Журнал "Опустошитель"

Один из самых загадочных и образных лозунгов, украсивший стену одной из аудиторий университета Нантер во время майской революции 68 года, гласил: «CAMARADES VOUS ENCULEZ LES MOUCHES» («Товарищи, вы еб"те мух»[1]).

Пользователь двух языков (русского и французского) сразу же отметит, что устойчивое выражение ENCULER LES MOUCHES должно переводиться не дословно (в прямом смысле), а образно (в переносном). Действительно, оно используется для того, чтобы описать чрезмерную тщательность, маниакальную кропотливость, болезненную скрупулезность при каком-либо действии, причем, если не совершенно бесполезном, то уж во всяком случае, не очень нужном.

Двуязычный пользователь также отметит неточность в дословном переводе и будет совершенно прав: французский глагол ENCULER (середина XIX в.) имеет узкую специализацию, особенную, так сказать, ориентацию: этим глаголом пользуют сугубо в зад (словарь французского языка «Le Petit Robert» недвусмысленно определяет « par sodomie»). Этот глагол может использоваться и в расхожем оскорблении «VA TE FAIRE ENCULER» («да пошел ты на этот самый, чтобы тебе или тебя это самое, но не куда-нибудь, а именно туда»), которое — в отличие от других, синтаксически идентичных «VA TE FAIRE FOUTRE» (акцент на сперму как результат) или «VA TE FAIRE METTRE» (акцент на вставление как процесс) — отличается содомитской целенаправленностью, другими словами четкой анатомической локализацией. И действительно, в нарочито вульгарном глаголе ENCULER легко определяются приставка EN (предлог «в») и корень CUL (существительное «жопа» (вульг.), образованное к XIII в. от лат. culus).

Это пространный филологический разбор терминологии не должен нас уводить в сторону от осмысления самого высказывания: как нам представляется, "бля мух — занятие совершенно бессмысленное. Лишенное всякого смысла.

Как же так? Вполне осмысленная — с точки зрения лингвистической нормы — речевая цепочка («люди "бут мух») выдает информацию о совершенно бессмысленном занятии («люди мух "бут(!)»). Получается, что слова, каждое из которых наделено смыслом, составленные в правильно осмысленную последовательность (подлежащее сказуемое дополнение) являют осмысленное высказывание о совершенно бессмысленном занятии. Ничего нового и удивительного в этом нет. Бессмысленность занятия — явление далеко не редкое, а наоборот, весьма частое и столь распространенное, что только ленивый о нем не рассуждал. Осмысленное описание бессмысленных явлений собственно и является основой для многих неточных наук, в первую очередь философии, истории и социологии. Бессмысленное явление может описываться с искажением смысла, и подобное недомысленное описание также имеет свои традиции, но относится скорее к области поэтической. О категории бытовой недомысленности поэтического текста, о разделении практического и поэтического написаны сотни научных и псевдонаучных трудов, один убедительнее другого, но это выходит за рамки нашего рассмотрения.

Вообще-то поэтика и практика (в частности, политическая) редко пересекаются как для выявления смысла, так и бессмыслицы: в идеологической ажитации/агитации практическая функция почти всегда превалирует над поэтической, пусть даже политика, так же как и коммерция пытается использовать поэзию, приукрашивая свои призывы (на баррикады! в супермаркет!) риторическими фигурами. Если теория может позволить себе роскошь неспешности и усложненности, то практика требует незамедлительности и упрощения, другими словами, этика выпихивает эстетику понятно куда (см. выше). В рассматриваемом случае имеет место удивительное противоречие между осмысленностью слов и бессмысленностью призыва, удивительное, прежде всего, в силу исторического контекста (май 68). Рассматриваемая фраза резко контрастирует с прочими майскими лозунгами, призывающими пусть к утопической, но все же осмысленной и даже в некотором смысле героической деятельности: «быть реалистом — требовать невозможного», «делать революцию здесь и сейчас» и т.д. Данный же лозунг, как ни странно, ни к какому героизму не призывает и ни к какой утопии не ведет. Если он куда-то и ведет, то в заурядно конкретную мухожопию.

