#19. Свобода. Равенство. Братство

Дмитрий Никитин Страх смерти Страх смерти впервые стал приходить к Андрею Озерову в детстве, в те моменты, когда отец бил его. Озерову нравилось дразнить отца за его тучность, неповоротливость и багровый, почти свекольный цвет его большого лица, которое сверху заканчивалось острой макушкой, а снизу округлялось и свисало безобразными морщинистыми складками. Отец казался Озерову смешным, и иногда, увлекаясь, он давал себе волю: называл его толстяком, дураком, кидал в него хлебными шариками или капустой из щей. В такие моменты Андрей странным образом переставал отдавать себе отчет в том, что делает, забывал о грозящем ему наказании. Потеряв терпение, отец грузно поднимался и шел к Озерову — уверенно и даже неторопливо, как прет огромное, сознающее свою силу животное, слон или бегемот. Озеров пугался, плакал, убегал и забивался в угол, но рано или поздно отец добирался до него. Тогда рассвирепевший мужчина наваливался на мальчика всей своей громоздкой тушей и наносил ему не глядя несколько сильных ударов по голове. Андрей чувствовал, что в эти моменты отец не контролирует себя, и его охватывал слепой ужас при мысли о том, что его могут зашибить до смерти. К Озерову пришло осознание своей смертности, и связанный с этим страх, проявлявшийся сначала яркими и короткими вспышками, уже не покидал его. Он словно бы укоренился в окружающем мире, обрел вещественность, стал значимым элементом существования, который постоянно нужно было учитывать, считаться с ним. Это был словно бы некий излом или сгусток в окружающем пространстве, что-то, разрушающее уют будничной жизни. Когда Андрей концентрировался на этом ощущении, отдавался ему, страх начинал даже обретать определенные черты, чаще всего связанные с образом отца. Это была какая-то глыба, грозящая навалиться на Озерова и раздавить его. Ощущение смутной угрозы до того развилось в Андрее, что подчас сильная вспышка страха могла охватить его неожиданно, без всякой видимой причины, например, прямо на улице. В такие моменты он сломя голову, не разбирая дороги пускался бежать. Озеров жил в пятиэтажном доме неподалеку от реки, и в свободное время часто играл с одноклассниками на огромном автомобильном мосту. Этот мост имел форму странного зигзага — половина его до середины реки была выгнута вверх, а оставшаяся часть вогнута; кроме того, он пересекал реку не прямо, а под небольшим углом. Оформление моста было посвящено истории российского военного флота: на нем были установлены огромные металлические якоря, модели кораблей и чередующиеся бюсты и статуи моряков, в том числе адмиралов Ушакова, Нахимова, Корнилова и Истомина. Они были расставлены как будто беспорядочно: так, у ближайшего к дому Озерова входа на мост была установлена целая группа Нахимовых, в которую зачем-то был еще включен один неизвестный матрос; на «горбе» моста на равных промежутках друг от друга стояли четыре одинаковых статуи адмирала Истомина, а на участке, где мост опускался вниз, стояло вперемешку большое количество разных памятников. Некоторые статуи были установлены даже на проезжей части. Замысел авторов проекта, вероятно, заключался в том, чтобы автомобилистам удобнее было полюбоваться на памятники, но в результате такая расстановка нередко приводила к авариям. Особенное внимание школьников привлекала монументальная скульптурная группа, изображавшая команду матросов: она была выполнена с многочисленными выступающими деталями, по которым легко было карабкаться. Занятие это было опасным: группа была расположена на краю моста и фактически нависала над бетонной площадкой у берега. Озеров, учитывая это, не решался забираться на самый ее верх, на головы матросов: он знал, что, глядя вниз с высоты, может ощутить острую вспышку страха смерти и, неудачно дернувшись, упасть. Эта картина представлялась ему так подробно и ярко, что весь мост, и особенно группа матросов, стали также ассоциироваться у него с ощущением страха. В результате начала пополняться целая «галерея образов», которые были связаны для Озерова со смертью: если сначала в нее входил только образ отца, то теперь попал еще весь гигантский мост вместе с множеством отдельных элементов его оформления. Постепенно Озеров пришел к новому взгляду на мост. Он стал чувствовать, что предметы, имеющие в его представлении отношение к смерти, формируют в окружающем мире свое обособленное пространство. Они воспринимались как будто более остро и четко, выполняли особые функции, имели даже необычные оттенки запаха и цвета, словно бы состояли из другого вещества, чем элементы будничной, повседневной жизни. При этом Андрей помнил, что не всегда различал присутствие в окружающем мире этого особого пространства, не всегда относил к нему отца и совсем еще до недавнего времени не относил к нему и мост. Выходило, что это пространство могло пополняться и дальше: многие элементы окружающей обстановки, вероятно, тоже принадлежали к нему, но пока не раскрыли свою сущность, оставались неразгаданными. Озерову казалось важным научиться распознавать такие предметы: ему представлялось, что, зная об исходящей от них угрозе, он будет уже предупрежден и сможет при необходимости вовремя от нее защититься. Увлеченный этой мыслью, он решил в первую очередь подробно изучить все элементы оформления моста, который первым «раскрыл» свое отношение к «галерее образов». Было ясно, что помимо группы матросов в первую очередь опасность представляют скульптуры, установленные на проезжей части: Андрей не раз слышал истории о связанных с ними крупных автомобильных авариях, и даже сам бывал свидетелем подобных инцидентов, в которых, правда, не было жертв. Озеров вспомнил, как однажды на его глазах грузовой автомобиль, потеряв управление, врезался в статую адмирала, которая была выполнена с вытянутой вперед длинной рукой: эта рука вонзилась в лобовое стекло и пробила его, едва не попав в голову водителю. Осознав, какое значение могут в чьей-то жизни сыграть эти статуи, Озеров смотрел теперь на них уже по-новому, с опаской и странным уважением. Ему казалось, что они даже изменили свою форму: вытянулись, приобрели более резкие и грубые очертания, стали как будто острыми и зазубренными по краям. Рука статуи, разбившая когда-то стекло автомобиля, теперь напоминала ему нож. Изучая другие фрагменты оформления моста, Озеров старался разгадать их, выяснить, какое они могут иметь отношение к смерти. Ему пока что было не очень понятно, какие именно предметы можно выделить в этом отношении. Ясно было, что, например, любой автомобиль потенциально может задавить человека и таким образом может стать «источником смерти», но это еще не означало, что его стоит включать в особую группу предметов, которых следует опасаться: Озеров чувствовал, что выделять нужно только то, что может быть связано с его собственной предстоящей смертью, иметь отношение лично к нему. Для этого нужно было особое чутье, которое пока проявлялось у Андрея слабо, но продолжало со временем развиваться. Обходя мост, Андрей пристально вглядывался в лица хаотично расставленных на нем статуй: ему казалось, что он может увидеть что-то важное в их взгляде или выражении. Значимые детали, однако, были скрыты. Так, лица имеющих самое близкое отношение к смерти матросов из скульптурной группы выглядели веселыми и бравыми; на первый взгляд, ничто в них не говорило об их скрытой природе. Лицо адмирала с вытянутой рукой было выполнено без всяких подробностей; плоское, невыразительное, с едва намеченными чертами, оно ни за что не привлекло бы внимания Озерова, если бы тот не был сам свидетелем инцидента с этим памятником. Между тем, статуи адмиралов, расположенных безопасно у перил моста, нередко имели, напротив, строгое и грозное выражение. Казалось, что именно от них может исходить опасность, но Озеров чуял в этом впечатлении обман. Группа, представляющая команду матросов, не давала Андрею покоя: ему казалось, что от нее так и веет ощущением смерти, как будто исходит особый острый и отвратительный запах, который чувствовался чем дальше, тем сильнее. Озеров боялся уже карабкаться на входящие в нее фигуры, но подолгу нервно кружил неподалеку от них. Его преследовало ощущение надвигающейся беды, связанной с этими скульптурами, которую еще можно было предотвратить. Андрею странно было, как его одноклассники и другие школьники не боятся высоты. Дети лазили по скульптурам с удивительной беспечностью, даже перескакивая с легкостью мартышек с одной статуи на другую, как будто им не угрожала опасность сорваться, упасть и разбиться, как будто смерть была над ними не властна. Детям удобно было усаживаться матросам на плечи, обхватывая ногами их шеи и держась руками за головы; сверху, как Озеров уже знал, открывался захватывающий вид на реку и весь окружающий район. Однако головы передних членов отряда, которые, наклонившись вперед, как бы заглядывали за край моста, нависали над пустотой. Особенной смелостью и беспечностью среди одноклассников Озерова отличался Олег Гололобов — резвый румяный крепыш, который всегда казался Андрею каким-то особенно живым. В этом мальчике уже проявился сильный темперамент; его громкий голос, резкие и быстрые движения, стремительная реакция — все говорило о каком-то избытке жизненных сил, которые Гололобов, казалось, даже не знал на что израсходовать. Забираясь на статуи на мосту, он вел себя с поразительной бесшабашностью — буквально прыгал и скакал по ним, как кузнечик. Озерову жутко было на это смотреть: ему казалось, что Гололобов неминуемо должен сорваться и разбиться. Несколько раз Андрей пробовал отводить Олега в сторону от фигур и урезонивать его, предупреждая, что лазить по статуям опасно, но тот лишь отмахивался. Беспокойство Озерова доходило до того, что он пытался силой оттаскивать Гололобова от скульптур — но тот, удивленный, легко справлялся с ним и отталкивал. Как-то раз Озеров, не зная, как еще воздействовать на товарища, предложил отдать ему все свои карманные деньги, только чтобы тот больше не лазил на статуи матросов; Гололобов, усмехнувшись, взял деньги, но преспокойно продолжил делать все по-прежнему. Глядя на его быстрые, сильные, уверенные движения, Андрей сомневался и чувствовал зависть. Он не мог понять, как Олег не боится. «Неужели мои страхи напрасны, неужели почему-то он не может умереть?» — думал Озеров, но раз за разом снова возвращался к своим старым ощущениям. Он искренне переживал за Гололобова: ему казалось, что тот неминуемо разобьется. Когда Андрей наблюдал за возней и играми одноклассников на статуях, ему делалось жутко; он чувствовал, что смерть словно бы подбирается, подкрадывается к ним, страх перед ней обретал вещественность, тяжело повисая в воздухе. Андрею хотелось закричать от ужаса, но он чувствовал себя беспомощным, словно парализованным. Однажды на закате воскресного дня, когда Озеров в очередной раз наблюдал за играми товарищей, Гололобов решил выполнить новый опасный трюк: он вскарабкался на переднюю статую матроса — командира отряда и во весь рост встал на ее плечах, ни за что не держась, широко раскинув руки в стороны. Андрей затаив дыхание следил за ним: ему казалось, что Гололобов демонстрирует какое-то торжество над смертью, бросает ей вызов, показывая, что она не может его взять. Словно подтверждая это впечатление, Олег радостно засмеялся; его поза выражала столько силы, смелости и энергии, что Озеров невольно залюбовался им. Ему самому как будто передалось настроение Гололобова: он почувствовал вдруг, что страх смерти оставляет его, что жизнь берет верх и в нем. На какое-то мгновение он ощутил, что может вздохнуть свободно и больше не бояться; его охватило чувство огромного облегчения, словно с его спины сняли тяжелый груз. Поддавшись радостному ощущению свободы, Озеров сделал шаг вперед: он хотел тоже вскарабкаться на статуи, которые представлялись ему теперь будничными, обыденными, потеряли свое особое значение. Но в этот самый момент Гололобов вдруг оступился и, взмахнув руками, словно крыльями, спиной вперед опрокинулся в пустоту. Его падение было беззвучным. Осознав произошедшее, Озеров неожиданно для себя понял, что воспринимает этот случай как-то очень просто и естественно: он заранее знал, что должно было произойти, и иллюзия освобождения от страха сразу же, незаметно покинула его. Андрей опустил руки и как-то разом осунулся, вновь придавленный своим грузом. В то время, как его одноклассники забегали, засуетились, стремглав понеслись с моста вниз по лестнице, Озеров на целую минуту застыл неподвижно. Произошедшее словно бы оглушило его; он чувствовал себя растерянным, но понимал, что торопиться уже некуда. Взяв себя в руки, Андрей подошел к перилам моста и, осторожно заглянув за них, посмотрел вниз на тело Гололобова. Тот лежал на спине, раскинув руки, и смотрел в небо над собой. Странным образом, несмотря на большое расстояние, лицо его было видно Озерову с поразительной четкостью: обесцвеченное, белое, как сметана, оно застыло в какой-то страшной и злой ухмылке, словно бы уже не принадлежащей Гололобову. «Это смерть улыбается мне», — подумал Андрей. Его худшие предположения подтвердились: он впервые убедился в том, что смерть существовала, что она была реальна, и столкнулся с ней фактически лицом к лицу. Прежде он еще мог утешать себя тем, что его страхи — лишь выдумка, фикция, плод разгоряченного воображения или следствие слишком сильных впечатлений, полученных при конфликтах с отцом. Теперь же Озеров был лишен возможности даже такого успокоительного самообмана. Он узнал, что его страхи были не напрасны — напротив, возможно, они были еще недостаточно сильными. Спустившись вниз и глядя на лицо Гололобова, который словно бы резко похудел, так что все кости у него аж выпирали под кожей, Андрей думал о том, что, возможно, смерть не просто существует — а является даже единственной подлинной реальностью. Мертвое тело словно бы поглотило все его внимание, тянуло, приковывало его к себе; он потерял даже способность воспринимать что-либо еще и как зачарованный уставился на мертвеца. Товарищи пробовали отвести Озерова в сторону, но он с неожиданной силой вырвался и вернулся к Гололобову. Ему казалось критически важным запечатлеть в своей памяти черты лица погибшего во всех подробностях: широко раскрытые, бессмысленно таращащиеся в небо глаза, в углах которых образовались резкие морщинки, заострившиеся углы скул, растрепанные волосы с засыхающей на висках кровью, и главное — жестокую и кривую ухмылку, придававшую лицу Гололобова невиданное прежде выражение. Странным образом, оно оставалась торжествующим, как и в момент, когда Олег свободно и радостно стоял на плечах статуи; но прежняя живая, светлая улыбка неуловимо изменилась, безобразно исказившись, и сквозь черты радости жизни проступила смерть. Изучив лицо погибшего, Озеров, повинуясь неожиданному импульсу, проследил за его взглядом: стало ясно, что Гололобов смотрел не в пустоту