|
|
New model — Вот, очередной образец на доработку, — сказал Посетитель, криво улыбнувшись. Я почему-то не сомневался в том, что скоро снова его увижу, и не ошибся: он вернулся. Сегодня. Посетитель стоял в темном прямоугольнике дверного проема неподвижно; тот же потертый кожаный плащ, ручной работы ботинки, дорогие часы. Лицо, несмотря на чрезмерную жесткость черт, почему-то казалось бесполым; колючие глаза человека, привыкшего держать круговую оборону, мочка уха некогда было порвана. На руках он держал безжизненное тело мальчика: обнаженное, иссиня-белое от смерти, оно контрастно выделялось на фоне черной одежды. Краем глаза я заметил легкую ссадину на узкой ступне, запрокинутую голову, свесившиеся далеко вниз длинные волосы, недавно еще покачивавшиеся в такт шагам Посетителя. По опыту я знал, что это тело почти невесомо, что оно безупречно, подобно сложному механизму, одновременно являющемуся и произведением искусства. Я отошел в сторону и Посетитель знакомым движением положил тело на металлический стол; затем облокотился о ближайшую стену и, приняв расслабленную позу, с удовольствием закурил; его красивые руки с остро отточенными ногтями и элегантная матовая зажигалка почему-то вызвали у меня прилив отвращения. Я знал, что вскрытие не покажет ничего нового: следы насилия, ссадины, ушибы и крайнюю степень истощения. — Вы должны заполнить соответствующие бланки; дать письменные ответы на все предложенные вопросы. Процедура вам знакома. Я усадил Посетителя за стол в соседней комнате и оставил наедине с бумагами. Мне казалось, что я чувствую его ненависть через взгляд, которым он смотрит на стену, отделяющую прозекторскую от приемной, в которой доктор оставил меня. Он сейчас там, рядом с мертвым телом. Может быть, стоило сказать, что у меня нет ручки, что я просто ничего не хочу писать. Я знаю, он смотрит на стену. Сквозь нее — на меня. Взгляд не может преодолеть препятствие, но ненависти это под силу: она упирается мне в спину, подобно металлическому прессу, которым меня хотят раздавить. Уверен, что врач сейчас с тоской смотрит на мертвеца, одевая резиновые перчатки, привычным жестом включая лампы, — он думает, что я мог бы завернуть тело во что-нибудь: в шелковую простынь, легкое покрывало, старое пальто — во что-нибудь, а не нести вот так, с улицы по всем коридорам и кабинетам. Я думаю. Ничего не пишу. В один из прошлых моих визитов, ничем не отличающихся от этого, доктор спросил, понимаю ли я, от чего они умирают. Я сказал, что ведь все равно они не настоящие, почти не отличающиеся друг от друга игрушки, — возвращаясь обратно, я даже не вижу разницы после обмена; если бы не осмотр дома, незнание что и где лежит, я бы считал, что вообще ничего не случилось — просто очередной обман чувств, расстройство памяти, сердечное затмение. Медик невесело улыбнулся и, неприязненно глядя на меня, спросил, удалось ли мне найти хоть одну искусственную деталь, хотя бы одно отличие от настоящего человека. Не задумываясь, я ответил, что, по-моему, они слишком милы и влюбчивы, чтобы быть настоящими. Слишком. Понимаю ли я, от чего они умирают… Я делаю все, что необходимо; в конце концов, они и сами в состоянии позаботиться о себе: у меня нет замка на холодильнике и решеток на окнах. Но доктор перебил меня, сказав, что не стоит паясничать, ведь я прекрасно понимаю, что речь идет не об этом. Их надо кормить, но по-другому, ведь влюбляются и привязываются они по-настоящему и их нужно подпитывать, как это назвал врач кормить взаимностью; недостаточно просто спать с ними — нужно улыбаться в ответ, хотя бы иногда; ласкать; говорить, как они нужны и любимы. Врать. Иначе они просто умирают. Услышав это, я решил, что сходство с людьми и правда очень большое… Иногда одиночество становится невыносимым, нет сил оставаться дома, мысли растрепаны настолько, что придумать маршрут побега я не в состоянии — остается только сидеть на месте и бессмысленно переставлять предметы, глядя в окно, просто впадая в прострацию. Ничего особенного — просто в доме очередной труп. «Господи», — думаю я, глядя на заостряющийся профиль, касаясь пальцами синяков и шрамов. Я отношу тело в ванную, погружаю в теплую, ароматную воду — ему нравилась пена с запахом тропических фруктов — убираю его волосы, чтобы не намокли, пока вода остывает, расцвечивая мертвую кожу световыми полосами, я изучаю — глазами, руками, чем-то неназываемым, мучительным — хрупкие ключицы, тонкую шею, темные линии бровей; если бы не закрытые глаза, твое лицо напоминало бы посмертную египетскую маску; едва заметный золотистый оттенок твоего тела стремительно выветривается, как запах палой листвы при первых заморозках. Я обхожу большую медную ванну с заметной прозеленью на узорчатых ножках, капли воды на полу, медленно перебираю свисающие вниз