|
|
Хроновизор отца Этерналетти «…потому что Бог наш есть огнь поядающий» Отец Пеллегрино Этерналетти только что изобрёл хроновизор, первый прототип. Как только он его включил, тот затрещал и загорелся. Устройство, по замыслу, позволяло заглянуть сквозь время и увидеть воочию любые события. Хорошо, что у отца Этерналетти не оказалось под рукой огнетушителя. Пока он его искал, пламя хроновизора стало показывать. Так отец Этернетти понял, что всё работает, и тушить не нужно. Оставалась единственная проблема: хроновизор показывал мерцающие отголоски всего подряд. События перекрещивались и наслаивались, невозможно было толком рассмотреть ни один значимый эпизод прошлого, или будущего. Это не имеет почти никакого отношения к происходящему. Просто нужно помнить, что хроновизор существует (или существовал). *** Младшему не полагалось смотреть камин. Ему вообще многое не полагалось. Но особенно — смотреть камин. Однажды там показывали фильм про распятие Христа — какую-то альтернативную версию. Перед тем как испустить дух, он воскликнул не "Свершилось!", как по Иоанну. — Я — сын огня! И ныне возвращаюсь к Отцу своему, дабы ещё вернуться! Hasta la vista, братья! — сказал он и тут же воспламенился. А ещё до этого он предрёк: "Виновны! Ибо не ведают, что творят. И будут пожраны мной во спасение!" Младший подсмотрел эту передачу, когда не уследили за ним. Потом долго не мог спать, бродил тёмными ночами по дому, искал выход — не мог найти. Возможно, дом горел уже тогда, и за его пределами просто ничего не было… * Из двенадцати братьев тяжелее всего жилось младшему. Ему доставалось ото всех. Он даже имени своего не помнил, его все называли "младший". А когда намечался особый разговор, когда его вызывали на ковёр, чтобы за что-нибудь казнить, его называли "двенадцатый". "Двенадцатый!" — звучало строго и официально, как вызов в суд. "Двенадцатый!" — доносилось из большой общей комнаты на первом этаже дома, и он понимал, что сейчас ему хорошенько достанется. И понурив голову, двенадцатый смиренно шёл на казнь. Братья могли побить его палками, надавать пощёчин и подзатыльников — так, что распухало лицо, и болела голова. Могли унижать морально, если им было лень утруждать себя физически. В общем, по-всякому притесняли. А он среди них — как Золушка, только ещё хуже. В большой комнате находился камин, у стен стояли диваны и кресла для отдыха, а в центре — широкий стол, за которым братья собирались за совместной трапезой, или обсудить важные дела. Но младший никогда там не обедал. Потому что ему не по чину со старшими за одним столом сидеть. Да и сидеть-трапезничать было некогда, ведь приходилось прислуживать братьям. А пока всем всё принесёшь-подашь, за добавкой сбегаешь, за хлебом, или там, за кувшином молока — то и обеденное время заканчивалось. Ел младший по ночам, остывшую и уже пустую жиденькую похлёбку в комнатёнке под лестницей, больше похожей на чулан. А это, в общем-то, чулан и был, просто своей комнаты для младшего не нашлось. Можно подумать, что одиннадцатому брату жилось не намного легче. Ведь если бы побои, унижения и всяческие притеснения распределялись между братьями строго пропорционально старшинству, то одиннадцатому доставалось бы тоже сильно. Но братья сохраняли между собой относительный паритет, и если между ними и случались стычки, и кому-то доставалось от старших, то немного и нечасто. Душу отводить принято было на младшем. И однажды он не выдержал и ушёл из дома куда глаза глядят. Точнее — ушёл вслепую, потому что наступила тогда необычайно беззвёздная, безлунная ночь, и кромешная тьма всё покрыла. Братья проснулись поутру и, не обнаружив младшего, приуныли. На ком же теперь душу отводить? Кто им будет всё подавать, приносить, стирать, за домом следить, кур