Между... или Десятый манифест Опустошителя
Инге0
Ты где-то между…
Раймоном Кено1 и Томасом Бернхардом2,
Анной Каван3 и Гертрудой Стайн4.
Между Жан-Люком Годаром5 и Цай Минляном6,
Дэвидом Линчем7 и Раулем Руисом8.
Между Criterion Collection9 и Zentropa Entertainments10,
Догмой11 и Новой волной12,
Kranky13 и Galakthorro14,
Шумом15 и тишиной16,
Velehentor17 и Sigur Ros18.
Между Ортегой-и–Гассетом19 и Бертраном Расселом20,
Восстанием21 и кризисом22,
Эллинской чистотой23 и постфилософией24.
Между Элементами25 и Митиным журналом26,
Декалогом27 и Королевством28,
Le Depeupleur29 и The Lost Ones30.
Между городом31 и пригородом32,
Сном33 и пробуждением34,
Комнатой35 и ее покиданием36.
Между White Horse37 и Black Label38,
Ratio39 и патафизикой40,
Лениным41 и :LENIN:ым42,
Миланом Фрасом43 и Сидом Барреттом44,
Утренним Lacoste45 и вечерним Lonsdale46,
14 и 8847.
Между абстракцией48 и феноменом49,
Математикой50 и идиотией51,
Жизнью52 и забвением53,
Литературой54 и достатком55.
22.08.2018
____________________
Комментарии к 10-му манифесту
(0) Инга
В издательстве Анатолия Осмоловского вышла книга со статьями современных российских художников, которую купил Анатолий Рясов, восходящая звезда «Опустошителя», и отметил негодные статьи негодных художников.
Затем экземпляр Анатолия передали Инге фон Бергман, которая сшила пальто из отмеченных страниц. Книгу напечатали на превосходной глянцевой бумаге, поэтому пальто смотрелось стильно, вдобавок было крепким и удобным.
Пальто поступило в продажу в наш интенет-магазин, его сразу стали заказывать. Мы собирались наладить серийное производство, выкупив у Осмоловского весь тираж.
Сам я гулял исключительно в первом пальто, сшитом из экземпляра Анатолия Рясова, пока Анатолий ни заметил, что вместо негодных статей негодных художников Инга использовала годные статьи годных художников, и попросил все переделать.
Инга распорола арт-объект и заменила одни листы другими. Изначальный замысел был восстановлен, и в продажу поступили инверсированные пальто. Однако в тайне ото всех Инга снова сшила пальто из годных статей, которое подарила мне.
Все считали, что носят такое же пальто, что и я, но все, как обычно, ошибались.
(1) Раймон Кено
Как писал Раймон Кено, члены УЛИПО (Цех потенциальной литературы, или Увеличение ЛИтератрной ПОтенции) — это «крысы, сами выстраивающие лабиринт, из которого собираются выбраться».
(2) Томас Бернхард
А теперь я, заглядывая в окошко, видел одно запустение, ничего, кроме неописуемой грязи и пыли; как видно, подвал был совсем заброшен, годами сюда никто не входил; не спускались по ступенькам, пошатываясь и чуть не падая у входа, женщины с бутылками из-под рома, пытаясь как следует поставить бутылку на прилавок, и, если этот фокус им удавался, я наливал ром, хотя мне было сказано, что вот этой или вот той ни в коем случае никакого рома не давать, оттого что, высосав вторую бутылку, она поднимала в поселке дикие свары; наш Подлаха никак не хотел, чтобы эти скандалы и ссоры как-то связывались с продажей спиртного в его лавке. Но если этим женщинам не давали выпить, они грозились, что покончат с собой, однако шеф просто вышвыривал их вон, и они на четвереньках, ругаясь и проклиная всех и вся, ползли по ступенькам, а на следующий день снова являлись в подвал. (Томас Бернхард)
(3) Анна Каван
Несколько дней назад барон Канильи приехал ко мне в хлам убранный, сорвал работу над новым номером популярного журнала, шутил, скандалил, дебоширил, а под самое утро признался, что нашел какую-то девицу, которая вместе с ним отрекается от алкоголя на весь август.
Я тогда подумал, что у Канильи начался натуральный делириум, что нельзя столько пить даже аристократам, но буквально через полчаса он был уже трезв, как нянечка в детском саду. Хотя до августа у него еще оставалось какое-то время.
А что за девушка, спросил я. Барон усмехнулся, как будто вспомнил что-то неприятное, но не собирается об этом распространяться. Девушка и девушка, рубанул он, тебе-то что. В самом деле. Тут я подумал, что Канильи же не совсем человек: у него песья голова, виляющий хвост, он лает, когда голоден или хочет на улицу.
В общем, я решил, что девушка запросто может оказаться сукой. А сукам, как известно, ничего не стоит отказаться от выпивки. Собак-алкоголиков раз-два и обчелся, барона Канильи давно следует занести в Красную книгу.
Нужно только, чтобы ее написал не узкоглазый толстячок Мао, а, например, Анна Каван. Вот это была бы книга. Ее бы продавали исключительно в алкогольных отделах после 23:00, когда все бутылки превращаются в Золушек.
Барон так и не рассказал про свою подругу. Бог ему судья. А я, выпроводив гостя на псарню, продолжил заниматься новым #.
(4) Гертруда Стайн
Я попыталась сама написать детектив ну не то чтобы прямо так взять и написать потому что попытка есть пытка но попыталась написать. Название было хорошее он назывался кровь на полу в столовой и как раз об этом там и шла речь но только трупа там не было и расследование велось в широком смысле слова. Но я все-таки взяла и написала, и вышел замечательный такой детектив вот только никто там ничего не расследовал а были одни только разговоры так что по большому счету получился никакой не детектив и я наконец решила что в общем и в целом у детектива должен быть конец а у моего детектива никакого конца не было (Гертруда Стайн, женщина-гений)
(5) Жан-Люк Годар
Большой теннис — один из немногих видов спорта, в котором можно победить, выиграв меньше мячей, чем соперник. Хитрая система подсчета очков с разбиением партии на геймы и сеты предоставляет, по крайней мере теоретически, такую возможность.
Какой вывод мы из этого делаем?
Еще до распространения огнестрельного оружия, когда исход битвы решался в непосредственном столкновении двух армий, можно было наблюдать следующий парадокс. Десять турок проигрывали десяти европейцам, хотя в индивидуальном противоборстве турки оказывались сильнее.
Объяснение парадокса кроется в области технологии, стратегии или, более обще, в области культуры, в данном случае военной. Переход от варварства к цивилизации нивелирует индивидуальное превосходство, артикулируя совсем иные аспекты.
Аналогичную картину можно наблюдать в спорте. Личные качества атлета давно отодвинуты технологией, тактикой и стратегией. Однако если в других видах спорта культурная доминация реализуется в самом состязании, то в теннисе она закреплена уже в правилах, позволяющих побеждать, выигрывая меньше, чем соперник.
Таким образом, большой теннис — культурный венец в спортивном преломлении. Даже Жан-Люк Годар, гений-энциклопедист кинематографии, разбавляющий свои фильмы безмерным набором явных и завуалированных цитат, признавался, что может часами наблюдать за тем, как теннисисты перебрасывают мяч через сетку.
Их атлетичные движения, определяемые строгим расчетом и скрытыми целями, это и есть культура в наиболее чистом, практически дистиллированном виде.
(6) Цай Минлян
Чем больше людей вовлекается в то или иное явление, тем более грубыми представлениями о нем они довольствуются. Так и разница между коммерческим и авторским кинематографом по мере популяризации последнего смещалась с содержания фильмов на чисто внешние атрибуты вроде зрелищности.
В какой-то момент это огрубление породило карикатурное восприятие так называемого артхауса — несмотрибельной галиматьи, в которой патологическая фантазия завернута в настолько скучную обертку, что добраться до сердцевины мало кому захочется.
Расчлененный по признаку зрелищности кинематограф поместил синефилов в гетто унылой тягомотины, чурающейся любой актуальности и выразительности. А так как самое важное для синефила спрятано в кино, то и его жизнь скоро выродилась в полудрему без событий и акцентов — кальку той вялой стилистики, которую он обожествил на экране.
Редко покидающие свои комнаты бескровные юноши и девушки растворились в статичных грезах, бессюжетных, бессобытийных, бессубъектных, внежанровых картинах. Все более дистанцированные от любых жизненных проявлений, синефилы с интересом знакомились через кино с элементарными бытовыми занятиями. Но не для того, чтобы чему-то научиться — искусство не должно быть утилитарным — а про так.
Наконец, в 2012 году знаковый тайваньский режиссер довел гиперреалистическую поэтику до совершенного предела. Его фильм “Ходок” (Walker), в которой буддийский монах перемещается по гонконгским улицам со скоростью шаг в минуту — 27 минут синефильской эйфории.
Элиас Канетти делился в своей автобиографии, как, будучи студентом, общался с парализованным молодым человеком, изучавшим философию. Помимо интеллектуальных вопросов, собеседник Канетти живо интересовался всем, что связано с движением тела — как работают мышцы во время бега и прыжков, что в этот момент чувствует человек и как управляет своими членами.
Интерес парализованного философа вполне понятен. А вот редукция синефилов, изъявших любое содержание, кроме самого тривиального, — что-то поистине потрясающее. Чтобы полчаса наблюдать за микроскопическими перемещениями персонажа, нужно совсем распрощаться с идеей собственной подвижности, вытеснить ее из сознания, сделать предметом стороннего изучения.
А в конце концов и искусством, которое уж точно не овладеет массовой аудиторией.