неба — он глядел в глаза нависавшим над ним статуям матросов. Те были изображены в момент победы над врагом; обыкновенно Андрей трактовал их выражение как веселое, оживленное и даже ликующее, но сейчас, в лучах бившего прямо в них заходящего солнца, их лица странно потемнели и словно бы злобно оскалились. Их выражение теперь было тем же самым, что у Гололобова. Осознав эту странную связь, Озеров понял вдруг, что в этот момент для него не существует ничего кроме мертвого тела и этих фигур, налившихся огромным весом, получивших невероятное значение. Вся масса страха, как будто разлитая обычно в воздухе, собралась, сконцентрировалась сейчас в этих образах; это была сама смерть, ее можно было увидеть и почувствовать буквально в одном шаге от себя. Андрей ощутил приступ ужаса, такой же острый, как в моменты, когда на него наваливался всей своей тушей и бил отец. Озеров отскочил от тела и, не разбирая дороги, сбив с ног одного из своих одноклассников, бросился прочь. После этого дня Озеров жил словно бы в другом мире, в иной действительности. Теперь, когда он знал, что смерть реальна, что его страх более чем обоснован, ему необходимо было найти какую-то защиту от него, чтобы жить если не спокойно, то хотя бы сносно. Пока что страх был не очень мучительным; он постоянно как-то противно, назойливо мешал, но его можно было терпеть. Однако Андрей понимал, что со временем, когда «галерея образов», связанных со страхом, разрастется, он будет занимать все большую часть его жизни, давить все сильнее. Этот процесс нужно было как-то остановить. Для Озерова было облегчением осознавать, что подобный страх чувствует теперь не только он. Гибель Гололобова драматически подействовала на всех детей, ставших свидетелями его падения: теперь и они задумались о существовании смерти и хотя бы отчасти способны были ощутить то же, что уже давно чувствовал Андрей. Он был теперь не таким одиноким. И он, и другие свидетели смерти Гололобова чувствовали себя после случившегося словно бы на несколько лет старше. Особенно выделился из их числа один из приятелей Озерова — Владимир Дмитриев, с которым Андрей сблизился после инцидента. Сделавшись осторожными, задумчивыми и серьезными, Озеров и Дмитриев как будто потеряли способность увлекаться детскими играми и проводили время в долгих разговорах и воспоминаниях об эпизоде, сильно повлиявшем на течение их жизни. Увлеченные темой смерти, они приобрели какую-то общую манеру поведения — медлительную, но собранную: они жили с ощущением, что им в любой момент может оказаться необходимо защищаться от какой-то угрозы, спасать свою жизнь. Озеров и Дмитриев старались держаться вместе и в классе садились за заднюю парту в углу. Смерть Гололобова повлекла расследование обстоятельств произошедшего, и Озеров и Дмитриев, потрясенные и напуганные, чувствовали облегчение, обсуждая его ход. Андрей рассказал товарищу о том, что давно уже чувствовал опасность, исходящую от статуй матросов, как отговаривал Гололобова лазить на них и предлагал ему денег. Дмитриев вспомнил, что и сам был свидетелем этого. Владимир поражался теперь, как он мог быть прежде таким беспечным, как мог не чувствовать страха, подобного тому, который испытывал Озеров. «Очень уж у тебя толстая шкура», — заметил на это Андрей. В дружбе Озерова и Дмитриева не было глубокой близости: Владимир, хотя и пережил сильное потрясение от смерти Гололобова, все-таки не был охвачен таким сильным и постоянным страхом, как Озеров, и во многом не мог его понять. Рассказы Андрея о «галерее образов», связанных со страхом, и его заявления о том, что только смерть реальна, вызывали у его товарища лишь недоумение. Дмитриеву хотелось скорее избавиться от тяжелых впечатлений и вернуться к обычной жизни, и постепенно он стал отдаляться от Озерова, который приобрел привычку без конца разглагольствовать на свою любимую тему. Вместе с тем, Дмитриеву жаль было товарища, и он старался отвлечь его от темы смерти, а в разговорах пытался сводить ее на шутку. Озеров не зря заметил, что у его друга «шкура толстая»: Владимир действительно отличался спокойным характером и крепкими нервами. Его не так-то легко было выбить из колеи; его сильная, здоровая натура постепенно справлялась с мрачными впечатлениями, связанными со смертью Гололобова. Дмитриев, по-своему привязавшийся к Озерову, хотел помочь товарищу справиться со страхом смерти: он решил, что раз сумел добиться этого сам, то в этом нет ничего невозможного и для Андрея. Внимательно выслушивая Озерова, Дмитриев предлагал ему некоторые меры для борьбы со страхом. Так, он посоветовал Андрею больше заниматься спортом, брать физические нагрузки, которые бы «очищали» голову, помогали бы отделаться от неприятных мыслей. «Просто не думай о своем страхе, погружайся в жизнь, и она, как река, захватит тебя», — говорил Дмитриев. Самым главным средством от страха он считал общение: стараясь проводить с Озеровым больше времени, он, вместе с тем, втягивал его в игры и компанию товарищей. Правда, Андрей привык держаться особняком, но его очевидно обостренная впечатлительность и тяжелое эмоциональное состояние после смерти Гололобова обеспечили ему сочувствие одноклассников, которые после инцидента вообще сделались более сплоченными и внимательными друг к другу. Усилия Владимира приносили некоторые плоды: Озеров если не отделался от страха, то постепенно все-таки приходил в себя, нащупывал какой-то путь продолжения жизни с этим ощущением. Кроме того, опыт общения с Дмитриевым показал ему, что его ощущения не являются исключительными, подобные же свойственны и другим людям — только у него развиты более сильно и глубоко. В нем словно бы складывался некий баланс между жизнью и смертью; между ними проходила грань, которая была заметна и в окружающем мире. «Галерея образов», относящихся к смерти в представлении Озерова, постепенно пополнялась. Одни из ее элементов словно притягивали другие, связанные с ними. Так, вслед за отцом Андрея элементом «галереи» стал его любимый нож, применявшийся в основном для чистки картофеля — старый и тупой, с деревянной ручкой, в которую для украшения были вставлены цветные стеклышки. Кроме того, помимо моста со смертью у Озерова стала ассоциироваться вся река: в ее мутной, грязной воде словно бы что-то затаилось и выжидало своего часа. В «галерею» вошли также некоторые детские воспоминания Андрея, в основном связанные с огнем и с оттенками красного цвета. Некоторые из них успели уже как будто уйти из его головы, но теперь вернулись снова, поднялись откуда-то из глубины сознания — вероятно, вызванные страхом. Одно из них относилось к раннему детству Озерова и было связано с пожаром на даче. Это был исключительно зрительный образ — картина представлялась Озерову безмолвной. Дело было ночью; обитатели дачи высыпали наружу и маленький Андрей, которого держала за руку мать, пристально смотрел на взметывающиеся языки багрового, алого и темно-оранжевого пламени. Оно разрасталось скачками, пожирая сразу целые фрагменты здания; там, где пламя становилось плотным, охватывало уже сплошь большие куски пространства, Озерову почему-то мерещились в нем бегущие строки из темных букв, напоминающие газетные колонки. Из-за безмолвия картины горение казалось спокойным и неторопливым. Пространство, охваченное огнем, представлялось Андрею одним полотном, переливающимся редкими и красивыми красками. Ему запомнилась также темная фигура отца, который вдруг выступил вперед и двинулся по направлению к зданию; Озерову неожиданно показалось, что отец, как зачарованный, идет прямо в огонь. Андрей вскрикнул и протянул к тому руки, и матери пришлось успокаивать мальчика. Сцена пожара в свое время произвела на Андрея такое глубокое впечатление, что он много раз пытался воспроизвести ее в миниатюре. Он вспомнил сейчас, как в то лето приобрел странную привычку: каждый день мастерил домик из бумаги и сжигал его, пытаясь освежить в памяти впечатления от пожара. Находя лист бумаги, Озеров разрезал и складывал его в форме прямоугольного помещения с окошками. Затем он неизменно разыгрывал одну и ту же сцену с бумажными фигурками, которую Андрей назвал «Пожар на даче». В течение этого короткого спектакля фигурки вкратце повторяли в руках Андрея основные моменты дачного дня, а затем Озеров поджигал бумажное здание и кидал своих персонажей внутрь, представляя, что они сами идут в огонь. После представления оставалась лишь горка пепла. Андрей устраивал свои инсценировки дома, в помещении после них неизменно оставался дым и пахло гарью; его ругали и наказывали, но он переносил это спокойно, как должное, и на следующий день снова разыгрывал «Пожар на даче». Завершением этого сезона, который в детских воспоминаниях Андрея ассоциировался с огнем, стала картина при его возвращении с дачи в город. Андрей с родителями вечером ехали на машине и спускались с кручи к берегу реки; огромное багровое солнце, набухшее, вздувшееся, словно бы размылось в небе, наполнило его алыми всполохами и переливами. Расположенные неравномерными скоплениями тяжелые тучи, напитавшиеся этим густым светом, сами сияли и казались почти жидкими. Вся эта картина отражалась в водном зеркале, широко раскинувшемся перед Андреем, и ему показалось вдруг, что все его семейство спускается в бушующий огненный океан. Воображение Озерова было обострено после сцены с пожаром, и новое впечатление с невероятной силой и яркостью воскресило в нем представление о человеке, входящем в огонь. Сам автомобиль в этот момент представился ему какой-то огненной колесницей, нисходящей в раскаленное море пламени. Испугавшись, он забился, закричал, на ходу отворил дверь автомобиля и пытался выпрыгнуть; к счастью, матери Андрея удалось вовремя схватить его и удержать. Отец Озерова, который от неожиданности дернулся и едва не потерял управление, не поняв состояния мальчика, рассвирепел; он остановил машину и, подойдя к сыну, уже привычным движением наотмашь ударил его. Андрей, замерев и практически даже не чувствуя боли от ужаса, забился в угол сидения. Весь оставшийся путь он от страха и обиды громко всхлипывал, хлюпая носом. Все эти картины, связанные с огнем, Озеров на какое-то время забыл; возможно, они были для него так страшны, что забвение было какой-то защитной реакцией организма, измотанного нервным напряжением. Сейчас же, при формировании «галереи образов», детские впечатления воскресли в нем как живые, с обновленной яркостью и силой, с бесчисленными подробностями; по сравнению с ними будничные события окружающей жизни казались Андрею тусклыми и бесцветными. У него начало формироваться ощущение, что «галерея» становится более реальной, чем сама действительность. Кроме целых картин и воспоминаний, «галерея образов» пополнялась у Андрея более тонкими, мимолетными впечатлениями: со страхом смерти у него могло ассоциироваться, например, промелькнувшее в толпе лицо, необычное сочетание цветов или предметов, особенности освещения, странные запахи. Он чувствовал, что особый мир, связанный в его представлении со смертью, разрастается, становится все более полным и разнообразным, хотя пока что и не обретает законченности. Подчас Озеров даже начинал чувствовать интерес к этому миру и восхищение перед ним: он был более глубоким, увлекательным и захватывающим, чем повседневная жизнь. Вместе с тем, Андрей понимал, что и этот интерес опасен, что ему не стоит поддаваться: кажущаяся привлекательность «галереи образов» была лишь приманкой, ловушкой. Стоило только поддаться необычному очарованию смерти, как Озеров, сам того не замечая, оказался бы сам втянут в этот обособленный мир, который был на самом деле жутким и уродливым. Вероятно, последним элементом «галереи образов», дополняющим и завершающим ее, должен был стать сам Озеров, его собственная смерть. Андрей осознавал угрозу, заключенную для него в этой ситуации, и старался держаться настороже. В старших классах школы Озеров стал ловить себя на том, что все чаще сталкивается на улице с жалкими и безобразными сценами, от которых ему становилось плохо и которые, как он чувствовал, также дополняли собой «галерею образов», связанных со смертью. Так, ему стали встречаться какие-то особенно несчастные и вместе с тем отвратительные нищие, так что Андрею стал даже неприятен его путь от дома до метро. Старуха у выхода со станции метро, трясущаяся и грязная, обычно зарытая по горло в груде драного тряпья, из которого торчали только костлявые черные руки-клешни с длинными зазубренными ногтями, при виде Озерова бросалась ему наперерез и пыталась схватить его за ноги. Однажды ей это удалось, и Андрей, взглянув на нее, с ужасом разглядел в первый раз ее голову — очень маленькую, сморщенную, желто-бурого цвета, с крошечными гноящимися глазками и огромным, на пол-лица, ртом. Старуха разинула свою пасть, в которой торчали несколько огромных и кривых сохранившихся зубов, похожих на кабаньи клыки; испугавшись, что она укусит его, Озеров дернулся с неожиданной силой и сумел-таки высвободиться из ее хватки. С тех пор Андрей старался носить с собой монеты, и, когда старуха бросалась на него особенно стремительно, торопливо бросал их ей и убегал. Другой нищий обыкновенно сидел неподвижно, иногда даже погружаясь в дремоту, но пугал Озерова при этом не меньше старухи. Это был человек с отрезанными практически под корень ногами; с учетом того, что руки у него были короткие и пухлые, а голова — крупная и круглая, кроме только заостренной макушки, весь он напоминал по своей форме колобка. Этот человек был зачем-то обычно празднично наряжен — в белую рубашку и пунцовый жилет с блестками. Андрей окрестил его «безногим Чичиковым»: такая ассоциация возникла у него из-за сходства с одеждой Чичикова, который носил «фрак брусничного цвета с искрой». Усажен безногий был на прямоугольную платформу на колесах и с бортами, расписанную под хохлому. Тяжелое, обрюзглое, как бы свешивающееся вниз лицо нищего поразительно напоминало Андрею его собственного отца; сходство было таким точным, что Озеров подчас останавливался и не мог глаз отвести от безногого попрошайки. Он специально изучил даже рисунок складок и морщин на лице нищего, запоминая отдельные характерные детали, и убеждался, что они расположены так же, как и у его отца. Совпадение было таким полным и завораживающим, что Андрей, хотя и знал, что нищий — это просто посторонний человек, при виде его испытывал все-таки чувство тревоги и не мог успокоиться, пока не видел вечером отца, возвращающегося со службы. Особенно беспокойство его усиливалось, если тот задерживался. Не раз Озеров с ужасом представлял, что вместо отца к нему домой прикатит на своей расписной платформе тот самый «безногий Чичиков», в белой рубашке и праздничном жилете с блестками. Однажды — ужасный день! — его ожидания отчасти даже оправдались: у его отца в этот день было, вероятно, на работе какое-то корпоративное мероприятие, и он напялил точь-в-точь такие же рубашку и