|
|
Мой друг вернулся с войны Его ждала жена, волновалась и вот наконец-то дождалась, думая, что все cнова будет так же, как раньше. Она ошиблась, с войны вернулся не ее прежний муж, ей предстояло знакомство с совершенно новым человеком, больше не способным продолжать прежнюю семейную жизнь. Он радовался возвращению, но как-то неискренне — вероятно, понимая, что этому полагается радоваться, но не испытывая при этом искренних эмоций. Его бесчувственность касалась не только факта его возвращения, он перестал радоваться многому из того, что раньше делало его счастливым. Он стал молчаливым, угрюмым и замкнутым и ни разу не заговорил о том, что происходило на войне. Впрочем, нельзя сказать, что он стал совершенно бесчувственным. Иногда, сильно напившись, он плакал, пересматривая военные фотографии. В контексте психиатрии поведение моего друга указывает на то, что в результате участия в военных действиях у него развилось посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР). В частности, на ПТСР указывают следующие симптомы: навязчивые рецидивирующие воспоминания о травматическом событии, сопровождающиеся чувством ужаса; стремление избегать связанных с травмой мыслей и эмоций; отказ обсуждать травматическое событие; эмоциональная отрешенность; потеря интереса к тому, что раньше было значимым; социальное отчуждение. С точки зрения психиатрии и жены моего друга, его состояние требует лечения, направленного на то, чтобы он адаптировался к мирной жизни и социуму, снова превратился в полноценного семьянина, в общем стал таким, каким он был до приобретения травматического опыт. Но все ли учитывает такой диагноз и сопутствующие ему терапевтические цели? В своем восприятии травмы психиатрия вторит общераспространенному мнению, что психологическая травма — это нечто безусловно негативное и, ввиду этого, подлежащее лечению. Следовательно, факт травматизации представляет из себя лишение, которое терапевтические меры и призваны восполнить. Соответственно, терапия представляется помощью и даром — она дает нечто тем, на кого направлена. Но возможен также другой взгляд, в соответствии с которым терапия представляет из себя помеху и воровство — попытку украсть нечто у обладателя психической травмы. Что же приобретает человек, получивший психическую травму, и чего его пытаются лишить прибегая к терапевтическим мерам? Общество нацелено на то, чтобы сохранить и защитить сложившийся в нем порядок и обезопасить то, что отлично от него и тем самым угрожает его порядку. В случае с людьми, которые вернулись с войны, цель мирного общества понятна — оно пытается сделать их частью себя, то есть лишить их того, чем они отличаются от мирного населения и чем представляют из себя угрозу установленному в нем порядку. Война отличается от мира своим отношением к смерти. Война на ты со смертью и опустошением, каждая минута грозит гибелью, умирают люди, разрушаются города — места, предназначенные для жизни. Война сметает прежние идентичности, ведь невозможно приобщиться к смерти и остаться прежним. Мирная же жизнь — это жизнь тех, кто забыл о смерти. Мирное общество ведет себя так, как будто смерти и разрушения не существует. Смерть постыдна и подлежит остракизму. По словам Горера, “Проявлять скорбь об умершем допускается разве что в частной обстановке, дома, украдкой, словно речь идёт об «эквиваленте мастурбации». Чтобы адаптироваться к этому обществу нужно, как и оно, изгнать из себя память о смерти. Именно с этим требованием испытывают трудности вернувшиеся с войны — смерть слишком хорошо запоминается, поэтому последствия знакомства с ней неизлечимы. Из-за этой неизлечимой трудности, вернувшиеся с войны обречены быть изгоями в обществе жизни. Отличие в отношении к смерти обуславливает и перспективу, с которой мирное общество оценивает психическое состояние вернувшихся с войны. В соответствии с этой перспективой, послевоенная агония моего друга — страдания по поводу ужасов войны, свидетелем и участником которых он стал. Но такой взгляд не совсем верный. Неудобная для мирного общества правда заключается в том, что грусть моего друга — это не грусть по поводу того, что случилось на войне, в первую очередь, по поводу того, что он теперь не там, отныне он часть мирного общества и чтобы не происходило с ним в мирной жизни, оно никогда не будет настолько значительным, как неизгладимо травмировавший его военный опыт. Его нежелание говорить о военных событиях, которое признается одним из симптомов ПТСР, можно интерпретировать не только как попытку избежать болезненных воспоминаний, но и как нежелание говорить о сокровенном, которое не вписывается в повседневность мирной жизни — сделать его частью этого контекста, значит невозвратимо утратить его сокровенность. Военный опыт — не уникальный опыт смерти. Другой пример человека, познавшего смерть — мать, у которой умер ребенок. Намного легче принять свою собственную смерть, чем пережить смерть ребенка. Никакая терапия не искоренит из нее память о смерти — она навсегда ее мертвый ребенок. Даже если она вырастит охапку других детей и получит полагающееся ей счастье материнства, которым в качестве замещающей терапии так стремится обеспечить ее общество, роль счастливой матери будет делать ее жалкой в ее собственных глазах по сравнению с той ею, которая познала смерть. Общество к таким людям испытывает либо презрение, либо сожаление, что — в удобной формулировке Ницше — одно и тоже. По Ницше, сожалеть значит стремиться путем унижения объекта сожаления возвеличиться за его счет. В случае с сожалением людям, которые пережили трагедию, факт сожаления может быть рассмотрен как способ замаскировать насколько сожалеющие ничтожны по сравнению с теми, кому они сожалеют. Думаю, Ницше был бы не против признать психиатрическую терапию институциализированной практикой сожаления. Общество пытается вылечить вернувшихся с войны от воспоминаний о смерти, научить их снова радоваться женам, детям и отсутствию выстрелов, не признаваясь себе, что ничтожное счастье мирной жизни не сможет заменить им той, навсегда исковеркавшей их и укравшей их из обыденного мира, очарованности смертью. Такие люди не требуют сожаления, наоборот, они баловни судьбы, им довелось пережить нечто недоступное для существующих в условиях мирной жизни. Нет, я не пропагандирую войну, геноцид детей и отмену терапевтических практик, не дождетесь. Я за светлое будущее, предполагающее уменьшение смертности, снижение уровня насилия, развитие медицины и прочий прогресс. Просто я посчитала необходимым напомнить, какие мы при этом отвратительно двуличные и безысходно жалкие. |
