Бруно Беттельхейм
Люди в концлагере (фрагменты)
«Инициация». Обычно стандартная «инициация» в
заключенные происходила во время транспортировки их из местной тюрьмы в
лагерь. Чем короче было расстояние, тем медленнее приходилось ехать: нужно
было какое-то время, чтобы «сломать» заключенных. На всем пути до лагеря
они подвергались почти непрерывным пыткам. Характер пыток зависел от
фантазии эсэсовца-конвоира. Но и здесь был обязательный набор: избиение
плеткой, удары в лицо, живот и пах, огнестрельные и штыковые ранения. Все
это перемежалось процедурами, вызывающими предельное утомление, например,
заключенных часами заставляли стоять на коленях и
т.п.
Время от времени кого-нибудь расстреливали.
Запрещалось перевязывать раны себе или своим товарищам. Охранники
вынуждали заключенных оскорблять и избивать друг друга, богохульствовать,
обливать грязью своих жен и т.п. Я не встречал ни одного заключенного,
которому удалось бы избежать процедуры «инициации», продолжавшейся обычно
не менее двенадцати часов, а зачастую много дольше. Все это время
любое неисполнение приказа (скажем, ударить другого заключенного) или
попытка оказать помощь раненому, карались смертью на
месте.
Цель такой массовой травматизации – сломать
сопротивление заключенных, изменить если не их личности, то хотя бы
поведение. Пытки становились все менее и менее жестокими по мере того, как
заключенные прекращали сопротивляться и немедленно подчинялись любому
приказу эсэсовцев, каким бы изощренным он ни был.
***
В одном лагере группа чешских заключенных была полностью уничтожена
следующим образом. На некоторое время их выделили как «благородных»,
имеющих право на определенные привилегии, дали жить в относительном
комфорте без работы и лишений. Затем чехов внезапно бросили на работу в
карьер, где были самые плохие условия труда и наибольшая смертность,
урезав в то же время пищевой рацион. Потом обратно – в хорошее жилище и
легкую работу, через несколько месяцев – снова в карьер на мизерный паек,
и т.д. Вскоре все они умерли.
***
Однажды эсэсовец,
надзиравший за командой заключенных-евреев, обратил внимание на двоих,
которые, по его мнению, «сачковали». Он приказал им лечь в канаву, вызвал
заключенного из работавшей неподалеку команды поляков и приказал ему
закопать провинившихся живьем. Стшаска (так звали поляка), окаменев от
ужаса, отказался подчиниться. Эсэсовец принялся его избивать, но Стшаска
упорно отказывался. Тогда в бешенстве эсэсовец приказал им поменяться
местами. Теперь те двое получили приказ закопать поляка. В смертельном
страхе, надеясь избежать своей участи, они стали бросать землю на своего
товарища. Когда голова Стшаски уже была еле видна, эсэсовец приказал им
остановиться и выкопать его обратно. Евреям снова было приказано лечь в
канаву, и на этот раз Стшаска подчинился, - возможно, из-за того, что они
согласились его закопать, а может быть, надеясь, что их тоже пощадят в
последнюю минуту. Но на этот раз помилования не последовало, и эсэсовец
притоптал сапогами землю над головами жертв. Когда пять минут спустя
он приказал их отрыть, один уже был мертв, а другой умирал, и обоих
отправили в крематорий.
***
Психические изменения,
происходившие со всеми «стариками», формировали личности, способные и
желающие принять внушаемые СС ценности и поведение, как свои собственные.
Причем немецкий национализм и нацистская расовая идеология принимались
легче всего. Удивительно, как далеко продвигались по этому пути даже
высокообразованные политзаключенные. […]
В 1938 году
в лагере я опросил более ста «стариков»-политзаключенных. Многие из них не
были уверены, что следует освещать лагерную тему в иностранных газетах. На
вопрос, приняли бы они участие в войне других государств против нацизма,
только двое четко заявили, что каждый, сумевший выбраться из Германии,
должен бороться с нацизмом, не щадя своих сил.