(7) Дэвид Линч
По представлениям современных физиков вселенная не едина, но в каждое мгновение времени разбивается на континуум субверсий, каждая из которых абсолютно автономна. То есть нельзя выделить некую магистральную линию развития — весь клубок бесконечно ветвящихся нитей и есть магистраль.
А значит, можно сконструировать вселенную любой степени абсурдности. Скажем, взять две пары персонажей. Персонажи беседуют внутри собственных пар, независимо друг от друга, но так выходит, что гораздо большей осмысленностью обладает диалог между двумя персонажами из разных пар: их реплики, произносимые в рамках посторонних бесед, складываются в увлекательнейшую дискуссию.
Нечто подобное пытался обнаружить драматург Эжен Ионеско, но склеил пары не теми концами и получилось еще более абсурдно, чем бывает в “обычной жизни”.
Итак, вселенная полиморфна и континуально ветвится каждое мгновение времени, тоже континуальное. Континуальность означает, что в них нельзя выделить отдельные точки, но лишь бесконечно малые их окрестности. То есть момента разветвления как такового не существует — он смазывается. Однако и самих вселенных (точек на континууме) тоже нет — они также смазаны, заключенные в бесконечно малые сегменты множества всех возможных вариаций развития событий (если такое существует).
Мы оказываемся в мире плавающего времени и плавающего пространства. В жидком, максимально пластичном бытии, где ничего нельзя предположить заранее, из любой посылки может возникнуть любое следствие. В принципе, это должно вообще девальвировать аппарат ratio, обрушить логику и уничтожить смысл. Но даже на это не стоит рассчитывать.
Здесь все дозволено, но ничего невозможно.
Кажется, именно об этом и повествует фильмы Дэвида Линча, притягивающие всевозможных любителей гаданий на засохших булочках. Кинонострадамусы потихоньку объяснят невеждам, что вкладывал режиссер в каждый образ, каждый сюжетный переход, каждое появление и исчезновение персонажа.
Они объяснят на хлебных крошках устройство того континуального абсурда, возведенного в степень континуума, в котором мы оказались, и который предельно ярко и выразительно передал в своих творениях Дэвид Линч.
(8) Рауль Руис
На корабле наполненном мертвецами всегда нужен живой моряк. (Рауль Руис, «Три кроны для моряка»)
(9) Criterion Collection
Судя по потоку некрологов, приторным признаниям в любви к умершим, мы живем в чудесном мире, переполненном великолепными людьми. Однако их блеск раскрывается лишь в самом финале. Благо, после смерти одних остаются другие, и мир не делается нисколько беднее. Откуда же столько стенаний и неудовлетворенности в столь светлой юдоли? Мы уже в раю, среди ангелов. Зачем здесь еще столько докторов и лекарств? Мы как будто в фильме Criterion Collection.
(10) Zentropa Entertainments
Наткнулся на великолепный блог Zentropa-Orient Express. Эстетский, дендистский фашизм с роскошными картинками, цитатами и переводами. Давно не получал такого удовольствия.
Залез глубоко в прошлое и наткнулся на перепост своего текста на смерть Доминика Веннера, который потом вошел в «Дубль реальности».
Среди прочих изысков такой вот симпатичный стишок по мотивам центрального сочинения Пьера Дрие ла Рошеля:
Жиль не верит женщинам
Жиль не знает любви
Жиль берет винтовку
Жиль стреляет
Жиль знает, что делать
Жиль — фашист
(11) Догма
Антибуржуазное кино превратилось в буржуазное, потому что основывалось на теориях буржуазного восприятия искусства. Концепция авторства с самого начала была отрыжкой буржуазного романтизма и потому она была… фальшивой! Согласно «Догме 95», кино — не личностное дело! (Ларс фон Триер и Томас Винтерберг)
(12) Новая волна
Решил вот познакомиться с представителями французской Новой волны версии русскоязычной Википедии. Представители таковы: Клод Шаброль, Жан-Люк Годар, Жак Риветт, Эрик Ромер, Франсуа Трюффо, Луи Маль, Ален Рене, Жак Деми, Аньес Варда.
Однажды я посмотрел «Маленького солдата» Годара и «Четыреста ударов» Трюффо. После чего увлекся Новой волной и считал себя большим ее ценителем.
На фильм Годара я пришел в предвкушении омерзения. Фильм демонстрировался в киноклубе с жутко неприятным селекционером. Но что оставалось делать.
Дух противоречия, перманентное неприятие, интеллектуальный снобизм — вот контекст восприятия кино тех времен.
«Маленький солдат» Годара. Первый фильм Новой волны, попавший мне на глаза. Восторг с первой до последней минуты, 24 кадра в секунду. Клуб, от которого меня тошнило, еще мерзее ведущий и зрители не лучше. Какое окружение и какой эффект.
Я всматривался до нелепости. Подмечал детали, о которых не с кем было поговорить.
Я посмотрел в том клубе четыре фильма Годара и один Трюффо. Вот и вся Новая волна.
Как Жан-Люку Годару удалось выйти чистым из этой компании? Никак! Невиновных не бывает: что жиденький Шаброль, что нудный Риветт, что бытовой Ромер, что сентиментальный Трюффо, что буржуазный Маль, что бессмысленный Рене, что прозрачный Деми, что бабья Варда.
Все они скучны как предшествующее им кино. Новая волна изменила киноязык, сдвинула ракурс видения, отказалась от буржуазности и аристократизма. Но и это не подействовало на кинематограф, который мгновенно вобрал в себя все новшества, ни на йоту не изменившись.
Забавно, что в англоязычной Википедии к списку деятелей Новой волны добавили Жан-Пьера Мельвиля. Вот вам и тройка абсолютно бессодержательных режиссеров: Шаброль, Риветт и Мельвиль. Французская Новая волна.
А я бы отнес к ней немногое: раннего Годара, раннюю Варда, «Четыреста ударов» Трюффо, «Знак льва» Ромера и первые фильмы Блие.
Кстати, Блие не упомянут ни в русскоязычной Wikipedia, ни в англоязычной. Вместо всех остальных могли бы упомянуть Рене Клер, Жана Виго или Альбера Лямориса. Но чего уж там.
(13) Kranky
Я знаю как минимум две отличные музыкальные группы, начинающиеся с приставки ‘Pan’: Pan American и Pan Sonic.
В первой занят Марк Нельсон из нежно любимых мной Labradford. Обе группы Нельсона выпускаются на Kranky и играют весьма похожую минималистическую музыку на стыке ambient и post rock. Labradford чуть психоделичнее.
Pan Sonic изначально назывались Panasonic, но, выпустив два альбома, столкнулись с иском от одноименной японской корпорации и название пришлось изменить. Первый альбом под новым именем назвали «А», то есть той буквой, которую отобрала жадная корпорация.
Pan Sonic играют minimal techno. Минимальность звука — это то, что связывает все три группы: Pan American, Labradford и Pan Sonic. Американцев и финнов, занятых в электроакустическом сочинительстве красивейшей невесомой музыки. Которая так подходит для негромкого прослушивания в тишине ночи.
Такой, например, как сегодняшняя.
(14) Galakthorro
Закат цивилизации — результат пресыщения и ослабления человеческого рода. Человек теряет силу, данную ему природой, индивидуальность играет с ним злую шутку, интеллект не спасает его от неминуемого разложения. В Германии всё делается для блага инвалидов, обывателей, иждивенцев, ленивых и зажравшихся людей. Общество тяжело больно, и, если срочно не исправить положение, жить ему осталось недолго. (Haus Arafna)
(15) Шум
Красивая история с продуктовой сетью Вкусвилл, которая выпустила рекламный ролик с лесбийской парой, а потом принесла за него извинения встревоженным покупателям. После ролика оскорбилось моральное большинство, а после извинений — лгбт-активисты.
Равнодушных не осталось. Даже некоторые борцы с бинарной кабалой стыдливо квакают полушепотом: «Ну, они хотя бы попробовали», пытаясь оправдать угасшую сексуальную революцию Вкусвилла. Я же склонен видеть в эскападе продуктового магазина один лишь маркетинг.
Ситуация была настолько предсказуема, что даже бизнесмены могли просчитать реакцию аудитории. Разумеется, тут же появятся оскорбленные, а после извинений вылезут другие оскорбленные, еще более крикливые. К счастью, первых в России пока гораздо больше, чем вторых, поэтому стрекот небинарных активистов нисколько не затронет потребительскую массу. Зато случившееся разгонит в сети информационный тайфун с четким разделением на бинарных (подавляющее большинство) и небинарных (статистический огрызок).
Активисты всегда казались мне ментально ущербными человеческими версиями. Возня в коллективе все-таки требует определенных жертв. Забавно, что теперь их левая свободолюбивая истерика наконец выплеснулась в область консьюмеризма и маркетинга. Потреблятство — последнее прибежище свободы.
(16) Тишина
В последнее время чтение все больше контрастирует с разговорной речью. За исключением нескольких собеседников, разговоры кажутся мне либо пустой забавой, либо совершенно невыносимыми.
Моя терпимость к болтунам тает на глазах. Мало того, что им незнакомо понятие дисциплины, хоть сколько-нибудь осмысленной подачи информации, вдобавок они с трудом вербализуют мысли, заменяя четкость многократным повторением одних и тех же пассажей, нисколько не проясняющих содержание.
Но даже это еще не все. Определенный тип людей не может удержаться от болтовни даже в моменты, когда следует слушать. Им непременно нужно комментировать всю полученную информацию. Причем непонятно, занимаются они этим для себя или для окружающих, считая, что, в отличие от них, остальные могут что-то неправильно понять.
Возможно, причина такого невроза коренится в страхе остаться наедине со своими мыслями. В сущности, это даже не мысли, а увечные обрубки, от которых необходимо избавиться, чтобы не отравить сознание.