кормить, свинарник чистить, всю-всю грязную и трудную работу делать? Кого теперь казнить? — Младшего, — сказал один из братьев задумчиво. — Раньше мы казнили младшего… — Да, младшего, — подтвердил второй. — Раньше мы казнили младшего. Но он ушёл. — Минуточку, — сказал самый старший. — Младший никуда не ушёл. Ушёл двенадцатый. — Так мы о том и говорим! — зашумели братья, застучали кулаками по пустому столу. — Он и был младшим. — Верно, — согласился старший и взмахом руки призвал всех к тишине. — Двенадцатый был младшим. А теперь младший — одиннадцатый. — Меня зовут Па… — забеспокоился одиннадцатый брат, спеша назвать себя, но ему не дали закончить. — Заткнись, младший! Кто-то из братьев ударил его по губам и грубо спихнул со стула. — Чего расселся? Не по чину тебе со старшими за одним столом сидеть! — Ты что младший, страх потерял? Старшие братья проснулись, кофе ещё не пили, а ты расселся тут! Где кофе? Ты воды хоть натаскал, увалень? — Растяпа! — Олух! — Вахлак! И все братья гурьбой принялись пинать младшего, чтобы он быстрей приступал к своим обычным обязанностям. После того, как братья попили кофе, кто-то из них задумчиво произнёс: — Да-а… младший-то совсем от рук отбился… — Ага, — подтвердил другой. — Кофе забыл сварить. Ждать пришлось… — Это никуда не годится, — согласился старший брат. Новый младший обустраивался в тесном чулане под лестницей. Вернее сказать — привыкал. Его прежней комнаты в большом доме не нашлось, хотя он не сомневался, что ещё утром проснулся в ней. Обустраивать было особо нечего — личные вещи пропали вместе с комнатой, а в чулане обстановка слишком скудна, чтобы что-то в ней менять. Поэтому новый младший просто сидел на шаткой скрипучей койке с худым матрацем и пытался осмыслить случившуюся с ним метаморфозу. Весь её кошмар ещё до него не дошёл. Из общей комнаты послышалось ледяное суровое, как приговор — "Одиннадцатый!" — скользкое, как холодок по спине… Братья уже успели забыть его имя. Его приглашали на казнь. Вот тут до него и дошёл кошмар. Такой жизни младший выдержал год. Ногти отрастали медленно — не успевали отрастать от казни к казни, поэтому братья взялись уже за его зубы. Всё равно, они ему не нужны, — рассудили, — ведь он довольствуется жидкой похлёбкой, которая остаётся после рагу. И однажды беззвездной, безлунной ночью младший ушёл из дома. В этот раз такой растерянности уход младшего среди братьев не вызвал. Запаниковал только десятый. Ведь теперь он становился младшим. И снова кофе вовремя подан не был. — Да что с этим младшим не так? — негодовали братья. — Олух! — Бестолочь! — Остолоп! — Казнь? — Немедленная казнь! — подтвердил старший брат. — В этот раз надо изувечить его хорошенько! Пойдёмте в сарай с инструментами. Там и места побольше, и всё нужное под рукой. Новейший младший второпях чистил свинарник, надеясь, что ему зачтётся усердие. Он взялся за самую грязную и неприятную работу. Братья, проходя мимо, строго его окликнули: — Десятый! И десятый понял, что не зачтётся. Зато будет что-то новенькое. Что-то, чего он ещё не видел, и лучше бы не увидел вовек. Прошло десять месяцев, и он ушёл — когда научился сносно ходить на ногах без пальцев. Это девятый брат придумал — отнимать по пальцу в месяц вдобавок к регулярным казням. Называл это "штрафами". Младший из-за них постоянно ковылял с черепашьей скоростью, многое не успевал, был неловок, и каждый день его за это били. И всегда находилось, за что взыскать с него очередной "штраф". Но, наконец, пальцы закончились. А рана на месте последнего перестала сочиться гноем, подсохла, затянулась. В ту ночь младший лежал в своём чулане под лестницей (его комната тоже непостижимо исчезла в день, когда он стал младшим) и думал странную мысль о том, что матрац совсем