Почти
все заключенные, исключая евреев, верили в превосходство германской расы.
Почти все они гордились так называемыми достижениями
национал-социалистического государства, особенно его политикой аннексии
чужих территорий.
***
Большинство «стариков»
заимствовало у гестапо и отношение к так называемым «неполноценным»
заключенным. […] Дело в том, что «новички» создавали для «стариков»
сложные проблемы. Их жалобы на убогость лагерной жизни, их
неприспособленность вносили дополнительную напряженность в и без того
сложную жизнь бараков. Их неправильное поведение в бараке или в рабочей
команде угрожало всем. «Высовываться», обращать на себя внимание всегда
было опасно, и обычно вся группа, в которой находился «заметный» человек,
выбиралась СС для специального наблюдения. Так что «новички» оказывались
помехой для всех остальных.
Более того, самые
слабые из «новичков» чаще становились доносчиками. Слабые обычно умирали в
течение первых недель, поэтому казалось, что от них можно избавляться и
раньше. «Старики» иногда этому содействовали, давая «новичкам» опасные
задания или отказывая им в помощи. Избавляясь от «неполноценных», они
поступали согласно идеологии СС. Таким же образом «старики» обращались и с
доносчиками. Самозащита требовала их устранения, но метод, по которому их
мучили целыми днями и медленно убивали, был заимствован у
гестапо.
***
Иногда кто-нибудь из
эсэсовцев, повинуясь минутной прихоти, отдавал бессмысленный приказ.
Обычно приказ быстро забывался, но всегда находились «старики», которые
еще долго его соблюдали и принуждали к этому других. Однажды, например,
эсэсовец, осматривая одежду узников, нашел, что какие-то ботинки внутри
грязные. Он приказал мыть ботинки снаружи и внутри водой с мылом. После
такой процедуры тяжелые ботинки становились твердыми как камень. Приказ
больше никогда не повторялся, и многие не выполнили его и в первый раз,
потому что эсэсовец, как это часто случалось, отдав приказ и постояв
немного, вскоре удалился. Тем не менее, некоторые «старики» не только
продолжали каждый день мыть изнутри свои ботинки, но и ругали всех, кто
этого не делал, за нерадивость и грязь.
***
У многих из «стариков» появлялась потребность хотя бы некоторых из офицеров
считать справедливыми и добрыми. Поэтому, как это ни покажется странным,
они испытывали и положительные чувства к СС. Подобные чувства обычно
концентрировались на офицерах, занимающих относительно высокое положение в
лагерной иерархии (но почти никогда – на самом коменданте). Заключенные
утверждали, что за грубостью эти офицеры скрывают справедливость и
порядочность, что они искренне интересуются заключенными и даже стараются
понемногу им помогать. Их помощь внешне не заметна, но это потому, что
«хорошим» эсэсовцам приходится тщательно скрывать свои чувства, чтобы себя
не выдать.
Настойчивость, с которой узники пытались
обосновать подобные утверждения, вызывала у меня жалость. Целая легенда
могла быть сплетена вокруг случая, когда один из двух эсэсовцев,
инспектировавших барак, вытер ноги, прежде чем войти. […] Чем дольше
заключенному удавалось выжить, то есть чем в большей степени он становился
«стариком», потерявшим надежду жить иначе и старавшимся «преуспеть» в
лагере, тем больше он находил общих точек с СС. Причем для обеих сторон
кооперация была выгоднее, чем противостояние. Совместная жизнь, если ее
можно так назвать, с неизбежностью формировала общие
интересы.
***
Начальники из числа
заключенных могли использовать свое положение для облегчения участи
товарищей, но чтобы остаться «в должности», они должны были прежде всего
служить СС. Личные интересы требовали сохранения власти любой ценой. Так
они отвечали за порядок в бараке или в рабочей команде, то старались
защитить себя, предупреждая любое возможное требование СС. Часто это
кончалось тем, что в жестокой придирчивости они превосходили СС. Так вело
себя большинство «руководящих» заключенных.
