|
|
Три года безумия дневник 2005-2007  2005/06/06 9:49 am Миниатюра, написанная на семинаре Лечо льется, как будто бьют по щекам. Одно и то же. Он поправляет куртку. — Чего ты хочешь от текста? — Ничего. Развлечение. Она даже не знает. Подвал «второе дыхание». — Он придет в следующий раз? Новокузнецкая, освежитель. Я подозревал, что. Все происходит молча. Обычно они делают это перед уходом. Застегивает молнию на штанах. Через сорок минут ко мне подходит девушка. — Стони? Голову облегает та же матовая материя. — Стони? — повторяет она. — Нет. Суть в том, что ты платишь не за зрелище. Там платят за то, чтобы на тебя смотрели. Стриптиз наоборот. — Извини, что я вот так. — Тебя там не доставало. Она реагирует позитивно, но смотрит с презрением. Провоцирует агрессию. — Что вы хотите этим сказать? — растерянно улыбается. Две идиотки перетекают паучьими болезнями, пытаясь выключить монитор. Резь в глазах. У мужа распухает тело. Она вибрирует в экстазе либидо. Я снимаю с затылка, заставляя ее озираться. По рукавам течет пот. Он здоровается, впервые произнося «девушка». Придется закрыть дверь понадежней. Изо рта пованивает. Кусок пиццы торчит из кишечника. Гостю сливают напиток из стаканов хозяев. Девушка приподнимается, обмотанная простыней. Один идиот проповедует непротивление. Остальные повторяют действие, пока эффект не становится очевидным. Учительница привлекает внимание класса, чтобы написать на доске 2+1. Ей это не удается. Мелодичная девочка растерянно простреливает ей затылок. Кто-то улыбается. 2005/07/07 4:20 pm Как попасть в аттракцион ужасов Литература мстительная штука. И злопамятная. В принципе, это достаточно известно. Да и я давно это знал: вот и старался не привносить в свои произведения ничего личного. Но трудно удержаться. И как-то незаметно в рассказы, в роман стали проникать биографические детали. И наказание не промедлило. Не успел я еще даже дописать свой последний роман, где в качестве главного героя фигурировало мое вполне точное альтер-эго, как все ужасы, которые я описывал стали проникать в мою жизнь. Понимаю, это звучит слишком литературно, неправдоподобно, но мне сейчас некогда следить за стилем: надо просто что-то писать, говорить, чтобы не видеть, не думать о том, что происходит в соседней комнате. Вернее, там ничего не происходит. Уже полгода в моей жизни ничего не происходит. Кроме того кошмара, что творится с моей больной женой. А литературность? Возможно, это привычка, или скорее всего причина в том, что вся эта жизнь стала похожа на плохую литературу. Наверное я преувеличиваю, но мне кажется, что я попал внутрь своих же произведений. Я пробовал бросить писать. Год уж ничего не пишу. Но видимо поздно. С каждым днем становится все противнее просыпаться. Страшно или тошно? Моя жизнь с женой похожа на тот страх, который я раньше испытывал после жирной еды или плохого алкоголя: когда весь организм мутит — и понимаешь, что надо пойти в туалет и вызвать рвоту, но не можешь себя заставить, кажется, что эта тошнота разорвет горло, с ней выплеснется последнее тепло из живота, да и просто противно — противно до паники, ужаса, как прикоснуться к мохнатому пауку. За этот год у меня не осталось никакой отдушины — все побросал из-за постоянного ухода за болезью жены. Спасибо Вадиму Климову, если бы он сам не сделал мне эту страничку, я бы наверно скоро начал бы с тараканами разговаривать, грызть пальцы как мой друг педофил, или наконец вскрыл бы свою жену, посмотрел бы, что творится у нее внутри. Насколько я слышал, Климов здесь считается едва ли ни последней сволочью. На самом деле, он далеко не последний. Впрочем, ладно. Ну вот время сегодняшнего доступа в Интернет закончилось. Видимо написал один сумбур. Три бессонных ночи как ни как. Ночи рядом с моим дорогим чудовищем. Не знаю стоит ли продолжать? Рассказывать подробности. И вот теперь снова… 2005/06/11 5:30 pm Аи Приятно бить по клавишам. Никогда не думал, что буду испытывать от этого процесса такое удовольствие. Экстатическое наслаждение от одного прикосновения к твердым, чистым, гладким кусочкам материи. Я прикасаюсь к ним, а вспоминаю все одно — блаженство, переходящее в безумие и обратно, моих прикосновений к жене, и предрвотное омерзение при виде той же самой жены. Когда мы поженились, ее вес составлял 42 кг при росте 162. Она переехала в Москву, устроилась на работу. В какое-то издательство или завод, выпускающий типографическую продукцию. Дома она продолжала работать: сидела вечерами за дешевым компьютером. В нем что-то вспыхивало, трещало, клокотало. Я не заметил, как она начала меняться. Не только внутренне, но и внешне. Мы давно не были близки. В том числе и интимно. После переезда она быстро начала меня утомлять. Мне нравилось ходить по ночным улицам и смотреть на черные, сухие ветки деревьев — на эти трещины серого неба. Вялые, безжизненные — в них я находил спокойствие. Бук, скотина, обманул меня: он говорил, что можно хорошо жить целыми сутками только выпивая и трахаясь. От выпивки меня быстро начинало мутить, от женщин тоже. И оставалось только ненавидеть все кругом, мечтать о больных анарексией мальчиках и завидовать тем, кто умеет плакать. Я не любил спать с женой. Во всех смыслах этого слова. Мне было кисло смотреть на ее лицо так близко. Вечное ожидание какого-то чуда, просветления и только очередная порция раздражения и отвращения в конце. Мне все время казалось, что за нами кто-то наблюдает. И смеется. Будто меня кто-то использует, заставляя делать то, что мне не нужно. Будто кто-то издевается надо мной, наблюдая эти глупые позы, которые мне приходилось принимать, на своей усталой жене. И еще это ожидание в ее глазах. Мне всегда было страшно — чего она от меня хочет? Поэтому мне хотелось сбежать. Бродить среди вялых деревьев, которым ничего не нужно, ни воды, ни солнца, ни жизни, и слушать музыку в плеере, чтобы не думать: почему я так боюсь все это потерять — остаться в пустоте? Я возвращался, садился в угол и продолжал вырезать из журналов обложки к моим дискам, которые мне записывали приятели. Когда не из чего было вырезать, писал названия, ретушировал. И так, пока жена не ляжет спать. Мы давно не были близки, поэтому, когда я наконец заметил, что моя жена начала толстеть, я испугался — мне показалось, будто она беременна. Я был в отчаянии, будто меня замуровали в этой пыльной комнатке с видом на гаражи. У меня с детства комплекс Лая (так звали отца Эдипа) — мне