|
|
Вместе Первым, что вспомнил Миша Новин, был удар. Вспышка света. Искры из глаз, осветившие кромешность беспамятства и тут же погасшие. Заплетающиеся ноги подвели его на лестнице за полпролёта до квартиры. Миша, что было мочи — руки висели плетьми, — ударился головой о стену. Потом провал. Следующее воспоминание — заблёванная желчью ванная и застрявшая в носу подушечка риса. Новин вчера закусывал пловом, но так далеко в воспоминаниях возвращаться не хотелось. Настойчивое жжение и посторонний предмет в носу на мгновение вернули память. До кровати Миша, видимо, не дошёл и хорошо — спьяну и обоссаться можно, а Маринка этого не терпит. Раньше бы стерпела. Знать бы, когда и почему перетирается этот тонкий канатик. Решение Новин принял нетривиальное. Он заземлился об унитаз, где и проснулся теперь с затёкшим задом и спущенными штанами. Прокрутив вспышки воспоминаний и пока не отыскав ничего слишком предосудительного, Миша немного успокоился. Впрочем, он знал, что это временно. Покуда же весь мир заслонила боль, угнездившаяся в голове и скребущаяся изнутри так неистово, словно ей жизненно необходимо выбраться наружу. На мгновение Новин испугался, что будет, если этот чёрный, по ощущению склизкий комок выберется наружу и поползёт по миру, цепляясь за каждого своими проворными жгутиками, распыляя споры в вечно спросонные, удивлённо-замутнённые лица его сограждан? Вот она. Начинается. Тревога похмельная, беспощадная. Измена. Память сработала оперативно — уцепившись за знакомое слово, смонтировала самое главное: вот Новин встаёт из-за стола и идёт к бару. Там сидят девчонки, совсем молодые. Про то, кто кому и во что годится, Миша уже не думает. «Здесь не танцуют», — предупреждает его порыв бармен, за что получает стакан пива в лицо. Дальше — очередной провал. «А ведь я всего лишь хотел…» Новин вспомнил, с чего всё началось — после двух отказных писем, он не смог отыскать в вечном хаосе квартиры свою любимую чесалку для спины. Для человека, ничего не знающего об одиночестве, эта подробность могла бы показаться надуманной. Но только не для Новина. Раньше гладила его Марина. И везде гладила. Последнюю проблему, как ни странно, решить оказалось проще всего — псевдонимы порноактрис Миша помнил твёрже, чем имена бывших коллег. А вот спину себе при всём желании не погладишь. Так и завелась со временем у Новина металлическая чесалка — множество тонких нержавеющих пальчиков на удобной ручке, на каждом — крошечная резиновая головка. Читаешь бесконечные письма с отказами, полученные в ответ на разосланные резюме и успокаиваешь себя, чем можешь. Человеческих прикосновений чесалка заменить не могла, но усмирить зудящую до боли спину, вполне. И вот вчера, после очередного отказа, когда спасительная железная рука не нашлась ни в захламлённой супружеской спальне, ни в родительской, ни в детской, Мишино терпение лопнуло. Дрожащими руками Новин набрал номер Лёшки и гаркнул: «Пойдём накатим!». Они давно уже не были большими друзьями, если вообще их прерывистую скомканную связь можно было назвать дружбой. Тот, никогда не умевший как надо соврать, пробубнил что-то про работу. Сейчас Миша не смог бы себе объяснить, чего именно он желал от встречи с бывшим другом. Накатить на халяву, чтобы отвлечься от однообразных будней безработного? Получить благословение и закадрить бабу, любую, пусть не для секса? Сквозь наплывы головной боли обрывки вчерашнего дня выглядели особенно тоскливо. Очень хотелось пить, но сил, чтобы оторваться от унитаза, Миша в себе не находил. Решение пришло само собой. Полуобернувшись, он зачерпнул воды из открытого бачка и, принюхавшись, выпил. Лучше ожидаемо не стало, но хриплый присвист при каждом дыхании пропал. Понемногу возвращалось обоняние и, сквозь собственный перегар, Новин услышал вонь из неприбранного кошачьего лотка, притаившегося рядом. Волна тошноты накрыла его с головой. Не успев подумать, Миша скрутился в рогалик и выплеснул между колен нитку вязкой слюны. «Чёртова Дуся», — выкашлял он напоследок. Кошка, принесённая в дом Мариной, имела весьма склочный характер. В конце концов, она сошлась со всеми членами семьи, кроме, собственно, Новина. Самое противное — безработный Миша был единственным, кто вычищал кошачий лоток и кормил эту облезлую горжетку. Но нечего было и думать, чтобы она разрешила ему взять себя на руки или погладить — зачем позволять ласки руке, которая убирает за тобой дерьмо? Нужно было встать, натянуть брюки и пойти к Марине, но на смену бессилию пришло отвращение. Новин подумал, что если зайдёт сейчас и услышит очередной, брошенный