По мере
того, как система лагерей разрасталась и усложнялась, их структура все
более напоминала общество в миниатюре. Члены "аристократического класса"
становились все могущественнее, и со все большим их числом надо было
налаживать отношения, чтобы выжить.
***
Как это свойственно большинству правящих классов и в особенности тем
группам, которые недавно пришли к власти, элита (в том числе и коммунисты)
теряла способность сочувствовать судьбе, страданиям заключенных более
низких «классов» или ставить себя на их место. Она уже не понимала, что
значит испытывать лагерную нищету, изнурительный труд в любую погоду без
отдыха и без минимальной медицинской помощи. […] Защищая себя они искали и
находили причины для того, чтобы отстраниться от рядовых заключенных. Они
ругали их за неряшливость, которая грозила лагерю загрязнением и
эпидемиями. Они презирали их, потому что те пили грязную воду, хотя
следовало пользоваться только кипяченой.
Привилегированные заключенные не могли позволить себе признать тот факт,
что они значительно лучше питались и имели вдоволь кипяченой воды, в то
время как остальные настолько страдали от голода и жажды, что
гигиенические соображения часто не играли для них никакой
роли.
Характерный пример – отношение старост блоков
к тем голодающим, кто собирал картофельные очистки в контейнерах с
отбросами. Здоровяки, весом под 90 кг, избивали (якобы для их же пользы)
несчастных людей, похожих на тени, весивших едва ли 45 кг, за нарушение
лагерного закона, запрещавшего есть отбросы.
Вот
еще одно соображение по поводу известной лагерной истины: самый большой
враг заключенного – не СС, а свой же брат заключенный. СС, уверенная в
своем превосходстве, менее нуждалась в его демонстрации и подтверждении,
чем элита, которая никогда не чувствовала себя в безопасности. СС
обрушивалась на заключенных как всесокрушающее торнадо по нескольку раз в
день, и каждый жил в постоянном страхе, но при этом всегда были часы
передышки. Давление же начальников из заключенных чувствовалось непрерывно
– днем во время работы и всю ночь в бараке.
***
Когда один заключенный, пользуясь своим физическим преимуществом, избивал
другого за непристойный разговор, грязь или какую-либо нерадивость, то,
пытаясь снять с себя вину, обычно говорил: «Я не могу быть нормальным,
когда приходится жить в таких условиях.»
***
Тревога и раздвоение чувств были неразрывно связаны с получением письма из
дома.
Заключенные могли плакать, когда в письме
рассказывалось, как родственники пытаются добиться их освобождения. Но в
следующий момент они начинали ругаться, прочитав, что какая-то
собственность была продана без их разрешения, пусть даже с целью купить
для них свободу. Они проклинали свои семьи, которые, «очевидно», считали
их «уже мертвыми», раз распоряжались их собственностью без их
согласия.
***
Строительство зданий для
СС сопровождалось спорами, надо ли строить хорошо. Новые заключенные были
за саботаж, большинство старых – за качественное строительство. Это вновь
обосновывалось тем, что здания могут быть использованы в новой Германии.
Старые заключенные объясняли, что неважно, кто в конце концов будет
использовать результаты их труда, важно хорошо работать, чтобы чувствовать
себя человеком. Наконец, они заявляли, что любую работу, которую
приходится делать, надо делать хорошо.
Большинство
старых заключенных понимало, что иначе они не смогут продолжать работать
на СС. Некоторые даже утверждали, что добросовестная и качественная работа
покажет СС, что вопреки ее уверениям заключенные не являются «отбросами».
Заключенные, делающие подобные заявления, до опасного близко подходили в
своих представлениях к СС.
