|
|
Денотат насилия (интервью с Евсюковым, Бобокуловой и Меерсоном) Гений Дениса Евсюкова В ночь с 26 на 27 апреля 2009 года Денис Евсюков, убив напротив дома №38 по Борисовскому проезду подвозившего его водителя Chevrolet Lanos Сергея Евтеева и пройдя через дворы к Шипиловской улице (Южный округ Москвы), вошёл в супермаркет «Остров». По пути в супермаркет перед ним и внутри магазина он несколько раз открывал огонь, ранив 7 человек, один из которых скончался (кассир Эльмира Турдуева). До приезда милиции Евсюков продолжал стрельбу по сотрудникам и покупателям, выбирая в качестве цели молодых людей разного пола (самому старшему было 27 лет). Евсюков захватил в подсобке заложников и намеревался их расстрелять, но был обезврежен нарядом милиции. Иногда во сне мне является Денис Евсюков и мы долго дискутируем на самые неактуальные темы. Начинается обычно с того, что Денис пускается в раскаяние. Раскаяние без раскаяния. — Я совершил самый сюрреалистический акт в истории отечественной полиции, а меня заперли в клетку, словно бессмысленное животное. Тонкость натуры столкнулась с репрессивной машиной. Если бы все происходило в США, меня бы обязательно оправдали. Подобные поступки должны насаждаться еще в школе. И Америка здесь впереди всего мира. В качестве американского школьника я не вызвал бы общественного порицания. А в России вызвал. Денис дотрагивается до лица и убирает лишние слезы. Тушь смазывается, и дальнейший разговор происходит, словно с откровенничающей проституткой. Евсюков влюблен в Россию и ему неприятно выявлять ее слабые стороны. — Знаете, Вадим, я бы с удовольствием написал эссе для вашего журнала. Но в тюрьме сложно писать. Ты постоянно вовлечен в общественные отношения. Администрация выдала мне пистолет, чтобы я регулировал человеческую активность вокруг себя, но это не всегда помогает. Мне хочется одиночества. Причем истинного одиночества, а не его эрзаца, наступающего после выстрела. Денис достает пистолет и, улыбаясь, целится в меня. Потом приставляет дуло к виску и делает так: — Паф! Мы оба смеемся. — Вадим, вы часто думаете о смерти? — Постоянно, — говорю я. — Я тоже. С личным оружием такие мысли текут, словно ручеек. Майор замолкает, его усики слегка подрагивают. Он кладет руку на мою. У Дениса такая нежная ладонь, даже не верится, что еще шесть лет назад она сжимала рукоятку Макарова, расстрелявшего потребительских крыс в супермаркете. — Милый Вадим, — шепчет Денис, — вы один меня понимаете. Ваше блестящее эссе из первого номера «Опустошителя» я перечитывал сотни раз. Лучше вас про меня никто не написал. Я стал бы самым счастливым человеком, оказавшись в вашем «Философском изломе». Я хочу пребывать не среди уголовников в разжалованных погонах, а среди настоящих людей, философов. Признаюсь, я влюблен в Жюли Реше не меньше вас. Но обещаю держать себя в руках и ничего себе не позволять. Только разрешите мне стать участником вашего сетевого романа. Я кладу свою руку на руку Дениса, которую он положил на мою другую руку. Нежное прикосновение убийц. Я смотрю в Денисовы глаза, пытаясь выиграть время. Брать его в «Философский излом» или не брать? Ведь он никакой не философ, а обычный мент, похуже капитана Танатова, который тоже приближался к моей Жюли, вызывая мое ревнивое неодобрение. Все менты одинаковы. Раз Танатов держал Жюли за руку, то и этот будет держать. Я и так вынужден терпеть сотни почитателей, растаскивающих Жюли по кусочкам, а тут еще этот убийца с пистолетом начнет крутиться. Нет, я этого не хочу. Но вслух я говорю так: — Дорогой Денис, вы уже дочитали «Капитализм и шизофрению», которую я передал вам на прошлой неделе? Евсюков испуганно мотает головой. — Побойтесь бога, Вадим. Я не читаю Делеза взахлеб. Это трудный текст, переводящий меня из разряда животных в разряд людей. — Вот видите, — говорю я, — вас еще рано пускать в «Философский излом». Вы же не хотите участвовать в качестве бессловесной собаки? Помните, как у Введенского... собака Вера? — Помню, конечно. Но собака Вера разговаривала. Она пела чудесную песенку про воскрешение Сони. — А вы ее петь не будете, — обрываю я. — Хватит уже песенок. Ваши куплеты это выстрелы. Выстрелы в случайных покупателей. Вы препарируете общество потребления, а не воскрешаете Соню. Надеюсь, вам это ясно? Убийца смахивает слезу и кивает. Конечно, ему все понятно. Он не тот человек, чтобы очутиться в «Философском изломе». Но как изящно я дал понять его выпадение. Все-таки я гений. Гений! Гений! Гений! Но гений и Денис Евсюков!!!
