|
|
Фрагмент из повести "Печатный шар Расмуса Хансена" В отеле есть wi-fi, это здорово выручает и успокаивает: точно я дома, в Европе. Надо отдать должное ВВ: не поскупились — вселили в двухместный с завтраком, просторно, высокие потолки, огромное окно, красивая мебель. Постель, как во всех отелях, могила, слишком мягкая. Как сказал Реве: гостиничные номера напоминают камеры пыток. Спина ноет, точно пытали. Утро, как обычно, похмельное. Даже если не пил, руки трясутся, помят, как залежалый фрукт. В ресторане музыка 70-х годов: итальянцы, Фрэнсис Гойя и оркестр Поля Мария. Кружевная роспись на зеркалах. Ужасно. Столики зеркальные — вызывает головокружение — и та же тошнотворная кружепись. Все уборщицы азиатки, при кухне тоже (только администрация русская). Интересно, ВВ стучит? Или как это теперь называется: «собирает информацию»? Неужели красное колесо совершило оборот? Как фигуристка: двойной toe loop, и, приземлившись на тот же конек, продолжает резать лед как не бывало? Нет, он все-таки так много пишет: докторская, статьи, рассказы, редактирует учебники, книга эссе... преподает, разъезжает (Екатеринбург, Красноярск, Владивосток)... Ему просто некогда строчить доносы. И зачем я нужен? Иностранец, русский иностранец: «свой среди чужих»? 5-я колонна? А этот старик, все-таки — этот старик. Вот именно. «Просто так не пригласили бы». Старый плешивый черт! Как говорит мой тесть: «бесплатный сыр только в мышеловке». Так и есть — Мышеловка! * * * e-mail от Коли Ремеслова Ром, придется тебе самому заехать к Седых. Я совсем не в состоянии. Доконала меня эта операция. Сделали-таки на прошлой неделе, еле жив, половиной живу, не восстановился. Но зато позвали на работу (оттого и молчал дольше обычного). Х. начинает новый сайт, где я буду книжками заведовать. Поэтому — ты у меня в первых персонажах. Сильно ли ты занят? А то бы затеяли беседу. И к ней — я бы хотел свежий рассказ, новое, вот про кукол ты мне писал. Сделал про кукол? Пришли, а! Что скажешь? Я еще в больнице, но иногда сбегаю домой на пару часов вот как сегодня — отвечай не откладывая — завтра я дома до утра: хочешь, приезжай! Только есть ли у тебя время? Ты небось тут и там, как Фигаро. Да и что ты приедешь — я-то говорить не могу! Ха-ха! Думал, простое дельце: туда-сюда, а тут такое узнал... Оказывается, в носу есть три этажа. Мне на каждом из них провели ремонт. Не косметический. Это не метафора. Обычно одна операция — один этаж. Профессор так и планировал. Но, внедрившись под кожу, увидел патологии, которые невозможно было предугадать при внешнем осмотре. Кисты, левые хрящи, многовековая слизь. Самое жуткое: чтобы не возникали новые хрящи и новые спайки, во время операции в каждую (!) ноздрю вставляют более 70 см (!) бинта. Во все каналы и пазухи. Бинт тут же наполняется кровью и начинает выдавливать мозг. Буквально сносит крышу. Не метафора. Давление на глазные яблоки, например, такое, что все время кровавые круги в глазах, читать после того не мог, в одну точку долго смотреть тоже никак, и закрытыми глаза держать — самое ужасное — тоже был не в состоянии! И так три дня! Телевизор — говорят — тоже мука еще та, ну я его так и так ненавижу. Я не говорю про лакримозные железы: слезы постоянно, с платком не расстаюсь, как опереточный вдовец. Вот еще ощущение на заметку (ты любишь детали): словно пытаются продавить тебе нёбо, из-за чего уздечка присыхает к коже, — не можешь есть (только через соломинку). Поднимается температура, так как внутри тебя марлевый, постоянно каменеющий колокол. Когда его вытаскивают — это отдельный номер. Тоже со слезами. Перекись не всюду