***
Тяжелейшим испытанием для
человека в лагере становилась его собственная агрессивность. Преодолеть ее
было намного сложнее, чем противостоять враждебности со стороны других
заключенных. Любое твое слово или поступок моментально вызывали возражение
или сопротивление либо охранников, либо других заключенных. В результате
заключенные постоянно находились в состоянии жесточайшего раздражения.
Процедура утреннего подъема в лагере иллюстрирует это неотступное давление
окружающей обстановки, направленное на разрушение каждого человека как
личности.
Каждое утро заключенных будили задолго до
того, как они успевали отдохнуть. В Дахау сирена ревела летом в 3.15 утра,
зимой немного позже. После этого полагалось около 45 минут на уборку. В
нормальных условиях времени, кажется, вполне достаточно. Однако в лагере
все иначе. Сразу после сирены начиналась ожесточенная борьба между
заключенными за то, чтобы успеть сделать все необходимые дела в отведенное
время. Первое ощущение нового дня: мы существуем, чтобы подчиняться,
спущенные сверху правила важнее естественной потребности позаботиться о
своем теле.
***
Утренний период проходил
организованно, без напряжения, беспокойства, драк и разного рода других
проявлений взаимного раздражения лишь в некоторых блоках, где жили старые
заключенные, проведшие годы в лагерях, или там, где командовали приличные
начальники.
Две основные утренние задачи – застелить
постель (если таковая имелась) и убрать свой шкафчик. […] Как только
звучала сирена (раньше свет был погашен, и делать что-либо было вообще
невозможно), заключенные выпрыгивали из коек, и спавшие в верхнем ряду
начинали процедуру. Им надоедали соседи снизу, требуя не уродовать их
матрасы, хотя избежать этого было практически невозможно. Они все время
торопили верхних, спеша начать свою уборку. То же самое делали и соседи
сбоку, так как при уборке одной из постелей можно было легко повредить
соседнюю.
Заключенные, едва кончившие воевать друг с
другом по поводу уборки кроватей, набрасывались на тех, кто, как им
казалось, слишком долго сидел в туалете. Наблюдение друг за другом в такой
ситуации тоже явно не способствовало взаимному
расположению.
Так начинался любой день.
***
Эсэсовцы представлялись
заключенным более жестокими, кровожадными и опасными, чем вообще может
быть человек. На самом деле многие из них действительно были опасными,
некоторые жестокими, но только очень немногие – извращенцами, тупицами,
жаждущими крови, или убийцами-маньяками. В действительности они убивали
или калечили только по приказу, либо когда считалось, что этого ждет
начальство. Но «вымышленный эсэсовец» жаждал убийства всегда и при всех
обстоятельствах.
Следовательно, страх перед СС во
многих случаях был не обоснован и не нужен. Но большинство заключенных
избегали встреч с СС любой ценой, зачастую рискуя даже больше, чем при
контакте. Например, некоторые заключенные бросались прятаться, когда им
приказывалось предстать перед СС. За бегство их всегда жестоко наказывали,
часто расстреливали. Если же заключенный являлся по приказу, наказание
никогда не было столь тяжелым. Удивительно, но даже самоубийцы не пытались
сначала прикончить кого-либо из охраны. По-видимому, действовал
сложившийся стереотип СС, но чаще, потеряв интерес к жизни, исчерпав
жизненные силы, они не находили достаточно сил даже для
мести.
***
Когда разговор был
возможен, он, как и любой поступок в лагере, мог облегчить жизнь либо
сделать ее невыносимой.
Обычно люди снова и снова
повторяли одни и те же истории, досаждая слушателям и доводя их порой до
отупения. Даже в благополучных командах (например, штопальщиков носков,
где заключенные во вполне комфортабельных условиях сидели за столами
спокойно выполняли очень легкую работу) редко случалось, чтобы двое
заключенных говорили о чем-либо по-настоящему интересном хотя бы несколько
часов.