сквозь сон, упрёк, то придушит жену тут же. Он не чувствовал страха. Чего ему бояться? Тюрьмы? Но с тех пор, как Миша потерял работу, он и так чувствовал себя арестантом в этих стенах. Дни нанизывались на невидимый стержень один за другим, слипались в недели, сплавлялись в месяцы. День за днём Новин смотрел в монитор, без всякой надежды на успех рассылал резюме или просто тупил в бессмысленные видео на Ютубе. Он был абсолютно свободен — в любой момент мог выйти на улицу и зашагать, куда глаза глядят. Ловить лицом ветер, слушать хруст листвы или сладкое причмокивание снега, подставлять лицо солнцу. Раньше Миша не мог прожить без этого и дня. Сейчас же, не будучи ограничен ничем, он, будто парализованный, оказался прикован к компьютерному креслу. «Как в песне Pink Floyd, только вместо приятного оцепенения — uncomfortable numb», — выносил Новин за годы жалостливое определение. Миша знал, что все они, каждый из членов семьи, даже крошечный братишка Марк, даже кошка Дуся уверены, что его жизнь — каникулы, бессрочный отпуск. Но вокруг была лишь невидимая тюрьма. Тюрьма отчуждения. Тюрьма бездействия. Тюрьма безденежья. Разве мог Новин объяснить всем им, что свободы у него не больше, чем у кошки? Но тогда что останавливало его сейчас? Навалиться, сомкнуть руки на шее, надавить… Нежелание последующей суеты, наверное. Мише было бы куда более отвратительно выносить визгливый плач матери, раздражённое презрительное бурчание отца, нездоровый интерес Марка к происходящему или очевидное равнодушие Дуси. К тому же ему не хотелось касаться Марины. Разве что подушкой. Лишь бы между ними было хоть что-то. Так человек давит паука — обязательно тапком. Человек не обязательно боится укуса — им движет отвращение. А главное, страшно перейти эту грань, почувствовать, что Марина ещё не призрак, не ходячий труп, не рептилия или насекомое, а человек. И возненавидеть её от этого ещё сильнее, чтобы потом… захотеть. Но снова получить отказ, после которого можно будет лишь униженно уйти. Вся накопленная годами убийственная страсть в миг превратится в пшик. Отвлекли Новина тяжёлые шаги в коридоре. Кто-то грузный прошлёпал в направлении туалета и замешкался в прихожей, обрушив, видимо, несколько курток с вешалки. Потом завернул-таки за угол и замер по ту сторону двери. Было слышно лишь гортанное похрапывание, будто стоящий за дверью всё ещё спал. Миша бросил взгляд на щеколду — та была задвинута надёжно, — но всё равно подпрыгнул на унитазе, когда ручку дважды весьма настойчиво дёрнули. Лязгнул запор, сверху посыпалась экзема старой штукатурки. — Бать, я минут через десять выйду, — Новин-младший постарался придать голосу больше твёрдости, но интонация всё равно вышла жалобно-просящей. Ответом было короткое злобное рычание. Пока отец плёлся на кухню, память уже телепортировала Мишу в прошлое. Не во вчерашнюю постыдную попойку, нет. Гораздо дальше. Удивительное свойство — большая часть человеческой памяти перезаписывается заново и заново каждый день, пока не стирается в старческом тихом безумии. Но какие-то удивительные островки остаются целыми. Самые яркие, выбранные не умом и даже не сердцем, живут с человеком до самой смерти. Это может быть момент искромётного счастья, каких на долгую жизнь приходится десяток, а может момент унижения, страха и боли. Но — парадоксально — часто запоминается что-то беспричинное, статичное. Клочок неба, плеск волны, хруст сухого листа. Или дверь туалета. Эта самая дверь, трижды перекрашенная в один и тот же цвет, а оттого почти не переменившаяся. Вслед за визуальной вспышкой уже потянулись другие ниточки — швартовочные канатики памяти, пока ещё не обрубленные. Удивительно, как крепко человек отгорожен от всего, что способно причинить ему боль, и как спонтанно уязвим перед секундной слабостью сознания. Новин вспомнил отчётливо и твёрдо, почему долгие годы именно туалет был его убежищем, а дверь, запиравшаяся на щеколду, раз за разом срываемую и прикручиваемую то выше, то ниже, отчего вся поверхность у притолоки была в парных дырочках, стала спасением и даже чем-то большим... Несмотря на то, что квартира Новиным досталась трёхкомнатная, Миша со старшим братом Олегом жили всегда вместе. Во второй комнате была спальня, занимаемая матерью, а в третьей в те годы обосновался отец. «Обоссывался отец», — горько перебил воспоминания Миша. Вернувшись из Афгана, тот уволился из армии и пил неделями. Спал отец на продавленной, слишком короткой для него кушетке. Вся комната смердела запахом мочи, немытого неделями человеческого тела, табаком и перегаром. И