|
|
Нереально Утром жена прислала смс-ку: "Не забудь взять билеты!" Я прочитал это сообщение после полудня, когда проснулся. И подумал: "Ну, конечно, я не забуду билеты, ведь сам собирался ей позвонить и спросить, забрала ли она билеты, или их стоит взять мне?" Вечером того дня мы собирались в театр. Однако я увлёкся и даже не пообедал, а ведь собирался плотно пообедать — попозже, ближе к пяти вечера, чтобы к шести встретить жену в городе, когда она освободится после работы. Я думал, мы с ней прогуляемся, зайдём в кафе, перекусим, выпьем немного чего-нибудь крепкого. Непременно крепкого, чтобы потом на четырёхчасовом спектакле с одним антрактом не захотелось нестерпимо в туалет из-за выпитого. Крепкого можно ведь выпить мало, а что послабее, то нужно выпить больше, и неуместные позывы в туалет могли бы испортить нам вечер. К тому же у нас места в партере на шестом ряду в середине. Если приспичит, придётся тревожить других зрителей, человек десять — в любую сторону к выходу… Да и актёрам на сцене наверняка неприятно посреди пьесы на полуслове трагического монолога, полного горечи и гротеска, видеть спины покидающих свои места и спотыкающихся об чужие ноги, неловко пробирающихся вдоль ряда с извинениями и чертыханиями, неопытных горе-театралов, которые сдуру напились перед спектаклем пивом, или лёгким вином, вместо того, чтобы хряпнуть пару стопок водки, или бренди… Однако я снова увлёкся. Я так и не пообедал, потому что заработался. Для какого-то развлекательного блога писал статью о различиях между массовыми убийцами и серийными. И тема эта меня так увлекла, что я ощутимо перебрал с объёмом текста, и уже опасался, что редактор такую огромную статью не примет и не захочет оплачивать. Зато, пока я писал, я уже успел выпить две бутылки пива, рюмку водки и рюмку коньяку. Алкоголь неплохо стимулирует рабочее вдохновение — снимает какие-то внутренние тормоза, и становится интересно, и можно писать смело и остро, на грани фола. Это всегда так выходило, и я часто превышал объём и слишком глубоко погружался в тему, в сущности, пустяковых, поверхностных заказных текстов, единственное предназначение которых — быть прочитанными единожды наспех, слегка развлечь и уже через полчаса быть забытыми. В 17.40 жена мне позвонила и спросила, где я. Объяснил ей, что уже выхожу и очень скоро буду на месте встречи. Я уже был одет, обут и полностью готов к выходу, оставалось только собрать мусор, бытовые отходы, чтобы выбросить их заодно по пути на автобусную остановку. Всякого мусора, пищевых и бытовых отходов накопилось много. Мухи заполонили всю кухню, и ужасно уже стало вонять гнильём. Я повесил на плечи несколько объёмных пакетов с мусором, и ещё два таких же тяжёлых и неудобных держал в руках. Когда дошёл до мусорных контейнеров, вспомнил, что всё-таки забыл билеты. Я вернулся за ними домой, там заодно выпил ещё рюмку, или две водки. Очень энергичным шагом я дошёл до остановки, сел на автобус, который поехал по выделенной для общественного транспорта линии без всяких пробок. Добрался до места встречи с женой я очень скоро. Она сидела на скамейке и читала что-то со смартфона, пока меня ждала. Мы поцеловались в знак взаимного приветствия и пошли гулять. Она обедала в обеденный перерыв на работе и была неголодна. Мне тоже есть не хотелось, хотя я так и не пообедал, но зато я предложил выпить перед тем, как идти в театр. Она согласилась. По дороге мы всё же взяли две шаурмы. Думаю, это было верное решение, ведь целый день без еды нельзя, даже если нет аппетита. Да и жене стоило перекусить, ведь спектакль длинный, и домой мы попадём только поздним вечером. Пьеса оставила смешанные чувства. Я не смог понять развития сюжета. Эпизоды мне казались какими-то отдельными скетчами, которые напластовали друг на друга грубо и как-то насильственно. Но было ярко, энергично, музыкально и нескучно. Жена тоже не смогла однозначно определить своё отношение к увиденному и пережитому в театре. Дело в том, что первые полчаса всё шло вполне обычно и нормально. Но потом актёр оторвал руку другому актёру и третьему съездил этой рукой, как битой, по голове так, что она отлетела. Затем уже эта троица актёров продолжила рвать друг друга на части со смехом, песнями и шутками. Казалось — им совсем не больно, они не испытывают шока, не воспринимают свои травмы как травмы. Дальше на сцену выходили всё новые актёры, которые принимали участие в этой дионисийской оргии плоти. Вся сцена была усеяна частями тел к объявлению