Денис Безносов И седьмой Опустошитель опустошает религию «Максимальный совершенный поп называется церковью. Набор мифов церкви называется религией». Седьмой номер «инверсивного» журнала «Опустошитель» займется опустошением гнезд, насиженных совершенными попами, дабы расставить все точки над ы. «Теперь попытаемся путем сложения построить максимального совершенного попа. Максимальность понимается в смысле мощности множества мифов, то есть количества этих мифов». Обладая поистине авангардным (посему довольно эклектичным, но вместе с тем последовательным) обликом, синкретический журнал номер за номером разоблачает привычный образ мышления, переворачивая известное вверх тормашками, обнажая его недоизведанное нутро. На этот раз религия демонтируется как комплекс мифов – посредством изучения довольно разношерстных текстов Ролана Топора, Жана Бодрийяра, Дэвида Гаскойна, Кирилла Захарова, Алексея Лапшина, Вадима Климова и проч. и т.д. «Кого человек ненавидит больше всего? Чего он боится?», - спросила Бориса пурпурная сфера. «Себя», - хотел сказать Борис, но испугался, смолчал. Сфера стала кубом. Борису повезло: и в этот раз уцелел». Цикл прозостихотворений Кирилла Захарова – метафизически ироничный текст о некоем Борисе. Персонаж существует посреди естественного безразличия, и «уцелевает». Мир замечательно абсурден, но он скорее проглочен вглубь персонажа, нежели существует обособленно вовне. Открывая номер, цикл Захарова в некотором роде задает иррациональный тон всем последующим текстам. Иными словами, что может быть бессмысленней каждодневного человеческого быта? Сухое повествование рассказа «Антиквар» Вадима Климова крайне схематично. Его проза напоминает пьесу в лучших традициях театра жестокости-абсурда. Герои взаимодействую внутри повествования постольку, поскольку их сталкивает это самое повествование. Их присутствие необязательно, вместо них существуют отчасти мотивированные реплики, которые, кстати говоря, практически не влияют на их последующие действия. Климов пишет о них уже за гранью гротеска. Ни о каком существенном смысле говорить не приходится. Автор, разумеется, брезгует нормативной логикой. Эти персонажи слишком обречены на одиночество, чтобы размышлять над тем, что именно происходит и говорится вокруг. « – Мы остались совсем одни, – грустно сообщает она. – Нет, это вы остались совсем одна. А я всегда был один. Мне ничего и никто не нужен… не нужно… не нежны… не надо…». Одно из центральных мест в седьмом выпуске «Опустошителя» занимает «паническая» пьеса Ролана Топора «Юбилей Йоко». Главный герой работает в «цистерне господина Борота» вот уже три года, но к его знаменательному юбилею происходит несчастье: в результате перевозок (буквально на своей спине) разного рода богатых дам и джентльменов в отель Конкордиа, Йоко заболевает, клиенты приклеиваются к его телу, а затем врастают в его сознание, превратив его самого в отель. Театр жестокости вперемешку с театром абсурда; пугающая тональность «Фандо и Лис». В отличие от соратников по «паническому» цеху Аррабаля и Ходоровски, Топор работает в балаганной манере. Жестокость его персонажей всеобъемлюща, с каждой страницей она достигает своего апофеоза. Они крайне безразличны ко всему, что не касается их лично. При первой же возможности они предаются наслаждению чужими страданиями; в отместку за доставленные им неудобства, квазигерои готовы уничтожать все на своем пути. А жертва – Йоко – путается в собственных мыслях, не в силах противостоять происходящему. «Я и не говорю, что все знаю. Но все же есть вещи, которые я учил, и в которых не сомневаюсь… (Йоко получает удар кулаком в висок.) Это правда, вернее, краварда». Впрочем, в этом есть немалая доля реальности – все сущее так или иначе является кравардой. Определенный итог всему номеру подводит эссе Жана Бодрийяра «Эстетика утраты иллюзий», не говорящее напрямую о деструктуризации религиозного института, но анализирующее саму природу иллюзии. В центре культурологического эссе Бодрийяра – механизмы, движущие искусством. Иллюзия как таковая охватывает все его сферы без исключения. Так, искусство уверенно в своем векторном движении вперед, в то время как существует в пределах ретроспективы. «Кажется, что мы обязаны довольствоваться лишь бесконечной ретроспективой, тем, что предшествовало нам. Это справедливо и в отношении политики, и в отношении истории и морали. А к сфере искусства это относится в особой мере. Все движение в области живописи отвлечено от будущего и обращено в прошлое. Цитирование, симуляция, ре-апроприация – все это не просто термины современного искусства, но его сущность…». Являясь единым метатекстом, религия опирается также на цитаты и симулякры. На грани иллюзии и реальности, она преподносит некие унифицированные интерпретации, представляющиеся верными и спорными одновременно. Седьмой «Опустошитель», как «седьмой сон Исиды» программного стихотворения Дэвида Гаскойна говорит с читателем сразу на двух уровнях – логическом (через публицистические рассуждения) и алогическом (через жестокую абсурдность художественных текстов) – т.е. смысл существует и не существует. Этот процесс, вероятно, и следует понимать как «иверсния курутьлы».