|
|
В слезном мешочке Подбегая к остановке, Маша запнулась о кусок кирпича, стало так больно, что из глаз брызнули слезы. Проклятые сандалии, подумала она. Автобус, издевательски вспыхнув задними фарами, отъехал. Это была пустынная улица и пустая остановка. Маша села на лавку и с постным лицом стала смотреть по сторонам. Почти сразу раздался душераздирающий вопль, и мужчина, истекающий кровью, возник в поле зрения. За ним бежал другой, с ножом. На шоссейной дороге первый покачнулся, упал, второй склонился над ним и стал наносить быстрые удары. Маша вжалась в тень и молила бога, чтобы ее не заметили, бежать было некуда. От страха зажмурилась и, снова открыв глаза, не увидела ничего. Потом поняла: мужчины немного сместились и теперь первый истекает кровью в кустах, второй наблюдает за ним. Она потрясла головой, отвела взгляд. Мужчины сдвинулась по линии взгляда. Маша поиграла зрачком, они, будто прикованные к нему, сдвигалась туда и сюда. Щурилась, терла глаза и чувствовала: сильно болит голова. С плавным шипением подошел автобус. Маша села и поехала. Мужчины в тех же позах следовали за ней, будто были частью ее взора, и если она вертела головой, проникали то на потолок автобуса, то на дальние сидения, то зависали в небе. Как же я их так зачерпнула ресницами, подумала Маша. От волнения девушка забыла на какой остановке должна выйти, забыла, что у нее сегодня день рождения и ей исполняется семнадцать, забыла и то, что прошел год после того, как террорист Бекмансуров застрелил ее единственную подругу в пермском университете — короче, забыла все, и вспомнила только тогда, когда миновали мост и помчались по сосновому лесу. Убийца размахивал ножом и намеревался добить жертву. Маша сморгнула, потерла глаза, и они исчезли. Саднило в уголке века. Пропали! — с облегчением подумала Маша. Значит помутился рассудок. Весь путь гадала, было убийство или нет и, не придя к окончательному мнению, твердо решила сходить к психологу. Дома ждал кот и грязная кухня. Перемывая посуду, мысленно покрутила пальцем вокруг виска. Сходить с ума нежелательно. Задремать не получалось, болел глаз. Терла его, терла. Что-то застряло, никак не уходило. Встала перед зеркалом в ванной: левый покраснел. Направила на него струю воды, вымывая возле переносицы маленькую соринку, та неприятно перекатывалась, и поддалась лишь пальцам, через пять минут мучений налипнув на мизинец. Оставалась еще одна. Также осторожно Маша ее извлекла из-под века и внимательно рассмотрела. Не совсем обычные соринки — как волосок или уголек — темные, рельефные, похожие на жучков. Насекомых боялась больше всего. Паникуя, что в глаза забрались клещи, решила рассмотреть их через лупу, толстую, дедовскую. И когда сгорбилась за столом, разглядывая две крупинки, ее прошиб холодный пот. Перед ней лежали недавние мужчины, уменьшенные в тысячи раз. Раздавленный труп подплывал кровью, а помятый убийца не шевелился. Видимо, в процессе выковыривания зацепила их так крепко, что испортила. Что делать с этим, она не знала. Девушка не понимала законы оптики, но связь между действиями на шоссе и соринками чувствовала прямую. Решила: cо зрением фантастическая беда. И наутро (глаз чесался, покраснение не сошло), выпив для бодрости крепкий кофе, отправилась к окулисту в старую больницу, куда ходила в раннем детстве. Лечили ее от страшной болезни, воспаления костного мозга. После наркоза мир странно удлинялся, свертывался в трубочку. Девушка захватила журнал Coolgirl и рассматривала красивые картинки из быта знаменитостей, пока не вызвали. — Свечникова! Свечникова! Донесся мелодичный голос