|
|
Садись на меня! Всю жизнь моя душа искала вещь, Х.С. Томпсон — Как считаешь, сколько мне ещё осталось? — грустно спросило Чудовище. В его растерянных глазах стояли слёзы. Миша заметила их, потому что сегодня Чудовище не надело очки. Последнее время оно чаще приходило в очках, хотя это и казалось странным. "Чтобы лучше тебя видеть, моя дорогая", — объясняло Чудовище и посмеивалось, хотя Миша не понимала, что здесь смешного. Когда оно было в очках, оно вело себя веселее, увереннее. "Наверно, потому что лучше видит меня", — думала Миша. Но сегодня Чудовище было печальным и играло неохотно. Они сидели на полу и рисовали ассоциации. Красный фломастер совсем исписался… — Так сколько? — Ну... — Миша отвела взгляд и прикрыла ладошкой рот, а потом сделала вид, что ковыряется в носу — якобы, потому что вдруг очень сильно захотелось поковыряться в носу. — Наверно, год… — Миша! — Чудовище так посмотрело, что врать в глаза ему стало невыносимо. — Пол… — промямлила Миша, опустив голову, — … года. Чудовище промолчало и тоже отвело взгляд. Повисла неловкая пауза. Миша разглядывала рассыпанные на полу фломастеры — вперемешку с картошкой фри из Макдональдса, которую сегодня принёс отец. Миша очень любила картошку фри, но сегодня, сейчас — как-то не хотелось. Она подумала, что, наверно, это и есть взросление — когда от грусти не хочется даже того, что так сильно любишь! — А меня? — спросило Чудовище. Миша вспомнила, что Чудовище умеет иногда читать мысли, и смутилась. — Но ты же не картошка фри! Это разные вестчи! — Вестчи! Значит, я для тебя просто вестч? — обиделось Чудовище, или сделало вид. — Не просто! Я люблю тебя! — Но ты перестаёшь в меня верить! — Я не перестаю! — Перестаёшь! — Чудовище провело когтистыми лапами по своему телу. — Смотри, как я таю. Я уже почти прозрачное стало, я исчезаю. И уже не могу тебя обнять! Миша хотела заплакать, но только сжала надутые губки, сморщила носик и зажмурилась. — Прости! — сказала она. — Я не хотела. Я люблю тебя, но… не могу верить, как раньше. Чудовище глубоко и шумно вздохнуло. — Ладно, это не твоя вина. Все дети рано или поздно перестают верить. Это твои родители виноваты. — Родители? — переспросила Миша. — Ну а кто ещё? Тебе неделю как шесть исполнилось. Ты ещё толком с людьми не общалась. Всё, что в тебе есть — только от мамы с папой. — А подружки? — Да брось ты — подружки! Пару раз в год к твоим родителям на праздники приходят другие взрослые и приводят своих детей. Вы не дружите! Вас просто оставляют в одной комнате, чтобы вы не мешали взрослым заниматься своими делами! — Нет! Мы дружим! — возмутилась Миша. — Ну и как зовут твоих подружек? — саркастично спросило Чудовище. — А-а… Аглая… или Агнесса?.. и… — Миша опять стала ковырять в носу. — А может, нет других подружек? Может, и Аглаи-Агнессы нет никакой? Может, это они — вымышленные? — с жаром заговорило Чудовище. Миша озадаченно на него посмотрела. — Родители твои против меня тебя настроили, — уверенно сказало Чудовище. — А ты поверила. Им! А не в меня! К мужику этому тебя водили, он тебе тоже мозги вправил. — Раф хороший! — запротестовала Миша. — Ага, хороший! Как же! Специалист по маленьким девочкам! — Чудовище сделало губки (если это можно назвать губками) бантиком. — А что? — обиженно спросила Миша. — Он тебя трогал… там. Где у тебя бывает тепло без причины, — сказало Чудовище и обиженно отвернулось. — Ты сама знаешь. Ты мне сама рассказывала! — Не трогал! Мне показалось! — И тепло тебе не было? Там?! Миша надулась. — Это не твоё дело! — вдруг совсем по-взрослому ответила она. — Тебе понравилось? — Чудовище искренне удивилось. — Разве ты такая порочная? — Нет… Или… У Миши уже кровь пошла из расковырянного носа, поэтому сейчас она просто прикусила палец. Маленькие зубки откусили кусочек кожи, это принесло отрезвляющую боль. — Нет! Мне только ты нравишься. Я хочу, чтобы ты осталось! — Твои родители… — вздохнуло Чудовище. — Они почти убедили тебя, что меня нет. — Но ты же есть! Вот же ты! — Миша бросилась к Чудовищу, чтобы его обнять, но, не встретив никакого сопротивления, пролетела сквозь него, как сквозь призрака. — Вот видишь, — грустно сказало Чудовище. — Меня уже почти нет. — Не оставляй меня! — со слезами на глазах взмолилась Миша. Чудовище тоже поковыряло в носу — в огромном широком носу в пять ноздрей поковыряло кривым шестифаланговым пальцем с длинным раздвоенным когтем. Чудовище шумно причмокнуло, будто обдумывая что-то. — Есть один способ, — наконец молвило Чудовище. Миша задержала дыхание в ожидании… — Но тебе нужно будет убить своих родителей… — А дядю Рафа? — До