Гюльчехра Бобокулова: Корреспонденту журнала «Опустошитель» удалось взять интервью у Гюльчехры Бобокуловой, няни, отрубившей голову своей четырехлетней подопечной. Гюльчехра — опрятная, невозмутимая дама, увлекающаяся авангардным театром и итальянской модой начала XX века. Очаровательная собеседница, хоть и нерусская. Опустошитель: Расскажите, пожалуйста, как вы оказались у станции метро «Октябрьское поле» с головой четырехлетней девочки. Г.Б.: Интересный вопрос. Не думаю, что после случившегося я могу кого-то удивить своим рассказом, но все-таки попробую. Слова должны быть действеннее поступков. У девочки, няней которой я до недавнего времени работала, была на удивление уродливая кукла. Если нажать ей на живот, она говорила: «ты моя подружка — я твоя игрушка». Меня давно возмущала эта галиматья, и вот я не выдержала: после ее очередного заявления я оторвала голову кукле. Спустя пару часов девочка поинтересовалась, где ее игрушка. Я ответила: там же, где ее подружка. И отрубила ребенку голову. Репортеры почему-то не упомянули, что на «Октябрьском поле» я была с двумя головами, подружки и ее игрушки. Про голову куклы вообще никто не вспомнил. Опустошитель: Да, это странно. Но вполне объяснимо. Из путинской журналистики ушли все мало-мальски профессиональные работники, остались одни… Ну да ладно. Детский омбудсмен Павел Астахов дал хороший совет родителям. Он предложил отправлять нянь на психиатрическое освидетельствование. Как вы думаете, это поможет избежать инцидентов, подобных вашему? Г.Б. (улыбаясь): Вы знаете, за день до случившегося я как раз прошла психиатрическую экспертизу, которая не выявила никаких отклонений. Ни одного — представляете. У Павла Астахова замечательно получалось рекламировать мужской костюм. Мало какой актер так глубоко входит в роль. Смотря рекламу с участием детского омбудсмена, я никогда не успевала понять, где костюм, а где Астахов. Удивительное погружение. Прямо по Станиславскому. Дорогой Павел, если вы читаете мое интервью, постарайтесь больше не раздавать советов, лучше сосредоточьтесь на рекламе мужского костюма. Опустошитель: Следователь по вашему делу упоминал, что вы увлекаетесь авангардным театром. Возможно, это и есть ключ к пониманию вашего перфоманса? Г.Б.: Вы буквально раздели меня своим вопросом. (Хитро улыбается.) Накануне убийства я познакомилась с весьма симпатичным сборником авангардных пьес «Бесчеловечный театр» (Опустошитель, 2015 — прим. ред.). Жутко интересная вещь. Меня поразило, с какой легкостью Александр Введенский расправлялся со своими персонажами, по преимуществу детьми. Резня начинается с первых же страниц: из-за какой-то ерунды нянька, мрачная как скунс, отрубает голову девочке Соне. Я тогда подумала: а чем я хуже. Я тоже нянька, у меня тоже девочка. А мрачной я могу быть даже больше, чем скунс. Идея перфоманса зародилась уже тогда… Опустошитель (перебивая): До или после психиатрического освидетельствования? Г.Б. (смеясь): Во время. Это была книга психиатра, которую он читал на работе. Мы тогда хорошо повеселились. Введенский — великолепный автор. Кстати, соратник более известного Даниила Хармса. Пьеса Хармса в «Бесчеловечном театре» тоже есть, но не такая смешная, как Введенского. Опустошитель: Шарли Эбдо еще не связывались с вами на предмет прав на карикатуру? Г.Б.: Связывались. С радостью уступила им права. Жалко, если трагедия моей подопечной не получила бы огласку в прессе. Шарли Эбдо остроумно обыграли утонувшего иммигранта. Помните этого мальчика на пляже, лежащего лицом в песке? А тут я с головой четырехлетней девочки. В первом случае погиб мальчик-иммигрант, во втором — взрослый иммигрант заставляет погибнуть девочку-москвичку. Если бы Умберто Эко был жив, то смог бы сделать из этого исторический триллер, запутанный как лабиринт. Опустошитель: Да, не вовремя он умер. Спасибо за интервью. Было приятно пообщаться со столь обворожительной убийцей. Может быть, поделитесь своими планами на ближайшее будущее? Г.Б. (хохоча): Ближайшее будущее я собираюсь провести вдали от приличного общества. Но если по возвращении кому-то понадобится няня для четырехлетней дочки, то он знает, к кому обратиться. Я готова вернуться к работе в любой момент.
