|
|
Камикадзе европейского нигилизма По тайному сговору цензоров этот автор не должен был появиться в русскоязычном варианте, настолько он неадекватен и чужероден, даже для искушенного ценителя траурных песнопений, влюбленного в упадок, отказ от радости и прочие милые сердцу декадентов поэтические трипы. Альберт Карако родился в 1919 году в Константинополе, в семье турецких евреев, жил в Германии и Уругвае, после окончания второй мировой войны вернулся во Францию, где ранее учился в экономическом лицее. Его биографию можно считать примером тождественности взглядов с жизнью: вечный девственник, мизантроп-отшельник, антисемит, мизогин, покончивший с собой в 52 года. Неизвестно точно, каким именно способом он ушел из жизни, есть версия, что он повесился на следующий день после смерти отца, по другой легенде он перерезал себе горло, привязавшись к еще теплому трупу родителя, — вокруг караковского суицида слагаются мифы, жизнь его была онтологическим провалом, а смерть, как падение из одной бездны в другую, лишь открыла новые перспективы спуска вниз. Хоть на Альберта обратило внимание издательство L'Age d'Homme, и некое подобие успеха все же выпало на его долю, мы мало знаем о его жизни. Как для философа-пророка, которого ставят в один ряд с Ницше и Чораном, от Карако как от живого, когда-то гулявшего по улицам Парижа человека, практически ничего не осталось, кроме нескольких фотографий, десятка авторских подписей к книгам и противоречивых воспоминаний неблизких знакомых: ни одного интервью, ни единой разгромной статьи от критиков, никаких философских споров и ни одного скандала, ровным счетом ничего. Известно, что он испытывал отвращение к телесной близости, нигде не работал, не имел друзей за пределами семьи, и не вступал в открытую конфронтацию с оппонентами, Карако словно хотел мимикрировать под обывателя, затеряться в толпе, — он совершил моральный суицид задолго до физического, отказавшись от роли миссионера Прогресса, что для любого «нормального» мыслителя хуже смерти. Но невзирая на отшельничество, Карако стремился к общественному признанию, хотел быть теневым пророком истории и остро переживал навязанный ему интеллектуальным истеблишментом статус изгнанника Среди потребителей культуры принято делить плоды творческой фантазии на элитарные и массовые. Нередко, те, кого изначально почитали как идолов «духовной аристократии», становятся достоянием толп, а низовые, пренебрегающие нравственностью и здравым рассудком творцы обретают славу революционеров: так сумасшедший графоман становится гением, а бывшего пророка «опускают» до уровня посмешища для черни. Наша культура запрограммирована только на два сценария принятия человека как носителя некой «духовности»: это герой, завоеватель, борец за ценности, даже диктатор и тиран, но признанный современниками великим в своих намерениях осчастливить человечество; и ему противоположный тип — вечная жертва, страдалец за идею, диссидент, репрессированный и причисленный после смерти к лику святых. Потребитель культуры в лице университетского преподавателя или хипстера смакует плоды интеллектуального творчества исключительно в контексте этого раскола на «сильных» и «слабых»; ницшеанский сверхчеловек против христианского мученика, фашист против либерала, певец силы против диссидента, и похоже, что отказаться от этой садомазохистской игры невозможно из-за объективных причин: пока есть человек, будет и борьба, пусть скрытая и лицемерная (в современном мире открытая, честная борьба выглядит как возвращение к первобытной дикости), но неизменная и вызывающая новый подъем рессентимента. Альберт Карако, как отстраненный наблюдатель исторического садомазохизма, не мыслил себя жертвой, не будучи вместе с тем и палачом (хотя, нужно признать, благосклонно относился к любым тоталитарным и милитаристским практикам: от холокоста до гражданских войн). Он выпал из контекста, подтекста, парадигмы и фарватера своей эпохи, при этом уловив суть логики прогресса. Его нельзя причислить ни к одной из партий или сект, хотя