***
Иногда всего один или два
охранника конвоировали до четырехсот заключенных по безлюдной дороге. Без
сомнения, четыреста человек могли справиться с такой охраной. Даже если
кого-нибудь и убили бы при побеге, большая часть смогла бы присоединиться
к партизанским группам. В самом худшем случае эти смертники хотя бы
порадовались своей мести безо всякой для себя
потери.
Таким образом, в лагерях уничтожения
заключенные были лишены всего, что могло восстановить их самоуважение или
волю к жизни.
Все это может объяснить покорность
заключенных, которые шли в газовые камеры или сами копали себе могилы, а
затем выстраивались так, чтобы упасть в них после выстрела. Другими
словами, большая часть таких заключенных были самоубийцами. Идти в газовую
камеру – значило совершить самоубийство путем, не требующим энергии,
обычно необходимой для выполнения такого решения. С точки зрения
психологии, большинство заключенных в лагерях уничтожения совершали
самоубийство, не сопротивляясь смерти.
Если это
рассуждение верно, значит в лагерях уничтожения цели СС нашли свое
законченное выражение. Миллионы людей приняли смерть, потому что СС
заставила их увидеть в ней единственный способ положить конец той жизни, в
которой они больше не чувствовали себя людьми.
***
Когда были введены ограничения на передвижение евреев в Германии, те, кто
не поддался инертности, воспринял это как сигнал, что настало время уйти в
подполье, присоединиться к движению сопротивления, обзавестись поддельными
документами и т.д. (если все это не было уже давно сделано). Большинство
таких людей выжило.
Иллюстрацией может служить
пример моих дальних родственников. В самом начале войны молодой человек,
проживавший в небольшом венгерском городе, объединился с другими евреями,
готовясь к вторжению немцев. Как только нацисты установили комендантский
час, его группа отправилась в Будапешт, поскольку в большом городе легче
скрыться. Там они сошлись с подобными группами из других городов и из
самого Будапешта. Из этих групп были выбраны мужчины типично "арийской"
внешности, которые, добыв фальшивые документы, вступили в венгерскую СС,
чтобы иметь возможность предупреждать своих о готовящихся акциях, районах
проведения облав и т.п. Система столь хорошо работала, что большинство
членов этих групп остались живы. Кроме того, они обзавелись оружием и были
готовы в случае необходимости сопротивляться, чтобы гибель немногих в бою
дала бы большинству возможность скрыться. Некоторые вступившие в СС евреи
были все же разоблачены и немедленно расстреляны, но такая смерть, надо
полагать, предпочтительней газовых камер.
Тем не
менее, большинство членов этих групп, скрывавшихся до последнего момента
среди СС, уцелело.
Мой молодой родственник не сумел
убедить свою семью последовать за ним.
Три раза,
страшно рискуя, он возвращался домой и рассказывал сперва о растущем
преследовании евреев, затем о начавшемся их уничтожении и газовых камерах,
но не смог убедить родных покинуть свой дом, свое имущество. С каждым
приездом он все настойчивее уговаривал их, но с отчаянием видел, что они
все менее хотят или способны действовать. С каждым разом они как бы все
дальше продвигались по пути в крематорий, где потом все действительно и
погибли.
Чем больше была угроза, тем сильнее его
семья цеплялась за старый распорядок, за накопленное имущество. В этом
истощающем жизненные силы процессе уверенность в завтрашнем дне,
державшаяся ранее на планировании жизни, постепенно заменялась иллюзией
безопасности, которую давало им имущество. Опять таки как дети, они
отчаянно цеплялись за предметы, наделяя их тем смыслом, которого они более
не видели в окружающей жизни. Постепенно отказываясь от борьбы за
выживание, они все более и более сосредоточивались на этих мертвых
предметах, шаг за шагом теряя свою личность.
В
Бухенвальде я разговаривал с сотнями немецких евреев, привезенных туда
осенью 1938 года. Я спрашивал их, почему они не покинули Германию, ведь
жизнь стала уже совершенно невыносимой. Ответ был: "Как мы могли уехать?
