|
|
Продленный призрак бытия Если бы эта история не случилась на самом деле — её бы следовало придумать. Но придётся ограничиться описанием действительно произошедших событий. Сорокалетняя Евгения жила, ничем особенно не выделяясь среди людей. Так всегда и происходит в жизни, что события, удивляющие своей универсальной выразительностью, случаются с внешне ничем не примечательным человеком. У Евгении было двое детей и муж. Она работала в школе учителем английского языка и по свойству характера подходила этой работе: рутина не опустошала её, а дарила радость возобновляющегося чувства проживания жизни и небесполезности дней, повторяющихся как вечный present continuous. Днем она делилась с учениками тем, что знала очень давно, но поскольку язык — это не только грамматика с лексикой, то ей удавалось поделиться добавочной ценностью английского языка: его выразительной лаконичной, его отличной от русского языка гибкостью и сложностью его словаря при сравнительной бедности словообразования. Вечера Евгения проводила дома, помогая младшей дочери выучить первые английские слова и выслушивая всё случившееся в течение дня со старшей дочкой. Муж то где-то в углу читал очередного древнегреческого философа, то внезапно оказывался рядом и подкрашивал своими не всегда уместными шутками рассказ старшей дочери. Жизнь Евгении проходила, но это убывание времени пока не вызывало в ней печали. По-настоящему её волновал лишь один назойливый вопрос, который она никак не могла решить и к которому возвращалась и во время работы и во время отхода ко сну. Евгения никак не могла для себя уяснить и принять отношение со своей матерью. Мама жила в другом городе, откуда Евгения уехала на учебу в университет, и куда больше не возвращалась иначе как на летний отпуск с дочками. Имея сорокалетний опыт общения со своей мамой, Евгения никак не могла принять ни мамы ни этого опыта общения. Они переписывались с мамой ежедневно, мама с энтузиазмом и удовольствием использовала технологии мгновенных сообщений, и этот поток слов постоянно сбивал Евгению с толку. Дело в том, что в словах мамы никогда не было ничего нового. Евгения Петровна, при рождении посвятившая имя своей дочери самой себе, продолжала присваивать сознание и сердце дочери по мере взросления. Евгения Петровна позволяла себе в переписке с дочерью полную свободу слова, при этом проявляя внешнюю сдержанность в личном общении со знакомыми и соседями. Евгения с детства помнила своё ощущение: вот мама улыбается в гостях и ведёт дружелюбную беседу, а вот потом всю дорогу до дома рассказывает дочке: какие это некрасивые люди, как они странно живут, и как они ею, Евгенией Петровной, восхищаются. Ну, ещё бы! У нее ведь всегда всё сбалансировано в жизни. Но мизантропия матери как подраздел филантропии была бы для дочери не столь тяжела, с этой особенностью матери она бы как-нибудь смирилась, мысленно отстраняясь от ядовитых оценок Евгении Петровны по отношению к общим знакомым или давно надоевшим родным. Самым тяжелым в общении с матерью для Евгении была однообразность и неизменность её речи. Фразы с выхолощенной эмоцией поступали от Евгении Петровны в полной уверенности в собственной эмоциональности и высшей справедливости. Евгения Петровна регулярно интересовалась жизнью, но этот интерес всегда окрашивался тоннами самооценивающей гордости: внучки были такими хорошими, потому что это её наследственность, а дочка — такая хорошая мама, потому что Евгения Петровна сама хорошая мать. Ни одно событие мира не проходило мимо оценивания в собственных единицах мышления Евгении Петровны. В соседях было 3/10 смысла Евгении Петровны (что не мало!), а смысл родни равнялся, может быть, 1/2 от смысла, понимаемого самой Евгений Петровной. Она всегда говорила примерно одно и то же и примерно одними и теми же словами. Если русский язык по сравнению с английским имеет в разы меньше слов (если не брать суффиксы и предлоги, увеличивающие толщину русского словаря до достойной величины), то словарь Евгении Петровны вполне исчерпывался тремя сотнями слов. Насмешливая оценка давней подруги могла начинаться со слов: "Никогда её не любила", а могла — заканчиваться этой фразой. Евгения лезла на потолок от этих маминых каблучков и шпилек. Ежедневно с настойчивостью заводной фигуры мама встречалась с подругами, бывшими коллегами по работе, соседями. Она была очень приятным в общении человеком. Но результатом любого общения всегда было уединённое сидение в тишине и написание ядовитых и насмешливых текстов об этих встречах и людях. Евгения ежедневно это читала и не могла не читать: мама была немолодой и риск пропустить просьбу о помощи не давал дочери прервать этот бесконечный в своей мучительности и цикличности монолог. Мама писала много, писала обстоятельно, ее речь изобиловала одними и теми же оборотами и оценками, но любая речь и так есть повторение уже известных слов в примерно известном порядке, поэтому