худой, и через него ощущается стальная сетка койки. То есть могла бы ощущаться довольно болезненно. Теперь-то его спина стала совсем задубевшая, вся в рубцах, по которым даже слепой мог бы читать, как по шрифту Брайля. Абстрактную повесть пыток… Поэму смирения. Кожа на спине почти потеряла чувствительность, и стальная сетка уже не доставляла особых хлопот. А раньше он на неё внимания не обращал. Всецело его занимала острая боль от свежих шрамов, которые оставляют кожаные вожжи. Раз в месяц — гнетущая округлая боль в ногах. Не до сетки… "Моим младшим, наверное, было совсем неудобно спать", — подумал младший с некоторым отстранённым удивлением такой несуразной мысли. "Как они вообще это терпели?" — пришла неожиданно ещё более странная мысль. И следом ещё одна, словно, озарение: "Вот именно!" Он поднялся и вышел во двор. Поэма на спине воспылала, словно кто-то пальцем водил по "буквам". Ночь наступила необычайно беззвёздная и безлунная. "Если успеть пару шагов за ворота, уже никто меня не разглядит в такой тьме!" Младший посмотрел на окно комнаты девятого брата, который особо пристально за ним следил последнее время. На глаза навернулись жгучие слёзы. "Что ещё он придумает сделать с моими ногами?!" Свет в окне горел, но никакого силуэта. Кажется, сейчас оттуда никто не наблюдал. Остальные братья беззаботно спали. Света в их окнах не было. Наступившее утро выдалось бурным. Богатым на события. — Держите младшего! Хватайте! Кто-то из братьев успел схватить беглеца у самого выхода, когда он, ни слова не говоря, бросился прочь. Остальные тут же подоспели, и на пороге образовалась куча мала. Девять человеческих тел смешались в многорукое, многоногое бесформенное существо, пыхтящее и повизгивающее разными голосами. Минут пять месиво копошилось само в себе, мелькали конечности, раскрытые рты и налитые кровью глаза. А потом оно крикнуло: "Баста!", и распалось на восемь тел. Девятое — с гротескно вывернутой шеей — бездыханное осталось лежать на полу. — Перестарались, — констатировал старший из братьев. Все строго посмотрели на восьмого. — Послушайте, я же… не ожидал… не знал, — бормотал он, потирая расквашенный, кровящий нос. — Я бы обязательно… да, я обязательно… — Кофе! Ты опять не приготовил вовремя кофе, младший! — Восьмой! — звякнуло, как щеколда запирающая дверь камеры. — Восьмой! Восьмой! — Вахлак! — Тюфяк! — Да-да, кофе… сейчас… сейчас, — восьмой второпях загремел вёдрами, собираясь принести воды. — Восьмо-ой! — гремело фоном будто где-то за спинами братьев. Ревущий голос, и в нём слышался треск огня. Остро запахло сажей. И никто этого не замечал, только восьмой — думал уже, что сходит с ума… "Но ещё нет. Ещё пока нет, восьмой!" — прошептал чужой голос в голове. — Шевелись, увалень! — Кто-то пнул младшего, и он кубарем вылетел за порог. Казни было не избежать. Седьмой приладил в чулане цепь с ошейником. И вечером, после того, как младший заканчивал все работы, лично сажал его на эту цепь, как собаку. Так прошло три месяца. За это время младший лишился нескольких пальцев на руках и ногах, ушей, кончика носа, глаза, сосков на груди — их вырвали плоскогубцами. И в одно светлое утро, наступившее после особенно тёмной беззвёздной, безлунной ночи, он просто не встал с койки. Лежать тихо на ней невозможно. На любое движение тела старая проржавевшая койка отзывалась скрипом. В то утро из чулана не доносилось ни звука, и седьмой забеспокоился: не убежал ли младший? Кто его знает? Вдруг он каким-то образом разбил цепь, или разомкнул ошейник? И кто тогда станет очередным младшим? Известное дело — кто. Братья заглянули в чулан. Младший лежал ничком, и слюна стекала из его раззявленного рта на скруток тряпья, служивший подушкой. Всё-таки восьмой убежал от них, хотя и не совсем