Это значило бы бросить свои дела, свой бизнес". Земные блага приобрели над
ними такую власть, что приковали их к месту. Вместо того, чтобы
использовать имеющиеся у них средства для своего спасения, люди попали к
ним в подчинение.
***
Постепенный распад
личности, для которой вся жизнь сосредоточена в материальных ценностях,
можно увидеть также и через призму изменявшейся политики нацистов по
отношению к евреям. Во время первых бойкотов и погромов еврейских
магазинов единственной видимой целью нацистов было имущество евреев. Они
даже позволяли евреям взять что-то с собой, если те соглашались немедленно
уехать. Достаточно долго нацисты с помощью дискриминационных законов
старались принудить к эмиграции людей, принадлежавших к нежелательным для
них меньшинствам, в том числе и евреев. Политика уничтожения, несмотря на
свое соответствие внутренней логике нацизма, была введена только после
того, как не оправдался расчет на эмиграцию. Не встречая сопротивления,
преследование евреев потихоньку усиливалось. Возможно, что именно
покорность евреев привела нацистов к мысли, что их можно довести до
состояния, когда они сами пойдут в газовые камеры.
Большинство польских евреев, не веривших, что все останется по-прежнему,
пережило Вторую мировую войну. При приближении немцев они бросали все и
бежали в Россию, хотя многие из них не доверяли советской системе. Но в
России, где они были гражданами второго сорта, их все же считали людьми.
Ну, а те, кто остался и продолжал обычную жизнь, пошли по пути распада и
гибели. Так что, в сущности, путь в газовую камеру был следствием
философии бездействия. Это был последний шаг на пути несопротивления
инстинкту смерти, который можно назвать иначе - принцип инерции. Первый
шаг в лагерь смерти человек делал задолго до того, как туда попадал.
С другой стороны, поведение самоубийц показывает,
что принуждение имеет свой предел. Дойдя до определенной черты, человек
предпочитает смерть животному существованию. Но путь к этому ужасному
выбору начинается с инерции. Те, кто ей поддался, кто перестал черпать
жизненную энергию в окружающем мире, не мог больше проявлять инициативу и
боялся ее в других. Такие люди не могли уже адекватно воспринимать
реальность. Они как дети старались лишь отрицать неприятное и верить в
собственное бессмертие.
Очень показательны с этой
точки зрения воспоминания бывшей узницы концлагерей Ленжиель. Она
рассказывает, что хотя заключенные жили в нескольких сотнях метров от
крематория и газовых камер и не могли не знать, что к чему, большинство из
них не признавали очевидного даже спустя месяцы. Понимание истинной
ситуации могло бы помочь им спасти либо свою, практически обреченную
жизнь, либо жизнь других. Но они уже не хотели этого понимания.
Когда Ленжиель вместе со многими другими
заключенными была отобрана для отправки в газовую камеру, она единственная
пыталась вырваться, и ей это удалось. Поразительно, но среди находившихся
рядом с ней таких же обреченных, нашлись люди, которые донесли начальству
о попытке ее побега. Ленжиель не знает, почему люди отрицали существование
газовых камер, когда они видели целыми днями дым над крематорием и
чувствовали запах горящей плоти. Как могли они не верить в смерть только
ради того, чтобы не пришлось защищать собственную жизнь? Причем
заключенные ненавидели всякого, кто пытался избежать общей участи, тогда
как сами они не имели для этого достаточно храбрости. Я думаю, причина -
потеря воли к жизни, подчинение инстинкту смерти. И в итоге, такие
заключенные были ближе к СС, чем к тем своим товарищам, которые, цепляясь
за жизнь, иногда ухитрялись избежать смерти.