пунцовый жилет, как и у нищего. Надо было видеть, как передернуло Андрея, когда вечером его родитель ввалился домой и ему первым делом бросился в глаза этот нелепый парадный наряд. Осовевший, засыпающий мужчина и глядел тогда точно так же, как нищий — тем же тяжелым, мутным взглядом прищуренных, заплывших глаз. Озеров при виде всего этого остолбенел и не мог даже пошевелиться; его пронзило острое ощущение ужаса, сбывающегося страшного предчувствия, которое напомнило ему день смерти Гололобова. Только когда отец обратился к нему, он вздрогнул, опрометью кинулся в свою комнату, заперся там и забился в угол. Несмотря на всю ничтожность этого нового случая, он подействовал на Андрея неожиданно болезненно и сильно: в сходстве одежды он увидел какую-то жестокую и изощренную издевку, напоминание о том, что только смерть реальна. Нищий, похожий на отца, стал одним из основных элементов его «галереи образов»: Озеров теперь вздрагивал каждый раз, когда видел его. Андрея не отпускала нелепая, но странно навязчивая мысль о том, что это так издевается над ним отец, устраивая какой-то безобразный маскарад и прикидываясь нищим, чтобы припугнуть сына и отомстить ему за давние насмешки. Чаще всего Озеров отмахивался от этой мысли, но она настырно лезла в голову и подчас начинала казаться правдоподобной. «Может быть, у нищего есть ноги, но он как-то компактно укладывает их под себя и прячет за бортами своей платформы? — думал Озеров. — В сущности, отсутствие у него ног — единственный серьезный аргумент против мысли о «маскараде», и если выяснится, что они есть, остальные детали будут не так уж существенны». Эти бесконечные размышления так доводили Андрея, что он перестал использовать привычный вестибюль метро, специально обходил его и пользовался дальним, несмотря на неудобства, чтобы только не видеть лишний раз нищего. Правда, и это не полностью помогало: «безногий Чичиков» иногда покидал насиженное место и отправлялся на своей колесной платформе в путешествия по всему району. В таких случаях он брал небольшие дощечки с ручками, которыми отталкивался от асфальта, и таким образом мог передвигаться на своих колесах практически с такой же скоростью, как и обычный человек — на ногах. В результате Озеров несколько раз все же сталкивался с ним — на набережной, на рынке и даже, как ни странно, в музыкальном магазине. Последний случай как-то особенно покоробил Андрея — уж очень это было нелепо и несуразно. После этого он стал постоянно встревоженно озираться на улице и даже дома, ожидая вновь увидеть рядом нищего. Ему казалось, что после всех предыдущих совпадений в этом не было бы уже ничего удивительного. Со зловещими и неприятными впечатлениями Озеров сталкивался также и на мосту. Однажды он обнаружил вдруг, что одна из статуй, изображающая человека с повязкой на глазу, которую он уже несколько лет привык видеть на своем месте, вовсе не является скульптурой: Андрей шел, задумавшись о своей «галерее образов», когда эти фигура вдруг сдвинулась со своего места, шагнула к нему, сняла свою шляпу-треуголку и протянула Озерову для подаяния. От неожиданности тот не сразу даже понял, как реагировать. Только теперь, приглядевшись, Андрей осознал, что имеет дело с живым человеком, который просто до того зарос грязью, что кожа его сделалась серой и приобрела землистый оттенок. Озеров увернулся от протянутой руки с треуголкой и быстро ушел. В другой раз Андрею показалось вдруг, что шевелится другая статуя, изображающая моряка с металлическим крюком вместо руки. «Ну вот, только этого еще не хватало!» — уже с каким-то усталым раздражением подумал Озеров, отступая на несколько шагов. Он не сразу понял, что на этот раз движение было лишь оптическим эффектом — вероятно, от сильного ветра, несущего пыль, либо просто от нервного напряжения. Осторожно приблизившись, Озеров протянул руку к фигуре, пощупал ее и убедился, что она была металлической; и все-таки, после этого случая он с опаской проходил мимо человека с крюком. Озерову случалось быть свидетелем и других сцен, может быть, еще более жалких и отталкивающих, чем с нищими. Так, однажды перед ним шла компания, состоящая из двух молодых людей и толстой, некрасивой девушки; они были пьяны и грубо кричали друг на друга. Неожиданно девушка повалилась на землю и разрыдалась, катаясь прямо в грязи и пыли. Ее спутники пытались поднять ее, но она вырывалась, била их и снова валилась обратно. Эта сцена страшного и безобразного отчаяния тяжело подействовала на Андрея; он ощутил острую жалость, но вместе с тем — какое-то неприятное и болезненное физическое ощущение, от которого его пробрала даже нервная судорога. Он поежился, обхватил свои плечи руками и крепко сжал их; это принесло ему некоторое облегчение. Он ушел, не оглядываясь, но не раз еще вспоминал представшую перед ним сцену. Другой случай произошел с Андреем во дворе его собственного дома — элементы «галереи образов» обнаруживались все ближе к его жилищу. Как-то раз вечером он встретил здесь плачущую молодую женщину с коляской, окруженную группой старавшихся утешить ее людей. Женщина причитала и, заливаясь слезами, жаловалась на пьяницу-мужа, жизнь с которым сделалась для нее невыносимой и который бил и ее, и ребенка. Она говорила, что не может вернуться в загаженную квартиру с клопами и тараканами, где ее и сына все равно «прибьют». Воспользовавшись замешательством утешавших ее, она вдруг выхватила из коляски своего ребенка, подняла его высоко на вытянутых руках и попыталась швырнуть его на асфальт; к счастью, молодой человек, стоящий рядом с ней, успел вовремя среагировать и подхватить уже падающего мальчика. Женщину взяли за руки и увели в приехавшую машину «скорой помощи». На следующее утро в том же дворе Озеров встретил старуху в инвалидной коляске, которая выгуливала девочку — видимо, свою внучку, по виду лет пяти. Резвая, бойкая девочка не слушалась бабушку, убегала от нее и, как показалось испугавшемуся Андрею, так и норовила выбежать с двора на проезжую часть. Создавалось впечатление, что ее странно манят и завораживают машины: она подбегала к краю тротуара и зачем-то пристально вглядывалась в номера автомобилей и лица водителей. Видимо, увлекшись какой-то игрой, она принялась перебегать с одной стороны дороги на другую, а потом обратно. При этом она с легкостью увертывалась от своей бабушки, которую уже охватила паника: она кричала, звала внучку и пыталась гоняться на своей коляске за девочкой, но могла делать это только очень медленно и сразу же отставала. Было видно, что пожилую женщину от беспокойства может хватить удар; она была в ужасе от того, что взяла на себя ответственность за ребенка, и явно не справлялась с ситуацией. Охваченная беспокойством, она даже попыталась приподняться в своей коляске на слабых ногах, но едва не опрокинулась лицом в асфальт, чудом успев вовремя схватиться за подлокотники коляски. Девочка, видимо, не понимала состояния пожилой женщины и решила поддразнить ее, нарочно перебегая дорогу перед самыми машинами. Старуха заплакала от страха и беспомощно всплескивала руками, продолжая причитать и протяжно звать внучку. Наконец Озеров, выбрав удобный момент, крепко схватил девочку за руку и подвел к бабушке; та мертвой хваткой вцепилась в ребенка. Теперь уже пришел черед внучки пугаться: вблизи она почувствовала ужас старой женщины, граничащий с истерикой, кроме того, ей было больно. Она принялась вырываться; чтобы урезонить ее, старуха несколько раз с силой ударила ее поочередно по щекам. Андрею пришлось успокаивать обеих; он подвез коляску старухи к подъезду, из которого уже выбегали встревоженные родственники. Новые образы появлялись все ближе к жилью Андрея. Так, очередной неприятный случай произошел с ним уже в дверях его подъезда: у самого его входа уснула пьяная бездомная женщина и, когда Андрей возвращался домой, вдруг встрепенулась и крепко впилась своими кривыми длинными пальцами ему в щиколотку. Озеров не сразу узнал в ней ту самую старуху, которая преследовала его у выхода из метро; вероятно, произошедшее было лишь совпадением — старуха вполне могла забрести к нему случайно — но эта неожиданность усилила испуг Андрея. Стараясь стряхнуть старуху с ноги, неестественно дергаясь и лягаясь, он опрометью кинулся в подъезде вверх по лестнице: дома у Озерова не было лифта, он жил на последнем, пятом этаже. Нищая, однако, вцепилась в него удивительно крепко и принялась уже карабкаться вверх по его ноге, словно мартышка по стволу дерева. «Наверно, она хочет перегрызть мне горло или выцарапать глаза», — с ужасом подумал Андрей. Добежав до лестничной площадки между вторым и третьим этажом, он вдруг увидел прямо перед собой «безногого Чичикова»: тот, в неизменном пунцовом жилете, взгромоздился на своей платформе на широкий подоконник и с беззаботным выражением лица курил. «Это уж слишком!» — крикнул Озеров: он был теперь уверен, что нищие специально сговорились и подкараулили его здесь вместе. Поморщившись от отвращения, он схватил старуху, отодрал ее от своего туловища, поднял ее легкое, сухое тело на вытянутых руках и что было силы швырнул ее в «безногого Чичикова». Послышались вопли, проклятия и грохот, но Андрей уже не видел, что именно произошло: он без оглядки убежал вверх по лестнице. После этого случая к Озерову пришло осознание того, что страху нельзя поддаваться: если не сопротивляться ему, он начинал буквально пожирать Андрея, подменять собой окружающую действительность, результатом чего и становились безобразные сцены наподобие тех, что произошли с нищими. Озерову нужно было собрать все силы и подготовиться к длительной обороне, не дать страху раздавить его. Он был уверен, что тогда все чудовищные образы, которые являлись видимыми выражениями страха, просто исчезнут. В противном случае они рано или поздно должны были добраться до Андрея, и финалом происходящего должна была стать уже его собственная настоящая смерть; фраза о том, что только смерть реальна, обрела бы свой буквальный и непосредственный смысл. Понимание, что ему некуда больше отступать, придало сил Андрею. В первое время, чтобы избежать повторения сцен наподобие произошедшего на лестнице, он решил прибегнуть к помощи других людей: под разными предлогами старался ходить по лестнице вместе с отцом, Дмитриевым или кем-то из соседей. Если же найти спутника не удавалось, Озеров внутренне собирался, брал с собой перочинный нож, крепко зажимая его в кулаке, и преодолевал пространство лестницы как можно быстрее, не оглядываясь. Он чувствовал, что его новое отношение к происходящему приносит некоторые плоды: безобразные сцены больше не повторялись, и чем больше времени проходило без них, тем спокойнее и увереннее чувствовал себя Андрей. Разумеется, он знал, что в сложившейся ситуации не может быть и речи о полной победе над страхом; ему удалось только получить временное преимущество, передышку, наметить новый путь, который мог привести его к освобождению. Однако стоило только дать слабину, поддаться страху, дать захватить себя врасплох — и могла произойти непоправимая беда. Озеров не знал даже толком, чего именно опасается, но чувствовал какую-то нависшую над ним угрозу. Собственно говоря, несмотря на все его усилия «галерея образов» продолжала все-таки пополняться, причем не только визуальными впечатлениями. Так, у соседей Андрея, квартира которых была отделена от него только одной стеной, появилась отвратительная манера ссориться и орать по ночам. Муж и жена, между которыми происходил конфликт, кричали до хрипа, до истерики, до исступления, причем очень подолгу — десятками минут, а то и целыми часами. Они нервировали Озерова и мешали ему спать; он поражался, как им наконец не надоест ссориться. Чтобы спастись от их отвратительного ора, он прятал голову под подушку, но и там голоса все-таки были слышны, хотя и приглушенно. Необычную манеру постоянно ссориться приобрели и его собственные родители. Практически пожилые люди, много лет прожившие вместе и, казалось, привыкшие уже друг к другу, они вдруг начали находить неожиданные поводы для конфликтов. Так, отец Андрея больше всего на свете любил вкусно поесть; ни с того ни с сего он начал критиковать стряпню своей жены, находя, что она «разучилась готовить». Доходило до того, что он мог выплеснуть на пол тарелку супа, выплюнуть непрожеванный кусок котлеты. Мать Озерова, кроткая, робкая женщина, молча вытирала за мужем и подбирала то, что он разбросал; но именно эта бессмысленная покорность еще больше его злила. С возрастом отец Андрея как-то растерял свойственное ему благодушие, сделался ворчливым, капризным и вспыльчивым; он вскакивал с места, ругал жену и топал на нее ногами. Та терпела все это молча, неподвижно, безвольно свесив руки вдоль туловища, словно имела дело с каким-то большим начальством, которому и прекословить-то нельзя. Эти сцены, приобретавшие все более уродливый характер, стали не на шутку беспокоить Озерова. Дмитриев считал страх смерти Озерова проявлением болезненной избыточной осознанности, вследствие которой Андрей слишком ясно понимал и чувствовал, что ему предстоит умереть. Поясняя свою мысль, Владимир приводил слова героя «Записок из подполья» Достоевского: «Клянусь вам, господа, что слишком сознавать — это болезнь, настоящая, полная болезнь. Для человеческого обихода слишком было бы достаточно обыкновенного человеческого сознания, то есть в половину, в четверть меньше той порции, которая достается на долю развитого человека нашего несчастного девятнадцатого столетия». Такое мнение Озеров находил ошибочным. Напротив, говорил он, к чему же еще можно стремиться в жизни, как не к осознанию? Насколько ограничено существование человека даже в его обычном состоянии, когда он плывет по жизни словно в каком-то влажном, мутном тумане, не понимая ни себя, ни окружающих, ни смысла происходящего вокруг него — в каком бы то ни было столетии! Куда уж осознавать еще вполовину меньше? Ведь большинство происходящего с человеком и так протекает словно бы мимо него, не затрагивая, не вызывая какого-либо осмысленного отклика! Андрей чувствовал, что ему, напротив, катастрофически не хватает ясности сознания. Он скользил по жизни, словно по некой лакированной поверхности, не понимая значения и сути происходящего вокруг него, не в силах даже хоть на шаг, хоть на вершок к этой сути приблизиться. Но он, по крайней мере, осознавал эту ситуацию в целом, пытался остановить или задержать скольжение, копнуть или ковырнуть гладкую поверхность, отколупать ее кусочек, чтобы увидеть если не изнанку, то хотя бы грубую, шершавую, когда-то живую древесину, находящуюся под лаком. Странным образом оказывалось, что попытки проникновения под эту поверхность как раз вызывали вспышки страха: смерть и была сутью, сердцем происходящего, ключом к пониманию ситуации. Хотя Андрей ясно и остро чувствовал реальность смерти, она все-таки в некоторой степени оставалась для него отвлеченным, абстрактным понятием, которое