два последних запаха Мише были приятней всего — они маскировали тошнотворный смрад, который способен издавать человек. Олег был старше («страше», — опять поправил себя Миша) на шесть лет. Даже сейчас Новин-младший не мог представить, что сделал с Олегом отец при молчаливом попустительстве матери. Олег мучил животных, ещё в школе прибился к районным рэкетирам и, конечно же, не забывал о младшем брате. Ему не требовалось особенных причин, чтобы заломить Мишину руку за спину и, оседлав его беспомощную спину, резать младшему бока заточенной монетой. Спасение было одно — туалет. Миша прятался там, едва заслышав поворот ключа в замке — нужно было продержаться два-три часа до прихода родителей. Иногда Олегу удавалось взять приступом цитадель, но чаще он довольствовался безграничной властью в остальной части квартиры. Лишь справляя нужду в раковину, старший брат стучал в простенок и громко матерился. На случай осады Миша всегда держал на антресолях в туалете пару нечитанных книг и жестяную коробку с сухарями. Иногда, задремав или не услышав приход отца, чтобы вовремя освободить стратегическое убежище, мальчик наблюдал, как слетает, разбрасывая щепу, щеколда и в проёме появляется пылающая осоловело-разъярённая рожа Новина-старшего. Подбритые усы в такие моменты напоминали маленькому Мише бидструповские карикатуры на Гитлера. Тогда оставалось только надеяться, что дело обойдётся без армейского ремня — пощёчинами и тычками под рёбра. После этого даже Олег смягчался к брату, но Миша первым шёл прикручивать обратно слетевшую щеколду, он знал — доброты этой хватит не на долго. А потом Олег уехал на войну. Говорят, воевал он хорошо, бесстрашно. И всё равно Миша испытывал с трудом скрываемое от окружающих облегчение, когда брат не вернулся домой. Хватит. У них уже был один герой в семье. Новин-младший прислушался, но отец, позвенев посудой и снова что-то уронив на пол, затаился на кухне. «Подождёт, старый хрен». Ребёнок с детства должен думать, что мама самая красивая, а папа самый сильный и умный. Но если по маме сразу понятно, красивая или нет — этот обман раскрывается прежде других, то про папу понимают обычно гораздо позже. Он может авторитетно потолкаться в автобусе, поскандалить в очереди в ЖЭК или построить перед семилеткой сложнейший силлогизм, из которого выходит, что ребёнку прямо-таки полагается тут же помыть посуду или вынести мусор. Если отец военный — все его качества удесятеряются. Папа — герой. Герои не плачут. Папа обладает чувством собственного достоинства и потому не ворует. Даже несмотря на нищету. На деле же оказывается, что папа — самый обычный штабист третьей линии. Что он плачет, когда мама с похмелья лупит его, ничего не понимающего, веником. И не ворует он не из принципа, а из трусости. Новин прислушался к чувствам — боль отступала, не то и вправду выплеснувшись наружу со слюной, не то, притаившись где-то в затылке. Тошнота свернулась в желудке голодной лаской, готовая в любой момент встрепенуться, вытянуться во весь рост и наброситься на развешенные перед ней грозди внутренних органов. Держась за стены, Миша неуверенно поднялся и размял одеревеневшие ляжки, после чего натянул на них трусы со штанами. Стараясь не шуметь и шумя от этого ещё громче, он выбрался в коридор, откуда бросил вороватый взгляд на кухню. Отец стоял к нему спиной, не шевелясь, глядя в окно, за которым только собиралось светать. Можно было расслышать лишь неровное клокотание, идущее горлом. Поддерживая штаны, Новин-младший прокрался в свою комнату и притворил дверь, звякнувшую стеклянными вставками. В комнате было темно, лишь между штор мерцала тонкая трещина, через которую сочился плесневелый, будто просроченный, свет. Впрочем, тени оказались сильней — Миша налетел впотьмах на собственное кресло. Потерев ноющее колено, он первым делом бросил взгляд на Марину. Та лежала ровно, солдатиком, укрытая одеялом до самого носа, над которым блестел чёрный кварц глаз. Абсолютно пустых, равнодушных глаз. — Да, нажрался, могу себе позволить, — бросил Новин нарочито развязно, однако его слова разбились об ответное молчание. Миша думал, что не вынесет слов жены, но молчание было ещё ужасней. Он двинулся к кровати медленно, словно давая шанс ей заговорить, а себе передумать. Марина не двигалась, пока он взбирался на кровать — выпущенные из рук штаны сползли до колен, — пока сдёргивал с неё одеяло, пока тряс за плечи, ударяя о жёсткие пружины старого дивана. Лишь когда он обхватил её горло руками, Марина издала протяжный тихий рык. Новин обрадовался, кожа её была по-змеиному