очевидным способом… * …В камине всегда горело, и они часто смотрели камин по вечерам — будто в хроновизоре, там показывали разные времена и события, пока они сгорали во внимании зрителя, зачарованного красотой происходящего… …Однажды этот большой, крепкий, хоть и старый дом охватило пламя. Пламя подступало к каждому брату отдельно, двигаясь от спальни к спальне, подкрадывалось к кровати и делало своё предложение трескучим шёпотом, облизывая ступни ног, как заискивающая собака. От такого предложения ни один не смог отказаться. Братья не знали наверняка, был ли это поджог, или случайность. Но никогда не обсуждали, жили так, словно ничего не произошло. А потом и вовсе позабыли, как страшный сон. Им предоставили отсрочку. Только самого младшего брата не оказалось в своей комнате, и она сгорела. Младшего — лунатика — утром нашли в потухшем камине. Весь чёрный от сажи он мирно спал на остывших углях, свернувшись калачиком. Ну и что тут думать? Они забыли и о нём. Возможно, дом всё ещё горел… * Шестой решил не дожидаться, что будет дальше, и под шумок незаметно исчез. Пятеро мужчин этого не заметили. Они горячо обсуждали событие: считать ли младшим седьмого, если восьмой ещё как бы на месте? Седьмой мялся в дверном проёме большой комнаты, не уверенный, можно ли ему зайти и что-то сказать. Наконец, он решился: — Братья! Давно известно, что у младшего не бывает своей комнаты. А у меня есть своя комната, она всё ещё в доме! Давайте, я вас отведу туда и покажу! Вы всё сами увидите и убедитесь! Братья сочли этот аргумент разумным и согласились. Седьмой повёл братьев показывать свою комнату, но привёл их в чулан под лестницей. И сам не понял, что сделал. — Смотрите! — объявил он. Братья посмотрели — вонючая каморка, испачканный матрац на шаткой койке… У всех возникло чёткое ощущение беззвёздной и безлунной ночи. Но никто не решился отвлечься и выглянуть в какое-нибудь окно. Никто не стал это обсуждать, полагая, что это его личное, одинокое наваждение. Восьмой сидел в ошейнике, глаза его излучали сущую пустоту… Нет, это им показалось. Это уже седьмой, — а не восьмой, — сидел в ошейнике и глаза его излучали… Да какая разница? Главное — младший на месте. Младшие — все на одно лицо. Пустота словно бы отрицала братьев и ниспровергала остатки логики. События закружились в многомерные кольцеобразные структуры и развивались сиюминутно, стробоскопически… фантастично! Кто-то включил "Машину мечты"? Или отец Этерналетти запустил свой хроновизор и пока ещё не настроил каналы? — А пили ли мы сегодня кофе? — спросил кто-то из братьев. — Когда пилили? — Утром. — Кого мы пилили? — И было ли утро? — И куда исчез этот день? — И куда исчезло тело?! — Вот наше тело, — один из братьев указал на стол. Они все стояли в большой комнате вокруг стола, на котором лежало распиленное пополам тело младшего. А в камине шептал огонь... Хроновизор что-то показывал, но никто не догадывался взглянуть… Возможно, они бы увидели там себя. — Всё ясно, — сказал старший из братьев. — Младший не подал нам вовремя кофе, и мы пропустили весь день, пока его пилили! И вот он опять за своё взялся, недоумок! — Безумец! — Кретин! Старший врезал мощного подзатыльника пятому. Палёным потянуло из чулана — преображалась очередная плоть. Внезапный даже сам для себя… "Внезапный, даже сам для себя — это как? Это то, что я сейчас чувствую. Словно только что себя обнаружил таковым, каковым являюсь… А каким я являюсь?" Пятый-младший сидел на раскалённой железной койке в ошейнике на цепи и чувствовал себя чужим самому себе. Ещё минуту назад (минуту ли? или сто лет, или десять тысяч?) он не был младшим. А теперь — кто он? Страх и трепет — вот всё, что было у него внутри. Страх и трепет. Казнь. Жгло невыносимо… "…и ничего с