он не мог ухватить, окончательно уяснить себе. Он чувствовал мучительное желание овладеть идеей смерти, понять, разобраться в том, что она представляет из себя, может быть — ощутить ее запах, увидеть ее цвет, попробовать ее на вкус. Всякий раз, когда ему удавалось сделать шаг к этой цели, он словно бы обжигался страхом и стремительно возвращался назад, пытался погасить в себе вспыхнувшую осознанность, закрыться, загородиться от начинающего открываться перед ним понимания смерти, которое был не в состоянии перенести. Однако, при всей болезненности этого процесса, он был невероятно захватывающим и увлекательным, и Озеров чувствовал, что не захотел бы отказаться от своих попыток, даже если бы ему предложили возможность окончательно избавиться от страха. В последнем классе школы перемены в жизнь Андрея принес человек, с которым познакомил его Дмитриев — студент технологического института Александр Аблесимов. Спокойный, флегматичный Аблесимов поразил Андрея одной своей странной особенностью: он был как будто вовсе не подвержен страху смерти. От всех разглагольствований Озерова на этот счет он небрежно отмахивался, приводя в ответ один и тот же очень простой довод: что смерть по сути является всего лишь «шагом в неизвестность». «Мы не знаем, последует за смертью что-то или нет, нам неизвестно, является ли она действительно смертью в том смысле, как мы привыкли говорить об этом — то есть прекращением личности, — заявлял Аблесимов. — Мы не можем ничего утверждать на этот счет, и страх, о котором ты постоянно твердишь, является по сути только страхом перед неизвестностью, и ничем больше. Так стоит ли из-за этого беспокоиться? Стоит носиться с этим страхом, как с писаной торбой? Разве это не смешно и не глупо — бояться самому не зная чего?». Одновременно с этим Дмитриев, прежде склонный спорить с Озеровым, отшучиваться или раздражаться на его разглагольствования о страхе смерти, стал проявлять неожиданный интерес к его восприятию и к «галерее образов». Судя по всему, он оказался в этом отношении не таким «толстокожим», как представлял себе Андрей. На протяжении нескольких лет между Озеровым и Дмитриевым шла словно бы некая неявная борьба: первый старался донести до товарища свой ужас перед смертью, особенности и оттенки своего восприятия, показать, что все это не просто так, что его «галерея образов» реальна; второй же отмахивался, отнекивался от этого всего, старался втянуть Андрея в будничную жизнь и наглядно показать ему, что его страхи — вещь вздорная, лишняя и пустая. Долгое время силы их были примерно равны, и некоторое преимущество даже оставалось на стороне Владимира: ему удавалось ослабить влияние страха на Андрея и «вытягивать» того из болезненных состояний. Однако в последнее время этот баланс в их общении нарушился. То ли дело здесь было в том, что с возрастом несколько изменилась нервная организация Дмитриева, то ли в том, что действие страха Озерова было слишком сильным, настойчивым и упорным — но, так или иначе, Владимир начал признавать правоту Андрея и как будто понемногу перенимал его взгляды и особенности его внутреннего состояния. В спорах с Аблесимовым он вставал на сторону Озерова и даже с неожиданной горячностью принимался отстаивать правоту последнего, доказывая, что страх смерти обоснован и ему стоит уделять внимание, изучать его, чтобы научиться бороться с ним. Озеров и Дмитриев теперь без конца толковали о страхе смерти, обсуждая какие-то тонкие, едва заметные оттенки своих ощущений, и Аблесимов стал уже не на шутку злиться или в глаза смеяться над приятелями. «Как же мне все это надоело! — заявлял он. — Вы все уши прожужжали мне со своей сраной смертью!» Бесконечные разглагольствования приятелей о смерти представлялись Александру «такой пустой, плоской и пошлой банальностью, что об этом как-то неловко даже и говорить лишний раз». Однако, несмотря на все эти заявления, Аблесимов чувствовал к Озерову и Дмитриеву, к особенностям их восприятия, странный интерес, который затруднялся объяснить и сам себе. Троица часто собиралась и принималась до хрипоты спорить на одну и ту же извечную тему. Друзей можно было видеть оживленно жестикулирующими на мосту среди статуй адмиралов, в парке на набережной, у вестибюля метро, где в последнее время больше не показывались старуха и «безногий Чичиков», на мясном рынке — среди развешанных розово-коричневых туш, бурых свиных рыл, больших желтоватых копыт и сморщенных фрагментов толстой темной кожи — на бульваре с прудами, в музыкальном магазине, на возвышении у кинотеатра «Экран», которое представляло собой архитектурную доминанту всего окружающего района. С этого возвышения открывался широкий вид на весь район, в частности на реку, медленно несущую свои мутные, почти черные воды, и на автомобильный мост. Скульптуры на мосту, расставленные в самых разнообразных позах, казалось, махали руками и подавали приятелям какие-то странные, тревожные сигналы. Сейчас, разглядывая мост издали, Озеров понял, что группа матросов является центром всей его композиции; она сразу же резко и явно выделялась, буквально бросалась в глаза — как Андрей ни старался, он не мог не смотреть на нее. Вся эта панорама нередко вызывала у него воспоминания о смерти Гололобова, историю которого, иллюстрируя проявления своего страха смерти, Андрей рассказал Аблесимову. Тот, однако, и на нее отреагировал в своей небрежной и резкой манере, которая в этот раз показалась Озерову даже несколько оскорбительной. Так, он назвал Гололобова «оболтусом» и «дуралеем», заявив, что за ним «родителям нужно лучше было смотреть». «Естественно, что раз уж Гололобов полез на статуи, поскользнулся и упал с высоты, то он умер, — заявлял Аблесимов. — Я не вижу в этом ничего страшного или сверхъестественного — напротив, трудно представить себе что-нибудь более естественное! Я бы, наоборот, удивился, если бы он остался жив — мост-то высокий. А так это просто несчастный случай, который совершенно незачем перетолковывать, приписывать ему какое-то необычайное значение, выискивать в нем скрытый смысл или подтекст, окружать ореолом таинственности. Такие суеверия годятся разве только бабам на базаре! Смерть Гололобова нисколько не затрагивает моего основного вывода о том, что, рассуждая о смерти, мы в действительности можем говорить только о неизвестности. Мы не знаем, исчезла ли, прекратила ли существование его личность, горит ли он в аду, блаженствует в раю или переродился в какую-нибудь муху, кошку или дерево. Все это пустые и праздные толки, вздорные, ни на чем не основанные домыслы, которыми люди занимаются только от нечего делать, по глупости. Мы можем констатировать только одно — что ничего не знаем! Это следует признать, успокоиться на этом и заняться чем-нибудь действительно полезным, а не тратить времени на ерунду». Эти разумные, последовательные, апеллирующие к здравому смыслу рассуждения Аблесимова успокаивали Андрея, помогали ему бороться со страхом, но все-таки не убеждали его. Он не мог согласиться с Александром, поскольку испытывал совершенно другие ощущения, жил словно в другом мире: страх смерти был для него слишком вещественен, слишком реален. «галерея образов» была невероятно яркой, ее наполняло множество четких, буквально осязаемых, наполненных бесчисленными подробностями картин. Аблесимов отказывался признавать существование этого особенного мира просто потому, что не испытывал таких же ощущений, как Андрей; таким образом, спор делался здесь бесполезным. Несмотря на это, Озерова все-таки тянуло к Аблесимову. Андрей видел в Александре какую-то иную форму «сопротивления смерти» — не тот активный, сильный и энергичный отпор, с которым у него ассоциировался образ Гололобова, а упорную, глухую, умную и гибкую оборону, в которой Озеров пока что не видел щелей или брешей. Аблесимов казался защищенным от страха смерти сплошным панцирем здравого смысла, последовательного логического рассуждения, и Андрей чувствовал, что эта форма защиты — более прочная и эффективная, чем энергия и сила Гололобова. Сама манера поведения Аблесимова, хотя и грубоватая, воздействовала на Андрея успокаивающе; он очень привязался к Александру и даже приник во многом ему подчиняться, как старшему, более умному и опытному товарищу. Общение с Аблесимовым стало для Андрея важным подспорьем в его борьбе со страхом; он чувствовал, что его собственные позиции тоже становятся более крепкими и прочными, что его постоянное нервное напряжение ослабляется. Общаясь с Аблесимовым, Озеров сам теперь старался во многом соглашаться с ним, начинал чувствовать важность и силу его доводов. Странным образом, в общении друзей выходило теперь, что главным защитником всей формы восприятия, связанной со страхом смерти, сделался Дмитриев, который нередко оставался в споре один против Озерова и Аблесимова. Андрей не сразу понял, что в Дмитриеве идет сложная внутренняя работа, и что тот чем дальше, тем больше начинает чувствовать острый интерес и влечение к «галерее образов». Владимир подошел к ощущению страха смерти с неожиданной стороны, задавшись вопросом, как можно оценить этот страх с эстетической точки зрения. Озеров так ярко, живо и красочно описывал ему свои впечатления, картины, связанные с «галереей», что Дмитриев стал ему даже завидовать. «Тебе и в музеи не надо ходить — у тебя все свое», — серьезно, с искренней завистью говорил он. В какой-то момент, уже накануне окончания школы, Озеров понял наконец природу происходящего в Дмитриеве: в том пробуждалось художественное чувство. На его развитие сильно повлияла в свое время смерть Гололобова: много думая о ней, Дмитриев также постепенно приходил к осознанию своей смертности, хотя этот процесс совершался в нем более мягко и медленно, чем у Озерова. Кроме того, на Дмитриева постоянно воздействовало общение с Озеровым, который без конца толковал ему о своем страхе смерти, о всех подробностях, оттенках и проявлениях этого ощущения, о «галерее образов». В результате в Дмитриеве, который в детстве ни в чем не выделялся, казался обыкновенным, дюжинным ребенком, постепенно выработалась более глубокая и сильная чувствительность, более тонкая и сложная, чем прежде, нервная организация. Он сделался особенно восприимчив к необычным зрительным впечатлениям и ко времени окончания школы всерьез принялся ходить по музеям и изучать историю живописи. В нем проявилась необычная острота визуального восприятия, какой не обладал даже и Озеров, и одновременно с этим — способности для того, чтобы выражать свои ощущения на бумаге. Принявшись за рисование, Дмитриев в короткое время самостоятельно проделал в этом направлении большой путь, овладел азами техники и демонстрировал явные признаки таланта. По окончании школы он без труда поступил в художественную академию и взялся за свое любимое занятие уже всерьез, посвящая ему все свое свободное время. «галерея образов», о которой постоянно рассказывал Озеров, вызывала теперь у Дмитриева острый интерес, доходящий чуть ли не до мании: он хотел тоже увидеть ее и изобразить на бумаге представленные в ней картины, которые Владимир стал называть «экспонатами». Хотя ему пока не удавалось увидеть предметы в том же свете, как видел их Озеров, он заставил Андрея подробно описать свои впечатления и, сравнивая их с реальными объектами, людьми и сценами, начал работать над их необычными изображениями. Дмитриев взялся за дело серьезно и тщательно, с огромным увлечением. Со стороны могло показаться, что страх смерти теперь стал ему даже ближе, чем самому Озерову, но в действительности это было не так: Владимир не мог проникнуться сам теми же ощущениями, что и Андрей, но увлекся ими с эстетической точки зрения, как художник. Смерть интересовала его только как тема для творчества; образы поразительной яркости, переданные Андреем, вдохновляли Дмитриева. Первым делом он решил взяться за главный, основополагающий образ — отца Озерова, который должен был стать центральной фигурой в галерее. В самом деле: этот человек был отцом не только самого Андрея, но в определенном смысле — и его страха смерти, который начал проявляться только после побоев Озерова-старшего. Он же был и первым экспонатом «галереи образов», положившим ей начало, первым воплощением страха смерти в реальной жизни. Дмитриев прежде склонен был относиться с пренебрежением к этому обрюзгшему, неповоротливому, молчаливому человеку, который без конца ворчал и в целом производил впечатление какого-то безмозглого бурдюка. Однако теперь, под влиянием рассказов Андрея и своего нового взгляда художника, Владимир стал различать в этом безобразном стареющем мужчине нечто большее, чем прежде. Дмитриев долго робел, прежде чем решился наконец просить отца Озерова позировать для портрета; тот легко и даже как будто с удовольствием согласился, и Владимир скоро приступил к сеансам. Ему удалось удачно выбрать время для позирования — после обеда, когда Озеров-старший, с удобством расположившись в мягком кресле, задремывал; правда, рисовать Дмитриеву пришлось под аккомпанемент его громкого, со свистом, храпа, но эта неприятность с лихвой искупалась тем, что мужчина был неподвижен и с него легко было снимать портрет. В изображении Дмитриева он представал какой-то грузной косматой махиной, целой горой с большой заостряющейся кверху головой и мешковатым, почти бесформенным туловищем. Вспомнив рассказы Озерова, Дмитриев попросил его отца нарядиться при позировании в пунцовый жилет, сказав, что портрет будет «парадным», и рисовал только верхнюю половину его туловища, без ног. Таким образом, портрет должен был представлять одновременно и отца Озерова, и «безногого Чичикова», которого Дмитриев не надеялся когда-нибудь увидеть. Владимир старался в своем изображении как можно более точно и полно учесть рассказы Озерова, как бы увидеть его отца глазами самого сына. Вспоминая различные детали, он особенно точно прорисовал сетку морщин под подбородком мужчины, которые формировали как будто целый отдельный скукожившийся мешок. Также он уделил большое внимание его острой макушке, похожей на горный пик, и мясистым красным кулакам с острыми, выпирающими костяшками, чем-то напоминающим лупоглазых вареных раков. Именно этими кулаками Озеров-старший бил когда-то сына по голове, что предшествовало появлению страха смерти, и именно они, а даже не лицо, должны были стать смысловым центром всей картины. Набросав черновой вариант портрета, Дмитриев с нетерпением решил перейти к следующим картинам. Ему хотелось зафиксировать хотя бы в основных чертах как можно больше образов в «галерее», а затем уже заниматься их более тщательной проработкой. Следующие три картины, по его замыслу, должны были представлять детские воспоминания Озерова, связанные с огнем: пожар на даче, затем мальчика, сжигающего бумажные фигурки, и, наконец, отражение заката, превращающее реку в «огненное море». Однако с этими сюжетами произошел неожиданный казус. Приятели обсуждали их в присутствии