Борис Меерсон: Ключ… или отмычка к ученику Мы встретились с Борисом Меерсоном у Антипиевского храма, совсем недалеко от 57-й школы. После разоблачения учитель истории полюбил приходить сюда и гулять по сентябрьским улочкам, один или в компании юных подруг. Борис не утратил обаяния, он по-прежнему весел и жизнерадостен и использует инструкции к презервативам вместо книжных закладок. — А что еще с ними делать? — смеется опальный преподаватель. — Мне ли не знать, как пользоваться презервативами, пусть этот памятник письменности послужит как-нибудь еще. Меерсон отправляет свою подругу за сигаретами и рассказывает, что благодаря этим закладкам запоминает всех девушек, с которыми имел дело. Нимфетки прочно связываются с пачкой презервативов, а та, в свою очередь, с читаемой книгой. — Подруги рифмуются с литературой. Вот Вика, например, это Эрик Шевийяр. Смотрите, я почти дочитал его «Краба видную туманность», и скоро перейду к Патрику Оуржеднику. Однако обычно я стараюсь не смешивать: одна девушка — одна пачка презервативов — одна книга. — «Ein Volk, ein Reich, ein Fuhrer» [1], — цитирую я Йозефа Геббельса. Борис смеется и подмигивает мне. Вика вернулась из магазина, и они закуривают. Мы проходим мимо Ильинского храма и движемся в сторону Зачатьевского монастыря. — Почему вы решили стать учителем истории? — спрашиваю я. Борис отвечает, не думая ни секунды: — Это самая интимная дисциплина в школьном курсе. Я разделяю все науки на мужские и женские. Кроме истории, которая рождается на стыке мужского и женского, будущего и прошлого, реального и виртуального. Я не математик, погруженный в сухие абстракции, и не влажный биолог, препарирующий действительность. Меня захватывает совсем иное — встреча того, чего еще нет, с тем, чего нет уже. Самый неподходящий способ усвоения знаний — в школьном классе за казенными партами. Куда приятнее заниматься этим в парках, в кафе или на худой конец в гостях. Нужно, чтобы научная жажда действительно захватывала и не приедалась, поэтому так важно разнообразие антуража. — Не всем пришлись по вкусу ваши методы, — замечаю я. Борис хватает меня под руку и заглядывает в глаза. — Вы еще так молоды, а уже копаетесь в чужих сплетнях. Поймите, история это не зубрежка бессмысленных дат, а оживление воображаемого. Как вы намерены проделать это в рамках школьного курса? Здесь не обойтись без учителя-наставника, который растворит вас в чем-то гораздо большем, нежели вы сами. — Но вы же занимались с ними сексом, — не выдерживаю я. Вика бросает на меня презрительный взгляд. Борис выпускает мою руку и отводит глаза. Кажется, я его обидел. Или разочаровал. Девушка вставляет в рот учителя сигарету, и после пары затяжек Меерсон оттаивает: — Какая вульгарная тоска — «занимались сексом»… Мы делали все что угодно, только не «занимались сексом». История, знание, любовь, тайна, чувства, смех, головокружение. Вы хоть раз погружались в другого человека? Я имею в виду не ваш член, это было бы слишком просто, а всего вас целиком? Вот о чем я говорю. История непостигаема без погружения в нее с головой. Раствориться в дикой новизне, причем проделать это самым несуразным образом. Это и есть педагогика, ключ к ученику... или отмычка, как вам больше нравится. — А как вы сами постигали историю? Ваш опыт ученика перекликается с опытом учителя? — Увы, нет. Мне не довелось встретить