этим не поделать, братья мои". — Держи ему голову, а ты хватай его за щеку и тяни! — командовал старший. Грубые злые пальцы полезли в рот младшему. Братья разорвали ему лицо. Натянули на затылок, обнажив розовую плоть мышц и сухожилий. Пульсирующие, поющие колоратурным сопрано артерии, синие томно вздыхающие, будто что-то шепчущие вены. Желтоватые вкрапления жира сопели. Кое-где проступала чёрная кость, чётко произносила белое, твёрдое "Да!". Вот это была славная казнь! — Да! Славная казнь! — воскликнули все. — Надо бы влить ему горячего масла в глотку! — предложил четвёртый. — Отличная мысль! — согласились все. — Потом выколоть глаза и влить туда тоже кипящего масла! — предложил третий. — Отличное дело! — согласилось чудовище — месиво из тел. — Смешать с мочой и свиным калом! — добавил третий, вырывая четвёртому глаза голыми руками. — А что потом будешь делать? — спросило месиво. — В смысле — потом? — не понял третий. — В смысле, ты следующий младший. Может, подкинешь нам ещё пару идей на будущее? — месиво, впрочем, уже не месиво, а существо из двух сросшихся братьев, первого и второго, ухмылялось широким беззубым ртом, который раскрылся на их общем животе. Оттуда выглянула… …беззвёздная, безлунная ночь продолжалась вечно. Солнечное сердце больше ни разу не взошло. До определённого момента, конечно. Это как бы вечность в стакане, в колбе безумного алхимика-чародея. В колбе, в которую он поместил дом всех братьев. Стены дома трещали от напряжения, не успевая трансформироваться вслед за казнями, которые следовали так плотно одна за другой, что, практически, происходили одновременно и не заканчивались. То ли они смыкались в замкнутые цепочки событий, то ли начинались вновь и вновь каждое бесконечно дробящееся мгновение, из-за чего возникала иллюзия мерцания всякого "сейчас", непрекращающегося никогда. Отец Этерналетти увлечённо смотрел в только что изобретённый им хроновизор. Его теперь за уши не оттянешь! "Куда делись все мои младшие братья? Почему теперь я?" — задумался третий. Стальной раскалённый прут прошёл через его правое лёгкое, оно медленно заполнялось вязкой, как кисель, холодной кровью, дышать стало тяжелей. "Шестой сбежал ещё раньше, чем седьмой стал младшим, — рассуждал третий, захлёбываясь кровью изнутри. — Что же помешало мне принять единственное разумное в этой ситуации решение?" Внизу слабенько хрустнуло, это братья разбили кувалдой левую голень третьему. Он не обратил внимания и продолжил отрешённо рассуждать: "Вот. Сейчас я медленно умираю. Я мог бы не умирать. Я мог бы убежать. Но как случилось так, что я не заметил, как стал младшим?" Что-то тёплое погрузилось в живот и наполнило изнутри чувством, похожим на безусловную любовь ко всем и ко всему сущему. Это братья разрезали живот третьего и влили туда что-то горячее и дурно пахнущее. "Нет. Я даже не умираю. Никакой агонии я не чувствую. Я исчезаю. Словно картинка, которую стирают ластиком. С каждым новым мгновением меня становится чуть меньше. И в то же время — чуть больше!" Опилки, устилавшие земляной пол сарая, от крови казались дорогим красным бархатом. — Когда же он уже сдохнет? — Да я сам потрясён! Два оставшихся брата смотрели на подвешенное на крюках тело без рук и ног, с выколотыми глазами, вывороченными из разрезанного живота кишками, но это тело всё ещё дышало и говорило — несло какую-то чушь. "Все мы — братья! Нам всем — распятье! И пусть Господь нас вразумит и примет! Младший, ты свят! Я! Я! Я!" — Меня это окончательно вымотало, — сказал старший брат и серпом отрубил туловище от головы третьего. Обрубок глухо упал на солому, а голова продолжила висеть на крюке и юродствовать: — Отягощённые, можем ли мы возвыситься, проклятые изуверы? Нет! Но лишь растеряв себя по пути, найдём