластинок, где я узнал, что ты можешь принести им три и взять взамен две.
я был довольно беден, но почти все мои деньги уходили на вино и классическую музыку. я любил смешивать то и другое вместе.
я обшарил весь магазин поддержанных пластинок. мои вкусы были странными. мне нравился Бетховен, но я предпочитал Брамса и Чайковского. Бородин не заходил. Шопен был хорош лишь отчасти. Моцарт был хорош, только когда я чувствовал себя хорошо, а я редко чувствовал себя так. Сметану я находил банальным, а Сибелиуса удивительным. Айвз был слишком в-себе-уютным. Гольдмарк, мне казалось, весьма недооценён. Вагнер был чудом мечущейся чёрной энергии. Гайдн был любовью, распускающейся в звуке. Гендель создал вещи, которые хватали твою голову и поднимали её под потолок. Эрик Котс был невероятно милым и проницательным. а если ты слушал Баха достаточно долго, ты не хотел слушать кого-либо ещё. были и десятки других…
я разъезжал из города в город, и таскать с собой проигрыватель и пластинки было невозможным. так я начал слушать радио, и приходилось выбирать из того, что было.
проблема с радио была в том, что крутили одни и те же произведения, снова и снова. я слушал их так часто, что мог предугадать любую ноту прежде, чем она прозвучит. но хорошая сторона была в том, что время от времени это была музыка, которой я не слышал никогда прежде, и тех композиторов, о которых я никогда не слышал и не читал. я был неожиданно удивлён многим композиторам, довольно неизвестным, по крайней мере для меня, которые, оказывается, написали такие прекрасные и увлекательные произведения. которые я бы никогда не послушал ещё раз.
я продолжал ловить станции с классической музыкой десятками лет, как продолжаю и теперь, когда записываю это под 9-ую Малера. Малер всегда был одним из моих фаворитов. это возможно, слушать его произведения снова и снова, без устали от них.
сменялись женщины, сменялись работы, сменялись жуткие времена временами славными, сменялись смерти одних смертями других, сменялось всё, болезни выздоровлениями, влюблённости расставаниями, сменялись десятилетия, что проходили так стремительно, пока на протяжении стольких ночей я слушал по радио классическую музыку. почти каждую ночь.
я хотел бы вспомнить название той пьесы, что я впервые услышал в кабинке музыкального магазина, но оно постоянно ускользает от меня. по непонятным причинам в памяти осталось лишь имя дирижёра: Юджин Орманди, один из лучших.
сейчас в комнате я и Малер, и мурашки бегут по моим рукам, поднимаясь к самому затылку… всё это немыслимо потрясающе, потрясающе!
и я не могу прочесть ни одной ноты. но я нашёл часть мира, что не сравнится ни с какой другой его частью.
это дало веру моей жизни, помогло мне быть теперь здесь.
мой отец и бездельник напротив
мой отец верил в труд. он гордился, когда у него была работа. если у него не было работы, он очень стыдился. от стыдился настолько, что покидал дом утром и возвращался вечером, так могли бы не узнать соседи.
что касается меня, мне нравился мужик напротив: он просто сидел в своём кресле на заднем дворе и метал дротики в какие-то кольца, что нарисовал на стене своего гаража. в Лос-Анджелесе в 1930-ом в этом была мудрость, которую Гёте, Гегелю, Кьеркегору, Ницше, Фрейду, Ясперсу, Хайдеггеру и Тойнби было бы трудно не признать.
Россини, Моцарт и Шостакович
те, кого я буду сегодня слушать после того, как прочту о смерти Рэда Грэнжа[1]. моя жена и я ужинали в японском ресторане и я рассказал ей о том, что Рэд Грэнж умер. у меня было мороженое с красной фасолью на десерт. моя жена отказалась. в Персидском заливе по-прежнему шла война. мы сели в машину, и я отвёз нас обратно. теперь я слушаю Россини, который умер раньше чем Рэд Грэнж. теперь зрители аплодируют. теперь игрок готовится к Моцарту. Рэду Грэнжу гореть в аду после таких распинаний в прессе. теперь начинается Моцарт. я закуриваю маленькую сигарету из тех, что импортируют из Индии. 4 из 6-ти моих кошек спят в соседней комнате. моя жена спускается по лестнице. на улице холодная, спокойная зимняя ночь. я выдыхаю дым в свет настольной лампы и рассматриваю узоры. Моцарт идёт очень хорошо. готовится Шостакович. поздний вечер вторника. и Рэд Грэнж умер.
и луна, и звёзды, и вся вселенная
прогулки по ночам — вот, что хорошо для души: заглядываешь украдкой в окна и наблюдаешь за измученными домохозяйками, пытающимися отбиться от своих пьяно-спятивших мужей.
целуй меня издали
она всегда была готова на это и она была довольно красива и все мужчины ревновали: что мог такой старый хрен как я делать с такой как она?
она была всегда готова на это.
мы бывало едем вместе и она говорит: «видишь ту маленькую бухточку? припаркуйся там».
я с трудом втискиваюсь между рядов, и она уже готова.
однажды я вёз её в Аризону, и на полпути поздно ночью после кофе и пончиков, ночью полной удовольствий она наклоняется и начинает, пока я, продолжая движение, виляю темными кривыми среди холмистых дорог, что вдохновляет её на невиданные высоты.
другой раз в Лос-Анджелесе мы набираем хот-догов и колы и картошки-фри и садимся в Гриффит-парке среди семей, их играющих детей, и она расстегивает мне молнию и начинает.