медсестры, и она подскочила на месте, но уже какая-то старуха, тоже, наверно, Свечникова, забредала в кабинет. Через час попала на прием к молодой женщине-окулисту: округлое приветливое лицо, завитые блондинистые волосы. Лет тридцать. Маша сперва не знала, как подступиться к своей нелепой теме и угрюмо потупилась. А потом, всхлипнув, принялась рассказывать, и почти сразу докторша перебила, попросив показать соринки. — Вот, вот эти… Маша достала спичечный коробок. Вывалив на пинцет его содержимое, окулист прошла через кабинет к аппарату с линзами и рычажками. — Микроскоп, — пояснила, заметив вопросительный взгляд, — в нашем деле без него нельзя. И положив соринки на предметный столик, cфокусировала линзу. — Я сумасшедшая, да? — обреченно спросила Маша. — Понятия не имею, — насмешливо отозвалась женщина. И начала задавать вопросы. Больше всего ее интересовало, видела ли Маша этих мужчин раньше, не в миниатюре, а полноразмерных, настоящих. Удивленная вопросом, девушка пересказала вчерашнюю сцену. Окулист понимающе кивнула, записав что-то. — Может быть все-таки — к психологу? — спросила Маша. — Нет, вы пришли куда нужно, — заверила окулист. — И не схожу с ума? — Понятия не имею, — повторила докторша, — но глаза у вас в порядке. — А соринки? — Нормальное явление. — В смысле нормальное явление? — опешила Маша. — Вам сколько полных лет? — Почти восемнадцать. — Так. И думаете уже можно с докторами препираться? — Нет, я просто… не понимаю. — На кого планируете поступать? — На… на повара, — задумалась Маша. — Если на врача поступите — объяснят. — И про соринки? — Про них в первую очередь. — А это и правда мужчины? — шепотом спросила Маша, — и правда я их видела? И убийства… все-таки не понимаю. — Вам не нужно понимать тонкости физиологии организма. Пейте, ешьте, веселитесь. Занимайтесь сексом, в конце концов. Она выписала рецепт на глазные капли. — Чтоб покраснения не было, капайте Окуметил. И меньше трите немытыми руками. Маша в замешательстве скомкала бумажку с назначением, сунула в карман. — Следующий. — Но послушайте… — Следующий! — с нажимом повторила медсестра в дверную щель. — Ведь сумасшествие какое-то. Они прямо с движением глаза перемещались. И убийства. Явный криминал. Может быть, к следователю… — тараторила Маша. — Хорошо, что пришли сюда, а то бы посмешили народ. К следователю она собралась! — хмыкнула окулист. — Но убийства. Вы ничего не сказали толком. — С вами все нормально. Этого достаточно. — Нет! Я хочу понять. — Понять… — вздохнула докторша, — мелкая еще. Ну на! Что тут поймешь? Она порылась в ящике и бросила на стол книгу "Офтальмология. Пособие для студентов медицинских вузов." — Все пойму, не глупая, — прошептала Маша. Она перелистнула учебник, в глазах зарябило от абстрактных цветных картинок и непонятных терминов на латинском. — Через две недели на повторный прием, — отстраненно проговорила докторша, — принесешь. Глава пятая. И отвернулась, занявшись картотекой. В это время в кабинет входил дрожащий старичок с толстыми очками, и Маша, даже не поблагодарив, сграбастала учебник и вымахнула в коридор. Пятая глава начиналась с описания устройства слезного аппарата. Маша с недоуменной улыбкой пробежалась по таким терминам как "слезное мясцо", "слезное озеро", "слезный ручей". Подумала: образованные люди такую ерунду придумывают, что диву даешься. Да и в целом не было ничего полезного, только мутные объяснения того, как работает озеро или ручей — "секретирующие муцины образуют клапаны, препятствующие обратному вихрю складок Мейера". Она раздраженно листала книгу. Вдруг среди наукообразной галиматьи