|
|
Из «ТРОЙМЕ», часть вторая Тройме пятый Семья поэтов, — то есть, семья, включавшая в себя исключительно людей, которые пишут поэзию: отец-поэт, мать-поэтесса, два сына-поэта и дочь-поэтесса — в полном составе отправилась как-то прокатиться на лодке по озеру, большая часть которого была покрыта льдом, ибо зима всё ещё цепкой хваткой сжимала дни, проходившие, слава богу, с присущей для того времени года быстротой. Так как семья поэтов владела домом, находившимся неподалёку, то они имели обычай регулярно, невзирая на погодные условия, совершать лодочные прогулки до середины озера, где, в тишине, покое и ласках блуждающего ветра, впятером предавались духовным полётам, какие неминуемо охватывают людей подобной душевной конструкции, склонной опьянеть от кубического миллиметра так называемого чистого воздуха. По прошествии получаса, они неизменно начинали воодушевлённо писать. И вот, совсем недавно, вся семья поэтов погибла: мать-поэтесса, один из сыновей-поэтов и дочь-поэтесса утонули, тогда как отец-поэт и второй сын-поэт замёрзли насмерть. А ведь последний из упомянутых, стоит сказать, оставил несколько трогательных поэм о лесах и горах своего родного края, упорно оставаясь до самого конца верным александрийскому стиху, за что был даже удостоен мемориальной доски на ревматической стене районной библиотеки. Тройме шестой Охранник одного из кладбищ в городе Х, человек уже довольно пожилой, имел неосмотрительную привычку время от времени забываться в сомнамбулическом припадке. В те моменты, наступавшие исключительно днём, он полностью забывался. Глаза его оставались открыты, но были невидящи, словно облако, выражение лица выдавало лёгкую растерянность. Так охранник часами бродил по кладбищу, филигранно маневрируя между гробами, и даже механическим движением руки здороваясь с редкими старушками в чёрных платках, чьи лица сверкали от сопель, щедро лившихся в угоду вечной памяти. Таким образом охранник долго блуждал по кладбищу пока не находил самую свежую из свежевырытых ям, в которую затем аккуратно ложился, скрестив руки и закрыв глаза, не улыбаясь, но обретая некое доходящее до вульгарности целомудренное спокойствие. Тогда он умирал, и смерть эта длилась от нескольких часов до пары дней. Чаще всего его обнаруживали священник, двое молодых могильщиков и самые близкие из тех, для кого яма и была предназначена. Охранника, судя по свидетельствам очевидцев, можно было разбудить, лишь достав из ямы. Открыв глаза, он начинал дрожать и тихонько поскуливать, речь возвращалась к нему крайне медленно, так что в таком состоянии его и переносили в сторожевую будку, где пахло мочой, а на стенах можно было увидеть изящные узоры из широких разводов ссохшихся фекалий. Невзирая на всё это городские власти так и не решились этого несчастного старика, преданно и воодушевлённо исполнявшего свою работу десятилетиями, выгнать с кладбища, которое, как говорится, стало его домом. Определённо, сей случай можно отнести к той категории историй, в которых проблемы всем известного обычного человека находят отклик в сердце бюрократического аппарата. Тройме седьмой Не менее интересен случай одного французского велосипедиста, который в начале двадцатого века соревновался в гонке против паровоза, в гонке, где ему не давали ни шанса, где масса, скептически ухмыляясь, гоготала до самого финиша, линию которого велосипедист пересёк раньше пыхтящей груды стали, чем привлёк к себе внимание многих, кто, обескураженный его примером, провозгласил победу человека над машиной, готовый биться об заклад, что данный гонщик с лёгкостью выиграет все последующие турниры, в особенности большие. Тем не менее, велосипедист этот сразу же исчез, совсем не насладившись своей славой, отринув почести и склонявшие к завязыванию взаимной симпатии улыбки. Он так и не выступил ни на одном соревновании, в особенности каком-нибудь большом, и вскоре его забыли все. Лишь по завершении Первой мировой войны в газетах появилась занятная новость о пехотинце, которому во время битвы при Вердене осколком снаряда отрубило ногу чуть выше колена, и в этом же инвалиде был распознан тот самый велосипедист, который в одиночку, на своём велосипеде, обогнал в гонке паровоз. Писалось, что он не покончил с собой только из-за большой любви к супруге, полностью заменившей ему велосипед. Но затем она решила бросить его, сославшись на то, что женщина не может заменить мужчине велосипед, что женщина обязательно проиграет в сравнении с велосипедом, как бы она ни старалась, ведь в глазах мужа она читала лишь тоску по двум колёсам, рулю и педалям, тоску, которую не могла затмить любовь существа с узкими плечами, широкими боками и толстыми ляжками. Оставшись один, бывший велосипедист долго выбирал, как он совершит самоубийство, остановившись на том, что, приковав себя к велосипеду, бросился в реку. Однако, болтавшиеся там совершенно случайно в тот момент бездушные филистеры всё же успели выловить его, продлив тем самым эту гротескную агонию. Неудача постигла и его следующую попытку покончить с собой: тогда он выбросился из окна третьего этажа прямо в самую гущу велосипедистского марафона, получив лишь открытый перелом своей единственной ноги, которую пришлось тут же ампутировать. После этого никто ничего не слышал о безногом французском велосипедисте, который в начале двадцатого века победил в гонке с паровозом, хотя гадать не приходится — рано или поздно он всё же окажется раздавлен под колёсами того самого счастья, от которого некоторые пытаются убежать, веруя, что паровоз никогда не догонит велосипед. Тройме восьмой Один знаменитый итальянский художник и один знаменитый итальянский скульптор проводили одновременно зиму в одной и той же гостинице в Альпах. Так как знаменитый итальянский художник не понаслышке знал, какие чаще всего тупорылые, самодовольные уроды составляют пласт итальянских скульпторов, тогда как знаменитый итальянский скульптор на личном примере был знаком с неписанным правилом, по которому итальянские художники представляют из себя самых убогих мелких воришек и дегенератов, каких свет видывал, то двое этих великих, у критики слывших в равной степени в качестве несравненных и будоражащих ум мастеров, мастерски избегали любого, даже самого незначительного контакта. Но так получилось, что в последний день их пребывания в гостинице, они вдвоём застряли в одном лифте (как они там оказались вместе? неужели расслабленность ввиду скорого отъезда сыграла с ними злую шутку; или же совместная поездка в лифте показалась им любезностью без обязательств — такая своеобразная взаимная снисходительность?), где всё же (очередное проявление слишком-человеческого, эта головная боль без наличия головы, пожар без огня всех тех, кто считает себя людьми искусства), неимоверным усилием воли друг с другом заговорили. Что конкретно произошло между ними, когда они в изоляции провели некоторое время tete-a-tete, останется между ними, но факт остаётся фактом — по возвращении домой знаменитый итальянский художник и знаменитый итальянский скульптор поменялись ролями: тот, кто не мог представить свой день без истязания мольберта, схватился за бронзу, а тот, кто всю жизнь тискал мрамор, начал писать натюрморты. Нет нужды подчёркивать всю малозначимость этих метаморфоз, так как этим самым количество нудных человеческих карикатур, называемых итальянскими художниками, так же как и количество малоумных онанистов, известных как итальянские скульпторы, совсем не сократилось, если не брать в расчёт тех из них, о которых никто никогда не слышал, и которые, по обыкновению, регулярно умирают. |