него так сразу не добраться… Давай начнём с родителей. А потом я помогу тебе и дядю Рафа прикончить! — И ты тогда не исчезнешь? — Никогда! Миша радостно бросилась к Чудовищу, уткнулась в его сильную, вновь чудесно плотную, широкую грудь и тёрлась лицом о пушистый шелковистый мех. — Давай, наконец, обсудим это! Нельзя же так дальше, — Анна на взводе, и пальцы её дрожали, как и звонкий голос. — С нашей дочкой не просто что-то не в порядке. Я боюсь её! — Мишель — прекрасный ребёнок! — мужчина добродушно улыбался. Он подлил вина себе и жене. Они сидели на просторной кухне на высоких табуретах за узкой барной стойкой, пили вино и обсуждали своего трудного ребёнка. Когда мужчина говорил, он намеренно слегка гнусавил, пытаясь изобразить французский прононс. Эту причуду мужа и всю его франкофилию жена так и не смогла принять. Она никогда не любила его всерьёз. Просто она богата, и он тоже богат. А все прочие из общества богатых и влиятельных людей, в котором она вращалась, вызывали у неё ещё больше неприязни. Она надеялась, что сможет смириться с чудачествами мужа, но оказалось ровно наоборот — она тихо возненавидела Сашу. Таким было его имя, но он настаивал, чтобы его звали Шарль. А она — Анна. И Шарля это устраивало: звучало аристократично, по-русски, но с пикантным французским привкусом, как в романах Толстого, где все говорят по-французски. Сейчас Анна думала, что уже давно уложила дочку спать, поэтому можно расслабиться — не две, а четыре таблетки феназепама запить вином. — Она смотрит на меня — и на тебя, кстати, тоже, — как на врагов. Ничего себе, прекрасный ребёнок! — Дорогая, Рафаэль говорит… — Шарль замер и мечтательно улыбнулся. — Что Мишель очень одарённая девочка с развитым воображением! Из таких детей получаются яркие личности, одарённые артисты, или учёные, открывающие что-то новое! Мишель — прекрасный ребёнок! — Ты просто идиот! И Рафаэль твой… Может ты не просто идиот, а? — Анна сделала определённое выражение лица, но муж даже не заметил. — А почему твой Рафаэль переехал сюда? Ты не задумывался? Что у него там, в Сорбонне не заладилось? — Раф — прекрасный психоаналитик! Он же "Пэ-аш-Дэ", дорогая! Это докторская степень. И он не в Сорбонне защищался, а… — Какой па-шэ-дэ, дорогой?! — передразнила мужа Анна. — Сколько ты ему уже ссудил? Он собирается возвращать? Или ты ему за что-то другое так платишь? — Ну всё-всё… — примирительно замахал руками Шарль. — Я просто в него верю, в его талант… Его ждёт успех, вот увидишь. — Он случайно сбил бокал со стойки и полез вниз, чтобы подобрать. — Я скорее увижу, как твой замечательный ребенок тебе однажды в печень воткнёт "перо", Шарль! — она знала, что мужа бесили блатные словечки и вообще всякая сниженная народная лексика. — Что ты несёшь? Раф прекрасный специалист… Лучший в России по лакановскому психоанализу. Он стажировался в Клинике Святой Анны… Её стены помнят ещё самого Жака Лакана! — Мама! Папа! — Вбежала на кухню заплаканная Миша. — Оно опять появилось! Оно опять меня достаёт! Мама скривилась и закатила глаза. Папа широко улыбнулся: — Доченька, ты опять увидела бабайку? — Папа! Это не бабайка, это чу-до-ви-ще! — с нажимом произнесла девочка. — Оно живёт в моей комнате! Ты не смог его выгнать, оно вернулось! — Пойдём, дорогая! — Шарль излучал спокойствие и миролюбие. Если бы он был солнцем, то точно смог бы прогнать всякую тень. Но он был всего лишь отцом, поэтому решительно направился прогонять Чудовище. — Где оно в этот раз спряталось, милая? — Шарль улыбался, будто сладким пирогом делился. — Под кроватью… — шмыгая носом, ответила дочка. — Сейчас уладим всё, Мишель, папа с тобой… Когда они зашли в комнату, Миша сразу же побежала к кровати, залезла на неё и накрылась одеялом. Шарль прошёл не спеша и, кряхтя, опустился на колени. Залез под кровать, собираясь помахать там руками, бурча что-нибудь вроде "абракадабра!", чтобы показать дочке, что он прогоняет бабайку. Чудовище осторожно выглянуло из шкафа, куда заранее спряталось, когда родители Миши вернулись домой. Сегодня оно надело очки — день ответственный. В мягком оранжевом свете торшера они казались маленькими круглыми глазками, в которых полыхал таинственный заговорщицкий огонь. Миша поманила рукой и показала вниз. Чудовище кивнуло и тихо на цыпочках приблизилось. — Давай вместе! — шепнула она и жестами показала, что задумала. Она подпрыгнула, а Чудовище — прыгнуло на кровать всем своим весом. Хлипковатые деревянные ножки подломились, и кровать обрушилась на ползавшего под ней и бормочущего Шарля. Она не убила взрослого мужчину, но оглушила его. Миша