Сей лозунг примечателен и тем, что лишен обязательной для этого жанра императивности, категоричности: нет ни призыва, ни восклицания («!»), хотя пафос и эмфаза вроде бы присущи любым социальным волнениям, а молодежным в особенности. В этом лозунге нет ни удивления («?»), ни возмущения: он словно иллюстрирует собой саму идею о(т)странения, ибо не инициирует сопричастность к процессу и еще в меньшей степени сопереживание. Эмоции отсутствуют. Есть отстраненный взгляд, но не активного участника, а стороннего наблюдателя или даже случайного свидетеля, невольного очевидца, эдакая слегка печальная констатация факта: вот, дескать, чем вы занимаетесь, товарищи. М-да…

К кому обращается анонимный автор? К идеологическим противникам, к сторонникам ненавистного режима? Все режимы (будь то революционные или контрреволюционные) склонны попустительствовать и чуть ли не поощрять мухо"бство в своих бюрократических рядах, это понятно. Как только проект становится режимом, он незамедлительно начинает бронзоветь и пользовать мух. Так удобнее выстраивать вертикаль, горизонталь и диагональ власти. Но тогда почему «товарищи»? Какие они ему товарищи, все эти Петэны и Папоны? Волк из Виши им товарищ!

Не исключено, что обращение относится к временным союзникам по оппозиции (читай: завистникам и конкурентам): к каким-нибудь коммунистам; ленинистам, сталинистам, маоистам и -истам вообще, которые, как и всякие партийцы, в своих ячейках и фракциях, тяготеют к крючкотворству и канцелярщине, что им нисколько не мешает все обращать в свою пользу, не гнушаясь ни скрытым ренегатством, ни явным предательством. В этом случае обращение принимает более ироничный, если не саркастичный характер. Дескать, вот вы, «товарищи», дебатируете и декларируете, покрываете стены агитационными писульками, а на баррикадах вас нет, да и полицейскими дубинками по голове получаете не вы, а разные беспартийные анархические элементы. М-да...

А если автор обращается к своим же соратникам? Тогда к чему ирония? Почему сарказм? Пишущий не доволен медленным характером революции? Он разочарован в ее мелких и мелочных результатах? Или же скептически относится к смыслу революционных воззваний и любому революционному романтизму? Дескать, вот вы, товарищи, дебатируете и декларируете, покрыли все стены своими агитационными писульками, на заводах и фабриках поработали, на баррикадах побывали и даже получили по голове полицейскими дубинками, а ведь все равно… М-да.

В таком случае вместе с очевидностью факта и ироничностью высказывания может прочитываться и мудрое предвидение того, что произойдет с революцией уже через несколько месяцев, а с призывающими к ней пиитами — через десять, двадцать, тридцать лет? Дескать, время пройдет, и вы сами забудете, что говорили, о чем писали и к чему призывали; революционная поэзия закончится и начнется контрреволюционная проза жизни. К этому времени вы — коли не сопьетесь и не скуритесь, — наверное, станете делегатами и депутатами, ректорами и директорами, претендентами и президентами, и будете заведовать издательствами, телеканалами, журналами и чуть ли не морщиться при упоминании о некогда летавших булыжниках и замирающих заводских цехах, так что все эти писульки не что иное, как…

А возможно, это пророчество относится ко всем активистам, которые считают себя вправе призывать и вести за собой? Возможно, имеются в виду и ловкие карьеристы, занимающие протестное поле из корыстных интересов (позиционирование на рынке идей и выстраивание коммерчески перспективного бренда), и тонкие артисты, использующие протестный эфир для саморекламирования и прославления (формирование и закрепление своего имиджа в медийном пространстве)… Возможно, речь идет обо всех лидерах и руководителях, включая тех немногих, кто искренне верит в свою революционную значимость, в свою причастность к истории, то есть, всерьез полагает, что их личная революционность призвана и способна привести к общественной революции и изменить жизнь миллионам? (За один этот вопиющий нарциссизм вожди и кормчие уже достойны если не кремового торта в рожу, то хотя бы — чисто символически — зачисления в категорию «мухо"бов»). В таком случае «"бля мух» является уже не только и не столько устойчивым выражением для обозначения трусливой мелочности, а некоей зоо-филической (зоо-фаллической) метафорой, призванной раскрыть явное несоответствие меж описываемым явлением ("блей мух) и заявленным идеалом (например, "блей слонов). Дескать, к чему вы нас призываете, и чем на самом деле это обернется?

В чрезмерной идеализации своей революционной роли есть романтический пыл, юношеский задор; (само)уверенность, озаренность, одержимость слоно"ба могут подкупать искренностью, даже завораживать, но не должны вводить нас в заблуждение: он — мухо"б и вся его деятельность сводится к мухо"бству. Не надо делать из мухи слона. Мухо"бство можно и даже должно рассматривать не как невинную и наивную утопию, а как конкретную и пагубную пропаганду. Как дискредитацию языка возмущения и протеста, как профанацию любой попытки усомнения и осмысления.