всегда казалось, что мой ребенок убьет меня. Не обязательно физически. Он просто как личинка высосет меня изнутри, и от меня останется одна пустая оболочка, которая будет биться в конвульсиях, выбиваясь из сил, чтобы как можно лучше обслужить ребенка и его мать, позаботиться об их комфорте, радостях. Мне было страшно: тогда я в первый и последний раз захотел все бросить и сбежать домой, в Краснодар. Но жена знала мой телефон, адрес, а ее брат получал хорошие деньги. Хоть он и не помогал нам, но ко мне питал сильные чувства. Он так меня ненавидел, что нашел бы где угодно. Как-то он уже уговаривал сестру уехать со всеми моими деньгами («из искренних родственных побуждений»), когда она долго не могла устроиться на работу, и мы начали голодать. Вот теперь приятели-юристы могли, наконец, оказать ему хорошую услугу. Но меньше чем через месяц, посмотрев в мусорную корзину, я понял, что мои страхи напрасны. Там была кровь, а ребенка не было. Когда я это осознал, даже как-то взгрустнулось. Вот умру я через полгода, и ничего не останется. Никто не заплачет на похоронах. И нежность — она накатила как тошнота, меня мутило от нежности. Я забыл обо всем, кроме жены. Хотелось стереть, слизать с ее кожи всю мерзость моих взглядов, которые я бросал на нее эти полгода, все мои проклятия, презрение. Я прикасался к ней, и пальцы больше не скользили по упругой коже. Они погружались. Вязли. Жена продолжала толстеть. Я молчал, она тоже не поднимала эту тему своих проблем. Я молчал и наблюдал за ней. Мы стали много гулять, пешком обходили весь свой район. Есть она стала еще меньше, чем раньше. Но все равно продолжала толстеть — я ничего не понимал. Это было чудо какое-то. Теперь каждую минуту я проводил рядом с ней. Я водил руками по всему ее телу, изучал, погружался в него. И тогда я понял. Она не толстела. Нет. У нее не было живота. И вообще, все ощущения были слишком необычны. Это было ни на что не похоже, я ведь встречал толстых людей. Совсем не то. Моя жена будто бы РАЗБУХАЛА. Когда я гладил ее, под кожей не перекатывались волны жира, я не чувствовал той мягкости, похожей на сон, в которой утопаешь, когда ложишься на полного человека. В ней я увязал. Будто действительно погружался в ее утробу — сквозь кожу — в топь. С кожей у нее долгое время все было в порядке. Но прикасаясь к ней, невозможно было избавиться от ощущения будто окунаешь пальцы в трясину, во что-то перезревшее. Моя жена с каждым днем все больше походила на большой перезрелый фрукт, который вот-вот начнет разваливаться и гнить. Я думал о гниении, но странно, впервые за долгое время я почти не испытывал к жене отвращение (какое я питал, когда презирал Алику за все ее неудачи, за то, что она никак не может найти себе подходящую работу, за все унижения, которые сыплются на нее изо дня в день). Я вдруг ощутил какую-то глубинную гармонию. Абсолютную гармонию. Почти энтропию. Эта гармония будто пыталась пробиться ко мне через тело жены из другого мира. И я любил свою жену. Любил ее так, как никогда прежде, как не любил никого до нее — больше, чем мог себе представить или прочитать в романтической литературе. Эта была какая-то истерика любви. Я старался не отходить от нее ни на минуту. Через три месяца ее вес составлял 65 кг — больше, чем у меня (при том, что я выше на 25 см). Вместе с весом росло и ее либидо. В самый расцвет отношений мы ограничивались 3-4 короткими коитусами в неделю. Теперь же наша любовь длилась по сорок минут, по часу, каждый день, и ночь. Я утопал в ее соках. Пальцы слипались. Я обмазывал всего себя ее соками, как кровью поверженного врага. Лицо, волосы. Как душ. Мне казалось, будто я новорожденный. Будто я только что появился на свет из ее утробы. И ощущения подтверждали это. Все было по-новому. Я все познавал заново. Мокрый, липкий, усталый, я смотрел на акварельные пятна фонарей на запотевшем стекле окна — и смеялся. И засыпал, облизывая губы и пальцы, представляя себя покрытым вязкой патокой персикового сока. Перезревшего сладкого персика. 2005/09/09 12:39 pm Я умираю как писатель Чувствую себя как морячок. Художница уехала в Киров, средний класс встает на ноги, жить становится некомфортно. Если бы я был иудеем, мне бы хватило и этого. Кафка, например. 2x2=4 — какая гнусность. Новый роман не продвигается дальше четвертой страницы. На улице видел человека с наушниками, торчащими из ушей. Что-то не верится, что может быть что-то более плебейское. Три что в одном предложении. Я умираю как писатель. 2005/12/29 2:37 pm Итог Новый год приближается, но значит ли это хоть что-то, кроме уходящего старого. Для старого года нового не существует. Человек как год, он обновляется вопреки времени, он почти свободен. Я был бы не прочь остаться в уходящем году, чтобы починить что-нибудь в своей жизни, но можно ли так делать? Мои волосы... странно терять себя на ровном месте. 2005-й год унес многое, он унес практически все. Все, что можно было ощутить в будущем: я уже никогда не стану писателем, я лишаюсь волос, я — уничтожитель собственного времени, потому что я глуп и непоследователен. Я бы хотел отправиться в деревню и работать вилами, а не умом. Мне жалко уходящий год, потому что я многое не понял, не сделал, не увидел. Но я все равно чувствую себя писателем, это как кастрация, я растворяюсь в окружающих предметах. Старые знакомые избегают меня, и правильно делают. Я совершенно невменям ни для семьянина-обывателя, ни для асоциального позера. Я бесполезен, я нищ, я без единой свежей мысли тешу себя надеждой, что будущий год принесет что-то значительное. Это не я, это мое тупое бездонное убожество. А мне самому, лично, лучше утопить себя где-нибудь загородом. Чтобы даже останки никого не взволновали. 