антракта. Мы с женой решили не идти в буфет, а выйти из здания театра и купить кофе и каких-нибудь булочек в ближайшем киоске, чтобы по пути к нему и обратно я успел покурить на улице. При себе мы имели коньяк. Коньяк оказался — так себе. Когда мы вернулись в зрительный зал, оказалось, что он наполовину пуст — антракта ещё оставалось пять минут, не меньше. Но не выходить же обратно! И мы остались в зале и дождались начала второго акта. Вопреки нашим ожиданиям, части тел со сцены не убрали к началу второго акта, но и вакханалия, казалось, прекратилась. Другие актёры стали собирать из этих частей человеческие фигуры, новые тела срастались так, словно и не было ничего в этом странного. Все, вновь восставшие из кучи окровавленной плоти, актёры улыбались и всячески демонстрировали прекрасное самочувствие, легкость движений и бодрое настроение. Они кувыркались, как заправские акробаты, пели и плясали, лица их светились самыми искренними улыбками. Весь зал здорово воодушевился. Тогда актёры попрыгали со сцены в зал и стали рвать на части зрителей. Впрочем, себя они тоже стали рвать заново. Всё это происходило в обстановке безудержного веселья. Мы с женой не знали, что думать, верить или нет в эти чудеса, и поэтому сбежали, не дожидаясь, когда нас самих разорвут на части. * Здесь мне бы хотелось в качестве интермедии привести новостную заметку про художника-неокубиста, который убил и разрезал натурщицу. Знаете, кубисты начала ХХ века расчленяли целое изображение на части и собирали их заново в причудливые комбинации, чтобы показать объект во всей его полноте — в движении, во времени, в полном спектре его возможностей быть. Они пытались постичь объект в его абсолютной целостности, для этого сначала разрушали его. Но что, если подойти к решению проблемы с другой стороны? "…Художник-неокубист убил и разрезал натурщицу. Потом пересобрал её из кусков плоти. Но так и не смог добиться портретного сходства. Отчаявшись, он взял ружьё и стал палить из окна мастерской в случайных прохожих. ("Уйду в сюрреализм!" — в сердцах подумал художник.) По иронии судьбы, лучшей его работой стал неудавшийся портрет натурщицы, забрызганный его же мозгами, которые ему вынесли из дробовика бойцы спецназа, когда ворвались в мастерскую, а он попытался отстреливаться. Уникальная работа была продана коллекционеру всяких диковинок за баснословные 250 млн. долларов. Эту работу коллекционер отправил в космос на ракете Алана Маскана, который по такому случаю предоставил ракету бесплатно. Пожелавший остаться инкогнито коллекционер и Маскан так прокомментировали ситуацию: "Мы хотим, чтобы от человечества что-то осталось в этой Вселенной, когда будут уничтожены все художники и натурщицы"…" * Вернувшись домой, мы с женой всё ещё оставались настолько возбуждены пьесой, что не захотели есть и не стали варить пельмени с индейкой, как собирались. Мы немного выпили джина, обсудили постановку, и жена отправилась спать, потому что было поздно, а ей завтра рано вставать на работу. Я же решил продолжить статью, которую писал днём, поскольку сна не имел ни в одном глазу. Ещё оставалось полбутылки коньяка, полбутылки джина и много пива в холодильнике. А спиртное великолепно стимулирует рабочее вдохновение. Или в данном случае просто — вдохновение. Потому что редактору я написал сообщение, что статьи не будет, я слишком занят — я пишу труд всей своей жизни. Знаете, психология массовых убийц и нюансировка их отличий от убийц серийных, в быту называемых "маньяками", это неисчерпаемая тема, через которую можно открыть черепную коробку Пандоры. Зачем это надо делать? Для того чтобы понять её мысли, увидеть свет её глазами. Пифос пафоса, или пафос пифоса. Открытый ящик всех вещей — пизда-провокация. Пандора — женщина с пифосом между ног, или с ящиком? На что пифос больше похож — на член, или на влагалище? С пафосом между ног. С пифосом. Пифос пафоса. Патоса. Страдания. Механический ящик Пандоры по Гигеру — выплёвывает детей-людей-нелюдей. Человек есть мера всех вещей-страданий. Человек — сосуд страданий, сосуд скорбей, сосуд беззаконий. И человек есть мера всех скорбей. Объективно мир, возможно, не так уж плох, но кто в это поверит? Объективная истина, вероятно, есть, но имеет вид ненаглядный, непредставимый в образах — сплошные расчеты и формулы, буквы и знаки, цифры, абстракции. Скажем, нет у вас зрения, как вам объяснить цвет? расстояние? Например, расстояние до дерева. Его можно измерить вслепую шагами, а что такое "шаг"? Шаг — лишь