|
|
Восточноевропейская концепция страдания Несколько лет назад один из крупнейших американских киножурналов обратился к своим читателям с призывом принять участие в конкурсе новых идей для фильмов. Среди различных условий, которые должны были выполнить претенденты, особенно выделялось одно, которое, если не соблюдать его, то любая идея станет непригодной. Это было условие "счастливая концовка". Каждая киноистория должна была заканчиваться счастливо, иначе она не могла надеяться на успех — она не соответствовала бы вкусу американской аудитории. Аналогичные требования для подобного конкурса были выдвинуты другим американским журналом, только там речь шла о рассказах, о "правдивых историях". И требовалось не только, чтобы истории были правдивыми, но и чтобы у них был "счастливый конец", потому что американский читатель не выносит историй, которые, хотя и правдивы, имеют несчастливый конец. Эти примеры американских тенденций симптоматично проливают свет на отношение американцев к страданию. Страдание для американца — это то, что на самом деле не должно существовать в жизни. Оно не имеет права на существование. Оно должно быть исключено из жизни. И если оно продолжает существовать, если оно все еще преследует все темные уголки жизни, то это, должно быть, потому, что цивилизация еще недостаточно развита. Однако наступит время, когда прогресс цивилизации положит конец страданиям. Тогда все люди будут материально обеспечены. Все они будут либо здоровы, либо, если заболеют, будут полностью избавлены от боли с помощью анестетиков, лекарств и т.д., а также наслаждаться долгой жизнью. Однако пока это еще не достигнуто, следует стыдиться боли, как стыдятся необходимых низших жизненных процессов организма. Ибо наличие страдания — это преступление. Эта концепция страдания как чего-то бессмысленного и того, чего следует избегать, представлена американским автором Малфордом, в форме, которая является окончательным практическим следствием отрицания страдания. В двух своих работах, "Скандал умирания" и "Скандал жизни", он энергично постулирует скандальный характер не только страдания, но и крайней формы страдания — смерти. И с сильным порывом сосредоточиться на "позитивном", полностью игнорируя страдания, увидел возможность устранения боли и смерти. Упорное стремление к абсолютной "позитивности", благодаря которой страдания должны быть устранены это глубоко укоренившаяся мотивация американцев: ключ к секретам Америки. Однако один из секретов существования как такового заключается в том, что все сущее имеет свою полярность. У каждого существа есть свой антипод, каждая идеология — свою контридеологию, каждая культура — свою противоположную культуру. Так и американизм имеет свой антипод в человечестве. Одновременно с возникновением американской культуры, в другом месте на Земле возникла ее полярность. Это культура, развивающаяся в Восточной Европе. Русизм и американизм — полярные противоположности. И вряд ли где-нибудь эта полярность не проявляется так явно, как в их концепции страдания. Ибо как в Америке отрицается страдание, так в России оно утверждается. Мы попытались описать это утверждение страдания в России с одной точки зрения недавно в эссе "Легенда о святом граде Китеже". Мы рассмотрели страдание, как оно проявилось в связи с этой легендой. Но более полное, более осознанное выражение "мудрости страдания" можно найти в произведениях того замечательного представителя русской духовности, пятидесятилетие со дня смерти которого мы сейчас отмечаем, а именно Федора Михайловича Достоевского. Великое литературное творчество Достоевского выражает определенные взгляды. Все его произведения являются средством для того, чтобы ярко и ясно представить человечеству определенные истины, которые глубоко укоренились в его душе. И эти истины, которые Достоевский должен был представить человечеству, были не просто его личными убеждениями. Скорее, он осознал мудрость, заложенную в глубинах русской народной души, выразив ее в словах. Теперь эти истины заключались в особом представлении о страдании и вине. Страдание для него — это то, чего не следует избегать. Оно ценно. И все кто страдает, что-то получают от этого страдания. Оно придает человеку больше ценности. Старец Зосима опускается на колени перед Дмитрием Карамазовым, когда понимает, какие страдания ожидают Димитрия ("Братья Карамазовы"). Святой человек преклоняет колени перед недисциплинированным, страстным молодым человеком, потому что у него есть благоговение перед его будущими страданиями. И что-то еще есть в этом замечательном поступке Зосимы. Он содержит, кроме того, выражение благодарности от имени всех людей за все, что предстоит пережить Дмитрию. Ибо каждый страдалец — даже преступник — страдает за всех. Все человечество больно, и эта болезнь достигает кризиса в конкретном человеке, через которого бремя снимается с остальных. Подобно тому, как при абсцессе весь яд в организме концентрируется в одном месте, так что организм в целом освобождается от яда (ибо через одну часть организма, концентрирующая в себе много ядовитых веществ, приносит пользу всему организму), так что каждый страдалец — да, даже тот, кто побежден темными силами зла, тот, кто одержим злом, представляет собой место в человечестве, где яд концентрируется на благо