проникает, из тебя тянут эти кровавые бинты, и кажется, что мозг вытекает, натирая шероховатые воздуховоды изнутри. Убирают не все, а только чтобы глаза на лоб не вылезли. Все это из меня вытащили только вчера. Толком пока не дышу. Внутри носа остается сколько-то кровяной слизи, которую я постоянно отхаркиваю. Думаю, твои мазохистские потроха остались бы довольны. Особенно трубкой для общего наркоза. Видишь ли, из-за паралича у меня рот широко не открывается. Ну и т. д. Я специально ничего еще не сказал о бытовой стороне дела и самой больнице в Обухово прямо за сталелитейным заводом на краю света: там все перерыли, строительство забросили, тракторы и строительный материал завалил все дорожки, люди в больницу ходят сквозь гигантскую цементную трубу — я клянусь! В общем, съезди к Седых. Я его предупредил. Он тебя ждет. Деньги за публикацию сценария отдаст. Если попросит сходить в магазин, сходи, будь добр. У него часто портятся отношения с сиделками, так что — удовлетвори просьбу старика (будет просить алкоголь — не покупай! Напьется — сдохнет — труп на твоей совести!). Твой К. P.S. (адрес Седых) * * * Роман знал Колю Ремеслова по Тарту: познакомились в кафе «Вернер», — Роман сбежал из Тарту после первого курса, и потом они раз в несколько месяцев виделись — на конференциях в Таллинском пединституте (Ремеслов писал что-то о семиотике массовых коммуникаций), раз в год, случайно сойдясь, пили пиво на таллинской Горке, обменивались пластами, которые как правило уходили с концами. Коля набивался к Роману в гости переписать что-нибудь на его «Олимпе», но не получалось. Еще в конце 80-х у Коли были различные «психологические странности», в которых, как казалось Роману, Коля сам в первую очередь нуждался. Год или два он жил с неприятной женщиной, значительно старше, и Коля этим как будто даже хвастался, водил ее повсюду, со всеми знакомил, все отмечали, что она неопрятна и сальности говорит, напившись она вела себя совсем как мужик; он с ней ссорился, а затем рассказывал своим друзьям, как сожительница выгоняет его из дому, как он ночует на улице, жаловался на то, что она его бьет («бурная жизнь, вот такая у меня бурная жизнь», — приговаривал он). В те годы Коля мечтал вступить в какой-нибудь кооператив (это еще было возможно) или занять у родоков и купить себе дачку, забить на всех, растить там дичку, бражку гнать, жить натуральным хозяйством («эстонский я более-менее знаю, хуторские люди не дадут умереть, хуторские эстонцы не те, что в городах, ближе к земле люди, добрее, помогут»). Его бросало из крайности в крайность. Никак не мог закончить университет, — хотел получить диплом: «зря, что ли, мучился столько лет!». Жил с каким-то бородатым мужиком, чем-то торговал на рынке, сильно завидовал своему успешному однокласснику, который открыл бюро по трудоустройству. А потом вдруг Коля как-то просветлел, бросил университет, бросил бородатого мужика и уехал в Москву, стал литагентом. Роман там пожил у него в конце 90-х и даже поработал в его агентстве: переводил синопсисы романов на английский и французский, делал экспозе, писал рецензии, брал интервью. Жили по-прежнему как студенты, в складчину. Ездили на ярмарки, бухали с писателями и издателями. В те годы русских еще переводили, сохранялся какой-то ореол ложных представлений о русской литературе, а может, надеялись, что вот-вот появится нечто: занавес пал — должно что-то случиться. Многие издатели так и говорили иностранным журналистам: погодите, вот-вот выдадим такое — ахните! Словом, русская литература вызывала интерес, к ней было внимание, и кое-что на этой волне удавалось