В таком случае, болезненную болтовню можно считать аналогом радиации. Ошметки непереваренных мыслей исторгаются из говоруна помимо его воли, он просто не может с этим справиться, а возможно, даже не понимает того, что с ним происходит.
Это как дыхание больного человека: перестать дышать невозможно, но это приводит к заражению остальных. Люди, внезапно превратившиеся в несмолкаемое радио.
(17) Velehentor
Тайна пожарищ руководит судьбой
Взрыв в Оклахоме — ответ на скрижали
Запах петли, запах манящий
Тропы на дно души протоптали
Пламя трансформирует жизни виток
Анатомия любви — смерти глоток
Отрицание добра — суть мироздания
Приятие Зла — боли камлание
Бой против мира — неприятие правил
Утопия быдла захлебнулась в молитвах
Братство голода казнит тех, кто проклят
Кто за чертой навеки жизни оставил
Нажми на курок — открой жизни виток
Свинца поцелуй, испей глоток смерти
Поворот барабана — суть мироздания
Утоленная боль — Зло сквозь камлание
Первозданная мудрость перед взглядом открытым
Вдаль, в пустоту, уносят копыта
Все завершилось, путь пройден с начала
Дух колыбели чистого Хаоса
(Velehentor, «168:1»)
(18) Sigur Ros
Девятилетней девочкой Инга любила бывать у бабушки, директора кладбища, живущей прямо у этого самого кладбища. Богатая и властная дама с достоинством распоряжалась вратами в иной мир и дарами еще живых родственников, недавно усопших. В ее гостиной на самом видном месте стояла огромная ваза, наполненная вкуснейшими конфетами, подаренными некробюрократу.
Инга могла бесконтрольно пользоваться вазой, ее карманы всегда были набиты конфетами. С которыми однажды во время прогулки девочка оказалась на кладбище. Под завораживающие мелодии Sigur Ros в наушниках Инга бродила среди могил, рассматривала надгробия, портреты, годы жизни.
Иногда она натыкалась на свежие цветы, стаканчики с прозрачной водкой и… конфеты. Но не ту роскошь, что бабушка фанфаронски сгружала в гостиной, а самые непрезентабельные: от разноцветной слипшейся карамели до серой черствой помадки.
Инге стало жалко мертвецов, заедающих мерзкой дребеденью огненный рацион из пластикового стаканчика. И девочка решила поменять дешевые конфеты на дорогие, стащенные из бабушкиной вазы.
Инга осчастливливала усопших, и их лица на надгробиях становились все более светлыми. Как будто после смерти бедолаги не попали сразу в ад, а застряли в каком-то странном промежутке, где их смерть подслащивают самыми лакомыми кусочками детства.
Эта связь с миром мертвых не утрачена Ингой до сих пор. Сладкая нитка, соединяющая миры по разные стороны жизненного финала. Мир черный с миром белым. Под исландскую музыку Sigur Ros.
(19) Ортега-и–Гассет
Философ аристократического элитаризма Хосе Ортега-и-Гассет считал, что мышление невозможно без преувеличений. Познавать, а тем более преобразовывать реальность посредством мышления значит усугублять ее. Какой толк в бесконечном стремлении к объективности, если мысль всегда отстает от актуального момента, она не может идти с ним вровень. Объективность — самая беззащитная заложница старения, она нескончаемо увядает у вас на глазах.
Идиотизм не усугубляет, он просто молчит, смиряясь с тем, что давно стало общим местом. Идиот есть жертва всеобщего консенсуса, так называемой объективной реальности, не таящей в себе ничего, что бы побудило задуматься. Мышление создает дубль мертвой реальности, придает ей ускорение и оживляет. Мыслить значит беззастенчиво уродовать почву под ногами, приводить в замешательство, вызывать ярость или хотя бы недоумение.
(20) Бертран Рассел
Когда Спиноза верил во что-либо, он полагал, что был вдохновлен интеллектуальной любовью к Богу. Современный человек верит либо вместе с Марксом, что он управляем экономическими мотивами, либо вместе с Фрейдом, что в основе его веры в экспоненциальную теорему или в распределение фауны в Красном море лежит некий сексуальный мотив. Ни в том ни в другом случае он не может насладиться восторгом Спинозы. (Бертран Рассел)
(21) Восстание
Вражда между народами или состояние войны между ними сами по себе не являются причинами гибели цивилизации; наоборот, чувство неизбежной опасности, как и победы, может объединять, даже в материальном смысле, в сеть единообразной структуры и производить единство духа во внешних проявлениях, в то время как мир и благополучие могут привести к состоянию ослабленного напряжения, облегчающему действие глубинных причин возможного распада. (Юлиус Эвола, «Восстание против современного мира»)
(22) Кризис
Для поддержания этой иллюзии было изобретено «всеобщее голосование»: предполагается, что закон устанавливается мнением большинства, но при этом почему-то всегда упускается из виду, что это мнение крайне легко направить в определенное русло или вообше изменить. Этому мнению с помощью соотвествующей системы внушений можно придать желаемую ориентацию. (Рене Генон, «Кризис современного мира»)
(23) Эллинская чистота
Меня всегда удивляло возмущение культурных европейцев спрятанными женскими лицами. В сущности, культура и есть утаивание, это ее основная функция. Там, где объект полностью оголяется, культура невозможна.
Я уже не говорю об эстетическом аспекте. Лица большей части людей лучше никогда не видеть. Бесформенное нагромождение рыхлых непотребств. Это еще в лучшем случае. И тут появляется возможность прикрыть все это непроницаемой материей, оставить одни глаза, самую выразительную и привлекательную часть лица, которую вдобавок много проще привести в надлежащий вид, нежели всю физиономию.
Но западные люди давно свыклись с собственным уродством, им претит брезгливость более прихотливых натур. Будем честны хотя бы с самими собой: красивых лиц не бывает. Это элементарно доказывается следующим образом.
Наибольшей востребованностью пластическая хирургия пользуется у так называемых привлекательных женщин. Чем более пленительна для окружающих женщина, тем в большей мере она осознает свои эстетические недостатки или попросту свое уродство.
Больше всего своими знаниями хвастаются те, кто ничего не знает. Профанам кажется, что они, в самом деле, знают абсолютно все. Однако еще великий Сократ сформулировал главный признак содержания. Древнегреческий философ выразил универсальное утверждение в терминах знания:
«Я знаю, что ничего не знаю».
Его можно слегка развернуть:
«Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого».
Автонаблюдение Сократа применимо в том числе и к красоте. Только окончательно ослепшему европейцу не видно, насколько уродлив он сам и все те, кто его окружает. Он принимает уродство за свою цивилизационную идентичность.
Европа начинается и заканчивается там, где кончается и начинается прекрасное. Одутловатые, безобразные рожи, неприлично выставленные на всеобщее обозрение.
Сократ, этот первый антиевропеец, в свободное от философии время всегда носил никаб. Древний грек обладал пронзительным умом и не менее пронзительно-непотребной физиономией, которую деликатно прятал за черной плотной материей.
Пора перенять у Сократа философскую галантность и эллинскую чистоту.
(24) Постфилософия
Наткнулся на философскую загвоздку математической природы: как воспринимать число 101010 (10, возведенное 10-ю степень, а потом результат снова возведен в 10-ю степень), да и число ли это? Речь, конечно же, идет о натуральных числах 1, 2, 3, 4, 5 и т.д., где каждое следующее получается из предыдущего добавлением 1.
Оказывается Людвиг Витгеншейн утверждал, что «не сможет этого сделать, если умрет перед совершением нужного шага», пеняя на то, что число может оказаться слишком большим, чтобы до него можно было «досчитать».
Подобные вопросы не новы — они прекрасно известны любому, кто изучал математику коллективно. Эта критика всегда исходила не от вдумчивых студентов, а совсем наоборот — от их антагонистов, не способных усвоить базовые математические абстракции, с которых, собственно, и начинается эта наука.
Сам концепт числа базируется на отделении количества от материи. Долгое время никому в голову не приходило, что есть что-то общее между тремя лягушками и тремя философами. Вот это 3 — количество, отделенное от материи — и есть общее у групп философов и лягушек.
Чтобы работать с числами, не требуется оперировать материальными объектами — достаточно усвоить набор абстрактных процедур, и больше не возвращаться к навязчивым сомнениям, хватит ли на это жизни, лягушек или философов. Ценность чисел в том, что они одинаковы для того, кто проживет еще сто лет, и для того, кто умрет сегодня.
Говорят, что философия начинается с сомнения. Но в случае с непониманием элементарных основ, за сомнение выдается обычная глупость. Сакраментальные рассуждения о параллельных прямых, которые где-то вдалеке все-таки пересекаются, я бы тоже отнес к философии подобного толка.
Дабы окончательно вычленить философа из общей массы мыслителей, следует найти индивида, который испытывал бы дилетантское сомнение абсолютно во всех науках — не только в математике. Вот такой совершенный дилетант, сомневающийся еще на подступах к какому-либо знанию, и есть истинный философ. Беззаветно влюбленный в мудрость как таковую.
(25) «Элементы»
Приснился истерично-политический сон. В Facebook все стали выкладывать свои фотографии Дугинского журнала “Элементы”. Оказывается, в 90-х все поголовно его читали и до сих пор хранят в домашних библиотеках.
С этим событием было связано другое — в Москве собирались поставить памятник Жак-Иву Кусто. В инициативную группу вошли Александр Дугин и внук маршала Жукова, тоже военный в звании генерала. Внук был ростом два с половиной метра и раздавал интервью журналистам в потрепанной советской шинели.