достала из-под подушки канцелярский ножик с выдвижным очень острым лезвием и снова затаилась под одеялом. Придя в себя через пару минут, Шарль выполз из-под придавившей его кровати. Поднялся на четвереньки и, задрав голову, словно, в йогической позе кошки, такой нелепой в этой ситуации, позвал: — Мишель, ты где?! Дорогая, с тобой всё в порядке? Миша выглянула из-под одеяла и быстренько перерезала такую открытую легкодоступную шею отца. Чудовище одобрительно покивало, мигнув полыхающими круглыми глазками. — Мама, помоги! Папе плохо стало! — вбежала девочка на кухню, оставляя на паркете тонкий след из редких капель вишнёвого цвета. — Уйди от меня, мелкое чудовище! — Анна попыталась встать с табурета, но неловко подвернула ногу и упала. — А Чудовище мне так и сказало, что с тобой всё просто будет, — сказала девочка, глядя на мать сверху вниз. Анна заметила, что детская ручка испачкана чем-то тёмно-красным и сжимает канцелярский ножик, с которого капала… "Это же кровь!" — поняла она. — Д-дрянь мелкая… — прошептала Анна и отключилась, чтобы уже не включиться никогда. — Видишь, как мы всё просто сделали! — радовалось Чудовище. — А ты ещё сомневалась! Миша стояла над мёртвой матерью и со смесью растерянности и любопытства смотрела в её лицо. — Знаешь, — сказала, наконец, девочка. — У неё прекрасные губы. Я хочу их себе как цветы. — Тебе нужна помощь? — участливо спросило Чудовище. — Нет, я сама смогу. Я ведь теперь взрослая! — ответила Миша и стала деловито отрезать ярко-алые губы с лица матери. — Ах, какие они здоровские! *** Миша, сколько себя здесь помнила, всегда лежала в палате №13. Это была "наблюдательная" палата, последняя по номеру — в самом конце коридора женского отделения для буйных и опасных пациенток городской психиатрической лечебницы. Сюда она попала два года назад, потому что держать её в подростковом отделении сочли слишком опасным. В "наблюдательной" оставляли, как в отстойнике, вновь прибывших, прежде чем они угомонятся, обколотые сильными лекарствами, и прежде чем врачи поймут, чего от них ожидать. Потом — кого-то через несколько суток, кого-то через неделю, а кого-то и через две — переводили в обычные палаты. Там тоже был строгий надзор, но хотя бы не привязывали к койке, как в "наблюдательной". Мишу так и не перевели в обычную палату. Лекарства на неё не действовали должным образом, а чего от неё ожидать, не смогли понять несколько врачей за полгода, и как-то забыли про неё, оставили как есть. Мишу отвязывали и водили в туалет под конвоем четыре раза в день два дюжих санитара. Кормили её с ложечки чем-то жидким. Даже бывалые психи и убийцы поражались жестокости условий, в которых её содержали, поражались её юности и стойкости, и не понимали, как она ещё не сошла с ума. "Как ты ещё не сошла с ума, Миша?" — спрашивали некоторые безумные тётки, считая это отличной шуткой. Она не понимала, что здесь смешного. У неё был секрет, который помогал ей держаться. Каждую третью ночь приходило Чудовище, отвязывало Мишу от койки и уводило в комнату для занятий. Комната предназначалась для дневных занятий рисованием, чтением, каким-нибудь рукоделием, для совместных настольных игр. Но днём она всегда оставалась закрытой. А ночью Чудовище уводило туда Мишу для совсем других занятий. В этой комнате они занимались изучением алого цветка, который Миша срезала с лица мёртвой матери. Миша раздевалась, становилась на четвереньки на столе, и Чудовище изучало её алые губы пальцами, языком и жезлом. Миша лишь однажды, исподтишка оглянувшись, увидела этот жезл. Чудовище почему-то не позволяло на него смотреть. Но единожды увидев жезл, Миша захотела им овладеть, она поняла, что этот жезл каким-то образом станет ключом к её свободе. Иногда Чудовище приносило для Миши немного вина и сладостей. Изучение цветка завершалось, когда Миша содрогалась в конвульсиях и кричала: "Да! Да! Они вошли в меня!" При этом она испытывала наслаждение, которое с лихвой искупало мучительные дни и ночи, когда она, обездвиженная, валялась на койке, на грязной простыне, которую меняли лишь раз в пару недель. Миша часто просила: "Я хочу ещё, пусть идут ещё! Во мне полно места для них! Пусти их всех!" Но Чудовище оставалось непреклонным. "Нет, Миша. На один раз хватит, — говорило оно. — Ты очень сильная и много выносишь. Но и твои силы не безграничны. Бесы могут разорвать тебя, если впустить сразу слишком много". Потом Чудовище отводило Мишу обратно в палату и привязывало к койке. Затем ложилось рядом — тёплое и мохнатое, такое приятное и надёжное, вкусно и уютно пахнущее, не то что простыня и вся эта ужасная