заработать. Не так чтоб много, но в складчину получалось снимать хорошую хату на Космодамианской набережной, с видом на реку, водили к себе молодых поэтесс и журналисток, которые не гнушались дешевым шампанским и травкой, весело было (о тех временах Коля вспоминает со стонами: «какие мы были молодые!.. сколько на себя взвалить могли!.. и ничего не вытянули!»). Затем Коля женился, Роман вернулся в Эстонию, забыли друг о друге... аж на 7 лет. За это время Коля похоронил жену и с тех пор страстно — почти с фанатизмом — винил себя в ее смерти: «не направил на онкологию вовремя... проглядел... был занят своим агентством, которое загибалось... пытался вытянуть авторов... занимал деньги, ездил по ярмаркам, а в это время она и...». После ее смерти он — точно ждал удобного случая — закрыл агентство, перестал писать колонки, заперся и жарко, запойно переживал гибель жены. Ему нужно было истязать себя. В каждом письме — Роману было страшно открывать их — он писал об этом, с подробностями, от которых начинало тошнить: «привел проститутку и на нашей постели...» Забылось, улеглось. Появилась Надя... «Страсть до конца жизни, — говорил Коля, — другой больше не будет. Чувствую, это последняя любовь у меня. Не потому, что со мной больше никто не свяжется, — просто я никого не полюблю. Сколько можно! Сердце до горошины усохло. Удивляюсь, что вообще оно бьется». Но и с Надей было не все так гладко, как хотелось: был там богатый грек, и был задолго до Коли, и от него многое зависело в жизни Нади, она срослась с его теневым бизнесом, выйти из игры не могла. Очень скоро Коля тоже впал в зависимость от капиталов грека; несмотря на это, его жизнь слаще не сделалась: есть у него теперь квартира — но на отшибе Питера, есть и любовь — которую приходится делить с богачом. Складок в душе становилось все больше и больше, как морщин на лице. Вспоминал жену реже и без надрыва, — мутнел, особенно когда выпивал, глаза увлажнялись (пил меньше, теперь хватало трех бутылок пива, чтобы помутнеть). Долго писал роман, претенциозно озаглавил «Совесть», посылал Роме фрагменты (заглянул разок и суеверно отмахнулся). Незаметно придумали сценарий. Сначала был о другом... о людях вне времени... которые находят давно потерянные вещи... встречаются в неожиданных местах... изливают друг другу душу, а потом просыпаются в другой жизни, забыв все... но высказанное во сне выстраивает вечную историю... Синопсис писал Роман, и вроде бы все было согласовано, но Коля все переставил, и в итоге вновь там был он с его умирающей женой. В то же время с Надей будто бы снова наладилось: «От грека своего она не уходит и — теперь я окончательно понял — никогда не уйдет. И я с этим смирился. Втроем так втроем. Видно, так это решено где-то. Тем более ему вроде в постели ничего не надо. У него кругом женщины — в каждой стране, а жена одна — в Греции, потому я смотрю сквозь пальцы, смирился, понимаешь, смирился». Роман так устал от всех его историй, что хотел прервать с ним переписку, отказаться от соавторства, говорил, чтоб Коля вычеркнул его имя («там от меня ни черта не осталось»), но тот не дал ему уйти: «да ты что! вместе затеяли! столько времени в одной упряжи! ты тут тоже есть: ты меня направлял... без тебя я бы ничего этого не придумал», — опубликовал и приманил долей: «фифти-фифти, по-братски». Слава богу сосулек нет, — зима выдалась мягкая (весь снег в Сочи переплавили?). Роман думал о Коле, заходил в бары, кафе — не сиделось, шел дальше, представляя, как Коля живет в квартирке на Васильевском острове с видом на старые крыши (каждый месяц он зачем-то фотографировал эти