Аблесимова, который был человеком начитанным, и тот внезапно заявил, что эти картины вовсе не относятся на самом деле к жизни Озерова, а взяты им из детских воспоминаний писателей Григоровича и Короленко. Когда оторопевший Озеров попытался спорить, Аблесимов принес ему тексты воспоминаний и действительно указал в них на похожие описания. Андрей сначала сконфузился, почувствовал себя словно в чем-то виноватым, но затем даже разозлился на Аблесимова. «Да какое мне дело, что там происходило с какими-то Григоровичем и Короленко! — возмутился он. — Может быть, они и пережили нечто похожее, но я-то тут причем? Это моя жизнь, мои воспоминания, как ты можешь отнимать их у меня?» Аблесимов, однако, продолжал наступать на него и все совал Озерову под нос книги воспоминаний. «Подумай, может быть это ложная память, — заявил Аблесимов. — Ты ведь говорил, что на какое-то время забыл обо всех этих событиях, а потом вдруг вспомнил. Может, на самом деле с тобой ничего подобного не происходило, а ты просто прочитал когда-то описания этих сцен и они произвели на тебя сильное впечатление, а потом в связи со страхом смерти ты вспомнил об этих картинах и принял их за воспоминания из действительной жизни, а не из книг?» Озеров раздраженно отмахивался от Александра, но между тем и сам задумался, не могла ли эта версия быть справедливой. Очень уж странным выглядело то обстоятельство, что Андрей на какое-то время напрочь забыл об этих впечатлениях. Озерова одолели такие мучительные сомнения, что у него аж голова разболелась. Отвлек его Дмитриев, заявивший, что нет никакой разницы, откуда эти картины взялись. «Главное, что они стали частью «галереи образов» — надо как можно подробнее описать их, а я уж их нарисую», — с нетерпением говорил он. Владимир с энтузиазмом взялся за работу. Новая задача была для него сложнее предыдущей: до сих пор он в основном рисовал с натуры и в первый раз столкнулся с необходимостью опираться исключительно на свое воображение. Без видимого объекта, за который можно было бы «зацепиться», слабая пока техника Дмитриева давала сбои, и ему приходилось по нескольку раз перерисовывать задуманные сцены. Чтобы смягчить недостатки в технике, он взял в новых картинах более абстрактную манеру, стараясь больше работать с цветом и деталями композиции. Опираясь на описания Озерова, он изобразил горящий дом в виде одного переливающегося «огненного полотна», в котором проглядывали только небольшие коричневые фрагменты здания, еще не охваченные пламенем. При этом огонь Дмитриев прорисовал на нескольких участках по-разному: где-то он казался сплошным, размазанным, почти жидким, а где-то в нем была штриховкой проработана своеобразная текстура. В центре изображения находился черный силуэт отца Озерова, протягивающего руки к горящему дому; навстречу ему шел вал темного пурпурного пламени, завершающийся изогнутыми языками. В сходной манере Дмитриев изобразил сцену с небом и рекой, стараясь ассоциативно связать ее с картиной пожара. Здесь Владимир взял более яркие, густые и сочные тона; все изображение было выдержано в различных оттенках красного цвета. Обе картины были сделаны грубовато, в них чувствовалась работа дилетанта, но Дмитриев заявил, что в дальнейшем будет перерабатывать их. Из-за рисунка, представляющего сцену сжигания бумажных фигурок, Озеров и Дмитриев чуть не поссорились. Здесь на картину впервые попал сам Андрей, причем еще маленьким мальчиком; однако Владимир придал ему такие угрюмые, серьезные черты, что Озеров сделался похожим на какого-то спятившего карлика-пиромана. Андрей, увидев себя таким на изображении, возмутился, схватил рисунок из рук Дмитриева и хотел его разорвать; тот заволновался и принялся бегать вокруг Озерова, пытаясь выхватить лист обратно и уговаривая того не портить рисунок. «Да что это за свинство! — возмущался Андрей. — Ты посмотри, что ты тут сделал из меня! Я что, произвожу такое неадекватное впечатление?» «Ну ты вспомни, каким ты в детстве всегда был задумчивым, мрачным и замкнутым, — увещевал его Дмитриев. — Я ведь хорошо это помню, я много с тобой общался, вот я здесь и изобразил эти черты, свойственные тебе». «Да, я тогда переживал, но это не повод меня так уродовать!» — уже не на шутку разозлился Озеров, которому рисунок казался издевкой. Не сдержавшись, он разодрал изображение надвое. Дмитриев бросился на него, повалил на землю и стал душить. Неизвестно, чем закончилось бы дело, не случись рядом Аблесимов, который разнял дерущихся. После этой истории Владимир стал работать со своими изображениями более тщательно и в новом варианте рисунка смягчил черты Озерова. В дальнейшем Дмитриев наметил целую программу следующих рисунков: ему хотелось воплотить на бумаге всю «галерею образов», не пропуская ничего. Он собирался изобразить общий вид моста со скульптурами, отдельно — группу матросов и статую, расположенную на проезжей части, которая своей вытянутой рукой пробила лобовое стекло грузовика. Затем, очередным вызовом для него было нарисовать мертвого Гололобова: за эту задачу Дмитриев намеревался взяться уже спустя некоторое время, набив руку на занятиях в академии. Кроме того, он собирался изобразить старуху-нищую, которая хватала Озерова за ноги, встречавшихся Андрею плачущих женщин и бабушку в инвалидной коляске, которая гуляла с внучкой. Интерес представляло также изображение «безногого Чичикова», однако Дмитриев решил пока остановиться на портрете похожего на него отца Озерова. Самого «Чичикова» рисовать не стоило, хотя бы раз не увидев его. Такую программу в общих чертах Дмитриев наметил себе на ближайшее время. Он был так увлечен своим замыслом, испытывал в связи с ним такой энтузиазм и нервное возбуждение, что не замечал даже, как вредит своими действиями Озерову. В самом деле: до сих пор «галерея образов» оставалась для того чем-то абстрактным, а Дмитриев воплощал ее в своих работах. Теперь «галерея» существовала в самом непосредственном, буквальном смысле, ее экспонаты можно было подолгу и внимательно разглядывать. Все это усиливало страх смерти, с которым боролся Озеров. Он неохотно обсуждал с Дмитриевым его работы и даже пытался объяснить тому, что он напрасно взялся за «галерею»; но Дмитриев не намерен был отказываться от своей идеи. После истории с разорванным рисунком он даже сделался как-то подозрителен по отношению к Озерову и старался не подпускать его одного близко к своим работам. Андрей какое-то время действительно думал спрятать или сжечь рисунки, которые действовали ему на нервы, но, видя отношение Дмитриева, понял, что это бесполезно: тот все равно сделал бы новые. В результате Озеров просто старался меньше обсуждать с Владимиром его творчество и предпочитал делать вид, что рисунков не существует или что они его не касаются. После окончания школы Озеров решил поступить в технологический институт, в котором учился Аблесимов. На фоне постоянного страха смерти, который был главной, доминирующей силой в его жизни, вопрос будущей профессии представлялся Андрею несущественным; он сделал свой выбор, поскольку весь институт ассоциировался у него с Аблесимовым и вследствие этого представлялся ему какой-то особенной территорией, в пределах которой страх смерти должен ощущаться слабее. Быстро выяснилось, однако, что это решение было неправильным. Занятый своими внутренними переживаниями, Озеров не отдавал себе отчета в том, на что идет. В школе ему трудно давались физика и математика, которые казались ему скучными, нудными и ненужными, каким-то лишним грузом, который преподаватели считают нужным взвалить на него лишь в силу привычки, следуя устоявшейся традиции или формальности; однако со школьной программой, еще не очень сложной для понимания, он кое-как, нехотя, преодолевая отвращение, справлялся. Теперь же, в институте, Андрей почувствовал, что не в состоянии даже воспринимать лекции по техническим предметам. Казалось, что сам организм Озерова отторгает поступающий материал, как нечто инородное, не поддающееся внутренней переработке. Учеба превратилась для Андрея в бессмысленный и тягостный процесс, вызывающий такое ощущение, словно из него тянули жилы. Перед началом занятий он всегда испытывал испуг и напряжение, какое может охватить, например, человека, плохо умеющего плавать, которому необходимо преодолеть длинное и глубокое озеро. Каждые очередные полтора часа занятий были для него таким озером, разделенным посередине небольшим островком — перерывом протяженностью в пять минут, когда можно было сделать передышку. Андрей не раз испытывал странное и неприятное предчувствие, что он не сумеет выдержать очередных невыносимо нудных полутора часов, что он как бы захлебнется в медленно текущем времени. Не раз уже, действительно, случалось, что Озеров не выдерживал всей лекции и, выбрав удобный момент, сбегал из аудитории, чтобы сбросить напряжение, хотя бы немного подвигаться и подышать свежим воздухом. Лекции, в которых он зачастую не успевал следить за ходом мысли преподавателя, превращались для него в какие-то длинные болезненные процедуры, подобные тянущейся зубной боли. Подчас от напряжения и раздражения, вызванного необходимостью сидеть тихо и практически неподвижно, у Озерова начинала буквально голова трещать; он принимался ерзать на месте, рисовать в тетради бессмысленные каракули либо медленно обводить взглядом просторную лекционную аудиторию. В такие моменты Озерову казалось, что линии лиц студентов представляют собой элементы одного огромного орнамента или чертежа, в котором нужно отыскать какой-то скрытый смысл; он осматривал ряды от одного до другого конца и ловил возникающие при этом случайные ассоциации, которые всякий раз могли быть разными. Случалось, наконец, что Озеров, утомленный этим скучным и бессмысленным занятием, начинал дремать. Сосредоточиться на смысле лекции, уловить ее суть ему практически никогда не удавалось. Андрей чувствовал, что учебный материал в институте превращается для него в ненужный, мертвый груз; сложная и бесплодная умственная работа, отказаться от которой у него уже не было возможности, постепенно подтачивала его силы и усугубляла его внутреннее состояние. Однажды после лекций Озеров пригласил Аблесимова зайти к нему домой. Андрей чувствовал, что не справляется с ситуацией в институте, и ему хотелось обсудить возможные пути выхода из нее. Однако на лестнице в подъезде дома Озерова приятели наткнулись на неожиданное препятствие: чудовищных размеров пожилую женщину, которая, пыхтя как паровоз и тяжеловесно переваливаясь с ноги на ногу, осторожно спускалась им навстречу. Перенося на одну ступеньку вниз правую ногу, она ставила потом левую на ту же ступеньку, а не на следующую — видимо, она считала нужным спускаться с особенной тщательностью и основательностью, чтобы не упасть. Пока друзья пережидали на лестничной площадке, Андрей приглядывался к женщине и наконец узнал ее: это была Софья Власьевна, пенсионерка, жившая на третьем этаже, с которой он изредка встречался и здоровался в подъезде. Озеров не видел ее несколько месяцев и с изумлением обнаружил, что за прошедшее время она невероятно раздалась; если прежде женщина была просто полной, то теперь сделалась безобразно тучной. Андрею очень странно было, как прежний объем кожи мог вместить туловище, увеличившееся в размерах в несколько раз, — и при этом кожа еще продолжала обвисать бесчисленными складками. Это явление казалось ему поразительным, и он уставился на Софью Власьевну, разинув рот от изумления. Между тем, продолжать свое движение приятелям было проблематично: тучная женщина занимала лестницу во всю ширину, одной рукой держась за перила, а с другой стороны целым боком упираясь в стену. Видно было, что, спускаясь, она уже выбилась из сил, хотя находилась еще только между вторым и третьим этажом. Хотя женщина, конечно, заметила, что перегородила дорогу двум молодым людям, она встала неподвижно, не шевелясь, а только лишь тяжело отдуваясь, и не считала нужным даже как-либо прокомментировать происходящее. Более того, устав стоять, она, ухнув, грузно опустилась на ступени лестницы, с таким видом, словно долго еще не собиралась подниматься обратно. Теперь у женщины была возможность не держаться руками за стену, и она принялась шарить ими в набрюшном кармане надетого на ней передника. Покопавшись там, она с усилием вытащила из кармана большой кусок сладкого пирога — грязный, с прилипшими к нему подозрительными темными комочками, и явно уже успевший изрядно помяться в складках ее живота — и принялась с аппетитом его уписывать. Опешив при виде этого зрелища, Озеров остановился на лестничной площадке; ему показалось, что необходимо привлечь внимание женщины, чтобы та поднялась и дала ему с Аблесимовым возможность пройти. Для этого он кашлянул в кулак и громко сказал: «Здравствуйте, Софья Власьевна!» Но та только слегка кивнула ему в ответ, словно никакой другой реакции от нее и не требовалось. «Послушай, мы же не можем стоять тут и ждать, пока она доест, — раздраженно зашептал Озеров на ухо Аблесимову: ему почему-то показалось, что тот должен взять на себя ответственность за ситуацию и придумать какой-то выход. — Неизвестно, сколько ей еще вздумается тут просидеть, а она ведь полностью перегородила лестницу! Мне кажется, что она вовсе не собирается вставать, а если даже и захочет, то не сможет». «Ну что поделаешь, — равнодушно пожал плечами Аблесимов, как бы давая понять, что его-то происходящее фактически и не касается. — Ты же понимаешь, каково ей, надо войти в ее положение». «Очень странно и подозрительно это все, — раздраженно процедил сквозь зубы Озеров. — Сколько лет я тут живу — а в такой ситуации оказываюсь в первый раз». Софья Власьевна, тем временем, доела свой пирог и уселась неподвижно, молча сложив руки на животе. Она опустила голову и, громко сопя, словно бы задремала. Было видно, что складки ее больших боков выпирают в просветах лестничных перил: судя по всему, женщина застряла. Но сама она, кажется, не отдавала себе отчета в происходящем, а впала в какое-то тяжелое забвение. Можно было подумать, что для нее совершенно нормально вот так вот поесть и поспать прямо на лестнице, и что она даже специально для этого вышла сюда. «Софья Власьевна! — громко сказал Озеров, приблизившись к женщине. — Дайте нам, пожалуйста, пройти!» Та даже не пошевелилась; можно было подумать, что она оглохла либо успела так глубоко и быстро провалиться в сон, что ее теперь было не разбудить и из пушки. «Давай-ка хором, — сказал Андрей Александру. — Позовем ее вместе, на счет три. Раз… два… три!» «Со-фья Влась-ев-наа!!!» — гаркнули Озеров с Аблесимовым одновременно. Но снова никакой реакции не последовало. «Может быть, ей плохо? — с тревогой заметил Александр. — Хорошо бы добраться до ее квартиры и позвонить в дверь, может быть, дома кто-то есть. Хотя в этом случае, вероятно, кто-то уже выбежал бы на крики». «Так или иначе, это препятствие нам придется как-то