Рядом с процессией сторонников памятника всегда оказывалась группа противников. Они тоже давали интервью самодельным блогерским СМИ, щедро награждая членов инициативной группы эпитетами вроде “олигофрен”, “армейская мартышка”, “евразийский клоун” и тому подобными.
На Тверской улице появилась огромная растяжка: “Нет ничего необычного, чтобы родиться в 2 000 000 000 году, но чрезвычайно сложно родиться в 1932 году”. Во сне 1932 был годом рождения Кусто, и этим оправдывались его симпатии к нацистам, против которых протестовала сетевая общественность.
В сновидческой логике было не ясно, сторонники памятника или борцы с ним вывесили растяжку. На крыше здания на Тверской выстроились активисты, которые собирались подвесить новогодние елки и инвалидную коляску с инвалидом. Коляску они не удержали, и она устремилась на головы прохожих.
Почти у самой земли сработала страховка и ошалевшего инвалида быстро подняли обратно. Все это напоминало Курехинскую “Поп-механику”, расползшуюся с авангардной эстрады в публичную политику. Дугина в том сне я так и не увидел.
(26) «Митин журнал»
Гигант… Поклонник стильных рубашек и недорогого алкоголя. Мы с Ингой большие его поклонники. Ни разу не видели его трезвым. Степень опьянения колеблется между 4 и 7 баллами по десятичной шкале. Словом, никогда не приближается к штормовому предупреждению.
Так вот, Гигант берет меня под локоть и признается, что тоже в скором времени станет издателем. Как назваться, спрашивает он. Я говорю, что плодить новые издательства нет никакого смысла, их и без того как собак нерезаных.
Лучше, говорю я, возьмите уже готовое издательство с читателями и книжками. Гигант моргает, переваривая идею. Поправляет рубашку, надетую поверх другой рубашки. Какое издательство вы мне посоветуете, наконец спрашивает он.
Купите Митин пенал, точнее, Митин журнал. Витин пенал, переспрашивает Гигант. Не Витин, а Митин, и не пенал, а журнал, поправляю я и озвучиваю цену. Но как бы я не задирал сумму, Гигант соглашается. У него есть деньги и он готов купить у меня это странное издательство, этот чей-то пенал.
Мы договариваемся, подписываем необходимые документы, и Гигант становится владельцем Митиного журнала. Теперь, будем надеяться, там начнет выходить нормальная литература, а не всякая дичь про кулаки в задницах несовершеннолетних мальчиков.
Я искренне уверен, что поступил правильно, передав тверской фолиантик в нужные руки. Кажется, Гиганта теперь тоже зовут Митя. Или, более официально, Дмитрий Волчек.
(27) «Декалог»
«Здесь даже говорить не о чем! Мы не можем разговаривать со зрителями таким языком» — так отозвались о телевизионном проекте Кшиштофа Кесьлевского немецкие продюсеры, когда ответственный за съемки «Декалога» Кшиштоф Занусси искал в Европе тех, кто смог бы профинансировать завершение сериала.
(28) «Королевство»
Внезапно ощутил себя в Дагестане. Сижу в чужой комнате и слушаю Spiral69. Точно так же, как пару лет назад в Махачкале в гостях у Мурада Халилова. Лучшие мысли всегда приходят, пока другие спят. Вот и тогда я проснулся, включил компьютер, поставил Spiral69, и фантазия заработала.
Я тогда написал самый крутой манифест Опустошителя — «Ретро-авангардный проект». Следовало бы сочинять это под Laibach, но я поступил проще. Laibach разбудили бы половину Махачкалы.
Spiral69 наследует всему, что мы так любим в итальянском dark folk. Если вам говорит о чем-нибудь словосочетание Ordo Rosarius Equilibrio, то вы почти меня понимаете. Та музыка, которую я сейчас слушаю в чужой комнате, это все те же апокалипсис, нигилизм, суицид, разочарование… Только выраженные в более популярной форме. Дарк фолк утомляет, а попмузыка нет. Вот и Spiral69 об этом догадались. Великолепная и изобретательная группа.
Однако это всего лишь прелюдия. Я хотел рассказать о вещах совсем безыскусных. О сериалах, которые все так внезапно полюбили. Сериалы я ненавидел всегда, и вряд ли что-то с ними изменится. Но один я решил все же посмотреть. Kingdom Ларса фон Триера.
Сказать, что это гениально, равнозначно плевку в унитаз. Триер настолько раскрепощается, что вам и не захочется наблюдать его более сложным. Триер — формалист, он закрепощает зрителя тугим контуром своей эстетики. Зрителю душно, хочется выйти на воздух. И вот вам воздух — «Королевство». Показанное по датскому телевидению, оно влюбило в Триера полстраны.
По-моему, это великолепно. Я тоже жду, когда в меня влюбится полстраны (правда, другой), но не делаю ничего, что бы это приблизило. А следовало бы.
Короткое вторжение в Kingdom моего догматичного брата, если вы позволите. Стиг Хельмер, прибывший из Швеции специалист по нейрохирургии, заглядывает в унитаз и оценивает свои фекалии. Коллеги сообщили ему, что в подобных наблюдениях и заключается его судьба.
Стиг, словно какашка, идет на дно, когда та идет на дно. И выплывает, когда какашка выплывает. Хельмер — основательный мужчина, но верит этой чепухе и действительно начинает проверять, как ведут себя его фекалии. То есть низводит себя до их уровня.
«Я хочу, чтобы моя какашка плавала на поверхности». Бог мой, это прямая отсылка к моей любимой Жюли Реше. И даже ей эта мысль покажется избыточной. Что ж, мы часто встречаемся с избыточностью. Мы сами таковы.
Привет.
(29) Le Depeupleur
Культурологический журнал «Опустошитель» издается с мая 2010-го года. С конца 2011-го журнал преобразовался в издательство и занялся выпуском книг. Редакция находится в Москве, источник финансовых излучений — в Санкт-Петербурге. Периодичность выхода — три раза в год за исключением, разве что, високосных лет с укороченной продолжительностью.
Журнал объединяет живых и мертвых авторов, не видя между ними существенного различия. Как никому не известных юных дилетантов, так и их маститых старичков-предшественников. Молодой сок и трупную испарину. Пустулы и седину.
Подзаголовок »Инверсия культуры» — непосредственное переложение лозунга парижских революционеров 1968-го года »Культура — инверсия жизни». «Опустошитель» — издание об экзистенции существования или, в терминах французских радикалов, инверсии культуры.
Перетряхивание останков мертвого искусства, реликтов цивилизации и загубленных судеб. Исчерпание жизни через ее опустошение. Синкретическое суммирование Гегеля и Пифагора, Эйнштейна и Лотреамона, Дженезиса Пи-Орриджа и Ивана Новака, «Митиного журнала» и евразийского обозрения «Элементы».
«Опустошитель», смерть и любовь для нас и вас, ведь мы это вы. Но разве мог кто-нибудь из нас или вас предположить на заре человечества, чем это все обернется?!
(30) The Lost Ones
Вляпался Анатолий Рясов в одну историю…
Презентацию «С закрытым ртом», сборника хитроумных истязаний, наш разносторонний автор и увлеченный театрал обагрил самым настоящим убийством. Казнь прошла в молчаливом симбиозе нарочитой грубости и утонченного цинизма. Пострадали невинные столик и очаровательный стульчик. С непоколебимым спокойствием на лице Рясов глумился и измывался, пока от деревянной пары не остались одни щепки, которые после бессовестно вынесли на помойку.
Прокуратура Московского зоопарка, на территории которого прошло непристойное действо, завело уголовное дело по статье «Расчленение по предварительному сговору». Редакция «Опустошителя» будет следить за ходом следствия и информировать вас о его последних достижениях. Даже преступление «с закрытым ртом» найдет свое наказание. И своего палача.
(31) Город
«Фюрер дарит евреям целый город» — так называется документальный фильм, снятый в одном из концентрационных лагерей времен Второй мировой войны. Аустерлиц, главный герой романа Винфрида Зебальда, пытается отыскать на кадрах своих родителей и в конце концов находит двухсекундных фрагмент с матерью, бесформенным пятном возникающей на заднем плане.
«Фюрер дарит евреям целый город»…
Я пытался представить чувства обитателей лагеря. Вот их привезли в товарном поезде, «развагонили», произвели селекцию, часть евреев исчезла, а другие живут и работают теперь в городе, который целиком подарил им фюрер.
Подумать только — целый город!.. Возможно, иногда обитателей лагеря собирали в кинотеатре и показывали эту ленту. А они сидели молча, не зная, что думать. Как утверждал Гераклит, молчание — орудие управления миром. Евреи сидели в кинотеатре, подаренном фюрером вместе с городом, и управляли миром.
Совсем недавно случился пикник в Сокольниках по случаю дня рождения Кати Альбрандт. Мы расположились на берегу озера под раскидистым деревом. Скоро начался дождь, отдыхающие исчезли. Стихия подарила нам целый парк, а дерево укрыло от ненастья.
Возможно, именно так чувствовали себя персонажи документальной ленты, подумал я. Но было еще слишком рано. Истинные чувства ждали нас впереди, когда мы все же перебрались домой к имениннице, и неистовая Ксюша решила одарить всех цветами.
Она обезглавливала розы, не вынимая из вазы. Букет, подаренный Екатерине, трепетал, однако никто не спешил ему на помощь. Гости елозили на стульях, отводили глаза, чтобы не видеть сиротеющего дракона, от которого Ксюша проворно отхватывала одну голову за другой.
Именно так чувствовали себя евреи в концлагере. Ксюша, обратившаяся фюрером, одаривала нас лучшими фрагментами, что обнаружила на столе. Мы же безропотно принимали дары и жались друг к другу, ошеломленные беспечной расточительностью.