крыши, — отчасти Роман закрыл аккаунт в ФБ из-за Ремеслова и его мрачных записей, но Коля продолжал доставать электронными посланиями). Сколько Роман знал Колю, тот всегда на что-нибудь жаловался. Долгие годы его изводила лицевая невралгия, пока совсем не перестал чувствовать правую щеку и нижнее веко: «мне словно ботекс закачали». Помимо этого, он вечно был чем-нибудь расстроен или искал от чего бы расстроиться. Потому, видимо, и живет в России. Последние два года Коля жаловался на издательство «Фата-моргана», которое приобрело у него права на его «Совесть» и не печатало. В каждом третьем письме Коля склонял редактора Бестужеву, которая: «динамит меня, как малолетка», — при этом он понимал, что от нее там ничего не зависело. И тем не менее продолжал ругаться. Роман тем крепче и дружил с Санниковым, что Саня никогда не жаловался, писал в стол, чихать хотел на издателей, не сплетничал, никого не ругал, бодрился, не позволял «мелочам глодать душу». Ровняясь на старшего друга, Роман о себе молчал, о разводе никому не сказал: его мать и родители Али до сих пор верили, что однокомнатную они сдают (кому?.. кому такое сдать? — таких уж людей не осталось). «У Петровича». Пивной бочонок. Колокольчик. «Добро пожаловать!» — бледный, голубоглазый, футболка «слим». В одном зале смотрят игры. В другом — какие-то гнилые зомби. Сел, уставился в экран: толпа зомби и негритянка с самурайским мечом — головы летят во все стороны, фырканье, кровища, жижа. Достал сигареты. Открыл меню. — Чаю, пожалуйста, штрудель и... — Яблочный или вишневый? — Яблочный, конечно. И... — Хотите, я вам переключу на Олимпийские игры?... — И пульт наготове. — Нет, нет, ни в коем случае. — Вы не смотрите Олимпиаду? Патриот? — Нет, я не люблю спорт. Я вот это смотрю... — А, «Ходячие»... Я их тоже люблю. А вы спорт вообще не любите или принципиально Олимпиаду не смотрите? Допытывается? — Вообще. — И футбол? — Футбол в первую очередь. А можно чаю поскорей? Я продрог... Снег сыплет и сыплет, как амфетамин из свернутой в трубочку гигантской купюры. — So much snow All that snow — Чайки в П. кричат, как в Таллине, такие же бестолковые, стервы. Кажется, мне об этом еще Коля писал (все время думаю о нем: как он выдерживает? — Да что с мазохиста взять!). По поводу блокады «Дождя» услышал в метро реплику: «у немцев была превосходная возможность исправить ошибку Петра I». С виду был питерский. Жизнь из России до нас доходит, как та музыка, пропущенная сквозь трансформаторы Штокхаузена. Собственно жизнь тут такая и есть, как его «Спираль». Засыпаю с моим Лундвалом. Сны — медленные, вязкие. Что со мной тут происходит? Что этот город со мной делает? (К Москве я как-то привык, да и попроще жилось в 90-е, не потому что жизнь была проще, а потому что молод был, сил было больше, на вещи смотрел проще, и на всех вместе вся та гопота обвалилась, да и не забылась Эстония еще, люди не так меня принимали, это теперь для них Эстония — где-то за бугром, словно на льдине ее отнесло, спрашивают «Ну, как у вас там?», как будто черт знает откуда приехал, — в те годы в струе я был, в строю со всеми и не только им, но и себе казался русским, а теперь я не тот — залежался в «забугорьи», на меня тут как на сыр швейцарский смотрят.) Надя и Ремеслов частенько куда-нибудь выезжали, очень часто в Хельсинки и Таллин; конечно, на деньги грека. Иногда грек приезжал, и тогда Ремеслову приходилось прятаться: в Таллине он мог пойти к маме, а если случалось ему скрываться в другом городе, снимал отдельный номер в гостинице подешевле — старался подыскать неподалеку — и проваливался в депрессию. «Ох, Ром, жизнь