холодной и сухой — ничего человеческого. Но сколько он не давил на горло руками, нащупывая трахею, результата не было. Мышцы почти не поддавались, пальцы болели, как если бы Новин попытался задушить асбо-цементную трубу. Не отпуская правой руки, он левой схватил подушку и закрыл безразличное лицо, навалившись грудью поверх. Марина не сопротивлялась. Её руки безвольно змеились по простыне, ноги оставались навытяжку. Миша был готов поклясться, что перекрыл каждую лазейку, через которую мог бы проникнуть воздух, но даже через подушку слышал он приглушенное клокотание; не стихающее, а напротив — набирающее громкость. Он боялся снять подушку, увидеть лицо и источник звука. Равномерного, дрожащего, непрерывного. Боялся увидеть равнодушно-стеклянные глаза. Последняя мысль, как ни странно, подтолкнула к действию. Новин сдёрнул подушку и, навалившись одним коленом на грудь, другим нажал на клокочущее горло. Раздался треск. Голова — лицо ему повезло не разглядеть — съехала на бок, повинуясь шее, как настольная лампа на мягкой ножке. Звук оборвался на мгновение и стал затухать где-то в груди. Руки Марины продолжали шарить по простыне, движения стали более судорожными, но Миша твёрдо знал — такого не пережить никому. Он сел на край кровати. Дотянулся до сумочки жены, где нашёл пачку дешёвых ментоловых сигарет, и закурил. Ароматизатор неприятно щекотал горло. Новин закашлялся, вспомнив о вреде ментола для потенции, но тут же хрипло рассмеялся: «Тебе-то она, конечно, нужна. Особенно теперь». Он выкурил ещё две сигареты и понял, что похмелье, как будто, прошло само собой — остались лишь лёгкий тремор в руках и невыносимая лёгкость в затылке. Мишу удивило и обрадовало, что никто из родителей не ворвался в комнату с требованием прекратить шуметь, не заплакал за стеной маленький Марк, не бросилась на дверь Дуся… «Ну, ничего, пусть поспят ещё немного». Новин осторожно открыл шторы, послушав перестук костяшек-колечек, и стал бродить по комнате, собирая самое необходимое. Сложив всё в небольшую сумку, а после одевшись в чистое, он опустошил Маринины заначки и кошелёк. Наконец, включил компьютер, очистил историю браузера, удалил папки с порно. Тянуть было бесполезно. Прочистив горло, Новин крикнул нарочито громко: «Бать, вызывай ментов!», после чего отошёл к окну и закурил, глядя на безлюдную улицу. Больше всего ему хотелось бы избежать последующей суеты, но сделать это было нельзя. Поэтому он хотел держаться уверенно хотя бы в первый момент. На кухне опять что-то упало, но ни шагов, ни ответного возгласа Миша не услышал. Ничего. Лишь за спиной хрустнула кровать. Новин ещё не свыкся с простой мыслью, что Марины больше нет. Задумайся он сейчас, жена показалась бы ему выключенным телевизором, который потом непременно можно будет включить обратно. Кровать скрипнула ещё раз, но теперь значительно громче. И скрип этот, перелетев по воздуху, нырнул Новину за шиворот, взъерошив пушок на спине. Следом — всхлип босой ступени на холодном линолеуме. Ещё один. Каждый из них нарезал тишину на тончайшие ломтики. Миша знал, что нужно обернуться прямо сейчас, но не мог перебороть бившееся между рёбер «невозможно». Невозможно, чтобы он не убил её полчаса назад, а это значит, что всё остальное теперь возможно. Лишь когда холодные шершавые пальцы коснулись его затылка, Новин заставил себя обернуться. Медленно, на крошечном пятачке, стараясь не делать резких движений. Марина смотрела на него в упор невидящими глазами. Голова её закатилась на плечо, а волосы свисали вниз, копной ивовой листвы. На губах лопались пузырьки кровавой пены. В изломанном горле тихо клокотал всё тот же монотонный звук. Лишь руки её беспокойно ощупывали тело мужа. Пока не сомкнулись на горле. Тогда Миша ударил её. В грудь, кулаком, что было мочи. Кисть пронизала боль. Пальцы Марины, срывая полоски кожи, соскользнули с шеи, а сама она подалась назад, отступив на два шага. Наклонённая голова делала её похожей на огромную птицу. Не успел Новин подумать об этом, как Марина пошла на него. На негнущихся ногах, алчно вытянув руки. Миша отступил вбок и прыгнул на диван, который, не выдержав такой нагрузки, с грохотом провалился под его тяжестью. Пока Марина неуклюже разворачивалась, Новин успел выскочить в коридор и закрыть за собой дверь. Через рифлёное стекло была видна на свет размытая фигура Марины, то приближающаяся к двери, то отдаляющаяся от неё. Оставалось надеяться лишь на то, что эта полупрозрачная преграда её остановит. Только когда между ними возникла стеклянная переборка, Миша понял, что, несмотря на