— У меня нет времени на хорошие манеры, — наконец прервала молчание Ксения и отправилась спать в соседнюю комнату.
Как бы нам не перенестись в ее сновидение, испугались мы и как можно крепче вцепились в стулья. И знаете что? Нам удалось удержаться… А ведь Ксюшины кошмары такие упоительные и редко кого оставляют равнодушными.
Но мы остались на стульях со своими розами. Всю ночь Катя угощала нас арбузом, яичницей, чаем. А вот шоколадные конфеты мы таскали из вазы сами, когда именинница отворачивалась. В самом деле, после самоустранения Ксюши было не до хороших манер.
На них не осталось ни времени, ни слов.
(32) Пригород
Как-то в августе мы возвращались с Ксениной дачи. Ксения за рулем, Алексей Лапшин по ее правую руку, а на коленях у него хозяйская собачка — вертлявый терьер Перчик, от которого все передние сиденья и даже приборная доска были покрыты упругими белыми волосками.
По возвращении домой Алексей предстал перед супругой Лолитой весь в этих белых волосках.
— Ты весь провонял старой псиной, — неодобрительно заметила Лолита, когда он к ней приблизился.
Философ лаконично парировал:
— Вообще-то, джек-рассел-терьер — одна из наименее вонючих пород.
Лолита посчитала замечание мужа бестактным. Мало того, что он вернулся в таком безобразном виде, так еще и выгораживает любовницу, как будто ее запах имеет хоть какое-то значение.
Щека Лапшина немедленно столкнулась с карающей ладонью Лолиты. Бибиревскую тишину разорвал пронзительный звон и ругательства философа.
— Ай! — наконец выпалил он, потирая ужаленное место.
Запершись в ванной, Алексей долго рассматривал свою красную физиономию. И вспоминал клубничку, что осталась на дне рюмки. Философ выпил водку, а ягодку съесть забыл. За что и поплатился.
Вместо своего лица ему все отчетливее виделась в зеркале огромная клубничка. Испуганный философ схватил себя за волосы и заметил, что они стали зелеными. Да и не волосы это были, а крохотные листики, которые он легко вырвал из головы.
— Что ты там делаешь, Лапшин? — Лолита дергала за ручку, готовая настигнуть мужа в самый неловкий момент, когда он мучительно превращался в ягоду. — Немедленно открывай или пожалеешь! — неистовствовала супруга.
Но философа было уже не пронять подобными угрозами. Словно фантик, он сбросил с себя человеческое обличье и теперь катался в раковине, оставляя на белоснежной эмали алый след своего нового естества.
— Чертов Лапшин! — выругалась Лолита и вместе с дверью ввалилась в ванную. — Где ты?
Философа здесь уже не было. Только клубничка на дне раковины, которую щекотал высунутый из слива женский палец.
(33) Сон
Снилось, что я снова учусь на математическом факультете, на этот раз в ВШЭ. Мне почти никогда не снились обычные занятия — всегда экзамены. Причем эти «академические» сны начались уже после окончания университета. Я отправлялся на экзамен неподготовленным настолько, что не мог вспомнить названия предмета.
Напряжение росло еще и из-за того, что я отправлялся сдавать экзамен год спустя. Сновидческая реальность хитро выстраивала события таким образом, что ставила меня перед фактом — через несколько часов экзамен, который я не сдал в прошлом году. Если я и сейчас его не сдам, то следующая пересдача случится еще через год.
В действительности я никогда не уходил в академический отпуск, отучился пять лет без всяких пауз, поэтому не понятно, откуда во мне эти фантомные страхи. Но в сегодняшнем сне они были другими. Это было самое начало занятий, которое потрясло меня полным непониманием материала.
Преподаватель выписывал какие-то нелепые формулы, берущиеся из воздуха. Он никак их не объяснял. Причем пользовался преимущественно греческим алфавитом, а так как почерк у него был ужасный, то даже разобрать что-либо было невероятно сложно. Буквы сливались с индексами, причем верхние и нижние писались почти на одной высоте. Дешевый мел скрипел по доске, довершая картину математического уныния.
А тут еще я обнаружил, что потерял рюкзак. Пытался вспомнить, где я его снимал. Но до того, как зашел в аудиторию, я ни разу не успел им воспользоваться. Елозил взглядом по лекционным партам — все тщетно. Наконец я обнаружил его за спиной — он все время был там, просто я перестал обращать на рюкзак внимание.
Зато разобрался, почему преподаватель смотрел на меня с таким недоумением. Все это время я сидел перед ним не то что без тетради и ручки, а даже не сняв рюкзак. Внимательно взглянув на меня, преподаватель сказал, что это будет зубодробительный курс, и нам понадобится вся наша прыть, что бы его одолеть.
Зубодробительный… Так и сказал. А я, взглянув на часы, решил не снимать рюкзак. Сделаю это на следующей лекции. Под всеобщее неодобрение. Пора уже привыкнуть, что не все в восторге от моего поведения.
(34) Пробуждение
Полвека назад Ролан Топор обвинял телефоны в том, что они вырывают его из сновидений. В самом интересном месте вдруг раздается мерзкий звонок какого-нибудь кретина, с которым приходится обсуждать что-то в высшей степени будничное, в то время, как за спиной у тебя, буквально под подушкой, остается чудесный мир самых неожиданных фантазий.
Знал ли автор несравненного «Жильца», что после его смерти телефоны будут вырывать нас не только из сновидений, но и из самой жизни, помещая в пространство суетливых подмигиваний и быстротечной бессмыслицы?..
Что садясь друг напротив друга в кафе, собеседники будут класть на стол свои телефоны, как бы предупреждая, что в любой момент могут отлучиться. Словно у них энурез в обостренной форме, который не оставляет их ни на минуту.
Чем водянистее жизнь, чем больше к ней претензий, чем слабее блуждающий огонек смысла где-то вдалеке — тем беспокойнее мы становимся, тем с большей частотой хватаемся за телефон, тончайшей нитью соединяющий нас с такими же запутавшимися горемыками.
Все так очевидно... Но этот текст ты наверняка читаешь с телефона. А рядом с тобой, наверно, стоит или сидит собеседник. Копающийся в своем телефоне. Ага, я тебя внимательно слушаю, продолжай, пожалуйста…
(35) Комната
Тошнит уже решительно от всего. Осточертела виртуозность Селина и не меньше опротивела тенденциозность Арендт. Надоело чужое внимание, но и его отсутствие вызывает разве что неловкость. То же самое с алкоголем и воздержанием.
Давно уже не нравится то, что я пишу, поэтому стараюсь лишний раз не перечитывать, но даже неведение не дарит умиротворения. Раздражает музыка, тишина вызывает зевоту. Приходится довольствоваться разными сочетаниями шума и его отсутствия, вроде того, что играет сейчас, — милитаризованных хорватов TeHOM.
Вот я сижу за компьютерным столом брата, изможденный нескончаемыми чтением и редактурой. Чтобы хоть как-то отвлечься, решаю выгрести кучу мусора, оставшегося в процессе жизнедеятельности брата.
Взгляд выхватывает пивные крышки, винные пробки, фольгу от шампанского, обертки шоколадок, чеки пиццерий… целая биография швыряется в мусорное ведро.
После такого триумфа опустошения возвращаться к текстам ужасно не хочется. Я решаю совершить деловой звонок и договориться о встрече на завтра. Пока я жду ответа, играет веселая мелодия и девичий голос сообщает, что завтра ожидается -22 градуса, пасмурно.
Я улыбаюсь… Хоть какой-то просвет в этой юдоли оптимизма.
(36) Покидание
У Луи-Фердинанда Селина есть описание, как одновременно в двух семействах, живущих в одном подъезде, умирают родственники. Их покидание мира проходит крайне мучительно, у будущих трупов дежурят доктора, но один умирает раньше второго.
После смерти первого больного родственники теряют к нему интерес и переходят ко второму. Благо, тот расположился этажом ниже. Всем хочется присутствовать при агонии. Такова природа человека, по Селину.
Ровно то же мне видится в истерике скорбящих по кемеровским погорельцам. Внезапные жертвы новоизбранного президента, который спал и видел, как горят дети его избирателей.
Так что с ними случилось? Сгорели? Горите дальше.
(37) White Horse
Одно время на Китай-городе был чудесный супермаркет, где я покупал алкоголь для прогулок. Там всегда имелись самые лучшие скидки на дешевый виски. Сколько я влил в себя полулитровых бутылок White Horse… не счесть. Даже не пробуйте.
А как-то захожу я в магазин, прицениваюсь, выбираю, несу к кассе, которая, само собой… и вдруг обнаруживаю, что у меня заела молния на куртке. Она поднимается до определенного предела, а дальше никак.
Я спешно пытаюсь с этим разобраться. Но очередь, хохоча, толкает меня к экзекуции.
И вот мне действительно приходится расплачиваться (следует пояснить, что я имею богатый опыт проноса алкогольных штукенций вне кассы), я говорю, пардон, мне в ответ делают глаза. Я вторгаюсь в свое естество у всех на глазах, орудую пальцами… и, наконец, вытаскиваю какую-то купюру.
— О! То, что нужно, — вскрикивает обрадованная кассирша.
Я сую White Horse куда попало и несусь на улицу. Зачем мне эта слава…
А потом прихожу к магазину и обнаруживаю, что он закрыт. Причем самым безобразным образом: нельзя даже войти.
Неужели все, к чему вы привязываетесь, терпит крах? Все-все-все?
Как жаль…
И как приятно.
(38) Black Label
Мне очень нравится один рассказ Маруси Климовой (называется он, кажется, «В пузырьках лимонада») о том, как в детстве она ходила на елку. Марусе было тогда лет семь или восемь, родители уехали в гости, и девочку должна была отвести бабушка. Которая, как положено, одела Марусю, а потом, сказав «Много не пей», выставила из квартиры.
