|
|
Из "ТРОЙМЕ", часть третья Первые две части опубликованы в #28 и #32. Ищите их там. Тройме девятый Некоторое время назад оглушительный резонанс вызвала история про почтальона из Х, насчёт которого ни у кого не было иллюзий по вопросу его галопирующего идиотизма, который, как утверждают жители Х, абсолютно им, то есть горожанам Х, не свойственен. Суть же сего диагноза заключалась в том, что новоиспечённый почтальон всем в округе был известен своей привычкой часами наблюдать за коровами, не проронив при этом ни слова. Молодой человек, о котором будет идти речь, получил работу лишь из-за учтивости (этого суррогата эмпатии), свойственной Х как ни одному другому месту в мире; парень осиротел и его надо было пристроить, научить зарабатывать себе на молоко (единственное, чем он питался). И как же были вскоре обмануты и искорёжены их сны о соседской взаимопомощи и спокойном сне, когда неблагодарный идиот с галопирующим идиотизмом взялся вместе с будничными посылками разносить и собственноручно изготовленные бомбы. Прогремевшие взрывы всего за пару часов унесли несколько десятков, как на данный момент считает следствие, случайным образом выбранных жизней, оказавшихся, ухмылкой Фортуны, самыми видными жителями Х, его умнейшими, добрейшими, наиболее нежно и грациозно упитанными, и, по совместительству, богатейшими сынами. Вкратце, мясной фарш, разбросанный по всему городку, представлял мешанину из того самого лучшего, что Х мог предложить миру. Тут же был объявлен траур, параллельно с которым полиция не только раскрыла личность подозреваемого, но и успела его задержать в тот самый момент, когда он, сидя на полуразрушенном каменном заборе, наблюдал за чинно пасшимися коровами. Почтальон не оказал никакого сопротивления. В полицейском участке ему задавали самые разные вопросы, невзирая на всем известный галопирующий идиотизм, соблюдая формальность следственных работ, а может быть, и в надежде на некое чудо, ибо всем жителям Х известно, что чудеса свойственны Х как ни одному другому месту в мире. Какого же было удивление всех присутствующих, когда почтальон, выпив жестами выпрошенный стакан молока, с этим самым молоком вокруг по-идиотски полуоткрытого рта, сказал: му. Тройме десятый Мы заметили, прожигая дни в одном городке, что по улице ночью бегало множество крыс. Мы не уверены, что так у них с грызунами дело обстоит всегда, речь идёт лишь об одной неделе, выброшенной нами там на ветер в начале января. Впрочем, эти упитанные существа в тот момент волновали нас намного меньше, чем жители городка, чью безобразную сущность мы презрели и учуяли даже до того, как ступили в те места ногой. Нам казалось, что эти безголово снующие во все стороны крысы просто хотят убежать оттуда, как и мы сами, с той лишь разницей, что нас морозный ветер, сухой как лица престарелых жителей городка, принудил забиться в кафе, из которого мы выходили в коротких интервалах, выкуривая одну, две, три сигареты за раз, пытаясь хоть как-нибудь дать глазам отдохнуть от убогого зрелища, которое представляло наше временное убежище. Как раз во время одной из таких вылазок мы увидели господина, одетого во всё белое, который, судя по его растерянному виду и нервным озирательными движениям головы, опусканию взгляда себе под ноги, что-то искал, в то время как ветер пытался вырвать из его рук два массивных белых пластмассовых пакета, чьё содержание никак нельзя было угадать. Мы выбросили сигарету, которую и так курили безо всякого удовольствия, бессчетную сигарету, зажжённую лишь в качестве алиби, и направились к незнакомцу, сходу предложив ему свою помощь. Он не только не изумился, не пошатнулся от неожиданности, не выронил один пакет или даже оба, в испуге от фигуры, практически ниоткуда появившейся у него за спиной, но, как нам показалось, даже и не заметил нашего вопроса, нашей близости, нашего существования. Господин в белом бубнил себе в бороду что-то про свою жену, которую он ищет, а затем следовал поток слов, сложившихся в некий фонетический казус. Мы попросили его описать нам его супругу (сочтя неучтивым и в высшей степени бессмысленным допытываться о значении большей части прежде сказанного), немного даже впадая