***
Однако многие были парализованы страхом не только из-за угрозы угодить в
концентрационный лагерь, но также из-за своей неспособности принимать
жизненно важные решения и действовать в соответствии с ними. А ведь речь
шла не о самоуважении, а о самой жизни. Чем больше страх, тем сильнее
необходимость действовать. Однако страх истощает. Как я уже говорил в
начале этой главы, совершить поступок при первом приступе страха
сравнительно легко, ибо он является мощным раздражителем и стимулом к
действию.
Кроме страха за жизнь угроза лагеря
порождала еще одно чувство, которое может быть названо страхом за свою
душу. Перед человеком неизбежно вставал вопрос: если сопротивление
государству лишает меня положения в обществе и семье, лишает меня дома и
имущества, смогу ли я жить без всего этого? Только тот, кто точно знал,
что главное останется с ним несмотря ни на какие испытания, мог позволить
себе бросить вызов этому страху. Такие люди выбирали или борьбу, или
бегство из Германии. [...]
Вызов в гестапо многие
воспринимали как избавление. У одних при этом приступ страха побеждал,
наконец, нерешительность и вызывал активные действия. У других возникало
желание поскорее отдаться в руки гестапо. Это означало для них конец
душевной агонии. Не нужно больше задавать себе мучительный вопрос: "Что
придает мне силы? Мои внутренние убеждения или мое положение по службе,
мое имущество, которое я смог скопить?" Постоянное повторение таких
вопросов само по себе оказывало разрушающее воздействие на психику. А ведь
еще оставались мучительные сомнения - как поведут себя жена и дети, если
ты лишишься социального положения и благополучия. Можно понять, почему
человек так цеплялся за эти внешние символы, когда стремительно падал
запас его внутренних сил.
Многие немцы, зная или
предполагая, что гестапо рано или поздно ими займется, обдумывали планы
побега. Тем не менее они оставались дома и ждали повестки, и когда,
наконец, она приходила, у них уже не было внутренней решимости совершить
побег.
***
После победы над
Германией общественное мнение в Америке было изумлено и возмущено тем
отношением к лагерям, которое преобладало среди немецкого населения.
Оказалось, немцы отрицали какое бы то ни было знание о существовании и
характере концентрационных лагерей. Офицеры союзных армий были потрясены
увиденным и испытывали ненависть к немцам, заявлявшим, что они ничего не
знали. Такое отношение немцев послужило основанием для военных властей
союзников начать после войны кампанию по широкому распространению
информации о лагерях. Немецких граждан насильно заставляли посещать и
осматривать их. Однако эта кампания явно не была результатом глубокого
психологического анализа.
Конечно, немцы были до
глубины души потрясены, увидев горы мертвых тел в лагерях. Их реакция, во
всяком случае, доказала, что двенадцати лет фашистской тирании все же
недостаточно, чтобы уничтожить все человеческие чувства. Но кампания,
организованная союзниками, не достигла своей цели. По-видимому, главный ее
результат в том, что немцы воочию убедились, насколько в действительности
они были правы, не решаясь выступить против гестапо. До того они еще могли
думать, что гестапо преувеличивало свои возможности; теперь же полностью
оправдывалось стремление подавить и прогнать от себя даже мысль о
лагерях.
***
Для некоторых людей выбор
пути был настолько тяжел, что они кончали жизнь самоубийством. Причем, у
них даже не было необходимости самим себя убивать - достаточно было
неосторожно брошенной фразы, остальное происходило автоматически. Многие
так и поступали. Другие покорно ждали прихода СС, не пытаясь скрыться,
поскольку подсознательно желали покончить со всем этим, даже попав в
концлагерь.
Выжить в концлагере было значительно
труднее, но внутренний разлад личности был там уже не столь велик. Не
требовалось, скажем, ни гитлеровского приветствия, ни любого другого
проявления любви к фюреру. Можно было разрядить свою ненависть к режиму в
любых словах без боязни, что на тебя донесут. Но главное, что ты попадал в
руки врага вопреки своему желанию и был бессилен что-либо сделать.
По книге "Психология господства и подчинения" (Харвест, 1998)
|