речь Евгении Петровны внешне было бы сложно уличить в монотонности и бледности. Отнюдь: её слова блистали красками, герои её насмешек выглядели живо в своей жалкости, но всё, что напишет ей мать, было Евгении заранее известно. Евгения с ужасом смотрела на рост числа непрочитанных сообщений от матери, оттягивала момент прочтения, который оттягивать слишком сильно было нельзя, ведь мама могла а) заволноваться или б) обидеться. Поэтому дочь мужественно отдавала одну-две из своих школьных перемен на прочтение сообщений. Это была мрачная трата времени, но Евгения не могла не читать и не могла не отвечать маме. Она уже давно не спорила и не пыталась не то что урезонить маму, она даже не пыталась с ней поговорить о чём-то, что интересовало её саму. Высказываться в этой паре мать-дочь дозволялось лишь старшему по рождению. И Евгения теряла минуты своего отдыха на то, чтобы узнать, что сестра Евгении Петровны с которой та встречалась еженедельно, что эта сестра, как обычно, не умеет себя поставить с сыновьями и ходит у них на поводу. А подруга Евгении Петровны, с которой она встречалась каждый вторник, неудачно поставила себя в отношениях с мужем и лучше бы ей развестись, но Евгения Петровна не хочет лезть, ведь всё равно кто ее послушает. И эта шарманка чужих жизней и своих высших оценок и составляла весь спектр сообщений от Евгении Петровны своей дочери. Евгения изнывала от собственного молчания, усиленного тем, что она должна была регулярно отвечать, но отвечать в смыслах удобных маме и умиротворяющих её жаркое самолюбие. Евгения ощущала, что отдаёт слишком много сердечности своему размышлению о переписке с матерью. Она понимала, что своей зацикленностью на зацикленности матери она эту зацикленность зацикливает дальше. Но сердце — не камень и не пламень. Ни отстраниться ни бороться у Евгении никак не получалось. Она изредка делилась своей тихой бедой с мужем и однажды, отложив очередного, кажется, Эпикура, он, кажется, сказал: — Слушай, всё происходящее с тобой совершенно похоже на речь твоей мамы. Монотонность её яда и твою жизнь отравляет недобрым однообразием. А что если тебе попробовать… Новое приложение для телефона вышло, называется: Продлённый призрак бытия. Там как: если у тебя умирает близкий, ты загружаешь в программу всю историю переписки с ним, программа собирает семантическое ядро его речи, и ты продолжаешь общаться с умершим, но вместо него с тобой общается эта программа. — Ну, и при чём тут я? — Спросила Евгения, нарезая яблоко на острые дольки. Младшая дочь была тут как тут и стояла, открыв рот, как рыбка: — Мне что, маму надо убить и продолжить с ней общаться через эту программу? — Не, не. То, что мама жива — не страшно, в смысле — хорошо, многих лет ей жизни, сто футов под килем. Наоборот, ты через программу прогони не маму, а свои ответы ей. Сделай своего цифрового двойника, а он пусть и собеседует с мамой. собеседника. Попробуй — загрузи ваши диалоги в программу и установи режим автоматического ответа. И вуаля — живая мама общается с твоим продлённым призраком бытия. А ты и думать забудь. Пусть она общается с холодной железкой. У слов температуры нет. Евгения отмахнулась от идеи, продолжая мучиться и читать регулярные послания мамы: — Наталья никак не поймёт! Своими руками сотворила сыновей. И нет, чтобы поговорить с ними серьёзно, нет, она молчит, терпит, а они на неё плюют, а она всё тянет и тянет лямку, а какие у нас уже годы! Так и будет до смерти их тянуть. А мне такой сестры не жаль! И т.д. и т.п. и проч. Но слова мужа жили и разрастались в мысли Евгении, и однажды она решилась чуть-чуть попробовать. Скорее из профессионального интереса (нашла для себя оправдание): — Неужели программа уже может заменить говорящего человека? Так скоро и учителя английского станут не нужны. Роботы будут учить роботов, а человек пойдёт на свалку сознания, — как шутил ее муж, читая очередного Ксенофонта. Муж помог ей настроить "Продлённого призрака", и Евгения с любопытством прочитала свой первый механический ответ на очередную тираду Евгении Павловны. Она поразилась, насколько точно бездушная программа повторила бездушный стиль её собственных ответов маме. Это действительно работало. Евгения ещё позаглядывала в свои ответы маме, но потом стала делать это реже и реже, а потом уже раз в неделю проверяла отдельные свои ответы и не переставала удивляться их механической уместности. Так шли месяцы и годы. В моменты, когда нужно было поздравить маму с днём рождения или ехать к ней в гости, Евгения брала переписку в свои руки. Хотя программа и позволяла создавать поздравительные сообщения по графику, в настройках нужно было выбрать степень радости, уровень красоты слога и даже настроить степень проникновенность слов. Евгения смогла отдохнуть от чересчур пристального общения с матерью, но иногда волнами на неё находило переживание, ей становилось стыдно за то, что она отгородилась от родной матери