по жанру он ближе всего именно к замкнутому миру какой-нибудь гностической секты катаров, радикальных антинаталистов. Самый загадочный и безумный из нигилистов 20-го века и самый последовательный из них, Карако собственным суицидом выступил против «бренной материи», чем не мог похвастаться ни Шопенгауэр, восхвалявший самоубийство, но так его и не совершивший, ни Чоран, отказавшийся от суицида ради лишнего повода «посмеяться над миром». В этом, между прочим, главное отличие двух выдающихся нигилистов: Карако предельно серьезен, он не иронизирует над собой как Чоран, никакого «юмора висельника», никакой «поэзии смерти», Карако не играет и не смеется, его суровость не понравится большинству теперешних либеральных декадентов и бунтующих пацифистов, зацепившихся за ярлык антинатализма и принявших соответствующую идеологическую позу. Забавный факт: в последние годы нигилизм становится своеобразной субкультурой, как мода среди неприкаянных интеллектуалов. Чоран, стараниями его многочисленных последователей и эпигонов, вписывается в пантеон канонизированных классиков. Так было когда-то с идеей буддийской нирваны, или искупительной смерти на кресте, — метафизическое НЕТ из шизоидных миров отверженных одиночек переходит к толпам и превращается в басню, анекдот, миф, религию, идеологию, что угодно. Однако и сами «пророки» порой грешат против собственных истин, перенимая мещанские добродетели, заводя семьи, ползая на коленях перед сильными мира сего, отрабатывая деньги в партийной агитации, словом, деградируя до простых представителей народа. Черный юмор, ностальгия и любовь к музыке у Чорана закончились деменцией в доме престарелых, но нельзя осуждать писателя за то, что он не дерзнул своевременно «выпилиться», да и какой в этом смысл, если все равно помрешь, к чему это суицидальное дезертирство аскетов и ясновидящих: приговоренный к казни требует немедленного исполнения приговора, — выглядит это эффектно, но странно. Впрочем, пусть каждый сам будет режиссером своего персонального театра абсурда. В одной монографии по психопатологии дается следующее определение интеллектуального социопата, ведущим симптомом ментальной болезни которого является графомания или на языке клинической психиатрии «письменная гиперпродукция»: зацикленность на одной и той же мысли на протяжении многих сотен страниц, непоколебимая уверенность в собственной правоте, часто он выдает свои патологические измышления за революционные открытия, — психопат не сомневается, что его работа опровергает все известные на данный момент представления о мире и творении, он уверен, что добрался до первопричин явлений, над которыми много столетий бились знаменитые исследователи, и ему открылась «истина в последней инстанции». Караковские тексты наводят на подозрение о клинической паранойе их автора, мало того, они целиком соответствуют определению графомании, — из трактата в трактат Карако развивает две-три идеи, пересказывая их на разные лады, так что создается впечатление, будто он просто меняет слова местами, сохраняя общую тональность непримиримой вражды с миром, его любимые слова: смерть, хаос, катастрофа, война, ненависть, женщина (в уничижительном смысле). Но было бы ошибкой и легкомыслием причислять его к когорте конченных графоманов и городских сумасшедших; да, как для заурядного академического мыслителя, он яростно непримирим, его неадекватность в том числе и по вопросам рас, — одна из причин, почему о Карако умалчивают во Франции, однако и заурядный псих, со своей стороны, не захочет иметь с ним дело: Карако максимально откровенен, его ничем не подкупишь, одержимость идеей «конца света» и «заката человечества» сближает его с религиозными фундаменталистами, и, вероятно, нынешние разборки мировых гегемонов с маленькой исламской сектой дали бы Карако очередной повод для антигуманных и неполиткорректных выводов. Достаточно перечислить названия его работ, чтобы увидеть, как актуален Карако в настоящий момент, и с какой проницательностью он уловил логику европейской истории: «Феноменология апокалипсиса», «Маршрут через руины», «Классы и расы», «Повиновение или рабство», «Могила истории». После смерти матери Карако пишет знаменитую «Post mortem», где детально документирует распад духа, принявшего смерть как единственное благо, на которое может рассчитывать мыслитель, отвергнувший религию, нравственность, заботу о будущем, окончательно убедившись в элементарной, но трудно приемлемой для человека истине: мир не стоит того, чтобы оставаться на стороне его защитников до мгновения естественной смерти, будь она от старости или болезней. «Post mortem» — исповедь подпольного пропагандиста онтологической ненависти, в ней Карако раскрывает истоки своей мизогинии, асексуальности и отвращения к плоти. Он называет себя кастратом, мужчиной, лишенным мужественности, что в общем не мешает ему отчаянно сопротивляться феминизации, — пасть до уровня женщины для него хуже озверения. Карако делится воспоминаниями о том, как мать отучала его от «вредных фантазий», как она отговаривала его от любви к самкам и дружбы с ними, ибо ничего, кроме корысти и денег, им не нужно, к тому же, беременность и рождение ребенка — вещи, которым каждая женщина обязана приносить в жертву самца, мужчина не выйдет из-под власти матери, любовницы, жены, пока его помыслы и цели не распространяются дальше вагины, — места, откуда он когда-то вышел, и куда всегда будет стремиться вернуться. Отсюда болезненная зацикленность Карако на вопросах секса, обет целибата и гностическое убеждение во зле деторождения, зле семяизвержения, зле плотской похоти. За Карако числится целый перечень философских памфлетов, отрицающих и высмеивающих потребности плоти, особенно примечательна работа «Дополнения к половым психопатиям», написанная явно под влиянием классического труда Крафт-Эбинга. В ней Карако смакует все виды перверсий, о которых он когда-либо слышал или читал, от садизма и мазохистского фетишизма до зоофилии, описывает он их как опытный профессионал по извращениям — с точки зрения желания. Вчитываясь в эту работу, начинаешь подозревать ее автора в лицемерии, когда он превозносит девственность и стерилизацию; ознакомившись с «Дополнениями к половым психопатиям», невозможно отделаться от мысли, что все это он испытал на себе и изжил без остатка, до пресыщения, вот почему плоть перестала его волновать, именно это позволяет с холодной головой выносить осуждающие приговоры любви и похоти. Другим, немаловажным аспектом философии Карако, наряду с антинатализмом, мизогинией и проклятиями будущим поколениям, есть расизм и семитский вопрос. В «Апологиях Израиля» он исследует еврейскую ментальность, излагая возможные сценарии исхода всемирной межнациональной резни, — ее ожидаемым финалом для Карако является ликвидация идеи национальности и свержение старого порядка, закрепленного за верой в исключительность отдельных народов, так расчистится место для постгуманистической цивилизации, и ускорителем этого процесса, по его мнению, будет Израиль, с его исторической миссией низвержения идолов. Что это? Семитский фашизм? После стольких страниц проклятий еврейству! В плане решения расового вопроса Карако бросает вызов Хайдеггеру с его черными тетрадями, теперь они кажутся нелепостью на фоне караковских трудов; еврейская революция по Карако вступает в прямую конфронтацию с хайдеггеровским проектом «обновления бытия», — в черных тетрадях ответственность за «неправильный» исторический путь Европы Хайдеггер возлагается именно на Иудею, как источник христианства, переродившегося со временем в либерально-демократическую идеологию. Теперь очевидно: Альберт не ошибся в своих параноидальных предсказаниях и конспирологических домыслах, какими бы путанными они поначалу ни казались, и безумен он не более, чем какой-нибудь Бодрийяр: техногенные катастрофы, межнациональная рознь, перенаселение, дефицит ресурсов и стремительное обнищание народов, угроза терроризма и межрелигиозные войны, о которых каждый день кричат СМИ, как нельзя лучше иллюстрируют страницы его шокирующих трактатов. |