«какого черта ты делаешь?» спрашиваю её я.
позже, когда я спросил её, почему на виду у всех? она ответила, делать это так опаснее и увлекательней.
в другой день спросила она, «что, так или иначе, я делаю с таким старым хреном как ты?»
я ответил, «ты делаешь мне минет».
«я ненавижу это выражение», сказала она.
«отсасываешь у меня», предположил я.
«я ненавижу это выражение тоже», сказала она.
«что бы ты предпочла?», спросил я.
«мне нравится думать, что я целую тебя издали», сказала она.
«ладно», сказал я…
это были отношения как любые другие — с ревностью с обеих сторон, с расставаниями навсегда и примирениями. и с разрозненными мгновениями спокойствия и молчаливой красоты.
я пытался сбежать от неё и она пыталась сбежать от меня, но было трудно: купидон, в своём роде, всегда был рядом.
и каждый раз, когда я вынужден был покидать город, она целовала меня издали на прощание пару ночей кряду, заверяя мою верность.
тогда мне только и оставалось, что беспокоиться о ней.
когда она не целовала меня издали, у нас находилось время сделать это другим странным способом.
всё время проведённое с ней было большей частью просто сексом: быть расцелованным или ожидание стать им.
мы никогда не делали что-либо ещё. мы никогда не ходили в кино (что я, так или иначе, ненавидел). мы никогда не выходили куда-нибудь поесть. нас не интересовали мировые проблемы, мы были в бухточках или на полянках для пикников, в полночах темных дорог, ведущих в Нью-Мексико, Неваду и Юту.
или мы лежали в её большой дубовой кровати, повёрнутой на юг, на протяжении столького времени, что я выучил каждую складку на её шторах и особенным образом все те трещинки на потолке.
да, я играл с ней, так сказать, в потолковые игры.
«теперь повыше, видишь эти трещинки?»
«где?»
«смотри, куда я показываю...»
«окей».
«ладно, теперь видишь эти трещинки, видишь этот рисунок? он кое-что напоминает. угадай, что это».
«амм, амм...»
«давай же, что это?»
«я знаю, это пьяный мужик с бутылкой пива!»
«чушь. это жираф стоящий бекетчиком на вербене». ...
мы наконец сбежали друг от друга. это грустно, но это так обыденно, и я постоянно недоумеваю из-за нехватки выносливости в человеческих отношениях.
я думаю, расставание было несчастным, может быть, даже ужасным.
прошло 3 или 4 года, и мне интересно, она когда-нибудь думает обо мне, о том, что я делаю?
конечно, я знаю, что делает она.
и она это делает лучше чем все, кого я когда-либо встречал.
и я думаю, что это, быть может, стоит стихотворения.
если нет, тогда одно примечание: такие отношения не лишены пользы для каждой из сторон, и как Белград и танки, перепутанные в старых снах, как солёные и перчёные собаки, убитые на перекрёстках дорог, как подъемный мост, выпускающий пьяных рыбаков в море,
это было не зря, что она всегда была готова на это.
наедине со всеми
плоть покрывает кость — они вкладывают в это разум, а иногда и душу. и женщины бьют о стены вазы, и мужчины пьют чересчур много, и никто не находит того самого. но продолжай искать, каждый день заползая в и выползая из своей кровати.
плоть покрывает кость, и плоть ищет нечто большее чем плоть.
нет ни единого шанса, если: все мы в западне единственной судьбы.
никто вечно не найдёт того самого.
заполнятся городские помойки, заполнятся свалки машин, заполнятся дома сумасшедших, заполнятся больницы, заполнятся кладбища.
ничто никак не заполнится.
воздух, и свет, и время, и пространство
«— ты знаешь, у меня так ведь была семья, работа, что-то всегда вставало на моём пути, но теперь я продал мой дом и нашёл это местечко, большую студию, тебе бы увидеть, как там просторно и как светло. впервые в моей жизни у меня есть место и время, чтобы создавать».
нет, детка, если ты настроен создавать ты создаёшь, или же работая по 16 часов в день на угольной шахте, или ты создаёшь в маленькой комнате с 3-мя детьми, сидя на пособии, ты создаёшь, используя свой ум и своё поражённоe тело, ты создаёшь слепым, калеченным, обезумевшим, ты создаёшь с кошкой, взбирающейся по твоей спине, пока весь город дрожит от землетрясений, бомбардировок, наводнений и пожаров. детка, воздух и свет, и время, и пространство никакого отношения не имеют к этому и ничего не помогут создать кроме, возможно, жизни подлиннее, чтобы найти ещё новые оправдания.
смеющееся сердце
твоя жизнь — это твоя жизнь. не позволь ей повязнуть в сырой покорности. будь начеку. здесь всегда есть выход. и здесь всегда есть свет, где бы то ни было. может быть его не так много, но он пробивает тьму. боги создают возможности. верь им. пользуйся ими. ты не можешь побороть смерть, но ты можешь побороться со смертью в жизни, время от времени. и чем больше ты поднатореешь в этом, тем больше света здесь будет.
твоя жизнь — это твоя жизнь. знай это, пока она у тебя есть. ты чудесен. боги в ожидании, чтобы восхититься тобой[2]. [1] Знаменитый игрок в американском футболе (1903–1991). [2] В оригинале the gods wait to delight in you, что при перенесённом in you на следующую строчку, кроме переведённого значения в составе идиомы, также намекает на место возможного нахождения имеющихся в виду в тексте богов. Перевод с английского Антона Цыбина. |