чужой бездушной программой. Забыв чувство беспомощности и разочарования, она брала телефон и ввязывалась в разговор с мамой, но Евгения Петровна оставалась непреклонна в своем преклонном возрасте и продолжала настаивать на единожды утвержденном методе общения с дочерью. Человеческие попытки разговора выводили Евгению Петровну из себя. После слов Евгении: — Мама, ну послушай, не может тётя Наташа стать другой, ты же не можешь измениться. — Евгения Петровна переходила в режим грома и молнии и договориться с ней становились ещё более невозможно, хотя, казалось бы, куда уж невозможнее. Жизнь — такая штука, — прочитала Евгения надпись на стене на задворках дома. Иногда фразы, оставляемые безымянными подростками, выглядят, как написанные искусственными интеллектом, в который загрузили диалог двух предыдущих искусственных интеллектов. Однажды, утром первого января, когда дочки ещё спали, не ведая о предстоящих подарках, а муж, уткнувшись головой в одеяло, отчаянно пытался вернуться в сон, Евгения проснулась и в тишине первого дня очередного года потянулась к телефону. Она прочла сообщения от друзей, поздравила пару своих подруг и, наконец, перед тем как встать и пойти будить детей, открыла сообщение от мамы (оттягивала момент). Она читала сообщение и слышала, как секунды замедляются у неё в голове. Евгения Петровна писала: Здравствуйте, срок вашей подписки истёк, пожалуйста, оплатите продление "Продлённого призрака бытия". Праздник перестал быть. Евгения в режиме автоматического ответа на жизнь встала, оделась и поехала на вокзал. Оставив дочерей и мужа ещё полчаса поспать и ничего не знать. Через десять часов она уже шла к дому Евгении Петровны от вокзала в родном городке, где провела доброе детство. Дверь ей никто не открыл, звонок работал впустую. Евгения открыла дверь своим ключом. Вошла в дом. Тишина. Никого. Как будто вообще на Земле никого больше нет. Зашла к соседке, всплакнули обе, давно не виделись. — Женя-то уже месяц как умерла, мы её в больницу отвезли без сознания уже. И ведь не жаловалась она никогда. Ну да, да. — Евгения вернулась в квартиру и увидела телефон возле незастеленной кровати мамы. Телефон был подключен к сети и лежал себе живее некуда, светодиод на торце размеренно разгорался и гас. Разгорался и гас. Евгения боялась догадки, взяла телефон, и открыла чат своей переписки с мамой. У Евгении Петровны тоже был установлен "Продлённый призрак бытия". Евгения посмотрела историю использования программы: мама не писала ей сама уже год. Она начала использовать программу ещё раньше Евгении. Видимо чувствовала приближение развязки, и тоже стала уставать от себя, предпочитая разбираться с миром без применения душевых сил. Евгения начала читать переписку машины с машиной. Для стороннего читателя всё бы выглядело складно, достоверно. Да и у Евгении как-то не было ни сомнения, ни печали оттого, что в последние дни своей жизни Евгения Петровна не произнесла и не написала ни одного человеческого слова и ни одного человеческого слова не получила в ответ. Евгения возвращалась на поезде к себе домой. Перед ней на столе лежали два телефона и поочередно пикали, продолжая давно умерший разговор. Евгения смотрела на эту бессмысленную длящуюся переписку. Слова отвечали на слова. Разговор шёл бурно, развиваясь по заведомо определенным правилам, не делая никого ни счастливым ни несчастным. И хотя Евгения никак не участвовала в диалоге машин, ей захотелось участвовать в нем ещё меньше. Она выключила оба аппарата и осталась наедине с поездом и неиссякаемыми подробностями пространства за окном, убегающими из настоящего в прошлое с одинаковой для всего смертного скоростью. В этой насмешливой неутомимости холмов, домиков, переездов, машин и велосипедистов — была какая-то пародийная подлинность, бессмысленность лежала на предметах мира, как снег, подсказывая скрытые формы жизни. Евгения посмотрела на своё отражение в стекле поезда, окунулась в будущее: она доезжает до вокзала, сходит с поезда, такси, дорожка от забора до подъезда, взволнованность детей, прохладная радость мужа — всё предстоящее было ей безвозвратно знакомо. Всё сложилось как-то само, словно все её прежние поступки, порывы детства и юности были заложены в какую-то несложную программу. Солнце в морозном воздухе расплывчато светило сквозь толщу тумана. Судьба поражала правдоподобностью. Евгения стряхнула с себя сетку размышлений; слова, если их не остановить, будут плестись, подсказывать, звать, называть вещи своими и чужими именами. Слова будут указывать на жизнь, оставаясь словами. Евгения встала со своего места и пошла по вагону в туалетную комнату. Ей было нужно что-то делать: умыться, сходить в вагон-ресторан, выпить кофе с круассаном, позвонить домой, привести себя в порядок, одеться и подготовиться к выходу из вагона. Евгения включилась в спасительную суету, зная, что если ничего не делать, то потом будет не в чем сомневаться. Москва |