мелькнуло слово "убийца", и Маша вернулась на пару страниц назад. Подраздел назывался "слезный мешочек" (saccus criminalis). Словечко из криминальной хроники фигурировало там наравне с латинскими терминами и, по-видимому, было чем-то понятным и привычным для медиков, потому что авторы не сочли нужным пояснять некоторые моменты, неочевидные стороннему человеку. Оказалось, слезный мешок наполнен тысячами так называемых "убийц и жертв" размером до одного миллиметра. Они исполняют секретирующие функции, в частности из своей семенной жидкости образуют то, что впоследствии мы называем слезами. Выглядят микроскопические убийцы как настоящие матерые уголовники, уменьшенные во много раз. Есть подвид с финками, с макаровым, с бритвенным лезвием. Бледные пропитые лица, холодные глаза. Шрамы на скулах и золотой зуб. Жертвы, как полагается, запуганные, истеричные. Чаще всего — мужчины, но встречаются особи женского пола. Нацеленные лишать жизни, убийцы занимаются этим ежеминутно внутри слезного мешка, и на место погибших — те размываются при помощи едкого фермента — поступают новые, которые формируются на стенках мешочка в процессе, названном "эпителиальной коллатерацией". Иногда вместе с сильными слезами их вымывает на роговицу, и тогда посредством оптической перспективы мы видим как происходят преступления "у нас на глазах" — фантомные проекции реальных микроскопических процессов на поверхности глаза. Иначе говоря, в действительном мире нет убийств, они невозможны, абсурдны. И то, что порой случается — часть физиологии зрения. Убийств нет, настаивал автор. Даже то, что показывают по телеэкрану — симбиоз тщательно спланированный физиологической реакции и пустой сцены. Не зря в напряженные моменты звучит музыка, резкие звуки — у зрителя выделяются слезы, он принимает то, что копошится на роговице, за сюжетную канву. В реальности каждый видит только свое "преступление", но бывают коллективные зрелища при особом преломлении света, отразившемся в зрачках, например, соседа по комнате. С одной стороны эти сведения утешили Машу, с другой — устрашили. Она была не готова к такому повороту. И с опаской полистала учебник — может быть, найдется еще что-нибудь странное, но остальное было научной мурой. Маша потерла лоб. Забавно: все, что написано в желтых газетах про маньяков, и кровавые сцены по телевизору — ненастоящее. Никто не умирает. Мир не настолько плох, каким иногда представляется. Но как же террорист Бекмансуров, ведь он реально убил ее подругу в прошлом году… Тоскливое отсутствие Ольги сильно подрывало истинность офтальмологии. И все же исследования ученых не могут быть ложными, она что-то не понимает, не сложила целиком фрагменты мозаики. Девушка встала перед зеркалом. Глаза покрасневшие, припухлые. Надавила пальцами на уголки, попыталась нащупать слезные мешочки и тут же с отвращением отпрянула. Во мне кишат тысячи крошечных мужчин. Как мерзкие клещи. Она не могла не думать о том, как они ползают внутри с кровавыми ножами, и что с того, что у всех так, ей было неприятно до тошноты. Полночи не спалось, снилось жуткое. Проходив два дня в прострации и даже пропустив колледж, чего с ней никогда не случалось, Маша принялась гуглить: можно ли удалить слезные мешочки. Выяснилось, можно. Эта простая, и по заверениям медиков, безболезненная процедура проводится с четырнадцати лет. Мешочки выжигают лазером. Через неделю пациент полностью дееспособен. Маша решила схитрить и не сообщать маме, что знает, как отреагирует. Пришлось опустошить заначку, чтобы собрать внушительную сумму на операцию. Как будет жить без слез, девушка не