в безвкусицу с этим гипертрофированным моментом доброжелательности, на что он лишь выставил выпрямленный указательный палец в сторону мусорки, стоявшей у ближайшей автобусной остановки, из которой как раз показалась одна большая, жирная крыса, с блестящими даже в таком мраке глазами. Следует отметить, как мы отметили для себя ещё тогда, что это была одна из самых красивых крыс, которую нам довелось увидеть в том городе, а возможно даже и за всю свою жизнь. Так как остановка была безлюдна, мы спросили, кого он имеет в виду, но господин в белом лишь ответил «не знаю», что не помешало нам от чистого сердца пожелать ему успехов в поисках потерянной жены. Тройме одиннадцатый Будучи пойманным врасплох, после многих лет успешной самодовольности, упёртости и презрительного высокомерия по отношению к тому, что называют семьёй, не говоря уже о семейных узах, семейных ценностях и семейных ужинах (подкатегория семейных традиций), волей собственного малодушия, вызванного приступом предательской, ничем не оправданной радости, мы согласились появиться на поминках одного из наших родственников, не столь дальних, но и не достаточно близких, чтобы и нам чего-нибудь да перепало из скупого, как слеза слепого, завещания. Никогда прежде не бывая на похоронах, мы сначала не знали даже, как реагировать на инцидент, произошедший практически в начале траурного пути, когда из катафалка, без видимых на то причин, выскользнул гроб, который потом, пользуясь мокрой травой и тем, что процессия как раз находилась на вершине склона, покатился с небывалой скоростью вниз, унося с собой покойника, который, надо сказать, будь он жив, ничего подобного не одобрил бы, ибо слыл тем ещё унылым засранцем. Обёрнутые в чёрный цвет, с взбухшими, красными от слёз глазами и вонью невольно вставших в несусветную рань, присутствующие побежали всем скопом за чёрным деревянным сундуком, ловко маневрировавшим между всех препятствий, которые на худой конец могли бы хотя бы чуточку притормозить скольжение гроба. Мы и сами самоотверженно ринулись вниз, не желая пропустить тот момент, когда последнее пристанище нашего родственника наткнётся на что-нибудь, и труп непременно вылетит оттуда, как сам чёрт. Умилённые взгляды несущихся рядом со мной, взгляды, полные семейной гордости за заблудшую душу, вернувшуюся в лоно своей крови, даже не дрогнули, когда мы заливались громким, безудержным смехом. И лишь боль в боку, резкая и невыносимая, заставила нас с горем пополам затормозить, тяжело дыша, с душой в носу, согнувшись в три погибели, внимательно наблюдая за бесконечным скольжением сундука, кубырем катящимися родственниками и тающим за красный горизонт солнцем. Луч света полоснул глаз, мы зажмурились, упали на четвереньки и тихо застонали, а затем и завопили, растворившись в отчаянных криках бесчисленных глоток нашего семейства. В тот момент мы совершенно ясно почувствовали, что в нас что-то надломилось, что самодовольность, упёртость и высокомерие вместе со смехом враз улетучились… И если бы кто-нибудь из лежавших и стонавших вокруг нас людей на секунду повернул своё свиное рыло и спросил: «а не заглянуть ли тебе, милок, к нам на ужин, скажем, в это воскресенье?», то боюсь, что наш ответ, скользнув с языка, словно гроб со склона, был бы — с радостью. Тройме двенадцатый Группа французских эмигрантов, офицеров высшего ранга, убежавших от безрассудства и позора Второй мировой войны в США, открыли в 1942 году элитную гостиницу в местечке под названием Провиденс, где, строго говоря, помогали богатым людям уйти из жизни. Невзирая на то, что просуществовало всё это дело не более двух лет, об этой истории стоит рассказать. Пансионат, в котором оказывались дорогостоящие услуги (их слоган гласил «благодеяние не имеет цены»), конечно же, был местом закрытого типа, а клиентам, оказавшимся там, запрещалось любое общение с внешним миром. Это тут же породило множество легенд, окутав всю историю дешёвой мистикой спекуляций, вплоть до тех пор, пока один журналист, под видом тяжело больного фабриканта рыбьих хвостов с севера, смог не только туда пробраться (что не представляло никаких трудностей, если в ход пускались деньги), но и убежать оттуда (что, казалось бы, противоречило самому смыслу существования данного заведения). По его словам, пансионат был расположен у практически полностью вырубленного леса, то ли в горах, то ли вблизи гор (он прибыл туда с мешком на голове, тогда как всё доступное взору пространство обрамлял гигантский забор), и представлял собой сущий ад на земле (данное описание можно лишь списать на привычку к громким выражениям и вымученным сенсациям, или на скудный поэтический дар журналиста). Разношёрстый контингент содержавшихся там людей включал адвокатов, политиков, бывших диктаторов стран Латинской Америки, медийных магнатов, фабрикантов, богатых наследников, владельцев ресторанов, кораблей, знаменитых певцов и актеров Голливуда, да даже нескольких самозваных русских царей. Условия, в которых содержались пациенты — так в пансионате называли клиентов — были похожи на военные. Люди спали в землянках (хотя французы-владельцы жили в огромной вилле по соседству, где свободными оставались комнат тридцать, если не больше), грязных, с провалившимися крышами и поросшими крапивой полами, без канализации, без кроватей (спать приходилось прямо на земле), без обогрева зимой и без окон летом. Ели они полтора раза в день, да и то воду из ржавых мисок и чёрствую корку хлеба, каждодневно наблюдая обильные завтраки-обеды-ужины французов на террасе виллы, которые намеренно даже кофе выходили пить именно там, чтобы быть замеченными, но без какого-либо злорадства на лицах, посасывавших кубанские сигары. Более того, никаких эмоций владельцы пансионата, если судить по свидетельству журналиста, не проявляли. Их лбы даже ни разу не нахмурились, одно сплошное хладнокровие. Тем временем, каждый пациент был обязан срубить столько деревьев, сколько ему на тот момент было лет, а те из них, которые были слишком стары или больны для такого изнурительного физического труда, быстро находили в себе последние остатки сил, оказавшись на прицеле не сходивших с террасы и всё видевших французских офицеров. Когда группа из четырёх-пяти пациентов заканчивала с вырубкой, равной их возрасту, на следующий день, после обеда (хозяев пансионата, естественно, у гостей обед как таковой отсутствовал), то есть после полудня, этих бедолаг одного за другим заставляли бежать через лес, где уже практически торчали одни лишь пни, в то время как французы, не показывая никаких эмоций (что скорее свидетельствует о высоком профессионализме, чем о «параличе сердца»), с террасы из карабинов стреляли в спины уносящих ноги голодных и усталых людей. Открытость пространства, вкупе с вымотанностью, свидетельствует журналист, не оставляли пациентам никаких шансов, так или иначе замертво падали все, хотя и проявляли чудеса выносливости, вызванной решимостью сохранить свою жизнь. Не было случая, чтобы кто-нибудь отказался бежать, предоставив грудь решительному плевку карабина. Наиболее интересным представляется именно та часть репортажа, которая повествует о бегстве. Журналист пишет, что пациенты предпринимали бесчисленные попытки уйти из пансионата уже на следующий день по прибытии (немногие выдерживали безропотно дня три, тогда как рекорд принадлежит одному банкиру из Нью-Йорка, одумавшемуся по прошествии недели), сначала они пытались требовать уважения своих прав, затем открыто угрожали владельцам, потом же пыжились их как-нибудь подкупить (речь идёт о шестизначных суммах), но всё было тщетно — принципиальность офицеров не давала пробоин. О побеге не было и речи — за такое тут же следовала пуля в голову. Так как же получилось уйти оттуда журналисту? Очень просто, он всего лишь любезно, в письменной форме, попросил французов отпустить его восвояси, так как передумал и осознал ценность жизни, которую пообещал беречь как свои два глаза в глазницах. На следующее же утро получил он разрешение на выход с условием неразглашения (пришлось подписать несколько бумаг) и без возврата денег. В конце репортажа журналист признался, что считает этих французских офицеров не лишёнными шарма, а особый комплимент он уделил тонкости их манер и бережности, с которой они продолжали лелеять традицию хорошего тона, которой так славится Европа и которой столь не хватает США. |