возню, крик, грохот складывающейся кровати, в квартире стоит абсолютная тишина. К несчастью, семья Новиных не отличалась крепким сном и деликатностью и, хотя Миша знал, что делать этого не стоит, ноги сами понесли его к отцу. Удивительно, но столько лет издевательств и наплевательского отношения, не отняли желание искать защиты под той рукой, что прежде била и лишала свободы? Впрочем, не резонно ли искать защиты у того, кто имеет на тебя управу — быть может, он найдёт её и на твоего обидчика? Новин-младший знал, что это слабая отговорка. Как и разговоры про стокгольмский синдром. Но всё-таки, почему именно к отцу? Не до конца постарев, тот успел порядком одряхлеть. Руки и ноги его стали тонкими, потеряли былую поджарость. Брюшко выкатилось мозолью-водянкой. Проплешину на голове сменила лысина. Усы из аккуратной щёточки превратились в войлочную мочалку. Прежние отцовские попойки, пусть и являя собой отвратительное зрелище, не были лишены некоторой бравады — порой придёт в порванной куртке после пьяной драки, а, бывает, завалится в беспамятстве с подцепленной по пути марамойкой, не стесняясь живой жены. Это была болезненная, но яркая витальность. Её унаследовал Олег, и ею безжалостная генная лотерея обделила Мишу. Не то чтобы Новин-младший мечтал находиться все эти годы по ту сторону туалетной двери, но, если выбирать… В общем, отец стал не тенью отца Гамлета, а тенью той тени. Как робот, он повторял ежедневный маршрут в неизменной засаленной форме ЧОПа, предъявляя кондуктору затёртую корочку УБД, тихо выпивал вечерами наедине с собой и лишь изредка напоминал Мише кто в доме хозяин. Для этого не нужна была физическая мощь, хватало лишь скромной зарплаты охранника — против сыновних нулей отец вполне мог потянуть на статус кормильца. «Ба-а-ать», — тихо протянул Новин-младший и двинулся на кухню. Опасливо выглянув из-за угла, он застал отца, застывшим перед окном в той же позе, что и час назад; по вздувшемуся пузырями линолеуму тянулась отцовская тень. Миша позвал ещё раз, но вышло так тихо, что он с трудом услышал сам себя. Была в отцовской неподвижности, в горловом клокотании уже угадываемая схожесть. Мише хотелось бежать. Прямо сейчас, без оглядки, без вещей, без явки с повинной. Пусть лучше арестуют где-нибудь в Воронеже на вокзале. Только бы подальше отсюда. Не успев ещё закончить мысль, он подошёл к отцу и положил руку тому на плечо. Реакции не было никакой. Новин-младший сделал ещё полшага вперёд и через отцовское плечо выглянул во двор. Надежда была абсурдной, но лишь так можно было развеять её окончательно. Может быть во дворе происходит что-то бесконечно интересное и важное — дерутся на лавке бомжи за последний флакон или загулявшая парочка пытается утолить страсть на детской площадке? Ничего. Конечно же, ничего. Когда раздался звон стекла, такой близкий и неожиданный, Новин-младший решил, что отец, выйдя из ступора, разбил окно, и сейчас их накроет волной осколков. Непроизвольно сжимаясь, он дёрнул отца за плечо и лишь тогда понял, что звон доносится из коридора. В лице обернувшегося к Мише мужчины лишь отдалённо угадывался Новин-старший. Пастеризованная невыразительность черт. Ни ярости, ни снисходительного бахвальства, свойственного отцу в моменты великодушия, ни униженно-просящего послезапойного хныканья, дававшего детям редкую власть над ним. Ничего. Маска Фантомаса, на которую можно надеть любую маску. И она внушала гораздо больше страха взрослому мужчине, чем свирепая гримаса испуганному мальчишке. Лишь усы, к старости разросшиеся и поникшие, как поваленные ветром кипарисы, топорщились теперь по-рачьи, точно зажив своей жизнью. Не удержав равновесия, Миша сел на задницу и, неловко отталкиваясь, пополз прочь. Отец, согнувшись, двинулся следом. Руки его вытянулись, пытаясь ухватить сына за ногу. Когда ледяные пальцы скользнули по щиколотке, Миша изловчился и, схватив за ножку ближайший табурет, смазал отцу по скуле до хруста. Тот на секунду захлебнулся своим рычанием и рухнул навзничь, шевеля конечностями, как перевёрнутый на спину жук. Ужас в Мишином сердце на мгновенье сменился ликованием — я всё-таки сделал его, — но следующая волна страха размыла триумф. Новин-младший поднялся и ещё с карачек, как бегун с низкого старта, бросился по коридору. Он знал, чувствовал, что непоправимое уже произошло, но не мог уйти, не увидев всего своими глазами. Вжавшись в стену, хрустя битым стеклом, Миша проскользнул мимо супружеской спальни. Через деревянную раму-решётку тянула к нему свои руки Марина, высадившая матовое стекло. Глаза её были всё так же