понимала, однако носить в себе микроубийц отказывалась. В частной больнице добродушный пожилой хирург ее отговаривал, но Маша настояла на своем. Легла под аппарат, похожий на скелет мамонта со вздыбленными клыками — трубками, и погрузилась в дрему. Проснувшись, подумала, что ничего не произошло. — Вставай, девочка, — потеребил за плечо доктор. — А когда операция? — Прошла. Лишний час проспала. Ночами-то гуляешь? — Как — прошла? У меня их больше нет? — Мешочков-то? Выжгли. Подчистую. Смотри, спохватишься. — Нет, — твердо ответила Маша. После процедуры жизнь не изменилась. Она продолжала учиться и читать газеты. И рисовать цветы. Однако совершенно разучилась плакать, что беспокоило только поначалу. Даже после самых слезливых сцен в мелодрамах у нее не выделялось на капли влаги, даже после тягостных мыслей о подруге. Тоска приходила, а разрешиться не могла. И она вперялась в окно — на большое сухое дерево, загораживающее половину вида на двор. В конце концов, в этом есть что-то от крайнего мужества, ведь если я не заплачу и на кладбище — приближусь духом к героям великих войн, мыслила Маша. Единственное неудобство перекрывалось плюсами: исчезли сцены насилия, повсеместно сопровождающие культуру, в которой она жила. Стерлись зверства с фотографий в таблоидах. Новостные сюжеты кишели пустыми сценами в моменты взволнованных репортажей об очередном убийстве. В видеоряде просто ничего не происходило. Колыхались кусты, шлепал дождь. Лишь по суровому рассказу журналиста можно было представить жуткую картину: человек в капюшоне толкает беременную девушку, быстро бьет в живот чем-то блестящим. Листья на мостовой подплывают кровью. Лишенная возможности подглядеть за кошмаром, она была счастлива. Однажды Маша стала свидетелем убийства — вернее, могла бы стать, если бы не отсутствие преступника и жертвы. Возвращалась в трамвае после утомительной лекции. Потасовка между пассажирами переросла в драку. Маша ничего не видела, но люди бурно комментировали происходящее. Раздались визги, кто-то прошептал: "у него кровь". Маша помнила содержание учебника: произошло паразитное переотражение света с роговицы на роговицу. Девушка не пыталась успокоить людей — примут за сумасшедшую. Так и ехала до своей остановки, пока вызывали врача, полицию. Первыми подоспели окулисты и, обнаружив того, чьи глазные убийцы всех напугали, сделали ему промывание, и поспешили распустить народ по домам. Уже в тот раз заметила в салоне какую-то смещенную перспективу, будто пазл встал кривовато, и не придала этому значение. Легкое смещение пустого пространства над кровавыми сценами повторялось часто. Она перестала придавать ему значение, решив, что так и должно быть — дефект зрения после операции. Сперва он был почти незаметен, спустя несколько месяцев стал навязчивым и мешал воспринимать контент. Она видела все больше чужих убийств — пустых пространств, где творились страшные дела, словно глазу становилось труднее удерживать покров обыденного. Там и сям зияли черные щели, откуда слышался шепот. Вечером кусок тополя вместе с закатной полосой неба отвалился во время кровопролития, открыв всю сцену. Маша испуганно убежала домой. И твердо решила: к окулисту. Прибыла за час до открытия клиники. Ворчала старуха-уборщица в синем халате. На подоконниках — пыльные кактусы. Врач позволила войти и кивнула, не поворачиваясь к Маше. Девушка стала рассказывать обо всем. Докторша не перебивала, будто не замечала пациентку. — Странно, — глухим голосом проговорила она, — очень странно. Нужно сделать анализы. Пройдите в комнату. Указала на дверь в конце кабинета. Маша попала