Маруся не знала даже, в какую сторону идти. Она вышла из подъезда и в своем нарядном платье, спрятанном под толстой шубой с не сгибающимися рукавами, побрела куда глаза глядят. В голове крутилось бабушкино «Много не пей».
Почему она должна много пить, недоумевала Маруся. Зачем? Через полчаса девочка оказалась у какого-то не то театра, не то борделя. У входа толпились люди в красивых костюмах, и у каждого в руке был бокал с пузырящимся напитком, по всей видимости, лимонадом.
Маруся зашла внутрь. Девочку только спросили, где ее родители. Она неопределенно махнула рукой, после чего Марусю препроводили в гардероб, где она сняла свою дурацкую шубу, явив нарядное платье. Оно, конечно, было не таким элегантным, как у здешних дам, но тоже ничего.
Блуждая по залу, Маруся наткнулась на столик с бокалами. Специальный мужчина в черном фраке разливал лимонад из большой красивой бутылки с фольгой у горлышка. Маруся взяла бокал и отошла в сторону. Напиток пришелся ей по вкусу. Девочка поспешно осушила бокал, спрятала его за штору и снова подошла к чудесному столику.
Никто не заметил, что она берет второй бокал, поэтому, на всякий случай, Маруся взяла сразу два. Первый ушел в легкую, а второй — еще лучше. Девочка снова направилась к столику. Но теперь столик куда-то передвинули, и ей пришлось потрудиться, чтобы снова его найти.
Маруся попыталась унести сразу четыре бокала, повалив несколько соседних. Специальный мужчина в черном фраке бросил на нее осуждающий взгляд, причем лицо его подергивалось и какими-то полупрозрачными дублями беспрестанно отслаивалось.
Приведите вначале голову в порядок, посоветовала ему Маруся. Ей все-таки удалось унести все четыре бокала, которые она пила долго и сладострастно, пока не очнулась на диване в окружении тех самых элегантных дам с испуганными глазами. Всех их интересовало одно — где Марусины родители.
Девочка попыталась ответить, но странным образом, стоило ей начать фразу, как та начинала вилять совсем не так, как задумывалось, слова коверкались и получалась какая-то абракадабра.
Тут-то девочка и вспомнила бабушкино напутствие. «Маруся, ты много не пей». Или она сказала «слишком много»? Какая все-таки умная бабушка, а девочка считала ее такой недалекой и устаревшей. Маруся закрыла глаза и провалилась в приятный детский сон, заполненный пузырьками лимонада.
(39) Ratio
Болезненная зацикленность на счастье, комфорте, безопасности и прочих обывательских фетишах окончательно превратила западного индивида в угасший огонек не то что без страсти, а без минимального увлечения чем-нибудь, кроме своих неврозов. Общий знаменатель этой зацикленности — ratio.
Рацио — самый поверхностный уровень мышления, банальнее которого нет ничего. Потребность филистера в бесконечной рефлексии, пережевывании одних и тех же мыслей, бытовых проблем, жизненных неурядиц — схватывание экзистенции в самой неприглядной и примитивной форме, отсекающей все остальное, не умещающееся в мертвый смысловой ряд прагматичного здравомыслия.
Парадокс западной культуры — одновременная ориентация на счастье и осознанность. Причем оба полюса выявляются в самых незатейливых вариациях: счастье как беззаботность, а осознанность как нескончаемое переоткрывание новых смыслов в старых образах, то есть чистая паранойя.
Очевидно, счастье и осознанность, в подобном прочтении, — антагонистичны. Приближение к одному автоматически означает отдаление от другого. Однако в массовой культуре они идут единым комплектом. Через осознанность индивид якобы становится счастливым. Это никого не удивляет: счастливыми считают себя и одинокие женщины на антидепрессантах в перерывах между сеансами психоанализа.
Цивилизация есть алогичное расхождение смысла. Это Зеноновская черепаха, пытающаяся угнаться за двумя Ахиллесами, бегущими в разные стороны. И все это с надменностью бухгалтера, вооруженного таблицами, графиками и подсчетами, процентами и дробями счастья. Цивилизация — это терминальная стадия расщепления личности.
Другое название цивилизации — коллективная шизофрения ratio.
(40) Патафизика
Если физика постулирует «у тебя есть брат и он любит сыр», то метафизика отвечает: «если у тебя есть брат, то он любит сыр». А `патафизика же заявляет: «у тебя нет брата, и он любит сыр». (Жорж Перек)
(41) Ленин
— Вадим, только не плюйте, пожалуйста, в пожар мировой революции, — повторил Ленин. — Богом вас заклинаю!
— А что нам этот пожар? — спросил я. — Что этому пожару — мы? Все равно что плевать на Солнце: и не доплюнем, и не потушим.
Владимир Ильич усмехнулся.
— Так и не так. Ваш друг Нестор Пилявский недавно едва не покончил с собой из-за непонимания окружающих. А ваши, извините, плевки…
— Постойте, — вмешался я, — во-первых Нестор писал совсем о другом.
— А во-вторых? — с трудом сдерживая ухмылку поинтересовался Ленин.
— Во-вторых, мои плевки — не издевка непонимания, а просто издевка.
Владимир Ильич попытался взять меня под руку, как он обычно поступал в таких случаях, но я ловко увернулся и продолжил:
— Мой школьный учитель истории утверждал, что вы — пустое место: рано облысели (не то в двадцать, не то в пятнадцать лет) и у вас не задалась адвокатская карьера. Похожим образом отзывался о Гитлере врач нашей поликлиники Эрих Фромм. Мол, слишком долго играл в солдатики, да и художником не сумел стать, поэтому пришлось возиться с Третьим рейхом и прочей чепухой. Все диктаторы одинаковы… Говорят, в мавзолее лежит чучело вашей собаки, а не вы сами.
Ленин устало вздохнул.
— Эх! Если бы все неудавшиеся адвокаты и художники превращались в Лениных и Гитлеров. Это было бы чудовищно. Ваш школьный учитель — кретин. И докторишка — не лучше. В том-то и дело, что наши учителя во всем ошибаются, нужно только понять — в чем. Не выпить ли нам по пиву, Вадим?
Я зачем-то стал озираться, хлопать себя по карманам. Внезапно из кустов показалась голова Венедикта Ерофеева, которая шепнула:
— Жизнь прекрасна без алкоголя.
Правильно, подумал я. Но тут из соседних кустов вылезла голова Герарда Реве и тоже шепнула:
— А с алкоголем еще лучше.
Я совсем растерялся, чем и воспользовался Владимир Ильич. Прошипев мне на ухо «Есть такая порода кошек, которые даже в туалет без посторонней помощи сходить не могут», он бесцеремонно схватил меня под локоть. И втолкнул в какой-то кабак, где все смеялись и пели, а на стенах висела безвкусная мазня.
— Кабаре Вольтер! — продекламировал Ленин. — Две кружки — мне и моему юному другу из Монтевидео.
(42) :LENIN:
Когда-то давно я сидел и читал статью Миши Вербицкого об одной группе, и сам что-то слушал. Вербицкий великолепно пишет о музыке, поэтому чтение было увлекательным. Более того, в какой-то момент я заметил, что все авторские наблюдения автоматически приклеиваю к тому, что я слушаю в данный момент. Благо, группы (та, о которой шла речь у Вербицкого, и та, что я слушал за чтением его статьи) были из одной области — на стыке dark folk и darkwave.
Это забавное наложение, своеобразная синестезия, когда текст об одной музыке преобразует восприятие музыки другой, затем подтвердилось на гастрономическом уровне. Оказалось, что точно так же можно менять восприятие пищи, если во время еды читать, слушать или смотреть о других блюдах.
Если бы Джордж Оруэлл и Старший брат, которого он с таким филистерским беспокойством выписал, были чуть более прозорливы, то в партийных столовых из «1984» показывали бы не постную физиономию национального лидера, а аппетитные блюда, не имеющие ничего общего с той бурдой, которой обычно там кормили.
Так Оруэлл предвосхитил бы идеи Ги Дебора. Но он этого не сделал, и теперь мы наблюдаем мириады девчушек в социальных сетях, освоивших интенции «1984» с первой бутылкой пива. Это те самые неказистые мартышки, которых мы встречаем на улице, но в интернете они преображаются в само очарование.
Спектакль на службе красоты… Казалось бы, как только мы увидим понравившуюся девушку вживую, ее эстетический обман немедленно раскроется. Но нет: срабатывает тот же механизм, что с музыкой и едой. Нам не удается освободиться от виртуального образа, который накладывается на реальный, беспардонно его искажая.
Мы смотрим на одно, а видим совсем другое. В World Wide Web идеи тоталитарной подмены через мягкую спектаклизацию, то есть Оруэлла через Дебора, обретают поистине всемирный масштаб.
Это поразительно, но и совсем невзрачные индивиды, которых не удается преобразить, даже превратив в визуальный объект, пользуются тем же функционалом. Что еще любопытнее, это срабатывает. Примерно как в моде, которая моделирует определенный стандарт телесности, но распространяется на всех вообще.
И вот уже миллионы каракатиц на толстых коротких ножках шмыгают по общественным местам в миниюбках с оголенными животами, ехидно вываливающимися из-под топиков. Большая часть аудитории начисто лишена эстетического измерения, поэтому с аппетитом, натасканным на рекламных образах, потребляет этот эрзац.
Странный мир поголовных симулякров. Маски без человеческих лиц, образы без людей. Даже Гейдар Джемаль, отойдя в мир иной, продолжил вести свой аккаунт. А ведь Джемаль представлялся едва ли не последним бастионом в наступлении тотального пост-.