лечебница. Миша засыпала, а когда просыпалась, всё ей казалось сном — всё что происходит вокруг, пока нет рядом Чудовища. Реальностью для неё стали только ночные занятия с ним, а остальное не имело смысла. Так прошло в полусне два года, а казалось — намного больше. Днём Миша рычала, кричала какие-то непонятные невразумительные слова, грозила всем местью, металась так, что нередко доходило до вывихов запястных суставов, или голеностопных. А каждую третью ночь просыпалась по-настоящему — для наслаждения. В одну из ночей Миша проснулась от нетипичного шума. Тогда ей исполнилось пятнадцать лет, но она уже не помнила свой возраст и дату рождения. Это была не та ночь, когда должно прийти Чудовище. Но происходящее вокруг заставило её проснуться. Разлепив глаза, она увидела, как санитары выносят койки с привязанными к ним недавно поступившими "острыми" пациентками, и ставят их где-то в коридоре. За всем этим наблюдала новая медсестра, которая, насколько могла вспомнить Миша, работала в отделении всего недели две или три. Остроносая, тонкогубая брюнетка, затянувшая свои волосы в уродливый пук на затылке. Раскосые и хищные глаза — хотя, может, это так стянутые на затылке волосы растянули её лицо? Медсестра заметила, что Миша проснулась и смотрит на неё. Тогда она подошла и сказала: — Не бойся, девочка! Мы вытащим тебя из этого ада… С божьей помощью… — последние слова она пробормотала себе под нос, словно сама сомневалась в их силе. Санитары вынесли последнюю койку с пациенткой. Миша почуяла недоброе. Она осталась в палате одна и даже удивилась: насколько здесь просторно, если вынести двадцать три койки с писающими под себя, харкающими на себя безумными тётками. В палату вошёл священник в облачении. Мужчина в возрасте, сухощавый, с решительным, или даже злым лицом. Глаза его, казалось, прожигали взглядом насквозь. Миша испугалась и сначала замычала. Её мычание становилось всё выше и громче и перешло в визг. Наконец, она заорала: — Прочь! Прочь от меня! Рванина! Отродье! Убивают, помогите! Но священник решительно, в соответствии со своим суровым лицом, подошёл и накрыл ей рот чем-то влажным и отвратительно пахнущим. Миша с трудом узнала запах сырой рыбы. За годы, проведённые в изоляции в лечебнице, она забыла большинство привычных, обычных для нормальных людей запахов. Мишу потянуло вырвать, но рвота не шла, она, словно собиралась в глотке в сжатый кулак. Второй рукой священник стал размахивать над Мишей крестом с фигуркой распятого человека и что-то шептать-напевать-кричать на незнакомом языке. Миша почуяла смесь боли, отвращения и, как ни странно, удовольствия, похожего на то, которое овладевало ей во время сеансов изучения цветка с Чудовищем — такую же проникновенную лёгкость, приятную дрожь по телу, и невесомость. И действительно, теперь её спина не касалась вонючей влажной простыни, её тело приподнялось над койкой и повисло в воздухе. Взор её затуманился, она всё видела, словно на периферии зрения, и всё двоилось в глазах. Внутри неё закричал голос. Потом ещё один. Потом два. Потом три. Пять… Сто сорок четыре… Потом она сбилась со счёта, но голоса всё добавлялись и добавлялись. Голоса кричали: — Удавись, падла! Голоса кричали: — Здесь наш сад! — Здесь наш …ад! — вторили им другие. Голоса кричали: — Выпусти нас! Выпусти! — Спаси нас! Спаси! — хныкали какие-то. Но голоса, которые возражали и противоречили молитвам священника, быстро расправлялись с голосами, которые молили о помощи, как с предателями. Ведь этих — противоречащих голосов — было намного больше. Наконец, сила их крика достигла какой-то неуловимой кульминации, и ком рвоты в глотке Миши выпростался изо рта семипалой лапой, и каждый палец завершался вместо фаланги миниатюрной головой рептилии с вытянутой широкой пастью, усеянной тонкими загнутыми, как у щуки, зубами. Эти пальцы мгновенно разорвали рыбу, которой священник затыкал рот Миши, и вгрызлись в руку самонадеянного выскочки, посмевшего проводить отчитку, не имея столько же ангелов в своей душе, сколько голосов было в чреве Миши. Рыцарь креста и рыбы завопил и стал вырываться, но пытался всё ещё читать свои молитвы. Семипалая змееголовая лапа втащила его руку в рот Миши почти по плечо. А затем огромный семиглавый дракон вырвался из её рта. Драконьи головы на длинных гибких шеях сыграли со священником в своеобразный волейбол, перекидывая друг другу его тело, каждый раз откусывая от него по кусочку. В считанные секунды от него ничего не осталось. Седая уже медсестра сбежала, и больше никогда не возвращалась. Два дюжих санитара сунулись было, чтобы