в неосвещенное помещение. Двигалась наощупь. Нащупала стул, рухнула на него и разрыдалась. *** И тут громкая разноголосица пропела: — Happy birthday to you! — Happy birthday to you! — Happy birthday to you! Зажегся свет. Маша закрылась ладонью. С тортом на подносе в комнату вошла докторша, за ней несколько человек, среди которых малознакомые одногруппницы Маши. — Поздравляем! поздравляем! — заговорили все. Докторша сняла парик. Пристально глядя в лицо окулиста, Маша узнала знакомые черты подруги, убитой террористом в прошлом году. — Оля, — прошептала, — это ты? — Я! — тряхнула кудряшками Ольга. — Ты же умерла… — Типун на язык тебе! Сама ты умерла! — засмеялась Ольга. — Ничего не понимаю, — зарыдала Маша. Они наперебой принялись объяснять. Ольга — известная веселунья — решила придумать шутку ко дню рождения Маши. Пранк. Хотелось поразить подругу чем-то оригинальным. И вот явилась вдохновенная идея. Скооперировалась с одногруппницами, родителями, врачами. Вместе реализовали Олин прикол про слезные мешочки, про убийц. Даже вымышленную книгу отпечатали на принтере и кое-как переплели. — В учебнике имелись пасхалки. Если бы ты читала внимательней другие главы, то наткнулась бы на выражения типа "клапан Розенмюллера Машка я тебя люблю покрыт цилиндрическим и мерцательным эпителием", или "в лобные отростки нижней челюсти ахаха дура вплетены волокна вековой и слёзной частей круговой мышцы глаза". — А проекции, роговица… значит все это, все это… — у Маши началась истерика. — Подстроено, — кивнула Ольга, — к тебе залезли, телевизор подкрашивали и чуть поворачивали, чтобы бликовал в момент убийства. Сложная работа. Декорации за тобой таскали. Замучались. Надоело до чертиков. Ты и сама заметила — еле держим. — Глупая шутка. — Вовсе нет. — Глупая. И вообще… ты же умерла, умерла, — Маша снова принялась кричать, — я видела могилу. Мама плакала. Отец крестился. — С мамой договориться несложно, — вздохнула Ольга. — Посмотри на меня. Маша покорно подняла подбородок. — Заинька моя, заинька. Признайся: было интересно. — Слезные мешочки… — хмыкнула Маша, — как ты такую чушь придумала? — Смешно же. — Ну так-то нет. Страшно. — Зато теперь ты знаешь, что такое хороший юмор. — Надеюсь, больше не будешь. — Не зарекаюсь, — улыбнулась Ольга. — Это же надо, — не верила Маша, — так подстроить. Тебе бы в фсб работать! — Спасибо, няша. — Причем тут торт, кстати. Др давно прошел. — Ну так нас ведь там не было. Сейчас отпразднуем. Го к тебе. — Ну го. Маша шла на ватных ногах, вытирая кулаками слезы. Подружки гомонили, смеялись. Домой завалились с баклагами пива. У кого-то нашлась анаша. Через пару часов Маша расслабилась, словно и не пропадала Оля, и не было сумбурных месяцев глазной эпопеи. Они лежали на диване. Плавал сигаретный дым. Ольга обнимала ее и, захлебываясь смехом, пересказывала подробности шутки. Маша не верила, больно щипала подругу за плечо. Утром было тяжело вставать, голова гудела. Проветриваясь возле форточки и глядя на спящих вповалку ребят, припомнила вчерашние посиделки. Странная шутка. Не в стиле Ольги. У той не хватит ума до такого додуматься. Мешочки, окулисты… И правдоподобно. И лазерная операция — обман? Отдала большую сумму. Разбудить, уточнить. Но уточнять ничего не стала, Ольга спала так мило, что будить жалко. Идиотка, подумала Маша, глядя в ее безмятежное лицо. И все это… и зачем… Она помнила фотографии в черной рамочке на стенгазете. И не могла понять, как подруга сумела втянуть всех вокруг в масштабный заговор вокруг нее, безобидной и простой. Ради шутки? От шутки веяло психушкой. Или что-то скрывают? Не