преодолеть, — констатировал Озеров. — Судя по всему, сбоку от нее не протиснешься, и нам придется либо перебираться прямо через нее, либо перелезать через перила и обходить сбоку». «Мне кажется, проще второй вариант, — сказал Аблесимов. — Я бы попробовал». Александр, действительно, решил начать путь в обход Софьи Власьевны: он оперся на руки, медленно перевалился всем телом через лестничные перила и стал боком подниматься ступенька за ступенькой. Софья Власьевна при этом продолжала сидеть неподвижно, громко и тяжело дыша. Было ясно, что ей трудно не только стоять, но даже и сидеть; поскольку разлечься на ступеньках было неудобно, она всем своим телом привалилась к перилам, которые от давления такой массы даже тихонько поскрипывали. Кроме того, на перила она положила одну свою руку — большую, желтую, с грязными, потрескавшимися коричневыми ногтями и синими жилами. Эта рука была как-то особенно отвратительна Озерову: она казалась ему похожей на самостоятельное живое существо, и Андрею представлялась, что когда он будет пролезать мимо этой кисти по перилам, она обязательно вцепится в него. От одного этого представления его даже дрожь пробрала. Аблесимову тоже было неприятно обходить бок Софьи Власьевны. Пролезая около ее руки, он зачем-то наклонился и понюхал ее, при этом брезгливо поморщившись. Однако Александр пересилив себя и сумел, далеко вытянув правую руку и ногу, сразу обойти все широкое тело женщины. За ее спиной он расслабился и, довольный, вернулся на лестницу. «Ну, теперь твой черед», — сказал он Озерову. Тот, однако, никак не мог решиться. Андрей уже было занес ногу над перилами, чтобы перелезать, но в этот момент пошевелилась рука Софья Власьевны, продолжавшая лежать на перилах. Большая, грубая, темная, она напоминала медвежью лапу, и Озеров отпрянул, испугавшись, что женщина может его схватить. В этот момент Озеров обратил внимание на то, что Софье Власьевне, кажется, становилось плохо: она раздувалась и сдувалась при дыхании, словно выброшенная на берег большая рыба. Внутри ее тела словно бы рождалось какое-то мощное усилие; лицо женщины побагровело от натуги, а руки и все туловище начали медленно, неприятно подергиваться, словно охваченные слабыми, но болезненными конвульсиями. Софья Власьевна уже не спала; встрепенувшись она смотрела прямо на Озерова, но словно бы сквозь него, не замечая, что перед ней кто-то есть. «Что-то с ней не так, — встревоженно сказал Андрей, приблизившись к женщине, чтобы лучше понять, что происходит. — Мне кажется, ее сейчас прямо тут удар хватит». Тут Софья Власьевна вдруг подняла свои большие грязные руки к Андрею, так что тот вздрогнул и испуганно отшатнулся. «Встать! — громко воскликнула она. — Помоги встать!» Озеров даже не знал, радоваться ему или досадовать: с одной стороны, хорошо было, что с женщиной все в порядке, но с другой — неприятно то, что она обратила на него внимание. Тут уже деваться было некуда: хочешь не хочешь, а нужно было помочь Софье Власьевне подняться. Она уже требовательно протянула свои руки к Андрею, явно для того, чтобы он взялся за них и начал тянуть ее. Озерову было как-то мерзко притронуться к Софье Власьевне. «Эх, жаль нету с собой перчаток», — подумал он в растерянности. Необходимо было срочно придумать, чем обернуть руки: он чувствовал непреодолимое отвращение и не мог взяться за Софью Власьевну просто так. «Господи, до чего же противно», — с тягостным чувством подумал Озеров. Ему хотелось сквозь землю провалиться, или хотя бы просто развернуться и убежать, только бы как-то отделаться от Софьи Власьевны и избавиться от необходимости возиться с ней. Вместе с тем, Андрею было совестно этого ощущения. Порывшись в карманах, он решил обернуть одну руку шапкой, а другую, хотя бы частично, носовым платком. Правда, этот платок был уже засморканный, весь в соплях, но все-таки эти сопли были его собственными и казались ему гораздо менее противными, чем руки Софьи Власьевны. Тщательно обмотав платок вокруг кисти, — никак не удавалось натянуть ткань так, чтобы она полностью закрывала кожу — Андрей, наконец, протянул свои руки Софье Власьевне, которая тут же мертвой хваткой вцепилась в него. Теперь Андрей не смог бы никуда убежать, даже если бы захотел. «Ну, взялись!» — скомандовал он Аблесимову, который должен был толкать Софью Власьевну в спину. Озеров теперь завидовал другу: тот оказался в более выгодном положении, поскольку женщина не держалась за него, и он при желании в любой момент мог уйти. Но делать теперь было нечего; нужно было как можно скорее поднять Софью Власьевну и, выпутавшись из этой ситуации, со всех ног бежать домой. Озеров уже представлял, что одной помощью женщине со вставанием дело может не ограничиться: после того, как ее поднимешь, она еще может попросить довести ее до квартиры, а там, может быть, уложить ее на кровать, подать или приготовить ей что-нибудь — так что потом и вовсе не выберешься от нее. Несмотря на то, что Андрею совестно было бросать больную женщину, он твердо решил, что помогать ей не будет и, как только поднимет ее, немедленно уйдет. Между тем, даже задача поднять Софью Власьевну на ноги оказалась вовсе не из легких. Судя по всему, ее туловище застряло между лестничными перилами и стеной: несмотря на все усилия Аблесимова и Озерова, которые старались действовать синхронно, тело женщины не сдвинулось ни на миллиметр. «Раз, два, взяли! Раз, два, взяли!» — командовал Озеров; он тянул Софью Власьевну, а Аблесимов одновременно толкал, но их попытки были тщетны. Наконец, видимо, и сама женщина решила поднатужиться; в результате их совместных усилий наконец раздался громкий хлюпающий звук, туловище женщины было высвобождено, и она сумела грузным, мощным движением распрямиться. С Озерова и Аблесимова градом лил пот; они чувствовали себя обессилевшими, словно им пришлось выталкивать увязший в грязи грузовик. В этот момент послышался шум на верхней лестничной площадке и из квартиры Софьи Власьевны показалась ее дочь — Раиса Федоровна. Видимо, она только сейчас обратила внимание на распахнутую дверь и возню на лестнице и решила выйти и проверить, что случилось. Увидев раскрасневшуюся Софью Власьевну, она всплеснула руками и запричитала. «Ах ты, батюшки! — воскликнула она. — Мама, как ты тут оказалась?» Софья Власьевна посмотрела на дочь с какой-то вялой надменностью, словно к ней прибежала служанка, которую можно было не удостаивать ответом, с тяжеловесной медлительностью развернулась и двинулась вверх по лестнице, поддерживаемая Озеровым и Аблесимовым. Таким образом, она снова загородила друзьям проход, и Андрей, как он ни желал скорее удалиться, лишен был возможности это сделать. Ему пришлось-таки, превозмогая отвращение, вести пожилую женщину к квартире и вводить в дверь, куда Софья Власьевна при своих габаритах вмещалась уже с трудом. При этом особенно его раздражало назойливое внимание, причитания и всхлипывания Раисы Федоровны. «Успокойтесь! — не выдержав, зло сказал ей наконец Озеров. — Можно подумать, что тут бог знает что произошло, а ведь ваша мать всего лишь вышла из квартиры на лестницу». Раиса Федоровна хотела, кажется, что-то ответить, но не сумела удержать себя в руках и разрыдалась, громко всхлипывая; Озерову с Аблесимовым так и пришлось вести пожилую женщину в квартиру под аккомпанемент плача ее дочери. Наконец Софья Власьевна была доставлена в свою комнату и уложена на диван, который под ее весом душераздирающе заскрипел. Улегшись на нем, пожилая женщина как ни в чем не бывало тут же уснула; лицо ее приняло самое мирное, безмятежное выражение. Она не удосужилась не только поблагодарить Озерова с Аблесимовым, но и вообще сказать хоть одно слово им или своей дочери. По ее поведению можно было подумать, что все произошедшее на лестнице было совершенно нормальным явлением, чем-то естественным и будничным. Напротив этого, Раиса Федоровна восприняла произошедшее как какую-то драму; она ахала, охала и кряхтела, принявшись безостановочно кружить вокруг Андрея с Александром и уговаривая их остаться пить чай. Она была уже тоже стареющей женщиной, но, в противоположность своей матери, необычайно сухонькой и вертлявой — казалось, что в одной Софье Власьевне может поместиться целая дюжина Раис Федоровн; Озеров быстро почувствовал, что от ее суетливого мельтешения у него кружится голова. Его даже чуть не стошнило. Он схватил за руку Аблесимова и хотел как можно скорее удалиться, но выяснилось, что Раиса Федоровна успела уже запереть дверь на ключ. Она категорически отказалась отпускать друзей без чаепития, и проявила при этом такую энергичную настойчивость, что Озерову стало как-то не по себе. Он попробовал даже было с силой надавить на дверь всем телом, надеясь, что та не выдержит, сломается, и он получит возможность наконец уйти; однако дверь только заскрипела, так резко, громко и неприятно, что Андрей отшатнулся назад в коридор. Таким образом, у приятелей не оставалось выбора. За чаем Раиса Федоровна тут же начала глухим, ровным голосом жаловаться на болезнь своей матери, за состояние которой она опасалась. По ее словам, началось все с того, что у Софьи Власьевны ноги распухли и стали «как две тумбы»; в результате она, когда ходила, «топала, как слон». После этого она вся постепенно раздулась и раздалась. Возможно, ее состояние в сущности и не было болезнью, а являлось только результатом нарушения обмена веществ; но беда заключалась в том, что пожилая женщина никак не могла привыкнуть к своим новым размерам. «Как повернется, обязательно заденет что-нибудь, опрокинет, разобьет, выдернет какой-нибудь шнур. Ума не приложу, что с ней и делать, — переживала Раиса Федоровна. — Недавно вот вечером прихожу — а она сидит и ревет в три ручья: разбила свою любимую сахарницу, которая у нас тридцать лет простояла. И вот села на полу и рыдает — одних слез целая лужа натекла — вся пунцовая, переживает, так что давление, конечно, подскочило. Насилу я с ней управилась… В другой раз села по привычке в кресло и застряла между подлокотниками; кряхтит, охает, ерзает, а выбраться не может. Я, как это увидела, не выдержала — и ну смеяться, ну хохотать! А она обиделась, разоралась, да так издергалась, что вырвала кусок этого кресла с мясом! Так он и валяется теперь, починить-то ведь некому. Я и знаю, что грех было смеяться, да не могла удержаться — до того тяжело, что хочется хоть какого-нибудь веселья, развлечения… Во всем можно увидеть смешную сторону. Но она смертельно обиделась, и постоянно припоминает мне теперь это несчастное кресло. Говорит: «Помирать буду, а ты обхохочешься, стакан воды мне не подашь!» Так и живем! А в последнее время я вижу, что она и в двери начинает не пролезать, застревает… А ведь это может плохо кончиться, сердце у нее слабое. Всякий раз, как приеду, гадаю, застану ли ее еще живой. Иногда у меня самой, глядя на это, как будто сердце разрывается, а иногда вдруг опять накатывает этот нехороший, злой смех, и удержаться не могу, просто давлюсь! Терплю, терплю, а как из квартиры выйду, заливаюсь до упаду, и долго потом хихикаю. И противно, и стыдно, а невмоготу, остановиться не получается…» Рассказывая об этом, женщина и в самом деле начала посмеиваться; чтобы сдержаться, ей пришлось зажать рот рукой, но даже это не помогало: она буквально побагровела от натуги, а все-таки потом не выдержала и прыснула. Она хохотала громко, хрипло, закатывая глаза, поднимая голову и брызгая слюной. Озерову неприятно было видеть, как ошметки этой слюны падают на скатерть, но он не решался сделать женщине замечание. В конце концов, у нее ведь горе! Андрей с Александром, нахмурившись, медленно отхлебывали чай, пережидая возникшую паузу. Раиса Федоровна уже вся тряслась и хрюкала от смеха; наконец, хохот стал перерастать в сиплый, резкий, сухой кашель, словно бы раздирающий горло женщины. Она схватилась обеими руками за шею, словно надеялась таким образом смягчить боль, и, кашляя, раз за разом дергалась всем телом. После очередного резкого кашля-хлопка, похожего на выстрел, из ее рта вылетел мягкий бурый комок — вероятно, мокроты — и шлепнулся на пустое блюдце, как будто специально для этого случая приготовленное. После этого она несколько унялась, достала тряпку и принялась с извинениями протирать стол. Озеров чувствовал, что вся эта ситуация и поведение Раисы Федоровны вызывает у него раздражение, граничащее с бешенством, и вместе с тем — начинает пугать. Он стал уже догадываться, что появление Софьи Власьевны на лестнице было не случайным. Вероятно, вся эта сцена была очередным элементом «галереи образов», продолжающей расширяться на фоне обострившейся чувствительности Озерова, которая усиливалась из-за постоянного напряжения в институте. Андрей сидел как на иголках и осторожно высматривал ключ. Как и в прежних странных ситуациях на улице, когда ему встречались несчастные, находящиеся в отчаянии люди, он практически не испытывал жалости или сострадания. Софья Власьевна и Раиса Федоровна, как и участники прежних сцен, казались ему словно бы не живыми людьми, а лишь какими-то движущимися фигурами, элементами одной сложной композиции, которая являлась выражением его страха смерти. В результате он не проникался сочувствием к бедам встретившихся ему людей, а испытывал острую потребность как-нибудь поскорее отделаться от них. В их поведении ему чудилась направленная на него скрытая агрессия, и Озеров чувствовал необходимость принять какие-то меры для своей защиты. Он вспомнил, как однажды швырнул в подъезде нищую старуху в «безногого Чичикова», и как после этого мрачные образы на какое-то время перестали преследовать его. «Не поступить ли мне снова так же, раз подобный образ действий оказался эффективным? — подумал Андрей. — Можно было бы, например, бросить Раисой Федоровной в Софью Власьевну». Однако его сдерживало присутствие Аблесимова, который воспринимал происходящее в целом спокойно, как нечто естественное, и даже как будто проникся сочувствием к Раисе Федоровне. Он подсел к женщине, которая, вытерев стол, залилась слезами, и принялся с искренним участием утешать ее. Озерову стало даже как-то стыдно, что он не ведет себя подобным же образом; затем, однако, он решил, что в любом случае будет действовать по-своему. Вероятно, Аблесимов мог позволить себе так просто относиться к ситуации, поскольку ему в ней ничто не угрожало. «Вот пусть и возится со своей Раисой Федоровной, а я потихоньку ускользну отсюда», — с каким-то злорадством подумал Андрей. На его счастье, он увидел связку ключей, забытую хозяйкой квартиры на холодильнике; сделав вид, что ему надо выйти по нужде, Озеров втихомолку схватил эту связку, осторожно подкрался к двери, торопливо открыл ее и, швырнув ключи прямо на лестницу, стремглав помчался к себе домой. Он твердо решил ни за что не поддаваться на рыдания Раисы Федоровны и ни под каким предлогом не соглашаться вновь заходить в ее квартиру. Появление Софьи Власьевны повлекло за собой своего рода перелом в