волосы — на концах они собираются в крутые волны; я нахожу контрастные седые нити, медленно распрямляю их в ладонях, рассматриваю; хочется спрятать лицо, не знаю, как это сказать, в тебе — и плакать. Каждый раз, когда ты исчезал из поля моего зрения, отсутствовал под тем или иным предлогом, клянусь, я думал только о тебе; я закрывал глаза и мне казалось, что я улавливаю твой запах, витающий в подвижных слоях воздуха, на поверхности тканей, на кончиках пальцев — очень тонкий, нежный: молодая кожа, ветер в волосах и немного дыма, потому что ты часто куришь; и еще нечто совершенно неопределенное — чистая одежда или легкий парфюм, может быть нечто еще, не поддающийся разложению на компоненты косметический аромат. Я произношу про себя твое имя — не губами, одними мыслями. Когда ты войдешь, я скажу, как безупречны твои шрамы, как совершенны твои бедра и синие вены на руках; я задыхаюсь от изгиба твоей поясницы, твой несчастливый рот лишает меня сна… Голые деревья в окне. Я чувствую, как дрожат мои ноги, как пульсирует кровь в висках — если попытаюсь встать — непременно упаду — ты виновник этого. Какие мысли владеют тобой — мысли о ком? Я знаю, как ты думаешь, но я не знаю, что ты думаешь. Когда ты приходишь, я не могу ответить на твою улыбку, слова рассыпаются подобно горящей бумаге, я каменею. Я не знаю, чего ты ждешь, а время стремительно уходит от меня. Я барахтаюсь в собственном молчании, зная, что разговаривая остаюсь нем. Я не вижу выхода. Ты продолжаешь ждать. Когда вода в ванной совсем остывает, я несу тебя в спальню, вытираю каждый сантиметр твоего тела и ложусь рядом. — Я хотел бы кормить тебя из рук темным виноградом и спелыми грушами, подобно существу из книги мифологических животных; подводить глаза и целовать хрупкие колени, — шепчу я, засыпая, в твое мертвое ухо. Утром я должен буду отдать тебя, положить на металлический стол далеко отсюда; сейчас твоя неподвижность пугает меня, я все еще не верю, что ты не можешь читать внутри моей головы, не знаешь этих слов, разрывающих мое сердце, дрейфующих во мне, как летающие города. Я обнимаю тебя и пытаюсь заснуть. Доктор возвращается и оценивающе смотрит на меня. Теряя терпение, демонстративно складываю листы и бросаю их в мусорную корзину, — все равно я не заполнил бланки до конца. Спрашиваю, что происходит с телами. Доктор не отвечает. Для него я — большая бессмысленная вещь, занимающая слишком много места, наполненная изнутри чем-то холодным и вязким, похожим на Смерть. Наконец, он спрашивает, что я намерен делать — на самом деле он хочет знать, потребую ли я очередного обмена или исчезну из его владений навсегда, избавив нас обоих от всех, сопряженных с нашими встречами тягостных процедур. Долго молчу, отчетливо понимая, что никому ничего не смогу объяснить: мне не по силам рассказать черную наготу деревьев за моими окнами, унылое, бессмысленное небо, похожее на рисунок на мокрой бумаге, острую, почти непереносимую боль, которую я проживаю мгновение за мгновением, упорно толкая себя сквозь плотное время в молчании, замкнутый в коконе бесполезных слов, внутри которого — тишина и терзающий меня призрак твоего запаха, витающий где-то на самой границе ощущений, отсутствие которого заставляет меня задыхаться. Мы спускаемся в подвал — доктор говорит, что я должен осмотреть единственный, имеющийся в наличии экземпляр; даже чувствуя подвох, я согласен на все — мысль об одиноком возвращении вселяет в меня ужас. Замки и запоры, толстая железная дверь, монолитные стены без окон, болезненный зеленоватый свет — комната-сейф, совершенно пустая, если не считать ее обитателя. Он сидит, поджав ноги, прямо на полу, играет петушьим пером — я не мог не узнать эти шрамы и то, как привычно рассыпаются волосы по бледным плечам — хочется прикоснуться, вдохнуть их запах, прижавшись лицом к хрупкой шее, на которой бьется синяя вена, но твои странные механические движения настораживают меня, расфокусированный взгляд на знакомом лице заставляет похолодеть: я чувствую, как воздух превращается в воду внутри моих легких и замерзает в альвеолах красивыми ледяными кристаллами, я не могу понять, куда ты смотришь, невольно разглядываю грубый рубец, идущий вдоль твоего позвоночника, делающий тебя похожим на гибкую, антропоморфную ящерицу. На мгновение я представил, как ты потягиваешься, а потом сворачиваешься клубком, засыпая на гигантском, нагретом солнцем камне. Я слежу за тем, с какой осторожностью доктор снимает с тебя ошейник, крепящийся к стене длинной тонкой цепью; кажется, что ты ничего не замечаешь… — Это настоящий? — полувопросительно произнес я, рассматривая существо и пытаясь угадать его истинную природу. Доктор не ответил и неожиданно грубо толкнул тебя ко мне. Я снял пальто, осторожно завернул тебя в него и понес наружу. 24.04.05 |