понимаю. Непонимание усилилось, когда она представила открытый гроб, яму, где копошились два плечистых парня с лопатами. Бледное лицо покойницы. В нем не было ничего от живого человека. Она помогала ставить крест. Горе в глазах родственников читалось неподдельное. Как можно все это вот просто так подстроить? Нехорошие предчувствия. Никому не сказав ни слова, Маша выскользнула на улицу. Дойдя до остановки, поняла: хочет съездить на могилу, увидеть — до сих пор фото в рамочке или убрали. Спустя полчаса подъехала к лесу. За ним тянулось кладбище. Оградки, красные цветы, старушки в трауре. Просеменив по скользкой тропке, завернула в знакомый закуток. Стерла налипший снежный пух с могильной плиты. С холодком в груди заметила несоответствие: вместо Ольги на фотографии почему-то значилось она, Маша. Старое фото тех времен, когда они жили в Рабочем поселке. Красное платье, красный бант. Трещина на сгибе снимка. Почему я? Меня не должно здесь быть. Маше стало не по себе. Зябко ежась, отступила на пару шагов. Прочитала на табличке: Мария Свечникова (2004 — 2021). И побежала, не разбирая дороги. Глупое недоразумение. Или продолжается шутка? Ох уж эта Ольга. Зла на нее нет. Администрация находилась в приземистом кирпичном здании, похожем на удлиненный гараж. Внутри был темный коридор, на батарее сидел мужчина лет тридцати. Кавказец. — Позовите директора! — взволнованно произнесла Маша. — Ну я. Поднялся, с кривой ухмылкой подошел. Несло перегаром. — На могиле таблички перепутаны. Исправьте, пожалуйста. Назвала номер, фамилию. — Разберемся, — пробормотал кавказец, — жди. И показал на приоткрытую комнату в конце коридора. Она пошла. — Дауд, — закричал кавказец. Из кабинета вышел еще один мужчина восточного происхождения. Сильно нетрезвый. Широко прошагал мимо нее. Маша юркнула за дверь и поморщилась: на столе куча окурков, бутылки. Из урны вываливаются пакеты. Из хриплого радио льется еле слышная мелодия. За откинутой занавеской в синей мгле рассвета падает крупный снег. Маша засмотрелась. И когда Дауд неслышно подошел и встал сзади, не сразу заметила. Почувствовала, обернулась: — Готово? — почему-то шепнула. — Готово, — подтвердил тот. — Могу идти? — Да. Он посторонился, но едва девушка встала, ударом кулака сбил с ног. — Наум, Наум, — зашептал в темноту. Встать уже не дали. Второй кавказец прижал, принялся щупать, срывать одежду. Насиловали по очереди, и Маша то приходила в себя и видела над собой мутные глаза, то забывалась. Они пошли на второй, на третий круг, наливаясь спиртным, а когда уже не могли, и, осовелые, не ощущали девчонку, Дауд ляпнул ее кухонным ножом, не разбирая куда, из последних сил. Два раза, четыре. Восемь. Маша прекратила вздрагивать. Лежала лицом в пол, подплывая кровью. Кавказцы запнули тело под стол. Улеглись на диванчике и захрапели. *** Я вошел тихим шепотом и движением пальцев обратил мужчин в пыль. А тебя спасти не смог. Я ведь не всесилен. Бедная моя Машенька. Бедная моя Машенька. Думал, выживешь, выкарабкаешься из этого бреда. Уедешь в деревню к бабушке, к черту на кулички. А оно вон как обернулось. Бедная моя Машенька. Почему я сделал тебе такую сюжетную линию? Как жить с этим? Я, я виноват. А те алкаши безвинны, как ты, моя девочка, моя дурочка. Я опустился на колени и целовал оплеванный пол, где лежало окоченелое тело. Потом поднял и торжественно понес. Я нес тебя через дебри деепричастных оборотов, через лесной массив и оснеженные дворики. Ранним утром никто меня не заметил. В квартире положил тебя на диван и еще раз всмотрелся в твое бледное, непримечательное и все-таки прекрасное