пусты, однако в движениях угадывался непривычный азарт. Застрявшие осколки резали её руки глубоко, но из ран не текло крови, словно всё слили из тела заранее; лишь подрагивала на краях надрезов холодечная розовая слизь. Один раз палец со сломанным маникюром скользнул по Мишиной груди, зацепил рубашку, пуговица брызнула в сторону. Так страстная любовница пытается увлечь партнёра в спальню. Рванувшись, отгоняя на ходу неуместные воспоминания, Новин остановился между двумя дверьми: родительской спальней и детской, чтобы выбрать, конечно, последнюю. Да, маленький Марк не причинил бы ему вреда, но страшно было другое — увидеть его таким, как отца или Марину. Его, почти невинного, не успевшего согрешить. «А впрочем… — подумал Миша, открывая дверь в детскую. — Впрочем, бываем ли мы когда-нибудь по-настоящему безгрешными? Особенно если мы сами — плод греха». Марк появился у родителей, когда они жили в разных комнатах. После гибели Олега отец нашёл новое оправдание своим запоям, по натуре молчаливая мать окончательно замкнулась в себе, стала дольше оставаться на работе. Может быть, пыталась залатать дыру в пропиваемом бюджете, может, просто хотела быть подальше от дома. А может… Эту мысль Новин пытался гнать от себя много лет. А потом ему стало плевать. Почему, в самом деле, мать не могла нагулять ребёнка на стороне? Почему мы, даже став взрослыми, думаем, что наши родители не способны испытывать похоть? Не способны отдаться воле случая, проявить слабость или, напротив, нечеловеческую настойчивость. Почему считаем, что их действиями не может руководить головокружительная безумная связь или тщательно скрываемая годами ненависть? Так или иначе, после рождения Марка, они снова съехались. Отцовская «запойная» превратилась в детскую. Пока мать, выцветшая, как старая газетная иллюстрация, за вязанием смотрела очередную телепередачу, отец коротал вечера на кухне, наедине с не успевающей запылиться стопкой. А Марк стал жить как будто сам по себе, не нужный, в конечном счёте, ни родителям, ни, тем более, старшему брату. Странно — Новин, при всей ненависти к Олегу, чувствовал с ним куда большее родство. Дверь скрипнула громче, чем Миша ожидал. Окна в комнате Марка были плотно зашторены, тени неверно подрагивали, заставляли напрягать глаза до рези, чтобы всё равно, исхитрившись, обмануть смотрящего. Средоточием их для Новина стал силуэт, притаившийся на детской кроватке у стены. Миша морщился от боли, наступая на рассыпанных по полу солдатиков, но ни на секунду не отрывал взгляда от фигуры, приобретавшей с каждым шагом более подробные очертания; точно невидимый мастер на глазах гранил увесистый массив оникса. Мальчик сидел на кровати, подогнув колени, на которых покоилась Дуся — её можно было угадать по пушистому хвосту. — Марк, как ты? — просвистел Новин, почти не рассчитывая на ответ. — Братишка? Фигура на кровати шевельнулась. Тихий стон кроватной пружины заглушил все звуки в мире. «Ну что, ты ведь именно этого хотел?» Новин продолжал подбираться к мальчику, но шаги его становились всё короче и короче. Марк разогнул ноги, точно те крепко затекли, и спустил их с кровати. Дуся подняла хвост, заёрзав на месте. И тут под ногой у Миши что-то щёлкнуло — ожил, разразившись мёртвым электрическим смехом, игрушечный робот; брызнул из глаз-лампочек, рассыпанных по его скафандру, тусклым радужным светом. Этого хватило Новину, чтобы от увиденного попятиться назад, к двери. Мальчик неловко спрыгнул с кровати и пошёл следом; Дуся, шерсть которой от крови взялась иглами, проворно ковыляя, бросилась наперерез, пытаясь отсечь незваному гостю путь к отступлению. Нагнать Мишу ей удалось лишь в дверях, поэтому она прыгнула следом неловко, но отчаянно. Пятящийся Новин почувствовал удар в грудь и, зацепившись о порог, спиной ввалился в родительскую спальню, располагавшуюся аккурат напротив. Осматриваться времени не было — кошачьи когти, мгновенно оказавшиеся под кожей, впивались всё глубже. Дуся, чья голова была свёрнута на сто восемьдесят градусов, казалась проделкой безумного таксидермиста; идущая ощеренной пастью пена стекала на вытаращенные пустые глаза. Новин взял кошку за бока и, принимая треск рубашки за треск собственной кожи, с криком швырнул через себя. В это же мгновение мелкие острые зубы вцепились в его щиколотку. Марк. Пока Миша пяткой отбивался от брата, пиная того к дверям, на его плечи опустились крепкие сухие ладони. Когда последний раз мать касалась его? Разве только дети нуждаются в материнской ласке? Ладони поднялись по скулам почти нежно, а потом холодные пальцы