наставника, который завладел бы моим вниманием и на всю жизнь приковал к истории. Пришлось искать иные способы. Борис умолкает, поэтому мне приходится его подтолкнуть. — И вы их нашли? — задаю я глупый вопрос. — Разумеется. Иначе учителем я бы никогда не стал. Точнее, стал бы какой-нибудь Марьей Ивановной, заносящей карандаш над классным журналом. Меерсоном я бы точно не стал. Если бы не одна мелочь, случившаяся со мной в юном возрасте. У нас с женой тогда родился ребенок, маленькая девочка, имени я называть не стану, чтобы не дай бог с ней ничего не случилось… Так вот, дочке не было тогда и двух лет, она сидела на трехколесном велосипеде, а я толкал ее сзади. Мы возвращались в прогулки. Впереди нас шел прохожий, и дочка начала кричать что-то нечленораздельное. Когда мы поравнялись, мужчина повернулся и сказал, что это не моя дочь, а кричит она из-за того, что я ее похитил. Меня это вначале обескуражило, но потом я подумал, что скорее всего прохожий прав. Откуда взялась уверенность, что это моя дочь? Как появляется человек? Его долго нет, потом он внезапно оказывается здесь, причем сразу наделенный домом, родителями и другими родственниками. Но это же абсурдная иллюзия. Из ничего не может появиться ничего. Это фундамент познания. — И как вы поступили? Меерсон ответил не сразу. Они с Викой пили коктейль из одной банки. Борис перестал передавать девушке банку, задумался и как будто погрустнел. — А что мне оставалось? — воскликнул педагог. — Я сказал прохожему, что он прав, эта девочка не имеет ко мне никакого отношения. Забирайте ее и делайте, что хотите. — И отдали ему дочь? — спросил я. Меерсон кивнул. — Да, вместе с велосипедом. Мы остановились у церкви Спаса на Песках. Борис присел на лавочку, Вика взгромоздилась к нему на колени, но было видно, что сейчас учителю не до подруги. Им завладели воспоминания. — Сколько времени прошло? Лет двадцать пять. Кажется, я все это время ищу свою дочь. Сначала рыскал по детским площадкам, песочницам да качелям. Затем устроился в школу, видел дочь в каждой ученице. Пытался узнать их получше. Теперь еще и этот скандал с увольнением. Где мне теперь искать дочку? — Борис, ты простудишься, — Вика потянула его за руку. — Смотри, ты сидишь на мокром. Мы вышли на Арбат и двинулись к Никитскому бульвару. Меерсон молчал, я тоже не знал, что сказать. Может быть, уже оставить его в покое? Из тупика нас вывела Вика. — Вот и моя школа, — весело сообщила она, целуя Бориса. — Мне пора. Меерсон поймал ее за руку и предложил выпить еще по коктейлю, но Вика отказалась. Она докурила сигарету и скрылась в дверях школы. Собеседник устало посмотрел на меня и спросил, закончилось ли наше интервью. — По всей видимости, да, — согласился я. — Тогда, может быть, немного выпьем? Сегодня такой пасмурный день, да и воспоминания, в которые вы меня окунули, не самые лучезарные. — Как и вообще история, — заметил я. — Куда зайдем? — Если бы не безобразный скандал с моим увольнением, я бы пригласил вас в учительскую. У меня хороший запас коньяка, но… — А почему бы не зайти в учительскую, — предложил я. — Что, в сущности произошло?.. — Ничего, что бы заслуживало внимания просвещенного человека. Борис улыбнулся. Вместе с ним улыбнулся я. И перед нами открылись двери школы #57. И засиял коньячный запас Меерсона в учительской этого чудесного образовательного заведения.  |