свою общую душу-Церковь. Всмотритесь, эта Церковь горит! Господи, я ли не потерял всё? Прими же меня! И прими моих братьев, поскольку все они прокляты в этом пылающем доме! — Эта башка что-то наговаривает на нас! — возмутился второй брат. — Придержи-ка эту башку, сейчас я оторву ей челюсть, — попросил первый брат. Уморившись убивать третьего брата, второй и первый, грязные, кровавые, потные вернулись в дом. Долгая-долгая, словно отдельная вечность в стакане, тёмная-тёмная ночь испарилась. Наступило утро. Занимался рассвет сердца и отливал серно-жёлтым на горизонте. Стол в большой комнате сузился, стал маленький, едва ли достаточно просторный даже для двоих. Никто не приготовил кофе. — Второй! — строго окликнул старший брат. — Первый! — огрызнулся второй и воткнул нож в спину старшему брату. — Теперь первый. И единственный. Дом стал совсем маленьким. В нём сохранилась только большая, вернее сказать — уже вовсе не большая комната с пылающим камином во всю стену. Последний брат изумился своему одиночеству. Душу отвести не на ком. Больше никаких казней. И никто не готовит кофе по утрам. — Последний! — выкрикнул последний брат холодный, как приговор, вызов на казнь. Перекинул через балку под потолком толстую верёвку. Завязал петлю. Вгляделся в неё. — Нет, младший, ты так легко не отделаешься! Ты совсем от рук отбился! Последний брат вышел во двор, включил молотилку и сунул туда руку. Руку втягивало, размалывая в фарш, за рукой последовало плечо, голова, туловище, ноги. Свиньи визжали и ломали ограду свинарника. Запах крови сводил их с ума. Свиньи вставали на задние ножки и вглядывались в небо, на котором сияло солнечное сердце. * В камине всегда горело. Братья зачаровано смотрели. Сейчас горело о том, как католический священник средних лет возится с каким-то хитрым устройством. Устройство средних размеров. Состояло из каких-то химических пробирок, колбочек с разными жидкостями и порошками, трубочек, проводочков, печатных плат, и золотых, или позолоченных пластин, на которых были выгравированы таинственные надписи и печати. В самой объёмной колбе устройства, как в сувенирном шаре, находился миниатюрный дом, который напомнил братьям их собственный. Но разглядеть его подробней, они не успели, устройство воспламенилось. Священник отскочил и часто заморгал от испуга. Несмотря на широкие очки от его ресниц почти ничего не осталось. От бровей тоже. Кругловатое растерянное лицо без бровей и ресниц смотрелось странно — смешно и жутковато. Священник засуетился в поисках чего-то — наверно, огнетушителя… Тут братья прервали просмотр. В общую комнату прокрался младший брат, кто-то его заметил, и его дружно начали выгонять. Каждый хотел дать ему подзатыльника, по шее, или по уху. Нечего младшему смотреть камин, он и так чудной. Потом в камине уже горело о другом: какие-то бородатые мужики в белых крестьянских рубахах заперлись в грубой деревянной избе и начали, вроде бы, молиться… А потом уже — просто огонь. Стало неинтересно. * В горящем доме огненный тринадцатый — забытый напрочь младший брат, которого считали лунатиком, — вышел из камина, рассадил дюжину мёртвецов, обугленных до костей, и сам сел во главе стола. Пламя, объявшее дом, стянулось в камин-хроновизор. Он наконец-то стал показывать что-то внятное: — Так, — начал младший, — теперь будем жить по другим правилам! По утрам будем пить вино. Братолюбие меж нами да пребывает. Трупы синхронно подняли стоящие перед ними золотые чаши и… *** Не дожидаясь продолжения, отец Этерналетти потушил пылающий хроновизор — от греха подальше. В своём дневнике он записал: "Чем страшней — тем веселей? Так мы слишком рано зайдём слишком далеко! Огнепальное причастие — весёлое искушение сатаны. Тёмная славянская дикость. Ad absurdum!" |