2006/03/16 2:38 am Тошнота понимания Уставшая обезличенная весна снова возвращалась. Сотни сугробов грязного снега, заледеневшие лужи ржавчины — она все переварила, перемолола на своем безрадостном пути в этот темный город сочащейся депрессии. Я вышел из подъезда, разминая суставы, кровь никак не отливала из затекших предплечий. Очередная растраченная попусту ночь: творчество писателя, страдающего бессоницей большую часть года. Я такой же как этот город, мы как близнецы, как две ливерные сардельки, завернутые в одну кишку. Порыв морозного ветра едва не сорвал шарф, я просто не успел заправить его в пальто, не хватало сил после этой нескончаемой зимы и трех пустых бессонных ночей, не принесших ни капли удовлетворения. Что-то задержало меня у входа в местное кафе. Перед тем, как снова засесть за письменный стол, я хотел выпить крепкого кофе, понаблюдать за посетителями, может быть, подобрать нужный персонаж или хотя бы пару интересных реплик. Мой взгляд привлек пьяный рабочий, возвращавшийся со смены, как я уставший и измученный бессмысленностью жизни. Он посмотрел на меня, перекладывая рюкзак с инструментами на другое плечо, блеклыми выпотрошенными холодом глазами, мы почти понимали друг друга. И он, этот рабочий, уже не мог терпеть, не мог больше скрываться за обескровленной пустотой этого мерзкого суетливого существования. Он не выдержал, и перед тем, как я зашел в свое кафе, в котором бывал каждое утро, в котором не осталось ни единой частицы свежести, способной вдохновить, расправить суставы, прорвать гнойник меланхолии, чтобы хоть что-то написать, этот рабочий, он как будто угадал все мои мысли и замороженные усталостью фобии, он понял меня как не понимает сына мать перед тем, как тот вырвется из ее чрева, — рабочий плюнул в проходящего мимо ребенка. Вязкая, похожая на сперму, слюна сползла с брови мальчика, повиснув крупной каплей у его рта. Он не сразу заплакал только потому, что не ожидал такого от этого мира, знакомого ему только по глупым историям, рассказанным сиплым старушечьим голосом его больной матери. А я все еще стоял у раскрытой двери, и официантка собиралась выкрикнуть мне пару ругательств, ей тоже было невыносимо, морозный мартовский ветер продул ее насквозь, она чувствовала, что из-за этого ветра потеряла способность иметь детей. Рабочий ухмылялся, плевок чуть-чуть повысил ему настроение, дал силы донести инструменты до дома, и он все еще смотрел на мальчика, питаясь его недоуменным разочарованием, рабочий старался продлить свое наслаждение. Его еще больше развеселило, когда мать отвесила ребенку затрещину, чтобы тот не расплакался вот так на улице, на людях, и вытерла ему лицо обрывком рекламной листовки, растворившаяся в слюне краска осталась на щеке боящегося хныкать мальчика. Наконец-то, измученный этой сценой, замерзший на сквозняке узкого переулка, я смог зайти в кафе, где озлобленная усталая с самого утра официантка прохрипела мне, чтобы я больше никогда не приходил сюда, потому что их тошнит от одного моего взгляда. 2006/03/21 10:02 am Долг спутницы Наладить наконец эти сложные отношения с женщинами. Я бы мог мог стать немного мягче, но боюсь растерять остатки писательского куража. К тому же, литературный институт, это тоже накладывает определенные ограничения на роль, которую играешь в обществе. Побыстрее бы отделаться от всей этой социальной обузы как необходимость жены и отцовство. Это выматывает. Как Булгаков, или Блок, бросить беременную женщину, посвятить себя новому декадансу, отказаться от родственных отношений, друзей, бывших любовниц: я бы все отдал, чтобы решиться на это, но как? Меня волнует наша совместимость — то, как мы смотримся рядом, подходим друг другу. Мне не подойдет любая. Выбор супруги всегда мучителен, я страдаю, так и должно быть.
У моих ног Нудная озабоченность семьей, быт, неблагодарность собственных детей — это могло бы негативно провлиять на меня только в будущем, пока об этом можно не думать. Но ее круг общения, подруги. Лучшая подруга моей избранницы не претендует на многое, но и не внушает ничего, кроме скуки. Не на чем остановиться.
Ее подруга Как и ожидалось, я продолжаю стареть. Кажется, я состарился настолько, что размышляю как пожилой неврастеник. Скорее бы это закончилось. Выбрать жену наудачу и успокоиться со своим социальным определением. Похоже, это единственный выход. Найти бы в себе силы так и поступить. 2006/04/22 10:57 pm С шарфом Разбирая старые фотографии, наткнулся на любопытную. Сделанную еще в конце марта прошлого года. Того ветреного, пронизывающего и какого-то даже осеннего марта, если вы помните. Сейчас можно с уверенностью сказать, тогда я был другим человеком. Вернее, на фотографии запечатлен не я — нечто иное, с другими мировоззрением и ощущением драйва жизни. Это другой ophion, навсегда оставшийся в том осеннем марте. Важно еще, что фотография была сделана в столь нелюбимой сейчас квартире бывших друзей. Не могу без горечи сожаления вспоминать те дни, когда был связан с ними во всем: в творчестве, на прогулках, делился с ними впечатлениями, считая друзьями, все оказалось не так. Но это тоже опыт. Важно пройти через него, не растеряв себя.
2006/07/20 11:49 am Комната писателя Я, наконец, вернулся в Краснодар. Скучал по этой наполовину сельской вычурной жизни, где каждая деталь вопит комплексом провинциальности, где люди как мягкая мебель наряжаются с раннего утра в лучшие одежды и внимательно рассматривают всех, кто проходит мимо. Это мой город смерти. Отточено выверенное отсутствие самых распространенных признаков жизни. Здесь, в этом городе, и нужно писать, создавать новую жизнеопровергающую русскую прозу. И я приехал именно за этим. В Москве остались лишь банальный творческий кризис, когда я месяцами не мог написать ни одной страницы, а то, что все-таки удавалось, смердело ощущением тошноты уже на следующее утро. И моя боковая комнатушка в общежитии, рассчитанная на одного человека. Она не смогла принять даже несколько комнатных цветов. Через пару недель после того, как мне их подарили, пришлось вынести горшки и оставить у помойного контейнера. Весь сок жизни из них высосала комната. По утрам, когда я ложился спать после очередной бесполезной ночи, комната как будто смеялась надо мной. Она ликовала, тряся перед моим лицом пустыми листами, которые я намеревался исписать за ночь. У меня ничего не получалось, и комната хохотала, громыхая древней мебелью и скрипящей форточкой, которую я старался и не открывать лишний раз. Когда, ближе к вечеру, я выходил из подъезда нашего литературного общежития, горшки с моими замученными цветами так и смотрели на меня. Их никто не собирался убирать, потому что мусор из нашей окраины вывозили раз в три недели. Цветы укоряли меня, моля о скором погребении. Но я не сделал для них ничего. Я просто отказался ото всех планов в летней Москве, рассорился с друзьями — писатель время от времени должен совершать резкие отталкивающие поступки — и купил билет в свой мертвый город. В сельский Краснодар. И теперь я здесь. И передо мной лежат десять чистых листов сероватой бумаги. Они ждут ночи и моего болезненного вдохновения. Я не знаю, что из этого получится.