состоянии Озерова. Он чувствовал, что если прежде ему удавалось справляться со страхом смерти и в целом контролировать ситуацию, то теперь сил не хватало; вероятно, в нем было нарушено какое-то с трудом сохранявшееся прежде внутреннее равновесие. Озеров как-то инстинктивно ощущал, что Софья Власьевна представляет для него странную, неизученную еще опасность; думая однажды о смерти Гололобова, он вспомнил, что перед этим случаем испытывал по отношению к скульптурной группе матросов такое же чувство, как сейчас — по отношению к пожилой женщине. От нее словно бы пахло смертью, причем теперь этот эффект был даже более резким, навязчивым и пронизывающим, чем на мосту в детские годы Андрея. Озеров поймал теперь себя на новом ощущении: ему показалось, что и тогда, на мосту, смерть подбиралась на самом деле к нему, и только из-за его осторожности и осмотрительности не настигла его, забрав вместо этого Гололобова. Потом она снова как будто стала приближаться к Андрею в период, когда он столкнулся с целой серией безобразных сцен, относящихся к «галерее образов». В тот раз, как представлял себе Озеров, ему удалось спастись благодаря своей отчаянной решимости — случай, когда он швырнул нищую старуху в «безногого Чичикова», словно бы «отпугнул» смерть. И вот теперь, — Андрей ощущал это еще более ясно и отчетливо, чем прежде — смерть снова была где-то рядом, и ее новая атака была связана с появлением Софьи Власьевны. Он осознавал, что ему необходимо решительно действовать, чтобы «отбиться» от смерти, как и в предыдущий раз, но испытывал какую-то мучительную вялость. Его словно бы затягивало в болото гнетущего, парализующего страха. Он все больше сосредотачивался на самых тонких и глубоких оттенках своих ощущений, словно рассчитывая найти ключ к ситуации в какой-то незначительной детали, неожиданной особенности своего восприятия, — и при этом все меньше внимания обращал на происходящее вокруг. Андрей понимал, что ему необходимо было выработать какую-то стратегию поведения в связи с появлением Софьи Власьевны. Было очевидно, что она, как и ее дочь Раиса Федоровна, входит в «галерею образов»; но если прежде элементы этой галереи в основном имели лишь косвенное отношение к Озерову, их можно было избегать или как-то отделаться от них, то Софья Власьевна прочно закрепилась в жизни Андрея, словно бы пустила корни в ней. Поскольку она жила в одном подъезде с ним и у него не было другого пути попадать на улицу, кроме как по лестнице, он вынужден был периодически с ней сталкиваться. Озеров предвидел, что первым случаем дело не ограничится, и даже разгадал, что намерена предпринять пожилая женщина против него: она сразу слишком полно и подробно раскрыла свои приемы. Андрей предвидел, что Софья Власьевна будет вновь и вновь выходить на лестницу, как будто бы бесцельно, перегораживать проход, при этом делая вид, что происходящее совершенно естественно, и стараясь довести Озерова до белого каления невозможностью пройти спокойно, в чем ей будет подыгрывать и Раиса Федоровна. В первый раз это удалось им слишком легко: Андрей как-то растерялся, когда пожилая женщина заставила его с Аблесимовым тащить ее в квартиру, и не сумел противодействовать ни ей, ни противной вертлявой Раисе Федоровне, которая затем еще и заперла его. Андрей твердо решил, что больше в подобное положение не попадет, и, если понадобится, будет хоть отбиваться от обеих женщин. Если в следующий же раз не принять самых жестких ответных мер, дать слабину и снова оказаться в их квартире, — нельзя было поручиться, что вообще выйдешь из нее живым. Озеров переживал, сумеет ли он дать должный отпор Софье Власьевне, и даже обрадовался, когда очередная встреча с ней произошла на следующий же день. Он понял, что враг не намерен давать ему передышки, что ему объявлена настоящая война, — и это, конечно, пугало его; но вместе с тем Андрей был рад, что противник выходит на схватку с открытым забралом, не пытается изнурить его ожиданием, не затаился где-нибудь в засаде. Возможно, это был даже просчет со стороны Софьи Власьевны: последняя тактика могла бы нанести Андрею более существенный вред, поскольку он чувствовал себя в тяжелом нервном состоянии и, если бы его попытались изводить, мог бы долго не выдержать. Софья Власьевна вновь появилась утром, когда Озеров спускался по лестнице, чтобы отправиться в институт. Ему показалось, что в этом даже есть что-то вызывающее, как если бы его решили убить или ограбить среди бела дня. Увидев снова рассевшуюся на лестнице женщину, исполинская туша которой напоминала какую-то каменную глыбу или обломок скалы, Андрей почувствовал прилив решимости, готовность к действию. К счастью, он был достаточно подготовлен и сумел не поддаться панике. Таким образом, у него была возможность и даже время для того, чтобы оценить ситуацию и продумать свой образ действий не только для сегодняшнего случая, но и для других подобных, с которыми ему наверняка предстояло еще столкнуться в дальнейшем. Андрей с радостью понял, что Софья Власьевна может помешать ему далеко не на каждом участке лестницы. Так, на площадках было слишком просторно, и даже чудовищного объема ее туловища не хватало, чтобы помешать ему пройти. Кроме того, если бы женщина решила еще больше отъесться и раздаться, то перестала бы помещаться на самих лестничных пролетах, — так что в этом отношении ей необходимо было себя ограничивать и пространства для маневра уже не оставалось. Конечно, она могла бы попытаться широко расставить руки или ноги, но таким способом перегородить всю площадку сразу было бы все-таки затруднительно: Озерову наверняка удалось бы поднырнуть где-нибудь у нее под локтем. Кроме того, пожилая женщина могла бы попробовать «перекрыть» всю площадку вместе со своей дочерью, но последняя, как понимал Андрей, представляла намного меньше опасности: из-за ее тщедушного телосложения ее можно было при желании просто отодвинуть с прохода или переставить в сторону, как легкий предмет, который не может послужить серьезным препятствием. Таким образом, лестничные площадки превращались в удобную для Озерова арену борьбы, где он мог заведомо рассчитывать на выигрыш. Легко обойти Софью Власьевну он мог и на подступах к очередной площадке сверху: там расстояние между лестничными пролетами было слишком маленьким и оставалась возможность просто перелезть через перила и оказаться сразу же на следующем участке лестницы, миновав преграду. Вообще Андрей понял, что именно тактика с перелезанием может оказаться для него эффективным способом защиты; он был даже благодарен Аблесимову, который уже опробовал этот способ. Озеров даже подумал, не приобрести ли ему альпинистское снаряжение: он мог бы развесить на лестнице несколько веревок, по которым была бы возможность спускаться, и тогда Софья Власьевна оказалась бы вовсе неспособна помешать ему. Однако здесь можно было заранее предвидеть другие препятствия: веревки могли украсть или просто снять соседи по подъезду. Поскольку подобное снаряжение на лестнице выглядело бы очень странно и сразу бросалось бы в глаза, Андрей понимал, что с большой вероятностью именно так и произойдет, и на наличие веревки рассчитывать было нельзя. Кроме того, ничто не мешало и самой Софье Власьевне с Раисой Федоровной в его отсутствие преспокойно утащить веревки. Таким образом, от этого способа приходилось отказаться, как от слишком ненадежного, однако Озеров решил, что в дальнейшем может быть полезно носить карабин и крепкую веревку с собой. Возможно, подумал он, ему следовало бы вообще потренироваться, например, на скалодроме: в этом случае он мог бы научиться с легкостью мартышки перебираться через перила с одного лестничного пролета на другой и мог бы уже вовсе не опасаться Софьи Власьевны. Эти соображения как-то подбодрили Андрея. Сейчас ему предстояло, однако, в первый раз самому опробовать перелезание через перила: пожилая женщина уселась посреди лестничного пролета, рассчитав так, чтобы расстояние до следующего было еще солидным. Поняв, что другого выхода у него нет, Озеров почувствовал какое-то внутреннее содрогание, и все его успокаивающие доводы как-то улетучились, потеряли свою убедительность. Перед лицом необходимости преодолеть препятствие прямо сейчас Андрей ощутил постыдное малодушие; он побледнел, ноги у него подкашивались, сердце бешено колотилось, на лбу выступил холодный пот. Можно было подумать, что ему предстоит взобраться на какой-то отвесный утес или перепрыгнуть через пропасть. Озеров чувствовал, что поддается панике: от монолитной глыбы, которую представляла собой Софья Власьевна, исходила угроза. «А вдруг она на меня навалится и раздавит меня?» — с тревогой подумал Андрей. Ему в очередной раз вспомнились сцены из детства, когда подобным образом на него наваливался и бил отец, и Озеров ощутил потребность бежать прочь со всех ног, запереться в своей квартире и забиться в угол своей комнаты. Однако с усилием он все-таки взял себя в руки: он понимал, что противник не даст ему спуску, воспользуется любой его оплошностью, любым проявлением слабости. Если бы Андрей отказался сейчас от своего права спуститься по лестнице, то в дальнейшем мог бы уже и не вернуть его; необходимо было собрать свою волю и остатки внутренних сил, взглянуть в лицо опасности и справиться с проблемой. Осознав это, Озеров на подгибающихся ногах пошел вниз к Софье Власьевне. Превозмогая страх и отвращение, зажмурившись, стараясь не дышать — от старухи исходил отвратительный запах, похожий на вонь тухлого мяса — Андрей быстрыми, неловкими движениями перелез через перила и стал переступить по ребрам лестничных ступеней, обходя усевшуюся женщину. Когда его голова находилась практически вровень с ее, Софья Власьевна вдруг засопела и заворочалась; подняв руку с перил, она почесала себе макушку, и локтем при этом как будто случайно задела голову Андрея. Того передернуло, как от ожога; Озеров взвизгнул, как нервная женщина, торопливо засеменил по ступеням и, миновав наконец Софью Власьевну, перевалился через перила и побежал прочь. Весь день после этого случая Озеров старался успокоить, урезонить себя, повторяя, что ничего страшного не произошло и что обходить Софью Власьевну, в сущности, очень легко. Нужно было только не нервничать, сохранять самообладание, не поддаваться панике, — и присутствие женщины превращалось только в незначительное бытовое неудобство, с которым можно было справляться почти машинально, почти и не обращая внимания. Андрей даже как-то посмеялся над собой, вспоминая свои явно преувеличенные опасения утром. «Ничего, главное было справиться в первый раз, — мысленно говорил себе Озеров. — Теперь я уже знаю, как все это происходит, и могу относиться спокойнее к подобным случаям». Вместе с тем, в течение всего дня Андрей с беспокойством вспоминал, что на обратном пути ему, скорее всего, придется вновь преодолевать препятствие на лестнице. Во время занятий он разыскал Аблесимова и попытался уговорить его отправиться домой вместе, однако выяснилось, что у того было сегодня меньше лекций и ждать Озерова он не собирается. Андрей решился уже было и сам уйти раньше, чтобы получить в качестве подкрепления Аблесимова, но затем передумал: ему необходимо было научиться справляться с Софьей Власьевной самостоятельно. Не будет же он, в самом деле, просить Аблесимова водить его по лестнице за ручку, как ребенка! Озеров плелся домой испуганно и вяло, желая как можно дольше оттянуть момент подъема. Он подумывал даже попроситься к кому-нибудь в гости и переночевать у друзей, чтобы только избавиться от необходимости вновь перебираться через Софью Власьевну; лишь большим волевым усилием ему удалось взять себя в руки и войти в подъезд. Однако вид первых же ступеней лестницы — грязных, потрескавшихся и обшарпанных, покрытых подозрительными темными пятнами, которых Озеров прежде не замечал, каких-то кривых и косых — оказался для Андрея до того пугающим, что он не выдержал, развернулся и вновь вышел на улицу. Чтобы дать себе еще немного времени и собраться с духом, он трижды обошел вокруг своего дома, потом зашел в магазин и купил там на всякий случай большой кухонный нож. Это придало Озерову уверенности: теперь он был вооружен и сумел бы в случае чего постоять за себя, защититься от Софьи Власьевны. Правда, нож казался ему каким-то смешным орудием против угрожающей ему огромной туши, которая могла буквально прихлопнуть Андрея, как муху, так что и мокрого места бы не осталось. Но лучшего инструмента для обороны у Озерова не было, и он наконец вернулся в подъезд. При виде Софьи Власьевны, продолжавшей сидеть неподвижным истуканом ровно на том же месте, где Андрей оставил ее утром, Озеров ощутил вдруг прилив отчаянной решимости; буквально не помня себя, не понимая, что делает, он разбежался, неуклюже перевалился через перила, едва не упал и, торопливо семеня ногами, обошел женщину. Ему показалось, что в сам момент обхода он как будто перестал быть собой, выпал из действительности — а его тело как будто само выполнило механические, рефлекторные действия. Вероятно, вследствие нервного перенапряжения в Озерове сработал некий психологический защитный механизм: чтобы не мучиться от страха, преодолевая препятствие на лестнице, ему необходимо было как бы «отключаться». Только таким образом — не осознавая ужаса происходящего — он мог справляться со своей бедой. Впоследствии такой механизм «ухода от действительности» стал для Озерова действенной и относительно надежной защитной мерой, помогавшей ему день за днем обходить Софью Власьевну. Для него стало привычным ощущение нереальности, возникающее в нем при виде уже неприятной знакомой фигуры на лестнице. К необходимости преодоления препятствия Андрей стал относиться как к какой-то дурацкой, но неизбежной игре, в которой ему поневоле приходилось участвовать. В моменты подобного «отключения» он обходил Софью Власьевну очень неловко, перелезая через перила и двигаясь по наружным выступающим частям ступеней резкими, торопливыми, неточными движениями, рискуя упасть. Несколько раз он грубо задевал Софью Власьевну рукой по плечу или по голове, из-за чего та глухо и раздраженно ворчала; к счастью, женщина была очень медлительной и неповоротливой и не успевала среагировать. Однажды дошло до того, что при виде Софьи Власьевны Озеров разогнался вниз по лестнице и взбежал прямо ей на спину, затем спрыгнув с плеч. Впрочем, об этой своей выходке он вспоминал в дальнейшем с ужасом и не решался больше ее повторять. Нередко Озерову встречалась на лестнице еще и Раиса Федоровна, которая при виде Андрея всякий раз устремлялась к нему, вытягивая вперед свои длинные, худые, костлявые руки, похожие на страшные острые клешни; Озерову казалось, что она хочет вырвать ему глаза. Он на всякий случай прикрывал лицо руками и сам подавался навстречу Раисе Федоровне, отпихивая ее всей массой своего тела. К счастью, тщедушной женщине не удавалось его остановить — она отлетала в сторону