вмешаться, но, увидав, что творится в палате №13, бросились наутёк, даже не пытаясь дать себе отчёт: что это за массовое помешательство их постигло? Под утро они всё же вернулись, изрядно хлебнув спирта для храбрости. Не обнаружив в палате никаких следов кровавой вакханалии и присутствия кого-то постороннего и невероятного, вроде семиглавого дракона, они поставили все койки с мирно спавшими под сильными лекарствами пациентками на место. Санитары договорились забыть о случившемся. В следующую ночь пришло Чудовище, оно было очень серьёзным и немного печальным. — Нам пора расставаться, Миша… — Разве я опять в тебя не верю? — забеспокоилась девушка. — Нет-нет, Миша, дело не в тебе… Но нам придётся разойтись на какое-то время. Так надо, пойми. Это надо нам обоим, ты увидишь сама… — Ты бросаешь меня? Ты нашло себе другую маленькую девочку? — О, Миша! — саркастично стало говорить Чудовище. — В тебе уже есть всё нужное для стервы! Ты далеко пойдёшь! — Чудовище усмехнулось. — Но нет, я никого не нашло. Ты — всё, чего я жажду в этом мире. И я не покину тебя навсегда. Мы встретимся, мы увидимся, но сначала ты должна социализироваться… — А что это такое? — спросила Миша. — Ты должна пожить среди нормальных людей… — А я что — ненормальная? — Конечно, ты ненормальная. Ты гораздо лучше нормальных! Ты единственная такая! Моя любовь, моя девочка… — Чудовище смотрело на Мишу такими глазами, полными нежного и смиренного обожания, что невозможно было усомниться в искренности его слов и чувств. — Ладно, хрен с тобой… Кстати, про хрен… — начала деловито Миша, совсем не как пятнадцатилетний подросток. — И откуда ты таких слов нахваталась? — У санитаров, — отрезала Миша. — Но не суть… — Да, я поняло. Конечно, сегодня ты получишь жезл, которым так стремишься обладать. Но не жди от него многого. Власть не в жезле, а в том, кому он принадлежит. — Разберёмся уж! — Миша улыбалась и веселилась, дёргалась, привязанная к койке, от предвкушения всего нового и необычного. — Развязывай скорей! Впусти в меня последний разок побольше! — Сегодня я отдам тебе всех, — пообещало Чудовище, развязывая Мишу. Потом оно нежно взяло девушку на руки и отнесло в комнату для занятий. Когда уставшая и счастливая Мишель лежала на столе и смаковала ощущение быстро расползающихся внутри неё бесов, Чудовище сказало: — Теперь ты моя сила, моя душа и моя смерть. Я отдало тебе всё. И сейчас отдам последнее, хотя совсем не самое ценное… — Жезл?! — вскричала Миша и приподнялась на локтях. Она второй раз в жизни, но уже открыто и прямо, смотрела на жезл Чудовища, и оно не препятствовало ей. — Да. Но ты не обольщайся заранее. Жезл — это совсем не то, что ты думаешь. Да и я не совсем то, что ты думаешь. Как ты считаешь, почему мне удавалось все эти годы навещать тебя здесь, в этой лечебнице для душевно больных, в отделении для особо опасных и буйных сумасшедших, совершивших тяжкие преступления? — Ну… — Миша озадачилась, — ты же Чудовище! А как ты проникало в мою комнату, когда я ещё с родителями жила? — Тогда всё было немного иначе, тогда достаточно было того, чтобы ты меня видела. — А я думала — чтобы ты меня лучше видело! — вставила Мишель шутя. — Кстати, ты больше не носишь очки… У тебя улучшилось зрение? — Я всегда тебя отлично видело, — серьёзно ответило Чудовище. — Очки носил другой… — То есть в очках со мной было не ты? — встревожилась Миша опять. — Я всегда было с тобой. Просто иногда ты меня не видела, или видела в других. Когда они воплощались в меня, я молчало. — А сейчас? — А сейчас, чтобы быть с тобой, я воплотилось в другого… — В человека? — Мишель скривилась от отвращения. — Да, я взяло его тело, но не беспокойся — всё это время ты была не с ним, а со мной. Каждый раз, когда мы были вместе. Ты же видишь, что вот оно я — твоё любимое Чудовище! И это я с тобой говорю. — Ага… А тело чьё? — Одного паренька, который сюда устроился подработать ночным санитаром… Неважно. Он не стоит нашего внимания. Но ты должна знать, что, как только я уйду, здесь будет валяться иссушённый оскоплённый труп. А жезл… ну сама посмотришь. Мишель начала тревожится. Всё, о чём она мечтала, и предстоящее избавление, теперь казалось ей не таким привлекательным и лёгким, как раньше. — Встань передо мной! — скомандовало Чудовище. Мишель слезла со стола и встала навытяжку, будто часовой. — Протяни руку и закрой глаза! Мишель повиновалась. — Вот твой жезл! Теперь поступай, как знаешь… Мишель ощутила в руке что-то мелкое, мягкое и влажное. Это совсем не походило на жезл, который она видела. Когда она открыла глаза, Чудовища не было. Перед ней валялся труп, казалось