скользнули прямиком в рот, растягивая губы в нечеловеческой улыбке. «Мать твою», — выругался Новин и затылком боднул мать в невидимое лицо. Она отшатнулась, и тут же на бедро, повиснув на нём, как на гардине, приземлилась Дуся. Пока Миша, потряхивая ногой, бежал к двери, бил кошку о косяк, отчего голова у той вовсе съехала куда-то на спину, Дуся распустила брючину на ленты, протянув по ноге длинные рваные царапины. Забывшийся от ужаса Новин не слышал, что происходило снаружи и, лишь выскочив в коридор, увидел — Марина смогла одолеть решётку. Перегнувшись через пролом в двери, она елозила руками по рассыпанному под ней стеклу, пытаясь выбраться наружу. Но главный сюрприз ждал его дальше — прямо у входной двери топтался отец, видимо не понимая пока, куда ему идти дальше. Новин-младший глянул налево — отброшенный Марк полз к нему на одних руках, раскрыв для укуса свой маленький рот. Справа, приближалась мать в линялой ночнушке; седые волосы распущены, нос съехал на бок. Дуся шумно билась о шкафы где-то в глубине комнаты. «Вся семья в сборе», — успел подумать Миша и рванул по коридору; под босыми ногами хрустело стекло. Марина, заметив мужа, потянулась навстречу, но отшатнулась от удара коленом в грудь. Эта заминка в полсекунды дала шанс отцу перехватить Мишу на выходе из коридора. Неловкий тычок в подбородок не смог его остановить — Новин-старший по-борцовски обхватил сына и, приблизив лицо, попытался укусить его за нос. Усы щёткой по металлу оцарапали щёку. «Удивительно, впервые за долгие годы от него не несёт перегаром, — понял Миша и едва не рассмеялся своей находке. — Горбатого могила исправит». Отворачиваясь от назойливого клацанья зубов, он ударил отца в пах, но ожидаемой реакции не последовало. Зато это позволило Новину-старшему укусить сына за ухо. Нечеловеческая боль, застлала на миг глаза, но придала сил. Миша разорвал захват и толкнул отца в грудь — тот отлетел, подперев собой входную дверь. Можно было бы попытаться открыть её даже теперь, но, обхватив мужа сзади за пояс, впиваясь зубами в поясницу, Новина остановила Марина. Не было времени оборачиваться и заталкивать её обратно в комнату, Миша уже слышал за спиной шлепки детских ладошек и топот старческих заскорузлых пяток, поэтому рванул вперёд. По звукам он мог угадать, как трещит пижама Марины на развороченной раме, как застрявшие осколки разрезают плоть с приглушённым чмоканьем, как колени жены бьются о рассыпанное по коридору стекло… Марина съехала вниз, прямо под ноги матери; за их столпотворением маленького Марка было не разглядеть. Зато отец у дверей уже вот-вот готов был подняться на ноги. «Нет, здесь они меня точно разорвут. Ну или в тамбуре, пока буду возиться с замками». Решение было скорее инстинктивным, чем осмысленным — проскользнув мимо отца, Миша распахнул дверь и, щёлкнув щеколдой, оказался в самом безопасном месте квартиры. Только теперь, отдышавшись, сидя на крышке унитаза, он пытался наконец осмыслить произошедшее. Память же предлагала ему винегрет из обрывочных, зацикленных видеофрагментов. Марина. Отец. Марк. Дуся. Мать. Все они были частью большего, гораздо большего паззла. Неужели он один проспал начало апокалипсиса? Все люди превратились в каких-то… зомби, а Новин остался за бортом. Опять один. Невыносимо один. В детстве туалет был его одиночной камерой. Чуть позже, под домашний арест была выделена квартира. Теперь же ему на вырост подарили целый мир. Такой же недружелюбный, только в масштабе. Новину всегда казались идиотскими сюжеты о зомби. Сама концепция одновременного появления такого количества заражённых и их длительного существования была абсурдной до невозможности. Тематические фильмы утомляли идиотией героев и бессилием армии перед кучкой безоружных мертвецов. Тогда что же произошло вокруг? Может быть, пока он спал, над городом распылили реагент или передали дурманящий сигнал по радио? Перекусать друг друга за несколько часов они бы точно не успели. А, успев, не улеглись бы спать, как ни в чём не бывало. Да и он, неоднократно укушенный, уже почувствовал бы изменения в себе. «Почему они опять не взяли меня с собой? — Миша не понял, сказал он это в слух или только подумал. — Ну ничего. У меня есть для вас кое-что». Новин встал на крышку унитаза и достал с антресолей старый топор для рубки холодца — лезвие сточилось наполовину, впрочем, этого должно было хватить с головой. Он снова сел на крышку и уставился в белую дверь, поглаживая лежащее на коленях оружие. Снаружи доносилось учетверённое рычание и переступ босых ног. Иногда кто-то дёргал ручку, тогда