и несколько раз при этом даже падала. Видимо, осознав бесполезность своих преследований, она перестала бросаться к Озерову и теперь при виде его уже сама испуганно подавалась в сторону. Андрей был доволен; он считал это своей маленькой победой, и выражение страха на лице врага придавало ему решимости и сил. Вместе с тем, несмотря на очевидные успехи, в Озерове продолжался разрушительный процесс: Андрей чувствовал, что страх постепенно завладевает им все более полно, превращаясь практически в единственное сильное ощущение и как бы заслоняя собой все остальные чувства, весь остальной мир. Состояния, когда он был «не в себе», становились у него все более продолжительными и захватывали теперь не только время подъема и спуска по лестнице. Страх делался таким сильным, давящим и невыносимым, что Андрей даже радовался этому: он предпочел бы уже ничего не осознавать, лишь бы отделаться от страха. Он чувствовал себя какой-то скотиной, на спину которой навьючили, не рассчитав, громоздкую поклажу, и у которой нет сил под этим грузом продолжать свой путь. В состояния тяжелого забвения Озеров погружался с облегчением и удовольствием, как в какой-то приятный сон. Это и был своего рода сон, но только на ногах, с неполным отключением сознания: в подобном состоянии Андрей умудрялся, например, записывать лекции и даже решать задачи на семинарах в институте. Наряду со всем этим, при усиливающейся «размытости» сознания Озерова, подчас его мыслительный процесс приобретал вдруг пугающую ясность и остроту. В такие моменты ему казалось, что смерть — и есть та самая сырая сущность, сердцевина существования, которую он хотел нащупать под шероховатой поверхностью повседневной жизни. Собственное сознание представлялось Андрею какой-то прежде зарубцевавшейся, а теперь вновь растравленной раной, готовым лопнуть гнойником страха. Долгое время страх только выцеживался, вытекал из него капля за каплей — но тонкая сдерживающая пленка должна была вот-то прорваться — и тогда он должен был хлынуть наружу, сметая все преграды и сдерживающие перегородки на своем пути. Страх в этом случае должен был «затопить» сознание Озерова, заполнить его без остатка. Ожидание этого было до того болезненным, что Андрей испытывал желание вообще перестать думать и рассуждать; чтобы добиться этого, он пытался даже биться головой о стену своей комнаты. Это не помогало — но и без этой меры срабатывал, судя по всему, какой-то защитный механизм в организме Андрея: после периодов остроты и ясности восприятия он вновь возвращался к периодам тупой вялости, когда его мышление почти прекращалось. Для Озерова этот переход был каким-то блаженным облегчением; однако в целом изнуряющий внутренний процесс в нем продолжался, нервная система изнашивалась и переставала справляться с непомерными нагрузками. Однажды перед очередным подъемом по лестнице Озеров вдруг словно пробудился после периода забвения. Произошло это, однако, в самый неподходящий момент: ему необходимо было вновь миновать Софью Власьевну, причем в нынешнем состоянии получалось, что сделать это нужно не машинально, механически, а осознанно, понимая происходящее и владея собой. Андрей чувствовал, что у него больше нет сил, и остановился у дверей подъезда в тревожном ожидании. Озеров надеялся, что ему поможет кто-нибудь из соседей по подъезду, вместе с которым можно было бы подняться наверх и который бы как-нибудь решил проблему с Софьей Власьевной, освободив проход и для себя, и для Андрея. По истечении примерно получаса подходящий случай, казалось, наконец представился — в подъезд прошел знакомый Андрею мужчина. Однако, к его разочарованию, тот поднялся лишь на второй этаж и ушел к себе, — а Софья Власьевна засела между третьим и четвертым. Озерову пришлось вернуться и караулить у входа, но никто больше не появлялся. Темнело; становилось все холоднее, и Андрей чувствовал уже, что продрог до костей. То ли от холода, то ли от страха у него начали даже зубы стучать. Надеясь, что Софья Власьевна каким-нибудь чудом просто исчезнет с лестницы, он сделал несколько кругов вокруг дома, после каждого возвращаясь и проверяя, на месте ли Софья Власьевна, — и затем решил даже прогуляться по району. Но страх, буквально душивший Андрея, вдали от дома делался еще сильнее, совсем уж невыносимым; ему оставалось только вернуться и попробовать все-таки подняться по лестнице. Желанного избавления не приходило: к Озерову не возвращалось состояние забвения, и никто из жителей дома также не появлялся, чтобы спасти его от Софьи Власьевны. Андрей чувствовал, что, хочет он того или нет, ему придется вновь столкнуться с ней лицом к лицу. На подгибающихся ногах, полуживой от страха, он начал подъем и медленно дотащился до Софьи Власьевны. Свет в подъезде был очень тусклым, и массивная фигура женщины казалась какой-то темной, почти бесформенной горой, возвышавшейся над Андреем. Он не смел взглянуть ей в глаза и, едва владея собой, уже привычным движением перевалился через перила. Озеров был уверен, что на этот раз ему не удастся преодолеть препятствия; он чувствовал себя до краев заполненным страхом, как какой-то сплошной черной массой, из которой состояли теперь, казалось, и сам Озеров, и Софья Власьевна. В этом бесформенном и плотном коме не оставалось места ни для каких мыслей или чувств, кроме страха. В тот момент, когда Озеров на краю лестницы за перилами поравнялся с Софьей Власьевной, женщина вдруг оглушительно чихнула. Огромное, мощное тело ее вздрогнуло, словно женщину пробрала судорога; одновременно с этим так же резко и неестественно дернулся и Андрей. Озеров слабо вскрикнул; руки его соскользнули с перил, и он упал. Высота падения на этом участке лестницы была совсем небольшой и едва достигала двух метров, но Андрей лежал неподвижно. Он умер от страха. Странным образом, родители Озерова отнеслись к его смерти как к какому-то будничному, обыденному, хотя и печальному явлению. Они не нашли ничего лучшего, чем положить его тело на кухонный стол, за которым, к тому же, одновременно еще и ужинали. Со стороны эта картина выглядела дико: мало того, что покойник, лежавший со скрещенными на груди руками, наверняка должен был портить аппетит, — он еще и занимал практически весь стол, так что тарелки с едой, заварочный чайник, сахарницу, солонку, перечницу и другие предметы пришлось сдвинуть в самый угол и сидеть в тесноте. Вероятно, эта неловкая ситуация возникла из-за растерянности родителей Озерова: они имели ошалевший вид и ели как-то машинально, то и дело путаясь в движениях. Отец Андрея, жуя кусок вареной картошки, подавился и закашлялся; брызги его слюны и фрагменты пищи попали на щеку покойника, и ее пришлось вытирать салфеткой. Друзьям Озерова стало известно о смерти Андрея на следующий день. Дмитриев, узнав об этом событии, разволновался, его охватила какая-то нервная суетливость: он старался как можно подробнее узнать об обстоятельствах и причине смерти, но никак не мог добиться толку. В последний месяц жизни Озерова он неоднократно слышал от него о Софье Власьевне, пару раз видел ее, сидящую на лестнице, и обходил ее, перелезая через перила, вместе с Озеровым. Владимиру удалось лишь примерно, в общих чертах понять, что произошло с Андреем. Разобраться в ситуации ему было необходимо для того, чтобы закончить «галерею образов». За прошедшее время он успел пополнить ее всеми намеченными раньше изображениями, и теперь чувствовал потребность завершить работу как можно более добросовестно. Дмитриев настоял на том, чтобы тело Андрея не сразу унесли с кухни, и успел зарисовать его лежащим среди крошек и грязной посуды: родители Озерова были так ошарашены всем случившимся, что забыли убрать со стола остатки ужина. Кроме того, Дмитриев пополнил «галерею» большим портретом Софьи Власьевны, сидящей на лестнице, и Раисы Федоровны в ее квартире. Наконец, самым главным новым экспонатом «галереи» стало изображение лица мертвого Озерова. Работая над ним, Дмитриев обратил внимание на то, что Андрей выглядел как будто мрачно ухмыляющимся, словно увидел в собственной смерти повод для саркастического замечания. Аблесимов отреагировал на смерть Озерова спокойно и даже без удивления, как будто речь шла о чем-то естественном и закономерном, само собой разумеющемся. Когда Дмитриев попытался пристыдить его и заметить, что Александр мог бы хотя бы для вида показать, что огорчен, Аблесимов отказался сделать даже это. Он высказал мнение, что Озеров погиб «глупо и неудачно», но теперь-то уж ничего не поделаешь. Александр считал, что Андрею необходимо было просто «нервы подлечить», и его мрачные настроения и предчувствия последних месяцев «как рукой бы сняло». Аблесимов в этот период читал статьи Писарева, и нашел в одной из них описание, которое, по его мнению, превосходно характеризовало состояние Озерова перед смертью: «Как вам нравится такой человек, у которого вся нервная система постоянно скрипит и ноет так или иначе в ответ на каждый ничтожный и мимолетный звук из окружающего мира? Мне кажется, что такие тонко организованные субъекты очень похожи на тех несчастных больных, которые, напитавшись ртутных лекарств, превращаются в ходячие барометры, то есть чувствуют ломоту в костях перед каждой малейшей переменой погоды. Эта тонкость организации есть не что иное, как совершенное расстройство нервной системы, расстройство, порожденное праздностью и бестолковой суетливостью. За неимением серьезной цели и полезной работы ум кидается на пустяки, гоняется за призраками, раздражается своими тщетными попытками поймать то, что никому не дается в руки, и, наконец, благодаря таким упражнениям, человек доходит до какого-то полусумасшествия: постоянно волнуется, постоянно о чем-то хлопочет, и сам не только не может, но даже и не пробует объяснить себе, чего ему надо». На похоронах Озерова и поминках его отец почему-то счел нужным напялить свой пунцовый жилет, словно этот день был для него праздником. Мать Андрея попыталась указать мужу на неуместность такого наряда и попросила его надеть что-нибудь черное, но тот уперся, заявив, что «ничего более подходящего у него нет». Причину своего решения отец Озерова упорно отказывался объяснить, а в ответ на уговоры жены в конце концов так рявкнул, что та решила больше с ним не спорить. Аблесимов на поминках хорошо, с аппетитом поел, а вдобавок к этому еще и порядочно выпил. Рассматривая пунцовый жилет отца Озерова, он не мог отделаться от ощущения, что присутствует на некоем семейном торжестве. Глядя на невозмутимую и даже довольную физиономию Александра, можно было подумать, что самого Аблесимова смерть вовсе не касается, что он намеревается жить вечно. В какой-то момент, правда, Александру стало не по себе: он задумался о том, почему не испытывает в связи со смертью Озерова не то что горя, а хоть какого-то намека на печаль или расстройство. В конце концов, Андрей не просто умер — он ушел из жизни молодым, еще не сформировавшимся человеком, у которого должно было быть все впереди. Если даже принять мысль о том, что не было никакой трагедии в самом факте смерти, печальна была, казалось бы, по крайней мере ее преждевременность. «А впрочем, чего уж там! — отмахнулся Аблесимов от этих мыслей. — Черт его знает, где сейчас Андрей, есть ли он вообще, или его нет, есть ли во всем этом что-то хорошее, или только плохое. Мы ничего об этом не знаем и узнать не сможем, так что нечего мусолить эту тему». В этот момент Александр вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за штанину; наклонившись и посмотрев под стол, он с изумлением увидел, что там устроились нищая старуха и «безногий Чичиков», о которых Озеров не раз прежде ему рассказывал. Вероятно, они незаметно пробрались в помещение и их из жалости не выгнали, разрешив остаться под столом. Для старухи и «безногого Чичикова» были поставлены на полу две миски, словно для собак, и участники трапезы сбрасывали туда кости и объедки. Аблесимов вспомнил рассказ Озерова о сходстве «безногого Чичикова» с его отцом и сейчас удивился, до чего, действительно, эти два человека были похожи. Он хотел более тщательно изучить черты отца Озерова, чтобы выявить сходства и различия, но именно в этот момент тот отсутствовал в помещении — вероятно, вышел курить. Когда мужчина вернулся, Аблесимов торопливо заглянул под стол, чтобы сравнить его с «безногим Чичковым», но теперь куда-то делся уже последний. Александр раздраженно фыркнул и решил вернуться к еде. Напротив Аблесимова за столом сидели Софья Власьевна с Раисой Федоровной. Софья Власьевна в последние дни так раздалась, что вовсе перестала помещаться на лестнице между перилами и стеной. Транспортировать из собственной квартиры на поминки к Озеровым ее пришлось с помощью специальной платформы на колесах, на которую ее теперь и посадили за столом. На Софью Власьевну напала сегодня еще не виданная до сих пор чудовищная, безобразная прожорливость: ей все валили и валили еду в огромную миску, похожую на корыто для свиньи, а женщина раз за разом опустошала ее. Наконец, Раиса Федоровна забеспокоилась, что столько есть ее матери вредно, и накладывать в миску перестали; тогда Софья Власьевна сжевала весь хлеб со стоящего рядом с ней блюда, а затем отправила в рот целиком двухсотграммовый брусок масла. В этот момент Раиса Федоровна, задумавшись о чем-то, неосторожно расставила локти, так что один из них оказался чуть ли не под носом у ее матери; Софья Власьевна в поисках еды схватила руку своей дочери и уже собралась было откусить от нее кусок, но Раиса Федоровна, истерически взвизгнув, успела вырваться. После этого Софью Власьевну откатили подальше от стола и остальных гостей, чтобы она ненароком кого-нибудь из них не съела. Хороший аппетит, впрочем, был на поминках практически у всех собравшихся, и скоро стало ясно, что заготовленной еды не хватит. Чтобы еще чем-нибудь попотчевать гостей, родителям Озерова пришлось израсходовать буквально все свои съестные припасы: они сварили и выставили на стол макароны, крупу, варенье, подали к чаю весь имевшийся в доме сахар — а все оказывалось мало. Несмотря на хлопоты хозяев, стол опустел задолго до конца поминок, и весь остаток вечера Озеровы испытывали мучительную неловкость. Дмитриев вообще отказался садиться за стол вместе с остальными гостями и устроился несколько поодаль в кресле. Уже насытившись, он подумал, что стол был тот же самый, на котором еще недавно лежало тело Андрея, и ему пришла в голову неприятная мысль: Владимиру показалось почему-то, что собравшиеся едят покойника. Чтобы отвлечься, Дмитриев углубился в работу над изображением лежащего на столе мертвого Озерова, которое необходимо было дополнить фоном — обстановкой комнаты. Поздно вечером, когда участники поминальной трапезы начали расходиться, картина была закончена. Расслабившись в кресле, Дмитриев почувствовал облегчение, и вместе с тем — странное чувство выполненного долга: теперь «галерея образов» обрела завершенность.