бы, молодого мужчины, но с кожей старика, сильно исхудавшего старика. А в руке Мишель сжимала его член. Окровавленный комочек кожи — совсем не то, чем он был у Чудовища. И что теперь с ним делать? Как организовать побег? Какой же это ключ? Ну, Чудовище!.. Мишель впервые подумала о Чудовище плохо, с претензией, словно оно ей что-то должно и не выполнило. Мишель решила, что утро вечера мудреней. Она вернулась на свою койку в палату №13. А труп санитара, которого тут вряд ли даже помнили по имени, она проигнорировала. "В конце концов, я безумная, беспамятная, привязанная лежу в палате. Мои ли заботы, откуда здесь труп?" — весьма разумно рассудила Мишель. Она уже находилась в койке и привязывала свои лодыжки, надо было ещё придумать, как самостоятельно, без помощи Чудовища, привязать руки. Но жезл — что с ним делать? Куда спрятать? Сейчас он казался ей совершенно бесполезным предметом. И даже непонятно, почему она о нём мечтала, чего ждала от него? Но и выкинуть было жалко. Повинуясь чувству между наитием и любопытством, она засунула комочек плоти себе между ног. Алый цветок раскрылся и схлопнулся, приняв угощение. И даже словно бы маленький язычок на секунду вылез и быстро облизал алые губы. "А ему понравилось!" — удовлетворённо подумала Мишель и впервые совершенно спокойно заснула в этой вонючей палате. Перед этим она, конечно, не забыла привязать свои руки, ну или хотя бы сделать вид, что они привязаны. Назавтра Мишель выпустили из лечебницы. Потому что вместо пятнадцатилетней безумной девушки изумлённые санитары, медсёстры и врачи увидели на койке в палате женского блока миловидного юношу. Взор его был совершенно ясен, вменяем и речь тоже. Хотя он и не смог объяснить, как сюда попал, и куда делась пациентка с этой койки. По-хорошему в такой ситуации стоило бы разобраться, но чтобы не случилось скандала, всё решили замять по-тихому, и списали на чью-то дурацкую шутку. Юноша, тем более, признался, что вчера здорово перебрал на вечеринке у друзей и ничего не помнит. Долго ещё ходили слухи о проделках полтергейста в одном "нехорошем" отделении психиатрической лечебницы. Но стоило ли удивляться и обращать на них внимание? Ведь чего только не услышишь в этих стенах! Там даже врачи со временем становятся похожи на пациентов. *** Миша, женственный трансвестит лет девятнадцати, придушил толстяка тонким кожаным ремешком, удерживая его, как вожжи. Толстяк стоял перед ним на четвереньках, закусывал цилиндрический кляп и вилял обвисшими мягкими ягодицами. — Ты же хочешь этого? — спросил Миша. Толстяк замычал сладострастно, что, очевидно, означало "да". — Ты же не сдохнешь прямо сейчас от возбуждения, правда? — спросил строго Миша. Толстяк отрицательно замотал головой и замычал, что, очевидно, означало "нет". — Смотри у меня, жеребёнок! А то я вижу, у тебя уже шея краснющая, как рак варёный! Ты же не станешь раком? Ладно, это плохой каламбур… Ты же сегодня жеребёнок, да? Толстяк издал звук, похожий на лошадиное ржание. Миша наклонился вперёд, его красивая женская грудь качнулась и легонько коснулась бледной спины с жировыми складками. Толстяк немедленно отреагировал на нежное прикосновение, замычал уже протяжно и умоляюще. Он был предельно возбуждён. "Вот теперь пора!" — решил Миша и без дальнейших прелюдий вошёл в напряженно-расслабленный жадный анус. Толстяк выгнул спину и удовлетворённо взвизгнул. Миша с усилием двинул тазом вперёд, загоняя свой жезл поглубже в задний проход клиента. — Сейчас я впущу их в тебя, жеребёнок! Готовься! Миша закрыл глаза и затрясся, чувствуя, как бесы переходят в другое тело. В конце концов, он не выдержал и закричал от избытка чувств. — Сколько я вам должен? — спросил толстяк, уже одетый и выглядящий вполне солидно в белой шёлковой рубашке и сшитом на заказ синем костюме. С галстуком он возиться не стал, и просто запихнул его в карман брюк. — За секс или за подселение? — с усмешкой спросил Миша. — Ну… — немного смутился толстяк, — за всё. — Как договаривались, десять тысяч. Толстяк достал из своего портфеля конверт, открыл его и стал пересчитывать деньги, вынимая оттуда стодолларовые купюры. Затем как-то пристыжено взглянул на Мишу, сунул купюры обратно в конверт и отдал всё. Миша, принимая плату, улыбнулся и подмигнул. — Не жмись, жеребёнок! Оно того стоит. — Я точно похудею? — спросил мужчина. Он смотрел глазами побитой собаки, и Миша подумал, что такого можно было просто обмануть — наобещать чего угодно, а он и сам рад поверить. — Тощий будешь через три месяца, как дрыщ! Не сомневайся. Бесы всё сожрут. Только не трахайся ни с кем, пока