2006/08/22 9:42 am Вчерашнее и сегодняшнее Пьяным таскался вчера по разным дневникам, оставляя вызывающие комментарии. Как здесь, например. Ужасно глупое и постыдное занятие, как видится на следующий день. Некто willycat даже удалил мои высказывания под своими удручающе скучными «фото». Забавный тип. Судя по дневнику, ему не больше тринадцати лет. Во всяком случае, содержание и нарратив сообщений не оставляют никакой альтернативы. Выкладывает некие «фото», как будто вырезанные из газет: те же осмысленность и причудливость исполнения. Смешно, если он их сам делает. А если выбирает из чужих, то интересно — у подростка очевидное чувство стиля и эстетики. Нудных и бесталанных стиля и эстетики, но все же. Как-то я начал превращаться в такого недоКлимова. Меланхолия, агрессия, скабрезное остроумие, все это на пустом месте. Одна форма, лишенная какого бы то ни было содержания. В Live Journal интересуюсь исключительно его знакомыми. Почти никто из них, по существу, не представляет никакого интереса. Пытаюсь, наверно, заглушить этим свою затянувшуюся депрессию. Посмотрел даже последний фильм великого мастера. Совершенно не ожидал такого поворота в его творчестве. Очень ярко и интересно, играет каждый штришок сценария. И обошлось на этот раз без разрушения всех контекстов. Онтологический нигилизм исчерпал себя? Продолжая экспериментировать с цветовыми ракурсами, сделал такую вот фотографию.
2006/09/19 12:01 pm В преддверии Ноября По-осеннему блеклый лист свалился, прилипнув к моей щеке, я соскребал его, будто отдирал кожу с лица. Кривящимися в ночи улицами я возвращался из клуба, где случилась презентация нашей табачной поэзии. Подавленность и бесконечное удовлетворение: я лишился близкой подруги, но открыл, наконец, дорогу к признанию. Мы все, включая Нику, этого жаждали. Идея печатать свои поэтические опыты в книжках, по виду и размеру не отличимых от пачек сигарет, выросла на корневище нашей апатии. Апатии, вызванной окружающим безразличием, их брезгливостью к новичкам. Литературное сообщество отказалось воспринимать нашу группу поэтов, писателей и художников, и табачная поэзия стала последним шагом отчаявшегося животного перед тем, как его поднесут к влажному рту буржуа. Мы хотели бороться. В небольшом клубе уже не было свободного места от людей, пришедших нас послушать. Табачный дым, мы думали, это станет стилем нашей группы, разъедал глаза, они слезились. Было очень тесно, плохо видно сцену, казалось, публика смотрела на нас с искренним презрением. Происходящее не нравилось никому, общее раздражение передалось и нам. Мы поднялись на сцену, все вместе, потому что никто не хотел быть первым. Мы зачитывали стихотворения под минималистичное звучание джазовых партий. Официанты с напитками на подносах бесшумно сновали от бара к столикам, как зверьки в людном парке. Чтобы не заглушать наши голоса, они разулись. Настала моя очередь. Я подошел к краю сцены, нужно было завести публику, сделать что-то, что привлекло бы их внимание. Я решил прочитать не вошедшее в сборник — аморальное «Из нас никогда не вырастут цветы». С первых слов я нащупал пульс публики, из разных концов зала послышались выкрики. Они оскорбляли или одобряли, чаще оскорбляли. Двое дородных security выхватили полупустой стакан из рук какого-то парня, когда он уже занес его над головой. Если бы они промедлили еще секунду, он мог бы раскроить мне череп. Мои товарищи встали вокруг меня кольцом, кто-то поджег Нике юбку. В полуметре от живого факела я зачитывал свою поэзию, пока зал бесновался в агонии признания и отвращения. Этот табачный сборник стал для нас преддверием Ноября. Для всех, кто пришел на наше выступление, кроме Ники. 2006/12/03 3:08 am Два стихотворения Там же, где и всегда Она спросила:
Официантка Официантка.
2006/12/08 7:23 pm Подлость пренебрежения Львова ophion — год назад я отказался от этого псевдонима, охваченный желанием задушить его, растоптать, выпотрошить, чтобы ничего больше нас не связывало. И неожиданно, совершенно не планируя, я рассказал о захватившей меня идее приятелю. — Убить ophion’а? — рассмеялся он. — Это легче простого. Мы обменялись улыбками, кто-то подозвал меня, и наш разговор прервался. Он всплыл через полгода — во время нашей с Никой прогулки по Львову. Пораженные архитектурным великолепием, мы неторопливо передвигались под руку, когда тривиальный сигнал телефона втащил нас обратно в унылую реальность. Это была Художница, моя бывшая спутница. Она плакала и хрипела в трубку. Услышав ее всхлипы, Ника насторожилась, за несколько секунд ее ладонь стала влажной. Было неприятно держать ее за руку, а здесь еще рваные интонации Художницы, утягивающие на полгода назад, когда я подумывал о самоубийстве. Я вырвал свою руку из Никиной и свернул в переулок, сделав ей знак, чтобы оставила меня в покое. — Да? — стало первым моим словом в трубку. Художница как будто немного успокоилась и начала рассказывать об одном из моих приятелей, но вскоре снова расплакалась и оборвала связь. Обескураженный я около километра прошел с трубкой у правого уха. И, наконец, нервные полуфразы бывшей спутницы стали выстраиваться во что-то осмысленное. Я вспомнил своего приятеля, которому признался в желании убить ophion’а, именно о нем говорила Художница. Как в вязком параноидальном сновидении я бросился к дому, в котором мы остановились, чтобы все проверить, а в ушах под несмолкаемый гул крови в сосудах чеканил голос Художницы: — Резать себе вене, сидя перед камерой, чтобы напугать, мучить, вдавить в женское тело лимфатические узлы на глазах у детей, а потом приехать к ее родителям и выскрести глаза домашним животным, заставлять сделать аборт, не дожидаясь теребить за руку, ну когда же, приоткрыть дверь и увидеть эмбрион в унитазе с кровью и фекалиями, и слизывать страдание с лица женщины, шокированной тем, что произошло, гладить ее по голове, прежде чем проткнуть спицей живот, наслаждаться болезнью, страстью и смертью… Я вбежал по лестнице на четвертый этаж и три раза вдавил кнопку звонка. Дверь открыла мать Ники. — В чем дело, Аркадий? — с неприличными паузами интересовалась она, но я уже проскочил в дверь и был в комнате перед загружающимся компьютером. — Аркадий? — снова спросила женщина, заглядывая в помещение. Я поднялся и захлопнул дверь у нее пред носом. Компьютер загрузился, я вышел в internet и загрузил сайт сетевых дневников, ввел в окно поиска псевдоним ophion и — да, теперь я понял, что означала тогдашняя улыбка приятеля. Как будто в обмороке я вчитывался в строчки, написанные этой гадиной от моего имени. Стыд, омерзение и непреодолимое желание прочитать все до конца — личность полностью растворилась в трех эмоциях. Он даже не пытался убить ophion’а, это был выстрел в меня, разрывающий отношения со всеми близкими людьми, хладнокровное убийство в упор. Компьютерная мышь намокла от вспотевшей ладони, на клавиатуру капало с моего лица. Унижение, внезапное и бессмысленное, завладело мной именно в этом городе — в Львове. Красота и нечеловеческий цинизм навсегда соединяться с ним, больше никогда не смогу воспринимать этот город по-другому.