Если в плохих стихах регулярно (например, в каждой второй строчке и как минимум один раз) употреблять слово «революция», то от этого они не станут ни хорошими, ни революционными, а вот идея поэзии и революции окажется в очередной раз извращенной, загаженной. Результат подобных опытов — замутнение революционного сознания (когда оно есть) псевдореволюционной риторикой: мушиное тиражирование слоноподобных слоганов и гимнов. Продираясь сквозь исторический и истерический сумбур якобы поэтических политизированных воззваний, мы должны понимать, что, "бя мух, мухо"бы "бут нам мозги. Им, мухо"бам, наверное, никто никогда не говорил, что поэзия — дабы стать глубокой, пронзительной и истинно революционной — вовсе не обязана апеллировать к какой-то конкретной исторически-географической революции; ее революционность — не в публично-распахнутом оглашении радикальных прокламаций, а в лично-затворническом согласовании формы и духа слова, и редко имеет что-либо общее с подстрекательством нерадивых масс. Как, впрочем, и с содомией двукрылых насекомых.

Пускай попробуют в каждой второй строчке и как минимум один раз вставлять слово «муха» (или его производное), а в каждой четвертой — слово «слон» (или его производное)…

Вот так, поначалу бессмысленное заявление на стене университетской аудитории постепенно осмысливается, то есть наполняется вполне определенным, и даже в некотором роде мета-определенным смыслом.

Ты читаешь то, что поэт-мухо"б пишет. И вчитываешься, и вычитываешь, и что-то прочитываешь, и пытаешься прочитанное рассчитать, то есть разделить поток букв на отдельные элементы — абзацы, фразы, слова, — чтобы каждый из них понять, а затем все вместе соединить.

Ты слушаешь то, что поэт-мухо"б читает. И прислушиваешься, и вслушиваешься, и кое-что слышишь, и пытаешься услышанное, то есть отдельные элементы, — абзацы, фразы, слова, — понять по отдельности, а затем все вместе соединить.

В принципе осмысление частей должно явить смысл целого. Логика подсказывает именно такой подход, но он не всегда оказывается эффективным. В поэтических текстах поэта-мухо"ба понимание отдельных слов или даже фраз не гарантирует понимание всей речи: порой самые простые слова, обозначающие самые простые понятия, вроде бы и связываются вместе, но результат связки оказывается обескураживающее пустым, бессмысленным.

Полученный результат нельзя назвать ни заумным, не абсурдным, ни сюрреалистическим, ни поэтическим. Мало того, что в мухо"бистой поэзии нет ни открытого, ни сокрытого, ни вообще какого-либо смысла. Ее бессмысленность тупа и абсолютна. Но она еще и тоскливо серьезна, ибо не предполагает ликования, ни веселья, ни даже намека на улыбку. Но это не значит, что она предлагает другие чувства: нет в ней ни огорчения, ни грусти. В ней нет ничего, кроме прямой декларативности.

Парадокс представляется настолько вопиющим, что иногда появляется ощущение, что мухо"б сам не знает, что хочет сказать. Нередко он действительно не знает, что хочет сказать, и сам не понимает, о чем говорит. Большая часть слов ему понятна, но общий смысл не совсем ясен. Говорящий не понимает, о чем он говорит; пишущий не понимает, о чем он пишет.

И вот, что получается: ты, слушающий, не понимаешь, что слушаешь; ты, читающий, не понимаешь, что читаешь. От этого у тебя, слушающего и читающего, создается очень неприятное, дискомфортное, чуть ли не физиологически болезненное ощущение, что тебя нагло обманывают. Ты верил в шум и ярость, пыл и порыв, ты мечтал, но задумавшись и вдумавшись не только в смысл отдельных слов или фраз, а в глубинную суть того, что они отражают и что за ними скрывается, ты наконец-то понял, что получилось. Ты — жертва амбиций артиста и цинизма карьериста; ты — жертва издевательства, надувательства, вдувания; ты — бессловесная и безответная тварь отпущения, ты — использованное насекомое, вдутая и вздутая муха.

В другой стране почти через сорок лет после французских майских событий, десяток молодых людей вышли на центральную улицу центрального города с заклеенными скотчем ртами и веселенькими флажками из наволочек в цветочек. В руках молодые люди держали самодельные таблички с короткими текстами, которые сводились к протесту против полицейского произвола. Минут через десять молодых людей с флажками и табличками уже довольно грубо заталкивали в подогнанный спецтранспорт местные органы правопорядка. В этой эфемерной акции было куда больше смысла и поэзии, чем в сонмах мухо"бистых воззваний.

[1] Впрочем, при переводе, «мух» можно было бы заменить на «Муму», но вряд ли французские студенты в мае 68 года читали Тургенева.