дверь вздрагивала, звякая щеколдой. Сейчас он выйдет и нарубит их на ломти. Этих лицемеров, претворявшихся его родными, но лишь теперь обнаруживших своё настоящее лицо… Миша пытался себя раззадорить, представлял, как он, единственный имеющий иммунитет к заразе, вырвавшись, раскраивает череп отца надвое, загоняет матери в глаз отвёртку, швыряет в окно Дусю, переламывает позвоночник мешающемуся в ногах Марку, а на лестничной клетке толкает в пролёт замешкавшуюся Марину. Монтажная склейка, и вот он уже едет на угнанном джипе по снедаемому эпидемией городу; заезжает в оружейный и набивает полный багажник смертоносных огнестрелов; надевает бронежилет на новенький пиджак Версаче — почему нет-то, в конце концов? А потом, потом… Фантазия ещё продолжала прокручивать перед ним архетипические сюжеты масскульта о заброшенных городах и героях-одиночках, но память, всеблагая и безжалостная, уже застилала Новину глаза… День рождения Олега много лет назад. Сборы, долгие, но полные радостного предвкушения. В коридоре сумки, авоськи, пакеты. В них кастрюли с едой и маринованным мясом, бидоны с компотом, несколько бутылок «Крем-соды». Катаются под ногами, мешая ходить, мячи — футбольный и волейбольный; торчат из клетчатого баула огромными мухобойками ракетки для бадминтона. Мать молодая, в подаренном отцом цветастом платье. Смотрится в зеркало. Отец в афганском комке, заменяющем ему спортивный костюм. Линялое хаки производит неизгладимое впечатление на дворовых мальчишек. Олег в подаренной по случаю джинсовой паре. Миша радуется — через год-другой ему донашивать эту красоту. Сам он надевает старые школьные брюки и вельветовую курточку. Настроение у всех приподнятое. Отец забирает самые тяжёлые сумки и идёт заводить Москвич. Мать спускается следом, взяв остальное. Мальчикам остаётся спортивный инвентарь и пара газетных свёртков. Миша тянется было к мячу, но его руку ловко перехватывает Олег. Детский азарт на его лице в одно мгновение сменяется деловитой серьёзностью. — Значит так, Малый. У кого сегодня день рождения? — спрашивает он, и, не дожидаясь ответа, продолжает, — Правильно, у меня. А что ты мне подарил за это? — удивлению Миши, всё утро рисовавшего подарочную открытку, нет предела. — Правильно, ничего. А без подарка нельзя. Давай так. Я еду с родителями на дачу, а ты остаёшься. И мне приятно, и ты во всей квартире хозяин до воскресенья. Договорились? Ну, по-хорошему, — в последних словах явственно слышится угроза. — Но я же тоже… — робко начинает Миша и замолкает от невысказываемо-огромной несправедливости. — Вот и договорились, — припечатывает Олег, подхватывая мяч. — Я дверь закрою, если мать придёт — накинь цепочку и не открывай. Мать пришла. Робко просила открыть. Потом поднялся отец, уже разгорячённый — его не нужно было прогревать, как Москвич. «Хочет — пусть сидит», — отрезал он без долгих уговоров. Подставив табурет, Миша видел в окно, как они, переругиваясь, выходят во двор, как сдаёт задом и исчезает в переулке их машина. А он остаётся один. Квартира оказывается огромной и неожиданно неуютной. Миша бродит по ней призраком. Без любопытства шарит по родительским шкафам и нычкам Олега. Время тянется слишком медленно. С наступлением темноты Миша зажигает все лампы в доме, закрывает двери. Зашторивает окна, закрывает створки зеркального трельяжа в прихожей. Уютней от этого не становится. Деревья скребутся в окна. Шаркают тапки невидимых соседей над головой. Раздражающе каплет вода из разболтанного крана на кухне. И тогда Миша, прихватив с собой подушку и книгу, идёт в самую маленькую, самую укромную комнату, запирает надёжный шпингалет, садится на крышку унитаза и, наконец, засыпает под уютное урчание в трубах. Там его и находят вернувшиеся с утра пораньше родители. Отдых у них не задался — дождь сорвал пикник, Москвич на обратной дороге поймал гвоздь. Одна ночь, когда они оказались порознь, открыла новую страницу в семейной жизни. Отец впервые ругается матом при детях, мать плачет, Олег, лишившийся праздника только и ждёт случая поквитаться с младшим братом, на которого возлагает вину за всё. «А ведь кто знает, если бы мы тогда были вместе…» Новин медленно, будто застревая между склейками памяти, отложил топор; сморгнув набежавшую влагу, отпер щеколду. — В этот раз вы без меня никуда… — успел сказать он, делая шаг навстречу распахнутым ртам и протянутым рукам. В последнее мгновенье жадное чавканье зубов, впивающихся в кожу, показалось ему поцелуем, а вспарывающие кожу на спине удары — ласковыми поглаживаниями. А потом он навсегда перестал быть один. |