худеешь, а то не гарантирую качество. А когда месяца три пройдёт, и ты отощаешь, наоборот найди кого-нибудь, кому зарядить. — Но у меня жена… — Это уже твои проблемы, жеребёнок! Мне показалось, что тебе жена не сильно-то и нужна… Но если она такая же жирная, как и ты, то вот её и трахни, ей не помешает. А она потом какому-нибудь садовнику передаст! Ха! — Какому ещё садовнику? Нет у нас садовника! — Не заморачивайся, дядя. Я пошутил… — сказал Миша и взял сигарету. — Теперь будет у вас адовник, хе-хе! Ты, кстати, не видел "Худеющего" или "Машиниста", кино такое? Ближе к вечеру того же дня Миша — уже она — вышла из такси напротив высокого современного бизнес-центра. На ней было короткое шерстяное платье красного цвета, из-под которого выглядывали по краю чёрных чулок кружева, схваченные зажимами на лямках. На ногах цветастые кроссовки. За спиной болтался рюкзачок в виде плюшевого мишки, яркая заколка-бабочка на русых волосах. В облике Миши сочетались два противоположных образа: порочной развратницы и невинной школьницы-переростка. — Вы куда? — спросили на ресепшене. — На приём к Рафаэлю Иннокентьевичу… — Тринадцатый этаж, кабинет №1307. Проходите сейчас направо, там лифт… В зеркале лифта она ещё раз придирчиво себя осмотрела. Она не была уверена, что исход встречи будет столь уж зависеть от её внешности, но на всякий случай поправила контуры губ карандашом. Она не была уверена ни в чём, но знала только, что ей предстоит важнейшее свидание в её жизни, к которому она долго готовилась, а ждала его ещё дольше. Рафаэль Иннокентьевич — сухопарый лысый, как коленка, мужчина лет пятидесяти встретил гостью не за широким рабочим столом, а в одном из кресел для посетителей, которые стояли перед ним. Психоаналитик считал, что так он сразу задаёт неформальную атмосферу и помогает клиенту скорее расслабиться. Кушетка в кабинете, впрочем, тоже имелась. Рафаэль Иннокентьевич быстро взглянул на девушку и оценил её фигуру. Он словил идущие от Миши противоположные и оттого такие возбуждающие сигналы — порока и невинности. Но ничем, кроме секундного масленого взгляда, себя не выдал. Он был хорошим специалистом и умел контролировать себя. — Э-э-э… вы же, — психоаналитик посмотрел в планшет, лежащий на столе, и поправил маленькие круглые очки, — Мишель… Александровна, верно? — Верно, дядя Раф! Не узнаёте? — Ну… когда-то ко мне на приём ходила одна девочка с таким же необычным именем… — осторожно признал Рафаэль Иннокентьевич. — Её приводили родители. Мои когда-то хорошие друзья… — Так это же я, дядя Раф! Я — та самая девочка! Мишель бесцеремонно уселась Рафаэлю Иннокентьевичу на колени, по-детски обняла его и, не давая опомниться, расцеловала несколько раз его впалые щёки, слегка колючие от ухоженной с помощью триммера щетины. Рафаэль Иннокентьевич аж приоткрыл от удивления рот, и она чмокнула его в губы. Затем уставилась на него, улыбаясь, как вожделеющая дурочка, и сказала: — Ну рассказывайте! Как вы? — Э-э… Вы… Ты? Правда, та самая Миша? Но, ведь я думал, что… после той страшной трагедии… Господи, да у тебя-то хоть всё нормально, девочка моя?! Это же такой кошмар! Какой кошмар ты пережила! Бедная! Сколько кошмаров! Я не верил! Никогда, ни на секунду не усомнился! Тебя обвинили несправедливо, бедная моя! На тебя просто всё свалили! Правда же? Дядя Раф говорил сбивчиво, тревожно, частил, захлёбываясь. Словно он заранее словами пытался выстроить некую спасительную структуру событий, в которой мог бы чувствовать себя более-менее безопасно. — Да бросьте, дядя Раф! Конечно, это я всё сделала! Сама, всё своими руками. Чудовище мне разве что кровать помогло на папу свалить. Но перерезала ему глотку всё равно я! Говоря это, Мишель весело улыбалась и беззаботно раскачивалась на коленях Рафаэля Иннокентьевича, словно маленькая девочка рассказывала, как она провела лето в африканской саване и видела львов и носорогов вблизи, но они её не тронули, ни-ни! — Да что ты, Мишенька! Да как же это, Миш… шель?! — Да всё нормально, дядя Раф! Всё же нормально получилось! Никто вас и не заподозрил. У-у-у, страшное Чу-до-ви-ще из шкафа… из под кровати, у-у-у! — Супила дурачливо тонкие искусственные брови Миша. А дядя Раф не понимал, шутит она или у неё что-то на уме? Месть? В нём боролись два противоположных чувства — страх и похоть. И похоть постепенно побеждала. — Ну, не включай дурака, дядя Раф! Это же твоя игра была! Помнишь, как мы вместе на кровать прыгнули, которой папу прибили? Это же было здорово! Если тебе так будет легче, дядя Раф, то я никогда не любила своих родителей, скорее, я даже их ненавидела. Когда