ощущение ног: левой! правой! левой! правой! левой!.. ну и так далее. А что между ними, между этими точками, которые ощущаешь пятками — левой и правой? — там может быть пустота! Там могут быть такие завихрения пространства, что целые вселенные пролетают со свистом. Шаг измеряется временем между левой и правой, субъективным его течением, которое, впрочем, можно синхронизировать с часами на башне: до дерева четверть часа мелкими шажочками пятка-к-носку, носок-к-пяточке. Цвет можно выразить длиной волны. Количество. Что такое, например, "пять"? Можно взять в руки пять кофейных зёрнышек и ощутить их вещественность. Можно ощутить вещественность всех цифр от 1 до 10. Десять — это уже 1 и 0. Ноль ощутить проще простого, ноль — это ваша пустая рука. Отнимем осязание. И обоняние, на всякий случай, чтобы количество нельзя было связать с интенсивностью кофейного аромата. Отнимем руку. На слух "пять" — это чистая абстракция. Как и остальные — от 1 до 10. Ноль — это молчание? Нет, ноль — это "ноль", — громко, отчётливо, иначе не понять. То есть на этом уровне (когда восприятие урезано, а руки отрезаны) уже интуитивно понятно, что ноль это не то же самое, что ничего. Поэтому не так ясно, почему делить на ноль нельзя. Все ощущения могли бы быть иными. Ощущения не есть что-то объективное. Мир не такой, каким нам кажется. Он может казаться любым. А на самом деле мир вообще никакой — абстракция из количественных явлений и взаимодействий. И имеет совершенно ненаглядный вид. Механическая пизда, из которой выбирается заводной апельсин и крушит античные пифосы в музее древностей и забавных вещиц. Просто из жестокого озорства. Или от злости, потому что в нём самом нет никакого смысла, и остаётся одно — он тоже экспонат в этом музее — забавная абсурдная вещица на потеху публике. Публика любит такое. На амфорах сцены плотских утех. В том числе и гомосексуальных, что делает их как бы более греческими? И прочих — изощрённых и нестандартных, что делает их, наверно, более современными? Черепки разлетаются; из разбитых сосудов врассыпную разбегаются тараканы — древнейшие существа планеты, — спасаются, ищут новое пристанище; столетиями они жили в глиняных жбанах, разбросанных — разобранных с жадностью — по музеям, а теперь вот надо искать новый дом. Наездниками на тараканах — тихоходки; они ещё древнее и являются высшей кастой, только они очень малы и мы их не видим, когда моем руки пять раз на день исключительно от скуки, или умываем руки, от всего умываем руки — пора искать новую планету. Пора искать новую планету? Без пафоса они полетят на ночных мышах. (Конечно, ночные мыши — это такие корабли. Они летят на чуме. Полудохлые ночные крысы — крейсеры на чумной тяге.) Тихоходки единственные, кто спасутся. Они хорошо переносят вакуум, радиацию и сверхнизкую температуру. Полетят на Луну, например. К Гитлеру — на тёмную сторону. Гитлер — это система. Гитлер — это порядок. Гитлер — это никакого вам говна и раздолбайства. Гитлер быстро прикроет пифос любопытной Пандоре, он не допустит разбазаривания попусту вещей-людей — этих стратегических ресурсов — на всякую ерунду, вроде мифов и легенд, трагедий и комедий. Кибер-Гитлер будет рационален. Объективная истина неприглядна. Он будет ей управлять. Столбиками чисел. Тепловая смерть, например. Её можно ускорить, если построить машину, которая будет вычислять столбики. Квадрильоны столбиков с квадрильонами чисел. Требуемая для вычислений энергия рассевается с невероятной скоростью. Так может выглядеть Машина смерти Вселенной. Тихоходки, будем надеяться, переживут и её. Тихоходки и тахионы. Тихоходки и тахионы. Если тихоходки питаются тахионами. Если тихоходки плюются тахионами. Они способны запустить все процессы вспять. Они — скорая медицинская помощь Бога. Они — его агенты с красными свастиками на рукавах… Кажется, я опять увлёкся. Но это ничего, это простительно. Ведь вряд ли вам доведётся прочитать когда-нибудь полностью мою монографию об устройстве мира. Во-первых, я, скорее всего, никогда не допишу её, потому что мне плевать на Редактора и гонорар, я нашёл нечто большее. Во-вторых, её бы всё равно никто не стал публиковать — слишком гигантский объём и ломаная, как сама случайность, структура. Поэтому здесь я делюсь с вами этими крохами. Это ничего, это даже недурно. В ту ночь я достиг невиданных пределов в своём искусстве. Слог мой шёл гладко, словно по шёлковому пути. Мысли опережали одна другую и третьей погоняли. Мне было очень хорошо. Настолько прекрасно, что