моя — комедия! Просто Laughter in the Dark какой-то! Но что поделать, как-то надо жить... Не поверишь, они сейчас там — вместе, а я — нисколечко не ревную!» А после того, как родился ребенок, их раздирали жуткие ссоры из-за того, какую фамилию следует дать ребенку: Надину или грека (там еще незримо присутствовала мать Нади, которая знала о Коле только понаслышке и заведомо его ненавидела всем сердцем, считала, что Надя должна от него избавиться раз и навсегда и как можно скорей, давать малышу греческую фамилию — без вариантов!), Роман больше не следил за сериалом Ремеслова и без зазрения совести даже не открывал некоторые письма, играя в своеобразную лотерею. Во время своего последнего визита в Таллин Коля передал Роману диск с несколькими отснятыми по якобы их сценарию эпизодами. Не без облегчения Роман понял, что Седых снимал свой собственный фильм: ничего, что было в сценарии Коли, не появилось на экране — и слава богу! Вместо драмы Ремесловых был кромешный московский смог, в котором бродила медсестра в поисках больных... уколы, ингаляторы, кашель до рвоты... Иногда она ходила, как балерина, на пуантах, что восхитило Романа, он смеялся и говорил Александре: «Этот фильм никогда не будет закончен. Такие фильмы не заканчивают. На это в России никто никогда не даст денег. Абсолютно обреченный проект!» — Но Александра не смеялась (она уже тогда была сыта всем этим по горло, только пока молчала). Седых не терял надежду, пытался уговорить продюсеров, искал их в Европе; Роман даже перевел заявку на английский и французский, затем перевел на английский synopsis, затем treatment, фрагмент сценария, и в конце концов его убедили перевести весь сценарий, при этом Седых присылал ему свои дополнения, которые окончательно вытеснили из первоначальной версии все Колины всхлипы и надрывные причитания... что радовало Романа — фильм теперь был точно о другом: осталась одна медсестра-балерина, она отыскивала задыхающихся в дыму людей, делала им искусственное дыхание, брела, как киборг, дальше... дальше... смог... тела... коридоры... шприцы, ..., ..., ... Были шведы, которые долго думали. Был один эстонец, который почти согласился, а затем уехал снимать фильм в Казахстан и, кажется, не вернулся, или сделал вид, будто не вернулся. На месяц или два появился хитрый российский продюсер — женского пола, нашла спонсора, Седых только взялся за съемки, как все вспомнили о кризисе и растворились. На пару лет выпав из жизни, режиссер вернулся в кресле-каталке и, как говорят, на двадцать лет постаревшим (точно его подержали в заключении или в подвале), с воодушевлением написал Роману, что теперь может и сам сняться: «А что, прекрасная сцена — меня балерина выкатывает из дыма... я в маске, капельница, моча, так далее...» Роман послушно внес новые поправки. Сценарий нравился многим (чему Роман и радовался и изумлялся: ну надо же!.. есть люди, которым эдакое по вкусу!..), но никто не хотел впрягаться. «Над нашим фильмом висит проклятье!» — громогласно сообщил Седых в интервью. Коля давал понять, что знает, откуда ветер дует: винил себя и только себя. Неожиданно нашелся кто-то (чье имя так и не всплыло), дал много денег, для Седых в Москве сняли шикарные апартаменты, в центре, с видом на Кремль, у него были две сиделки-массажистки и мачо, который возил его в кресле повсюду с каменной улыбочкой телохранителя. Однако и это продлилось недолго. Продюсер исчез, а спонсор — то ли погиб в автокатастрофе, то ли кокнули. С тех пор так и не сдвинулось... * * * Как только режиссер открыл дверь, в нос ударила смесь таких джунглей, что Роман невольно