всех. Поэтому "коленопреклоненная" благодарность Зосимы была уместна, ибо в Дмитрии яд Карамазовых дошел до предела. Так происходит со всеми страданиями. Страдание никогда не является просто "личной проблемой" одного человека, это забота всего человечества. Итак, первый тезис концепции Достоевского о страдании таков: Каждый страдалец страдает за всех. Теперь существует страдание заслуженное: то, которое причиняется в качестве наказания или результата отклонений; и есть страдание, которое, подобно рождению, предвещает зарю чего-то нового. Люди могут страдать из-за своих преступлений или страдать из-за величия того, что проходит через их души. Есть разница между страданием от горькой жидкости из чаши страсти и той болью, когда жертвуют чем-то низшим, чтобы что-то высшее могло возникнуть. Достоевский показывает, как эти два вида страдания могут стать одним. Он показывает, как любое наказание может быть преобразовано в муки рождения для высшей жизни. Любое наказание несправедливо, является мученичеством, пока человек не признал свою вину. Если же она осознана, то это уже пробуждение к высшей жизни, и тогда наказание уже не является наказанием, а скорее процессом рождения, в муках, высшего человеческого существа. Справедливость может существовать только тогда, когда вина признана и наказание по своей воле. Когда это происходит, вмешивается процесс благодати из духовного мира; и тогда справедливость становится облученной светом, исходящим изнутри человека. Как луна исчезает днем в солнечном свете, так и справедливое возмездие исчезает в затмевающем свете солнца благодати, которое всегда сияет в глубинах человечности. Таким образом, второй тезис можно сформулировать так: Любое наказание может быть преобразовано в жертву, в родовые начала высшего человеческого существа. Такое понимание возможно только тогда, когда человек испытывает глубокое чувство единства всех людей, единства человечества. Из этого чувства возникает еще одно фундаментальное понимание Достоевского: каждое преступление имеет в своей основе гораздо больше виновных, чем принято думать. Целое отвечает за все свои части. Так, например, все братья Карамазовы были виновны в убийстве своего отца: Дмитрий хотел его совершить (но не совершил), Иван знал о плане и был виновен в убийстве; Иван знал о замысле и не предотвратил его; Алеша не смог предотвратить его, и в этом была его вина. Само убийство было совершено рукой лакея Смердякова; но силы, двигавшие его рукой, принадлежали другим. И так происходит в каждом обществе. Многие виновны, когда грешит один человек. В будущем развитии совести необходимо будет принимать не только свои собственные поступки, но и поступки других людей в сферу своей совести. Совесть может расширить себя, она может пробудиться в своем полном объеме, когда человек осознает этот факт: ты — член целого. И яркое переживание этого факта приводит нас к признанию третьего тезиса, предложенного Достоевским: В преступлении одного человека виновны многие. Если человечество представляет собой единое целое не только в физическом, но и в моральном плане, и если из этого следует, что страдания и вина отдельного человека касаются целого, то возникает вопрос: "Как обстоит дело со светом, добром, истиной? Если мрак, боль, грех касаются всех, то разве не то же самое должно быть верно в отношении счастья, блаженства, добра? Разве единство человечества не является также единством всего, что процветает?" Задавая этот вопрос, мы обращаем наше внимание на самую значительную, самую главную мысль Достоевского. Ибо мы спрашиваем о природе той силы, которая может внутренне превратить наказание в жертву, которая создает ценность страдания, делающего возможным для всех нести вину всех. Теперь эта сила в такой же степени присуща всем людям, как страдание и чувство вины. Эта сила, которая делает все страдания святыми, которая может превращать любое наказание в жертву, которая является солнцем совести, свет, "который просвещает всякого человека, приходящего в мир" — эта сила есть Христос. Христос для Достоевского не догма и не идеал. Он реально присутствует везде, где страдание ощущается так, что хочется преклонить перед ним колени, где наказание внезапно, через чудо внутреннего преображения, начинает сиять как жертва за все человечество. Когда свет падает на скрытые склонности вашей собственной души, которые делают вас соответственным за вещи и поступки, от которых в противном случае вы бы сразу же отвернулись — тогда Христос присутствует. И это последний и самый главный тезис "мудрости страдания" Достоевского: Все страдания могут быть пережиты как дыхание духа Христа в человеческих душах. Отношение Достоевского к страданию характерно для России, как и отношение Малфорда к страданию (как к чему-то бессмысленному) характерно для Америки. Ибо как в Америке естественно отрицать страдание, так в России — утверждать его. "Счастливый конец" для русской духовной жизни — даже для русской судьбы — так же чужд, как русская тенденция к "самоистязанию" чужда американцам. В произведениях Достоевского нет "счастливого конца"; сквозь тучи страданий и страстей, которые окружают его героев, часто пробивается свет того Существа, которое является ключом к тайной загадке утверждения страдания. The East European Conception of Suffering; 1931. |