(43) Милан Фрас
У Laibach есть довольно интересная композиция «Two of Us». Первоначально она исполнялась британской поп-группой The Beatles, но затем Laibach выкупили права, обновили аранжировку и поместили в более актуальный контекст.
Улыбчивый английский квартет повествовал о двух друзьях, возвращающихся в родные края. В исполнении Милана Фраса песня зазвучала совсем иначе. Слушатели погружались в трагедию рабочего, которого разрубило на производстве пополам, но стараниями новейшей медицины обе половины удалось спасти, и они зажили автономно друг от друга.
Далее Фрас рассказывает об их столкновении с бездушным капиталистическим укладом. Спасенные калеки пытаются получить компенсацию, но юристы завода так запутывают дело, что суд не может назначить им пенсию. По документам пострадал один работник завода, поэтому и выплаты должны адресоваться одному.
А не двоим.
Используя аппарат мягкого буржуазно-демократического насилия (распыленного спектакля в терминологии Ги Дебора), Система стравливает две половины рабочего между собой. Чтобы перенаправить их агрессию в отношении Системы.
Словенский философ Славой Жижек объясняет посыл Laibach так. Левая идея в классической интерпретации давно исчерпана. Напряжение между производственным капиталом и пролетариатом снято по причине исчезновения обоих. Линия фронта теперь проходит в другом месте и связана с девальвацией индивида (от лат. individuum — неделимое).
Индивидуум превращен в дивидуум и делится на неопределенно большое количество частей, каждую из которых можно считать независимой. Свобода, понимаемая как независимость, отныне связывается с атомом, частицей, но не с множеством. В парадигме «конца истории» множество не может быть свободным.
Композиция Laibach завершается радиовыступлением французского правого интеллектуала Жана Парвулеско. Сквозь грязный шум, скрежет и прочие помехи он рассказывает о расширяющемся зазоре между новыми технологией и социальными отношениями.
Слушатель превращается в две половины искалеченного рабочего, сидящие каждый на своей кухне у радиоприемника и слушающие выступление Парвулеско. Новая медицина даровала им независимое существование, но лишила всего остального.
— Two of Us! — напевают дивидуумы, и в глазах их стоят слезы, словно у человеческих копий, клонов из романа Кадзуо Исигуро «Не отпускай меня».
(44) Сид Барретт
Вереницы однообразных поздравлений с днем рождения, которые facebook зачем-то встраивает в ленту. Анонимы щедры на пожелания. Целый набор пошлостей и сантиментов. В пространстве социальных сетей, где степень близости определяется количеством «общих друзей», люди окончательно перестают различать интимное и публичное.
Ума не приложу, кому еще есть дело до чужих дней рождения. Если у вас 1000 друзей, то каждый день вы по три раза жрете их поздравления. Одной рыбке желают много добра, а другому котику много любви, а третьему птенчику всего всего всего самого лучшего. Какая тошнотная зоология.
И так каждый день в течение всего года. А потом Новый год, где все поздравляют всех, и снова мириады дней рождения, восьмое марта, 9 мая, ватники против либеральных мразей, счастья, добра, денег, любви, Танечка, Олечка, Варечка, Мурзик, Олежка, цыпленок, кретиненок, дражайшая моя бревнушка…
«Тошнота», как выразился бы Сартр, если бы дожил до наших дней. А вот как отметил свои 29 лет Сид Барретт, один из самых одаренных музыкантов психоделического безвременья. Повернулся ли у кого-нибудь язык назвать его рыбкой или львенком? Как вы думаете?..
Не повернулся?
Вот и не мендальничайте так ни с кем, хотя бы публично. Думайте лучше о Сиде Барретте и его 29-м дне рождения.
(45) Lacoste
Прохладное московское утро.
— Ну не надо, мама, я дома завяжу, — флегматично сопротивлялся инфантильный толстячок лет сорока, пока старушка-мать, склонившись, завязывала ему шнурки.
На мужчине было элегантное небесно-голубое поло Lacoste, и я вспомнил наблюдение Маруси Климовой: стоит, мол, перед тобой кретин кретином, но взгляд выхватывает фирменного крокодильчика на его одежде, и отношение сразу улучшается: вроде бы и не такой идиот, как поначалу показалось.
(46) Lonsdale
Полтора года назад я побывал на вечере памяти Юрия Мамлеева. Запомнилась история, которую рассказал кто-то из товарищей покойного писателя. После многолетней эмиграции сначала в США, а потом во Францию в 1989-м Мамлеев вернулся в Москву. По этому случаю собрались его товарищи по Южинскому кружку.
Был уже вечер. Мамлеев с супругой вошли в квартиру, где их ждали. Пред начинающими и уже опытными метафизиками предстал импозантный мужчина в очках, одетый как иностранец. На нем был роскошный желтый спортивный костюм с крупным логотипом Lonsdale, поверх которого писатель надел свой неизменный советский пиджак, в котором когда-то покинул отчизну.
От замершей толпы встречающих отделился Евгений Головин. В застиранной майке-алкашке и растянутых тренировочных штанах он босиком приблизился к Мамлееву и, схватив его за лацканы, глухо произнес: «Да ты же мертвец!»
И немедленно покинул квартиру, не простив советскому эмигранту столь постыдный синкретизм, хотя бы и в одежде.
(47) 14 и 88
Перед тем, как сходить за денежным переводом из Сербии (да-да, «Опустошитель» докатился до того, что дотируется из Белграда), решил проверить сколько денег в карманах осталось после вчерашней прогулки. Вы не поверите — ровно 1488 рублей. Рене Генон был абсолютно прав: царство количества и знамения времени.
С такой суммой меня запросто могли бы привлечь по 282-й статье. Я в полном недоумении, почему этого до сих пор не сделали. Возможно, не хотели омрачать инаугурацию Владимира Путина, а может быть просто бесшабашно ленились.
Вот весной я познакомился с великолепной Ингой фон Бергман. Она прилетела из Харькова, чтобы подстричь меня за 1488 рублей. Вам бокс или полубокс, спросила Инга, лязгая ржавыми ножницами перед моим носом.
Полубокс, пожалуйста, сказал я. Не знаю, было бы лучше, если бы я выбрал бокс, но обкарнали меня филигранно. Я неделю рыдал, разглядывая свое отражение. Если будете вызывать Ингу для стрижки, ни в коем случае не выбирайте полубокс. Как говорится, в одну лужу два раза не сядешь, но вдруг…
А теперь внимание. Дамы и господа… К чему вся эта болтовня, спросите вы. А вот к чему. Как могло получиться, что 8 мая, в канун праздника седовласых убийц, у меня в кармане оказалась столь импозантная сумма, равнозначная стрижке у бандеровки Инги?
Выходит, зря воевали наши деды и прадеды и все дозволено? Какой должно быть кошмар. Мой правнук стрижется за 1488 рублей. Вам нацистский полубокс или фашистский? Национал-социалистический, если вас не затруднит. OK!
(48) Абстракция
Человеческая субъективность поразительна, особенно в конфликтах. Ссорясь друг с другом, люди настолько по-разному воспринимают происходящее, что вычленить что-либо содержательное из их рассказов не представляется возможным.
Только совсем наивный поклонник религии среднего арифметического, иногда называемой демократией, может считать, что, выслушав обе стороны конфликта, можно понять, что произошло на самом деле. Какая крутая чепуха — из нескольких неточностей выводить точность.
Но сейчас не об этом. Мир, перешедший в информационный регистр, разлучает нас с так называемой объективной реальностью. Что произошло «на самом деле» — всего лишь продукт договоренностей. Обществу можно навязать любое представление.
В конфликтных ситуациях побеждает мнение, озвученное громче остальных. Причем это мнение заведомо неправильное, так как оно всегда субъективно.
В доинформационный период, пока реальность еще существовала, историю писали победители — те, кто эту реальность преображал. В нынешние времена преображать нечего. Мы существуем под дикие вопли бесконечных свар. Чем истошнее вопят участники конфликта, тем больше у них шансов навязать вам свои представления.
Как говорил Генрик Ибсен, «большинство всегда ошибается», поэтому глупо руководствоваться общепринятыми представлениями — они всегда ложны. Но можно ли ориентироваться на истину в насквозь фальшивом мире?
Боюсь, что нельзя. В информационном мире истина превращена в бесконечно малый довесок, существующий как математическая абстракция. В аудиальном пространстве субъективного рева истина умолкает.
(49) Феномен
Мой отец любил прицепиться к какой-нибудь мелочи из разряда второстепенных деталей этикета и, раскручивая ее, устроить безобразную сцену с воплями и угрозами. Чаще всего это происходило за столом во время торжеств.
Отец вдруг вспоминал, что он сын дипломата и имеет представление, как должны быть расставлены столовые приборы или еще что-нибудь в этом роде. Призыв к тактичности обращался полной потерей такта, бесшабашным неприличием.
Если все происходило у нас дома, отец проворачивал свою операцию, лежа в халате на диване. Он отстранялся от своего несоответствия этикету в пользу стороннего бесплотного комментатора разворачивающегося непотребства.
Пока я был подростком, поведение отца меня возмущало, затем стало забавлять. Я часто перекладывал увиденное на литературную подошву, используя для вдохновения и как художественный материал.
Меня привлекает бестактность. Вопреки дилетантскому суеверию, вся литература выстроена вокруг бестактности. Сам факт того, что писатель “подсматривает” чужие жизни, а потом беззастенчиво излагает их на бумаге, таит для благовоспитанного обывателя массу неприятных переживаний.