отпрянул (ничего подобного не помню со времен станционного туалета в городе Кехра). Это была сложная смесь запахов антисептика, пота, мочи, заплесневелых объедков и многих других невообразимых компонентов. Оглоушенный вонью, Роман шел на режиссера, а тот, плавно откатываясь в свою берлогу, болтал какие-то вычурные приветствия. Казалось, был выпивши или ошалел от одиночества. Его внешность заворожила Романа: мумия, натуральная мумия... Он был странно обрит — клочками (лишай? операция?); на тыкву похожая голова вращалась на ненормально толстой шее. — А, так вы, я вижу, у меня впервые! — напевно подсмеивался режиссер (у него был ошеломительно шаляпинский бас!). — Мы так много переписывались, что я свыкся с вами, забыл, что мы так и не встречались. Ну, ну... Проходите, дорогой, не стесняйтесь! О да, мне знакомо это выражение лица... Ха-ха-ха, черт возьми! О да! Давненько я не наслаждался этим зрелищем. Видите ли, ко мне не часто заходят новички. Для многих я давно труп. Ха-ха! Как бы не так! Прошу в мой кабинет. Следуйте за мной. Внимание, антресоли прогнулись! Седых жил в огромной, солнцем залитой многокомнатной квартире (престижное жильё «почётного гражданина города»), она была захламлена вещами настолько, что Роман невольно втягивал живот и сутулился. Всюду была пыль (по ней можно составить карту перемещений хозяина): — на книгах и на книжных полках; — на полу, особенно по углам, под многослойной лежанкой и под столом (перекати-поле пыльных волокон кружат, нежась в лучах, как галактики, звездные системы, плеяды); — солнце делает видимой цепкую пыль на окне: оказывается, стекло может иметь складки, со временем некоторые окна начинают походить на панорамные снимки ландшафтных парков, лунной поверхности; — пыль в воздухе похожа на трехдневную щетину, — пыль в воздухе похожа на стаи воронья, — пыль в воздухе похожа на марево над асфальтом в знойный день... — Посмотри на этот муляж, мой дорогой! Эх, ему уже шестьдесят лет! Если не больше... След пальцев, бог весть когда скользнувших по серванту, напоминал сдвиг кожного покрова на обритом черепе пациента. Бросалось в глаза много типологически одинаковых вещей: магнитофоны, диктофоны, чернильницы, карандашницы, различные канцелярские товары (что так и не стали вещами, чьей-то собственностью), вымпелы, открытки, фотографии, дублирующие и удваивающие друг друга. Было совершенно очевидно, что все эти предметы не очень-то нужны хозяину пыльной вселенной, и вызваны из космоса сюда внутренней необходимостью множить типологические ряды. Так, если бы я, например, привез ему какую-нибудь редкость из Эстонии (скажем, сувенир с изображением Старого Тоомаса), он заболел бы желанием приобретения подобных сувениров, — насытить это желание невозможно, потому что оно не похоже ни на голод, ни на жажду, оно больше напоминает инстинкт размножения: предметы внутри распадающегося сознания не могут существовать в одиночестве, они обязаны дублировать себя, в этом суть распада сознания. Попадались (иногда под колесо) ампулы, квадратные пачки бинтов, запечатанные в хрустящую оберточную бумагу. Хирургические зажимы. Йодистый раствор в больших банках с тугими пробками. Все это, несомненно, имело свой запах: пробки, бинты, йод, артиллерийские ленты презервативов (№2), мази в баночках. Дверь кабинета была так изношена, будто ее царапал тигр или грыз бультерьер; внутри творилось невесть что, — один аквариум с мочой чего стоил: в него инвалид впопыхах выбрасывал презервативы, без которых не обходился (катетер не освобождает старый канал от обязанностей целиком). Седых басил почти безостановочно — точно это