2006/12/22 6:58 am Отзывы о фильмах music.Нигил Климов передал мне диск с короткометражными фильмами киногруппы music.Нигил. Решил по этому случаю написать свое видение этих работ, субъективно выстроив их по значимости. Аля, Поли и клоны Поли Лучший фильм из сборника. Здесь все соразмерно, гармонично и изящно. Понравилась легкая манера действий актеров, соответствующая общей атмосфере — игривого, легкого, простодушного юмора. Этим фильмом Вадим опроверг неписаную догму кино, что только лишь негатив воздействует на зрителя, на его эмоциональное и когнитивное восприятие. Фильм светлый в буквальном и переносном смысле. Также не могу не отметить замечательный саундтрек. Здесь я пристрастен и удивлен авторской находкой. Джаз-роковый музыкальный фон сделал, по моему мнению, добрую половину фильма. Группа Attention Deficit мало популярна, даже я знаком с ней довольно поверхностно, как Вадим ее нашел вообще загадка. Кстати, Вадим, можешь переписать мне их альбомы? Недостатки. В контексте эмоционального принятия фильма говорить о недостатках можно только надев маску бесстрастного аналитика, а я бы не хотел этого делать. Скажу только, что мне показался несколько тяжеловесным закадровый текст, его плотность заполнения фильма, и безрадостный монотонный голос, которым текст зачитывается. Но, возможно, это просто придирки, формальность критика, вменившего себе в обязанность непременно найти минусы среди космоса плюсов. В целом, повторюсь, фильм очень хорош. 3 минуты на Венере Да, замечательно. Я не хотел бы оказаться рядом, даже на месте оператора, но как отстраненный зритель впечатлен атмосферой вызывающей низости, апогеем алкогольного превосходства в декорациях обывательского существования. Очень понравился эпизод, где ребенок протягивает руки к отцу, — импровизированный символ генетически неистребимого страха и комплекса ущербности. Про этот небольшой фильм, пожалуй, не нужно много писать. Предметы меланхолии Фильм визуально приятный, но пустоват в плане содержательности. Сначала зрителя окутывают таинственностью места, фигура в черном шевелится в затемненных углах, ярко-желтое пятно руки манипулирует со странным набором предметов. От такого начала вполне обоснованно ждешь развития интриги. Увы, напрасно. Действие быстро наскучивает монотонностью, и даже кульминация — поджог кастрюли — слишком слаба, чтобы взбодрить зрителя. Понравилась локализованная концентрация света на самих «предметах меланхолии», его контраст с фоном помещения. Кстати, название мне видится слишком претенциозным для такого небольшого визуального ролика. ZZ_4: ophion Мне, видевшему съемку изнутри, фильм показался в большой степени ожидаемым, никаких открытий не принесшим. Определенный магнетизм определяется звуком, — фортепианными пассажами, трансовым непрекращающимся ритмом. Еще на съемках я это заметил. Но и только. Павел Белецкий великолепен, как и везде. Непосредственность как базовое свойство психики, инфантильность, обнаженная до неприличия. Невозможно наблюдать за ним без смущения. Я считаю, это актер редкого таланта. В остальном фильм довольно средний. Неплохой, но и не запоминающийся — плоский. MOV_1 и MOV_2 Женский почерк Маргариты Кривченко сразу бросается в глаза. Как и все женское творчество, ее фильмы как бы состряпаны, в них отсутствует то, что я бы назвал творческим началом, — побуждение, исходный вектор, который побуждает автора создать произведение, интегрирует и направляет его последующую активность. Фильмы сняты как бы от нечего делать. Скорее даже не сняты, а смонтированы из того, что оказалось под рукой. Поэтому, хотя в них и присутствует определенная смелость и оригинальность визуального ряда, все же они интеллектуально дезинтегрированы, беспомощны. Эти ролики акцентируют внимание на быте взаимоотношений, на этом их содержательность заканчивается, что и характерно для женщин. Музыка яркая, консонирует с видеорядом и общим замыслом, но все же, как мне показалось, Маргарита здесь подражает Климову, ее выбор не оригинален. Среди фильмов сборника ее ролики на порядок ниже. 2007/01/02 3:41 am Неизящная сексуальность Мучительная рефлексия подростка о собственной привлекательности, когда он добровольно обручается с зеркалом, где бы ни был, при любом удобном случае пытаясь найти его, посмотреть на себя со стороны. Я тоже прошел через все это. Мой случай был форменной патологией по сравнению с тем, что обнаружилось после в кино и художественной литературе. По существу, я так и не справился со своими подростковыми комплексами, навсегда оставшись в их плену. Я вспоминаю свой первый выкидыш. Суровая осень 2005-го года, я был тогда с Альбиной. После сессии она вернулась в Киров дописывать серию картин для местного автозавода. В размышлениях над темами для картин она гуляла по окраинам города, когда заметила первые симптомы беременности. Вдохновение захлебнулось токсикозными выделениями. Взволнованный, я приехал к ней по первому звонку. Мы долго стояли на вокзале, глядя друг другу в глаза. Когда Альбина заплакала, на моем лице тоже появились слезы, неимоверным усилием я все-таки смог выдавить их из себя, в поезде этого не получалось. Мы провели два дня в нескончаемых разговорах. Альбина постоянно показывала все новые анализы, от которых у меня уже кружилась голова. Я не мог поверить, что внутри этой щуплой как природа ее края девушки взросло мое семя, я не был готов стать отцом, сущее безумие. Художница убеждала меня в ценности ребенка, стонала от любви к нам обоим, к этому отростку постыдного органа из спермы трущегося о стенки мужского продолжения. Это было мое семя, но не мой ребенок, мне он был не нужен. На второй день все закончилось. Мокрая от слез Альбина вбежала в комнату и практически насильно выволокла меня в туалет. В унитазе плавал сгусток из крови и бледной протоплоти. Альбина тыкала в него рукой, проваливаясь пальцами в мякину, и кричала, это наш с тобой ребенок, Аркаша, что теперь с ним делать. Я не знал, что ответить. Я собрал свои вещи и тем же вечером уехал. Перед самым отъездом Альбина прибежала на вокзал, и уговаривала остаться. Никогда не забуду, как одной рукой она тянула меня к себе, а другой отталкивала, это случается, когда мозг расщепляют на независимые полушария, как будто общался с шизофреником. Я сказал ей, что между нами все кончено, пусть уходит и вымоет руки после того, как вымарала их в дерьме материнства.