лицо. Определенно тебя нужно куда-то девать. Но не мог, не мог после смерти тебя мучить, ведь и в жизни моей девочке досталось. Ты возбуждала неописуемую жалость. Я целовал твои глаза и губы. Миллионы сюжетов проносились в воображении. Я понял: надо писать. Никто не должен догадаться, что ты моя. Я спрятал тебя под письменным столом. И тут же сходу сочинил историю про птицу и башню. Я писал, а сам посматривал под стол. Веяло вдохновением. Моя невозможная, ненаглядная моя девочка. Ты не слышишь, но послушай: один толстый человек превратился в птицу и перелетел реку. Там была башня, где жил профессор молекулярной биологии. В подзорную трубу он увидел птицу и поймал сачком, когда пролетала мимо. На операционном столе он распластал птицу и разобрал на пятнадцать молекул. Молекулы были большие, увесистые точно биллиардные шары. Не зная, что делать с ними, подарил другу. А тот запер в сейфе. Когда пришло ему время умереть, для тяжести набил ими карманы, прыгнул с моста. Вот такой рассказ я сочинил. Я послал его в газету. Напечатали. Обо мне заговорили. Вот появился писатель, сказали они. Просили написать еще что-нибудь. Я никого в квартиру не пускал, говорил через дверь и обещал прислать новый текст. А ты, моя девочка, покрывалась черными пятнами. Ты гнила и пахла конфетной сладостью. Я еще что-то написал, издал. Еще что-то. И смотрел на тебя, потому что жить без тебя не мог. Ты мое вдохновение. Пока ты есть — я есть. Тебя нет — меня нет. Соседки стучали и спрашивали, почему воняет. Я гнал их поганой метлой. Я превратил вонь разложения в запах полевых цветов, но было поздно, ко мне пришел участковый. Он пригрозил выломать дверь, если не открою. Я открыл ему. Он решил, что попал на поляну — так было душно от цветения. Я думал, хорошо тебя спрятал, и никто не найдет мою девочку. Дотошный полицейский нашел твое тело, и задержал меня. В полиции били и задавали вопросы. Били и смеялись. Били и курили. А что я мог им сказать? Что любил тебя безответно? Про завиток фантазии? Про тяжелый рассвет? Я и говорил все это, но меня подняли на смех, и били. Героиня одного странного рассказа, отвечал, приди я за пять минут до трагедии, мог все исправить, а теперь не могу ничего. И вот она гниет. А я на нее смотрю. Следователь выбил мне зубы. На суде меня спросили: — Имя, фамилия. — Иван Иванов. — Род деятельности. — Писатель. — Кем вам приходится жертва? — Персонажем… Отпустите меня домой, — взмолился я, — мне нужно много писать. У меня большие планы. Есть замысел рассказа про писателя, которого посадили в тюрьму. В тюрьме он перестает писать книги, становится обычным человеком. И уже непонятно, кто сидит и где сидит. Он пропал. Ведь в документах отмечено: писатель. А писателя больше нет. Они кричат: писатель, писатель. Да только никто не отзывается. — Вы долго будете ерничать? — Долго. На самом деле я рыдал как ребенок и не узнал свой приговор, потому что грохнулся в обморок при виде отложного воротничка судьи. Я сижу с арестантами, которые замышляют недоброе. Мне страшно и холодно. Единственное, что вселяет молекулу надежды — со мной моя Машка. Пока они совещались, я превратился в птицу, вытащил тебя из прозекторской, в клюве принес. Аист-аутист. Запихал под робу. Ты со мной. Моя бедная героиня. Нас не разлучат. И, надеюсь, когда-нибудь нас и не различат тоже. И я буду тебя любить. Боялась надеяться на меня. Боялась предположить меня. Боялась, что не спасу. А я не боюсь тебя любить — в слезах и сквозь слезы. Ты ответишь взаимностью. Но не сейчас. В любом деле важна деликатность. Если долго стучать в закрытую дверь, могут и не открыть. |