была какая-то ария. Давно спятив в своем одиночестве, он эгоистично пользовался каждым случаем проявить себя неординарным образом, перед каждым визитером разыгрывал сценки и произносил монологи, которые сами собой ткались в безумной шишковатой голове. Долго искал долю Романа за публикацию сценария (сперва документ, затем письмо от Ремеслова, а лишь потом деньги, которые, как впоследствии оказалось, были отсчитаны до бумажки и отложены), перебирал предметы, пересказывая на ходу историю переписки с воображаемыми продюсерами, брал наудачу книги с полок: «Шекспир — ни рубля! Что толку от тебя, Шекспир!». Уходил с головой в тумбочки, выныривал с репликой: «А может, это, выпьем? Нет у тебя выпить, а?» — Роман прикладывал руку к сердцу, губами делал кислый полумесяц. — «Эх! Ну, что ж так?» Наконец, он хлопнул себя по лбу, воскликнул: — Ну, дурья башка, «Дон Кихот»! Подай-ка мне вон оттуда его! Роман посмотрел туда, куда указывал режиссер: Сервантес находился на самом верху огромного, под потолок уходящего стеллажа. Это озадачивало... — Можешь, вон, стремянкой воспользоваться. — А где стремянка? Пришлось катать режиссера по квартире — из комнаты в комнату... Теснота была катастрофическая; коридор, по которому пришлось Роману катать туда-сюда хихикающего балагура, мог состязаться в узости с игольным ушком; рассудок Романа сжимался до судороги, ему мерещилось, будто он попал в фильм «Хрусталев, машину!» и никогда не выберется (это и есть мой персональный круг Ада). Седых направлял, как навигатор: — Теперь налево... … — ...аккуратно, вот так... … Роман боялся задеть головой велосипед, свисающий со стены возле антресолей, откуда смотрели не мигая глаза (кошка? сова? барабашка?). — Заглянем в ванную! ...старался меньше двигать руками, кабы что-нибудь не рассыпать или свернуть (шею какому-нибудь живому веществу). Вдруг проснулся старый, цвета желтой кости городской телефон с почерневшим циферблатом, и Седых минуты три давал инструкции, как надо воспитывать детей, закончил словами: «В восемь вечера. Достоевская. Жди посыльного! Чао!» Наконец-то, нашлась стремянка, сняли с нее кружки, тарелки с синей кашей, кувшин с мертвыми цветами (или птенцами) и розовой жижей (марганцовка). Роман вытянул, как кирпич из стены, пархатый том Сервантеса, дал его режиссеру. Самодовольно подмигивая Роману, Седых, как фокусник, распахнул том — в воздух взметнулось несколько попугайчиков, которые тут же превратились в ярко-желтенькие пятисотенные купюры. — Ха-ха-ха! Вот они, родненькие! Лови их, лови, пока не растаяли! (И правда, вылетело пять, наклонился — три!) Затем Седых усадил Романа смотреть отснятое, сказал, что, когда жил в Москве, они с Санниковым часами гоняли туда-сюда сцены в дыму. «Дым его вдохновлял», — как-то странно заметил Седых и тяжело вздохнул. Дым, это все, что было на экране. У фильма появилось новое название, было оно какое-то тургеневское — «Гарь» (лучше бы «Удушье», как было задумано даже не в прошлой жизни). Три часа Роман сидел с пропахшим мочой режиссером, глядя в бесконечный дым над Москвой... Дым, дым, дым — как мохнатое чудовище, будто какими-то заклинаниями вызванное из параллельных миров, ползет и захватывает улицы, съедает дома, похищает людей, поворачивает дороги, обрубает мосты. — А это не так давно досняли, — комментировал Седых, — в 2010, сам снимал — прямо из окна... Я тогда у Сани жил две недели, так у окна сидел и снимал... Обрывается. Длинноногая балерина в целлофановом платье, в целлофановой шапочке с красным крестом, с респиратором ходит по какому-то отелю... — Кстати, другая баба, но тоже балерина... поэтому