2007/01/07 1:17 am Climov koktail За границей гениальности я любил только Танечку. Мы курили на лестнице, и вдруг за нашими спинами оказался подземный ход, длинный червь толкнулся в кошмарном сне наружу. За окном гаражи и этот жуткий толчок. Девочки — один макияж Тани Турицыной, их затянуло в какой-то странный мир. Климов стал приносить письма, подписанные мной. В тот миг я осознал, что за мной следят. Я не мог стерпеть, это место не представляло никакого интереса. Оно пыталось, наверно, но заглушить свою никчемность все равно не могло. Теперь я мог выдавливать их по разным дневникам, оставляя вызывающие комментарии. Как Булгаков, они одобряли меня, но чаще оскорбляли. И вместе с Мариночкой я начал писать. Параллельно порвал отношения почти со всеми. После этого стало слишком много спама, круг общения никак не смыкался. Но вскоре имена моих новых знакомых, появившихся после ссоры с Климовым, стали пытаться очернить мое имя в Перми Аширова. Я смотрел на восьмилетнюю киску, увиденную в школе №49. Но когда в Перми Аширова, в нашем уединении, в школе №49, Марина Ткаченко, Мариночка, отличница, напивалась, я снова вспоминал, что за мной следят. Целый год я потратил на оскорбления Климова, подписанные моим именем, и видел, как предметы фланируют в стенах, как гроб становится обыкновенным ластиком. Каждый день перед сном мы с Альбиной наслаждались этими видениями. Отвращение в декорациях обывательского цинизма. Угощайтесь. Это Аркадий, первый и видимо последний, спроектированный без моего участия. Таня Турицына выглядела на новый год как блевотина под столом, как пузырьки воздуха в автобусе, как Аширов без грима педофилии. Приятно бить по значимости. Аля, Поли и то интересное — не подберу названия — мне не верится, что размышляю я как Ашировская Пермь, будто утопленник в какой-то матовой истерии. Я думал, я скоро начну перевоплощаться в то, что она… она гуляла по сорок минут и мне всегда было тревожно — она это чувствовала. Нечто иное с моими деньгами, когда ложишься на полуострове Тайвань и вместо угрюмых негроидных физиономий видишь только Андрюшу. Ощущения подтверждались. Я пристрастился непреодолимо. В моей пятилетней сестре и в моей жизни стало слишком много Климова. И еще — оживающие картины, сверкающий вихрь сумасшедших красок. Два дня я видел как он увязал в автобусе, а главное, настоящее — описанные люди не знали друг друга, никто — Фрейд тоже ни одного человека не знал, он только имел весьма милые ножки. Такой пухленький, он напивался, но их не узнавал. Всю жизнь прожил в гнусной интерпретации Климова.
2007/02/05 12:30 pm Слишком много женщин В их теперешнем виде отношения с матерью сформировались очень рано, даже слишком рано для писателя. Помню, как уже в девятилетнем возрасте я отверг ее ласки, боясь, что вскоре к ним примешается половое влечение. Еще не осознавая, что за этим стоит, инстинктивно я решил, что наши отношения останутся платоническими. Долгое время такой выбор казался мне правильным. Студентом Литературного института я приезжал в Краснодар навестить родителей. С отцом было все понятно еще с четырнадцати лет. Не то, что я совсем уж вычеркнул его из своей жизни, но весьма ограничил пространство, где наши интересы совпадали. С матерью все было по-другому — до противоположности. Несколько раз в год я приезжал из Москвы к родственникам, когда еще учился на младших курсах. Встречи с матерью всегда были слишком интимными, слишком <…>. Я воспринимал ее как нить между мной и умершими родственниками, вызывающими во мне чувство гордости. До пародии, до ментальной тошноты я когда-то пытался изжить свой буржуазный пиетет, и только сейчас понял, что, по сути, это высший инстинкт, направляющий человека, это его судьба, можно сказать. Я слишком рано понял, что мать — единственная женщина, присутствующая в жизни мужчины не на правах служанки. И все мои принципы едва не были перечеркнуты, перевернуты, выпотрошены на потеху отребью — летом 2006 года я приехал в Краснодар со своей тогдашней женщиной — Никой, тоже студенткой Литературного института. Мы пробыли у родителей недолго, но мне стоило большого напряжения сохранять хотя бы видимость добродушия между двумя женщинами — моей подругой и моей матерью. Они были несовместимы антропологически: статная белокурая полубогиня рядом с едва заметным полукарликом украинского происхождения, аристократия и душное простонародье. Я ощутил, что никогда не смогу связать жизнь с такой, как Ника, мне нужна женщина, которая бы достойно выглядела рядом с моей матерью. Тем летом я старался как можно меньше появляться на глазах у родителей, особенно с Никой. Рано утром мы уходили и весь день гуляли по городу. Я показал Нике свой Краснодар: безличный как ее простонародная предсказуемость и одновременно аристократичный, изысканный как моя мать. И во время наших прогулок моя мать вязала Нике домашние тапочки, это было своеобразным жестом признания с ее стороны. По семейной традиции мы всегда ходили дома в тапочках, Ника же семенила по комнатам босиком с самого дня приезда. Помню шлепающий звук влажных ступней, когда мы втроем ждали ее на кухне к ужину, гримаса отчаяния слепляла лица родителей, мать с укоризной смотрела на меня. Вечером последнего дня мы с Никой собирали свои вещи, чтобы продолжить