Однако случай моего отца это не просто отсутствие такта — отцовское негодование застает его на пути к этикету, он взрывается именно из-за недостижимости “высоких стандартов”.
Скажем, отец выводит десятилетнего сына “в общество”. У какой-то дамы выпадает из рук носовой платок, который падает к ногам мальчика. Тот не обращает на дамский платок никакого внимания, и тогда отец при всех отвешивает ему звонкую оплеуху. Это и есть такт, сквозь который прорывается бестактность.
Здесь нет лицемерия или фальши, как в случае с верующими пройдохами. Но есть нечто завораживающее, ведь подобные люди совершенно не понимают, что с ними происходит, где наступает разрыв между намерением и действием. Им хочется мастерски соблюсти все правила хорошего тона, а вместо этого они впадают в буйство неприличия и выставляются посмешищем.
Если бы я показал этот текст своему отцу, заменив слово “отец”, например, на “дядя”, он бы ни о чем не догадался. Только поинтересовался бы, какого именно дядю я имею в виду. И, возможно, предложил бы пару вариантов.
Эта кромешная тьма, слепое пятно, в которое попадают определенные аспекты, казалось бы, совсем бесхитростного существования, и есть самое загадочное в моей истории.
(50) Математика
Если бы Лотреамон был не обычной портняжкой, сбежавшей в Европу из Латинской Америки, а, скажем, геометром или даже топологом, то его образный ряд производил бы впечатление более выгодное. Вместо зонтиков и швейных машинок, нам открылись бы многообещающие абстракции, чарующие и завораживающие.
Лотреамон-геометр определил бы «Черный квадрат» Казимира Малевича, как случайную встречу ромба с прямоугольником на грязном столе для вскрытия. Математика и патологоанатомия на службе революции.
(51) Идиотия
Есть что-то прометеевское в невротическом желании что-то объяснить другому. Представьте себе язык, в котором слова имеют практически произвольное значение — они определяются через другие, в свою очередь тоже определяемые через другие, ровно в той же мере произвольно понимаемые.
Это совсем не математика, строящаяся на аксиомах, из которых потом выводится все остальное. В языке нет набора всем понятных слов, из которых рождаются остальные. Язык существует целиком — шаткой громоздкой конструкцией, в которой неверное осмысление одного узла неизбежно приводит к распространению ошибки во всех направлениях, причем с эффектом накопления.
Вот на этом клокотании и пытаются объясняться едва знакомые люди. Культурные индивиды углубляются в абстракции, на первый взгляд как бы безобидные, но вроде и не совсем. Публика попроще занята трансляцией совсем элементарных ощущений, не догадываясь, что другой даже чувствует по-своему.
Я вам сейчас объясню, что это очень вкусно, ага…
(52) Жизнь
Вначале из яйца появляется гусеница. Около месяца она ползает в поисках листьев шелковицы и растет. Затем шелкопряд окукливается и опутывает себя коконом — продуктом переработки листьев шелковицы.
Через пару недель из кокона должна появиться бабочка. Бабочка живет всего несколько дней. Она ничего не видит, не способна питаться и летать. Единственная функция бабочки — отложить яйца, чтобы передать эстафету бессмысенности.
Однако большинству этих дисфункциональных уродов не суждено появиться на свет — коконы собирают и помещают в кипяток, чтобы затем распутать в километровую шелковую нить.
Какое трагическое сходство с человеческой жизнью. Ребенок — это клубок возможностей, которыми мало кто сумеет воспользоваться. Вырастая, человек все теряет — кого-то варят в кипятке, а кто-то превращается в бабочку, не умеющую летать, видеть, хотя бы питаться.
Человек — это фабрика по производству шелка, всю выгоду которой присваивают себе третьи лица. Польза людей — всего лишь побочный продукт старения.
(53) Забвение
Вчера в кафе собеседники начали вдруг рассказывать истории из детства. Странные коллективные флэшбэки раззадоренных алкоголем людей, которых неожиданно затрагивает ход времени. Они чувствуют, как он хватает их за загривок и перетаскивает из детства поближе к смерти. Время это всегда приближение к смерти.
Больше остальных меня воодушевила история четырехлетнего Алексея Лапшина. Старший брат поспорил с родителями, что спрячет Алексея в квартире, и они не смогут его найти. Брат открыл книжный шкаф. Как водится у советских интеллигентов, книги стояли в два ряда. Задний ряд был изъят, книги рассованы по щелям, а на их место уложен четырехлетний Лапшин. Потом его долго искали, но так и не смогли найти.
Можно считать это эпопеей становления философа. Четырехлетний мальчик, лежащий на полке за рядом книг. Родители снуют по комнате, нескончаемо проходят мимо него, но не видят за книжными корешками. Литература заслоняет им сына, который, упрятанный в ней, вырастает в историка и философа и еще немного кутилу, потому что в заднем ряду стоит еще и бутылка коньяка, которую старший брат забыл убрать, и все то время, что будущий мыслитель лежит на полке, он насыщается терпким ароматом ее содержимого.
Алексей вырос в Одессе, а теперь живет в Москве. Но как произошло его перемещение с книжной полки в столицу? Кажется, это случилось мгновенно. Родители так и не нашли сына: упрямый старший брат не открыл им свою тайну. Поэтому пресыщенному книгами первого ряда (и оставленной бутылкой) Лапшину не оставалось ничего другого, как переместиться в Москву — искать новые книги и новые напитки.
С историей Алексея рифмуется история Ксении. Играя в прятки на своем дне рождения, девочка залезла за шкаф. Как вы уже догадались, ее тоже не нашли. Ксения стояла, зажатая между стеной и шероховатым задником шкафа, наслаждаясь запахом старой ДВП, и ждала, когда же ее отыщут.
Но ее так и не отыскали. Забыв об имениннице, дети пошли есть торт, и бедная девочка слушала их веселые вскрикивания. Никто про нее больше не вспоминал.
Но ведь шкаф, за которым спряталась Ксения, это же и есть тот самый шкаф, в котором был упрятан Алексей. Юный философ лежал чуть выше головы девочки, в дюжине сантиметров от нее, но между ними врезалась вонючая ДВП, древесноволокнистая плита. Она не позволила познакомиться им уже тогда.
Алексей неспешно осваивал литературу первого ряда, а Ксения мечтала о торте, который беззаботные гости уничтожали буквально на ее глазах, по крайней мере, девочка отчетливо представляла их довольные физиономии с кремом от подбородка до ресниц.
(54) Литература
В середине XX века Брайон Гайсин уверял Уильяма Берроуза, что литература отстает от живописи на пятьдесят лет, поэтому следует перенести инструментарий из одного искусства в другое и автоматически добьешься успеха. Так из коллажа родился метод текстуальных нарезок. Писатели вооружаются ножницами, а художники, наоборот, их отбрасывают (кисточки они отбросили еще раньше).
Самое время вновь прислушаться к совету Гайсина. Литераторам больше не стоит ни писать, ни резать — им нужно устраивать перформансы и бесконечно спорить об их содержании (или его отсутствии). Современное искусство без кисточек и печатных машинок… Видеодокументацию теперь делают даже аквариумные рыбки, поэтому все это прямиком отправится в вечность, словно в файловое хранилище Google.
(55) Достаток
Когда мне было лет двенадцать, мы с семьей отправились в Крым. Не помню по какой причине, но мама с нами не поехала — поехали отец, мой младший брат и я.
Жили мы бедно, и отец взял денег впритык. Родственник посоветовал ему поселок, в котором были определенные цены на жилье. На основе этих данных отец и составил бюджет путешествия. Однако за пару лет, что прошли с момента посещения родственником этого поселка, цены успели измениться. И когда мы прибыли на место, отцу едва удалось снять комнату в два раза дороже запланированного.
Это разрушило всю финансовую конструкцию. На следующий день отец отправился на телеграф и сообщил о происшествии матери, которая должна была прислать нам денег.
Деньги тогда шли долго. Почти все время отдыха мы питались одним и тем же блюдом — макаронными изделиями «Перья» и килькой в томатном соусе. Килька была самая дешевая, как и «перья», поэтому в банках лежали не целые рыбины, а мозаика фрагментов. Дней десять мы питались исключительно этой мозаикой.
Хотя нет, иногда отец позволял нам роскошь пирожков. На пути к пляжу выстраивалась вереница местных жительниц за шестьдесят, которые продавали пирожки в ведрах. Ими мы иногда дополняли свой царский рацион.
Дня за два до возвращения, пришли деньги. Стало веселее. Но настоящее веселье ждало нас в обратной дороге.
Хозяйка, у которой мы снимали комнату, попросила отца присмотреть за ее дочкой, примерно моей ровесницей, которая поедет в Москву, и там ее нужно будет передать кому-то еще. Отец согласился, и девочка-подросток отправилась вместе с нами.
Доехали до вокзала чуть ли не на троллейбусе. Сели в поезд. Разумеется, плацкарт. И тронулись в обратную дорогу. На одной из остановок отец вывел нас с братом на перрон, купил какую-то еду и сказал, что съесть ее мы должны здесь же — на перроне. Мы даже прятались за колоннами.
Вслух это не проговаривалось, но было ясно, что отцу не хотелось покупать то же самое девочке, которая едет с нами (и за которую он как бы взял ответственность), а есть у нее на глазах он считает невоспитанным.
Эта мерзейшая история глубоко врезалась в память. Я не мог понять, почему отец, который никогда прежде такого себе не позволял, поступил именно так. И пришел к выводу, что время, проведенное на «перьях» с килькой не прошло для него даром. В поезде он все еще отходил от потрясения, никак не мог прийти в себя. Отсюда столь экстравагантный поступок.
До каких высот, оказывается, способно довести человека безденежье. Какой простой и элегантный способ преображения.
| 