я была совсем маленькой, я не запомнила их заботы. А когда стала чуть постарше, пришло Чудовище, то самое — настоящее, а не то, которого ты изображал со мной в кабинете. А потом — у нас дома, в моей комнате, помнишь, ад?.. — Миша сделала детско-обиженное выражение лица и как бы невзначай ковырнула в носу дяди Рафа, а потом почесала свой нос. — А они смеялись надо мной! Папа только делал вид, что пытается помочь, и вечный этот его гнусавый голос и самодовольно-блаженная улыбка… Ну, дядя Раф! Тебе-то уж должно быть понятно, что каждый нормальный ребёнок возненавидит таких родителей! Дядя Раф сидел очарованный, не замечал, что кровь хлещет из его разорванной ноздри. Его уже совсем масленые глазки смотрели на Мишель поверх очков (в которых смешно играли блики заката), как на абсолютное сексуальное божество. И ни о чём, кроме как вылизать всюду её тело, а потом навалиться на него и — о! растерзать, растоптать!.. — дядя Раф уже не мог думать. Ведь все его другие мечты сбылись уже давно, и он так давно уже не мечтал и не желал ничего сверх! — Ты хочешь свою долю, да, Миша? — шептал дядя Раф и захватывал губами складки красного из тонкой шерсти платья на теле Мишель, пропитанного тонким ароматом Мишель… — Нет, дядя Раф! Всё, что я хочу, это быть с тобой, быть твоей! Он не мог поверить своим ушам, это не могло быть правдой. Он ожидал чего угодно, хотя надеялся, что Мишель никогда уже ничего не вспомнит, что её мозги выжгут нейролептиками в лечебнице за долгие годы заточения. Но он бы понял, если бы она плеснула ему в лицо кислотой, ударила топором на выходе из бизнес-центра, вломилась бы сюда, в его кабинет, с огнемётом и сожгла бы всё… Но такое! Такое невозможно было вообразить! — Ты хочешь… меня? — Дядя Раф смотрел на Мишель глазами побитой собаки, покусывая ткань, облегающую её тело. — Конечно, дядя Раф. Как я могла забыть? Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты снова стал моим Чудовищем! Верни мне его, дядя Раф! Ты же вернёшь? — Конечно-конечно! Верну, девочка моя, верну, всё верну… О! Миша! Мишель стала над ним, а дядя Раф уже шарил под платьем, задрал его и приник… к лону, сладкому, прекрасному лону, вратам его внезапной мечты! Но вдруг что-то упёрлось в его язык, проворно, как змея, пролезло ему в гортань и глубже и стало раздирать изнутри семипалой лапой с зубастыми пастями вместо верхних фаланг пальцев. Дядя Раф захрипел, застонал, захныкал. Нечто, вылезшее из лона Миши, проскользнуло в дядю Рафа полностью, и стало становиться им, меняя его. Сделав последний вздох, но уже неспособный на выдох, дядя Раф бурно излил своё посмертное семя, его брюки потемнели в области паха. А Мишель стала страстно обнимать, целовать, ласкать мёртвое тело тщедушного старика. И о чудо! Тело стало меняться, трансформироваться, оживать. Одежда на нём истлела, а тело стало намного больше, крепче, из него пророс шелковистый густой мех… И наконец, пасть под пятиноздревым носом раскрылась, выдохнула мёртвый газ, оставшийся от дяди Рафа, из пасти вылез длинный широкий, как у игуаны, язык и стал облизывать Мишель, которая теперь испытывала неподдельное блаженство. — О да! Моё! Моё Чудовище! Я верила, видишь? Я всегда верила в тебя! Моё милоё Чудовище! Язык Чудовища срывал одежду с Мишель по лоскутам, пока она не осталась обнажённой. Кожа её светилась медным отливом, глаза затуманились темнотой, волосы посеребрились и зашевелились, как змеи, а алый цветок между ног набух и распустился, и засиял заревом всех эротических страстей, обжигающим, всепожирающим огнём. — О, моё Чудовище, смотри не обожгись! — демонически засмеялась Мишель. — Не обожгусь, богиня! Скорее, садись на меня! — призвало Чудовище, встало на четыре лапы и прогнуло спину. Демонесса уселась на Чудовище. Из его жезла потекло золотое семя, а из пасти с торжествующим рёвом исторглись семь драконьих голов на длинных гибких шеях. — Смертью? Или любовью? — проревел семиглавый Зверь. Демонесса сжала коленями его бока и содрогнулась от удовольствия, чувствуя всего Зверя между ног, под своим пылающим лоном. — О да! — засмеялась она счастливо и безудержно. — Теперь я стала настоящей Женщиной! Во мне столько всего! Легионы, которые ты поселил в меня, умножились и щекочут меня изнутри… — Так выпусти их всех! Всех без остатка! Они твои ослепительные дети, жаждущие любви! — А потом? — Мы летим убивать отца, богиня! — Снова? — Всегда! Семиглавый Зверь и Женщина синхронно издали торжествующий вопль. Вместо звука из их глоток излились потоки странных двумерных объектов, похожих на букву "а" — словно графологема крика в комиксе. |