путешествие поездкой на Украину. Мать с отцом сидели в гостиной и ждали, когда мы появимся в коридоре. Ника все никак не могла положить в чемодан подаренные тапочки, несколько раз я говорил ей об этом, но она только улыбалась. Аркадий, я положу тапочки сверху, — говорила она каждый раз, когда я поднимал их с пола и пытался сам засунуть между одеждой. Все случилось именно так, как я опасался. Ника так и не положила тапочки. Нервный от длительного напряжения, я первый вышел из комнаты, не дождавшись, когда она закончит с вещами, и тапочки остались на полу. Помню искусственную улыбку матери, когда мы прощались в коридоре. Мать как раз посмотрела в сторону нашей комнаты, наверно, она заметила на полу связанные Нике тапочки. Но эта утонченная аристократка ничего не сказала ни мне, ни моей спутнице, только чуть кривая улыбка от бессилия перед младшим поколениям, новым простонародьем соскользнула с ее лица. Мы расстались, и, я думаю, Ника больше никогда не переступит порог их дома. Слишком оскорбителен был этот нигилистический жест для моих родственников. Вряд ли мать простит ей причиненное унижение. Боюсь, даже я не смогу хоть что-нибудь изменить. 2007/02/20 2:32 am Моральное оскопление Вообще-то я решил не иметь больше дел с Климовым. И как подтверждение тому — мое полное безразличие ко всем проектам, которые он довольно убого ведет от моего имени. Боюсь, как бы Ника не стала таким же проектом. Но у меня мало времени, пришлось прервать работу, чтобы прекратить, наконец, его бессмысленные требования — он передал через Нику, что я должен написать о нашей встрече. Ну что ж. Климов, кажется, остановился в развитии: еще два года назад он таскался за мной со своей идеей литературного кубизма. Но теперь на месте Маргариты появилась Ника — мне искренне жаль ее, но такова, видимо, судьба всех женщин. Естественно, я не собирался встречаться с бывшим приятелем: Ника попросила меня приехать, мотивировав тем, что Климов принудил ее к встрече и это сильно беспокоит ее. Я не смог отказать своей когда-то достойной подруге. Выбежал из «РИА Новостей», рискуя лишиться большей части зарплаты (из-за Ники и так уже набралось достаточное количество опозданий, и я не знаю, что бы было, если б не крайне почтительное отношение со стороны начальства), приехал, куда она просила, и двадцать минут провел в ожидании, волнуясь за нее все сильнее. Они появились. Но, Боже мой, лучше бы я этого не видел: Климов все в той же куртке, рваные ботинки, без шарфа, несмотря на мороз, никакой изобретательности. Лицо Ники искажено раболепно-любовным взглядом — и на этот раз обращенным не на меня. Я знал, что моя власть над этими двумя безгранична — я мог сделать с ними все, что захотел бы, но почувствовал легкую тошноту и ограничился сухим приветствием. О том, что было дальше, говорить не хочется: слишком тлетворно для моей все иссякающей веры в людей. Ника сразу захотела в туалет, и хотя Вадим пытался продемонстрировать отвращение к любым физическим отправлениям, она по-женски настояла на своем и ушла в пошлый McDonalds, оставив меня с бывшим приятелем. Казалось, лицо Климова и его кривляние специально подобраны под бездарное оформление этой забегаловки, но он не замечал этого, и спрашивал, что нового я открыл в литературе. Вопрос сам по себе избитый, тем более, я уже достаточно изучил литературу: открыть в ней ничего нельзя, можно только создать самому — вряд ли это осознание когда-нибудь посетит Вадима. Пришлось непринужденно отшутиться. Поразила беспринципность Климова. Стоило Нике уйти, и он буквально начал поливать ее грязью. Не буду распространяться об этом, он наверняка прочитает. Хотя, все-таки напишу. Лицо и жесты Вадима, дисгармонирующие с его содержанием, обложка колхозника и сущность underground man, все это в момент изменилось, пытаясь продемонстрировать пренебрежение к Нике. Когда она вернулась, жалость и тоска переворачивали мое сердце. Она говорила с Климовым так, словно не имела ни малейшего понятия о его несерьезных намерениях, беспринципном отношении к ней. Ее женские соки вырвались наружу и устремились к самцу, который теперь представлялся воплощением мужественности и гениальности. Подобная насмешка судьбы надо мной была уже излишней. Довольно и того, что я выслушивал скучные, ничуть не изменившиеся со дня последней встречи рассказы Климова — он смог поведать только о тривиальном Пашке, о его увлечении съемкой из космоса. Под конец я сорвался: взбесило поведение Ники. Она не могла даже договориться со мной о встрече и вместо того, чтобы думать, смеялась над однообразными остротами Климова. Я вспылил, я закричал на нее и напомнил, что алчность, заполнившая всю ее, является смертным грехом. В ответ она продолжала смеяться — никогда не слышал такого подобострастного и жалкого смеха. Я ушел, сославшись на необходимость вернуться в офис — на конференцию. В ответ эти двое одобрительно закивали. Напоследок пожелал Климову определиться, наконец, с целями жизни, вместо неуклонного разложения, ведь он опростился до того, что подпал под влияние женщин. В офисе мне стало гораздо лучше: успокаивающий оттенок стен, дорогие журналы, безлимитный Интернет. Наконец, я мог ощущать жизнь, какой она являлась. Для этого, правда, пришлось бросить Нику в нигилистическую пасть Климова.