я досидел до утра, когда жена проснулась. В тот час, пока она собиралась, я отложил свой чудовищный, рабский, но такой милый моему сердцу труд, и мы просто общались. Немного обсудили вчерашний поход в театр. Немного поговорили о зыбкости реальности. О том, как эта зыбкость смешно сочетается с её абсолютной и замкнутой самой на себе иррациональностью. О том, что никто никогда не замечает малейшего или глобального сдвига этой самой реальности, когда такой сдвиг происходит. В самом деле, как бы радикально не изменился внезапно окружающий мир, человек не перестаёт считать его приемлемым, понятным, подконтрольным. Он упорствует в своей вере, что всё так, как должно быть! Не удивительно ли? Разве это не иррационально? Потом жена пошла на работу. Было солнечное утро, обещавшее такой же солнечный и приятный день, поэтому она надела лёгкое бледно-розовое платье и накинула на плечи чёрный вязаный в крупную сетку кардиган на случай, если всё же похолодает. Я открыл седьмую банку пива и продолжил писать, но скоро заметил, что у меня кончились сигареты. И как бы сильно я не хотел прерываться и отвлекаться от работы, чтобы не потерять невзначай запал, всё же я оделся и вышел за сигаретами. Заодно я ещё зашёл за пивом, взял три банки чешского "Козла" тёмного и бутылку гаитянского белого рома. И вот когда я, уже возвращаясь домой, проходил через арку ведущую во дворы, меня схватили какие-то люди и спросили: — Где твоя жена? Я, разумеется, ответил, что она на работе. — Ой-ли! — сказали мне. — А ты в этом уверен? В это время какой-то тип с медицинской маской на лице, в пластиковом халате и перчатках доставал из мусорного контейнера огромные кровоточащие мешки. Из мешков выпадали части человеческих тел. Или одного тела. Они мне сказали, что я убил свою жену. Мне было трудно в это поверить, потому что ещё утром я разговаривал с ней, и мы вместе хихикали, отпуская саркастичные шутки. И я ей рассказывал, как важно вжиться в мысли маньяка, когда пишешь про маньяков. Как важно услышать мрачные мысли Вселенной, когда пишешь об устройстве мира. Я даже говорил ей, что мне иногда становится страшно от этого вживания, от этого вслушивания в бесконечный холодный, но такой осознанный и напряжённый мрак, потому что я боюсь сойти с ума и спутать надуманное и реальное. Но, впрочем, что такое "реальное", если не то, что мы видим и чувствуем всеми органами чувств? Спектр чувств тихоходок крайне ограничен, например. Разве это им мешает? Они всех переживут. Они — надежда мира, надежда самой жизни. Она гладила меня по голове и говорила, что не в пример разнузданным зрителям вчерашней пьесы, я всё ещё неплохо держу себя в руках. И шутила, что было бы неплохо приготовить рагу из соседа этажом выше, который всё время что-то сверлит, и вероятно, его квартира вся дырчатая, как сыр… А теперь мне говорят, что она мертва. Что я убил её. Как же так? Но я быстро понял, что попал в собственную ловушку, которую создал в уме для ловли мыслей маньяков и совершенно безумных людей. И покорился тем людям, которые меня заковали в наручники, посадили в машину и повезли… Они привезли меня в какую-то больницу. Там на меня надели халат с длинными рукавами, и туго завязали их у меня за спиной так, что стало невозможно пошевелить руками. Меня уложили на каталку и отвезли в кабинет, похожий на палату реанимации, как я её себе представлял по многочисленным художественным фильмам. Я видел над собой лица обеспокоенных врачей в синих шапочках и масках, один из них прикладывал к моей голове электроды, я получал разряд за разрядом, а один из врачей всё приговаривал, будто молился: — Ты только живи, парень! живи! — Не умирай, слышишь? Ты всё ещё здесь, парень, дыши! — приговаривал врач. Всё было похоже на то, что за мою жизнь борются. Может быть, у меня случился приступ, или я попал в аварию? Или стал жертвой нападения? Значит ли это, что я не преступник? Или преступник не я? Пласты реальности сменялись непредсказуемо, накладываясь один на другой, третьим погоняя, громоздились хаотично и соединялись как-то насильственно, они были неадекватны друг другу, будто из разных историй параллельных миров. Меня это, впрочем, не особенно занимало, взгляд мой был прикован к бледному заплаканному лицу моей бедной жены. Она тоже была здесь, живая, какой я её помнил, стояла за спинами врачей, обеспокоенная и растерянная. Она смотрела на меня взглядом полным любви… Во всяком случае, мне хочется так думать. Мне хочется, чтобы это было реальностью. |