респиратор... Похожа? Не отличить, что ты! Тоже не так давно досняли. В прошлом году, у нас, в Питере, в отеле... с молодыми ребятами... они там что-то мудрили, меня пригласили, как эксперта, привезли на машине — дали, правда, мало — полтыщи баксов, но и то неплохо... Ну, вот, снимают, и вдруг повалил дым, и сигнализация включилась... Я попросил все это снять... они включились, ассистентку нарядили, вот, смонтировал... неплохо вышло, никаких швов... Думаю, так оставить... — Почесался. — Да, три часа брожений в дыму... Надо только отснять в номерах диалоги... людей можно кого угодно... все равно все в дыму... или вообще никого не снимать, пустить за кадром... главное, чтоб кашляли и ругались... Попробую еще внутренний монолог наложить... Может, напишешь что-нибудь? — Роман кисло улыбнулся. — Я тебе отправлю мои соображения. Я тут набросал... Знаешь, сидишь тут... блин... в голове этот дым... Что-то всплывет — запишу... Давай, посмотри, авось что взбредет на ум. — Роман кивнул. — Ну, а остальное — дым... — Седых швырнул что-то с размаха в шкаф — Роман аж вздрогнул, режиссер выкатил яростью налитые глазищи, точно увидел кого-то: — Пошли все к черту! Так и будет! Я больше не могу! Слушай, — схватил Романа за руку, — как думаешь, если я просто как-нибудь это все сведу, кое-что доснять, конечно, придется, плюс монолог наложу, а? Что скажешь? Да, точно! Пусть оно так и будет! Сплошная неопределенность... Ведь такая она и есть — Россия! А? Что скажешь? Разговор не получился. Роман поторопился к себе: устал, скоро ехать. Седых попросил об услуге. — В магазин? — Нет. Передать сверток сыну... Он подъедет к станции метро Достоевская. А ты где остановился? — Отель «Миргород». — Хорошо не «Вий»! А где ж это такой отель? — Канал Грибоедова. — А номер, номер какой? В конце? В начале? Сын режиссера был странно одет, и, кажется, был пьян (или обкурен); Роман долго выслушивал ламентации о Навальном, о Майдане, о Pussy Riot, о переустройстве земли русской и ментальности народной и прочем, а потом надоело, перебил: — А скажите, почему у вашего отца в кабинете такая дверь странная? — Как странная? — Она вся изрезана, исцарапана... разве не знаете? Так же невозможно с такой дверью жить, из нее опилки сыплются... Он у вас инвалид, может занозу засадить, загноится... — Что? Кто инвалид? Совершенно новенькая дверь... А откуда вы знаете моего отца? — Я только что с ним был, вот и сверток вам от него передал. — Ах! — Лицо молодого человека полностью изменилось, будто внутри него включили свет. — Так вы думаете, что Седых — мой отец? Нет, нет, ну что вы! Я — слава Богу — не его сын! Я — друг его сына. Он сам не смог прийти, меня попросил, я ему передам... Разозленный этими фокусами, Роман хотел не прощаясь отвернуться и уйти, как тот сам протянул руку и сказал: — Извините, что ненароком ввели в заблуждение. А что дверь у Седых, вы правы, странная... Так ведь там все странное... С дверью-то, знаете, как получилось? — Ну? — Когда его сын был совсем еще маленьким, Седых от него запирался, а тот рвался к нему в кабинет, ну и царапал чем придется... * * * e-mail от Коли Р. Привет! Мне Седых отписал, что ты был у него. Ну, все в порядке. Я рад. Надеюсь, без приключений все прошло. Слушай, а у меня какой-то персональный Кафка завелся. Знаешь, у кого-то домовой, у кого-то черт, там, Дьявол, а у меня — Кафка, и он мне жизнь пишет. В двух словах: дали мне направление на процедуры, приезжаю по адресу, а там — никакой больницы уже год как нет: возятся экскаваторы и стоит громадный щит, на котором написано буквально следующее (прилагалась фотография) |