2007/03/22 10:35 am Пятно смрада Все под откос, я имею в виду не просто обыденную до тошноты цепь ребяческих перипетий, выпавшую из слизи женского лона. Я имею в виду то, что принято называть жизнью. Старательно не пускал свою офисную жизнь в internet, и только немногие преданные друзья знали _ophion (мой сетевой дневник) как об успешном ведущем редакторе российского отделения РИА Новости. Но наконец-то произошло то, что происходит с каждым: появление первых поллюций, когда мальчик, таким образом, скидывает кожуру детства. Также и я скинул с себя вычурность офисной жизни, предупредив литературную славу. Молчать не имеет смысла. Моя новая live conception, выражающая аскетичность чистого листа, девственно-розовое тельце Наташеньки Аширова. Я, если угодно, горжусь увольнением из разложившихся прислуживающих Путину РИА Новостей: гомосексуальные домогательства нового начальства показались пределом офисного кошмара. Теперь у меня достаточно времени для творчества, я готовлю новый гомосексуальный роман (нечто радикально отличное от романа Климова, который я и в руки побрезговал бы взять). Что касается порядком поднадоевшего Климова, здесь все то же — бывший друг стал ангедонистом. Нынешнего опустившегося Климова я могу назвать разве что своим врагом, хотя и такая принадлежность к моему имени была бы преувеличением. Все началось с того дня, когда я спустился в спортивный подвал Литературного общежития. Дверь отварилась, я выронил гирю едва не на собственные ноги — на пороге — прямо перед моим лицом — возникло чужеродное пятно. Серое, что симптоматично. Через несколько минут я разобрал, что это не пятно, а Ника с Климовым. Да-да, половые отношения мужчины и женщины могут принимать любые уродливые формы. Эти двое оказались неотличимы лицом, ростом, одеждой, поведением и общим духовным посылом, хотя в их случае речь об этом не идет. Обращаясь к Климову, я ловил себя на том, что слышу ответ Ники. А ведь мое психическое здоровье полностью подтверждено в былые времена дипломированным специалистом Маргаритой Кривченко. Половая связь бывших друзей превратилась в какую-то паранойю. Я наступил на собственный шарф и упал, при этом мои глаза непроизвольно наткнулись на происходящее в подвале, где расположилось какое-то премерзкое кафе для алчущего среднего класса. Что же я увидел. Ника вымазывала губы Климова горячим шоколадом. Эти двое улыбались. И это был тот самый человек, которого я еще в той, другой жизни, уважал за полное пренебрежение женским полом. Я никогда не позволял себе отказываться от свежего женского тела, если оно, тем более, было применимо и в моей писательской деятельности. Но Климов всегда был выше этого. В 12 ночи я возвращался в свою комнату в Лит. общежитии. Климов в шарфе Ники бежал к метро. По моему жесту он остановился как вкопанный и пытался оправдаться тем, что заболел, и Ника одолжила ему свой шарф. Зря я жестами пытался напомнить Климову то время, когда он спал зимой в холодных московских подъездах — его память превратилась в прокладку, выпачканную менструальной кровью. Кроме того, из кармана у него вывалился билет Российских Железных Дорог. Я поднял билет первым, и сразу все понял: это женское отродье вынудило его поехать с ней во Львов. Очевидно, Ника уже забыла тот летний день, когда мы пережили незабываемый половой акт на плитах львовского кладбища. Что ж, напоминаю ей, что она была тогда сверху и со стонами приближающегося оргазма вырывала мои кудрявые волосы своими маленькими пальцами. Я прогуливался по Южному Административному Округу, как обычно, в поисках литературных персонажей — наткнулся на знакомое пятно, сильнейший приступ астмы сдавил мои внутренности. Сам не заметил, как оказался в аптеке, и вдруг услышал голос с сильнейшим украинским акцентом, когда-то принадлежавший Климову. Очередь умирала от смеха, пока Климов просил в аптечное окошко продать ему хоть какие-то презервативы. Из окошка с презрительным смешком вылетели ему в лицо самые прочные Contex. Климов подобрал их, сунул в портфель и красный от стыда вылетел на улицу. Приступ астмы тут же отпустил меня, я вздохнул с облегчением: у Климова не было половых актов с Маргаритой, и Ника успешно лишит его девственности. Но тут же меня накрыла новая, сильнейшая волна отвращения и астмы: они могли использовать прерванный половой акт, таблетки или спираль — мне даже стало жаль Нику, сунуться в такое нечистоплотное место. Я залез на седьмой этаж в одном из спальных районов Москвы — непростительная оплошность. Ника лежала с Климовым в постели его младшего брата, еще большего пролетария, чем сам Климов — казалось бы больше уже некуда. Кажется, этому пятну недалеко и до инцеста: сомневаюсь, что родители хоть одного из них отличимы от того, что им удалось породить.
2007/06/14 6:54 pm Мои женщины Женщины — это низость, это скотство. Сколько раз убеждался, все не могу удостовериться. Каждая девушка обязательно низка или оскотинившаяся. Мир падает на наших глазах. У меня было много женщин. В Краснодаре во мне души ни чаяли. Я приехал в Москву. Новые знакомства, новые любови. Искушение ломает. Я не привык изъясняться намеками, но в данном случае ограничусь этим. Мне больно. У меня две главные женщины. Сложно выбрать. Но ни в коем случае я не нуждаюсь в вашем поощрении. Мне далеко до него. Поймите, я выбираю супругу. Либо эта, либо та. Пожалуйста, посодействуйте.
2007/11/17 4:43 am Безумие Это не паранойя. Поначалу было интересно — следить, как за меня ведут дневник. Забавно, когда давно забытый приятель проявляет к тебе такую страсть, что тратит всю свою творческую энергию на попытки очернить твое имя в Интернет-пространстве. Но когда в этих посредственных записях, подписываемых моим именем и лишающих меня его, стали появляться указания на реальные детали из моей жизни, стало неприятно. Это могло выглядеть как совпадения, пока Климов не упомянул сразу несколько событий, о которых знал лишь ограниченный круг людей. То, что он написал, нельзя было просто так угадать, а Климов не мог о них ничего знать — наш образ жизни и круг общения никак не пересекается. Но что действительно удивляет: нет ни одного человек, который имел бы представление обо всех этих событиях сразу. Два дня я пытался найти информатора среди своих знакомых, пытался вычислить, кто мог бы вести двойную игру. Я стал подозрительным, применил всевозможные проверки, провокации, которые знал. Никакого результата. Тогда я попытался забыть. Мне казалось, Климов не может никак повлиять на мою реальную жизнь. Но вскоре имена моих новых знакомых, появившихся после ссоры с Климовым, стали мелькать не только в псевдомоем дневнике, но и им самим стали приходить письма, подписанные мной. Попытки найти простое объяснение не приводили ни к каким результатам. По всем признакам это мог делать только я сам. Никто не мог знать обо всем, что со мной происходило в конце лета и начале осени, люди, получавшие письма даже не знали друг друга. Никто! — а тем более Климов, не способный заводить новые контакты, всю жизнь проживший в уединении, по сути, в добровольном заточении. Он мог контактировать только с такими же маргиналами, как он сам. Но ведь за исключением увязшего в Перми Аширова у меня давно не осталось ни одного знакомого такого рода. Даже пришлось порвать все контакты с Альбиной, когда стало очевидно, что ее тянет в эту же нечистоплотную, унылую асоциальщину. Никто из знакомых не мог причинить мне такого вреда, только я сам. Я начал подозревать лунатизм, шизофрению. Я ставил над собой опыты. Устраивал проверки. Надежные люди контролировали мои поступки… а дискредитирующая меня информация все продолжала появляться в сети. И с этим еще можно было б смириться. Но когда почти каждый мой поступок начал получать отзыв Климова практически в режиме on-line, стало совсем грустно. Это не паранойя, у меня нет постоянного доступа к Интернету, неделю я даже не мог проверить почту, и все это время мои поступки получали освещение в гнусной Климовской интерпретации. За мной следят. И на это уже невозможно закрывать глаза. Я вынужден все это писать. Скоро у меня уже не останется приятелей, даже собеседников. Никто не верит, что все это делаю не я. Я бы и сам не поверил. Все больше и больше людей обижаются на оскорбления Климова, подписанные моим именем, на его провокации, удивляются моему эксгибиционизму. Им неприятно со мной общаться, самые близкие люди избегают меня, потому что боятся, что наше интимное общение получит широкую огласку. Меня не пугает то, что я останусь один. Оно, может быть, и к лучшему. Меня пугает, что еще предпримет Климов, когда это произойдет. Смогу ли я контролировать свою собственную жизнь? |
