|
|
Прошлый век В Китае пес сбежал из клетки и освободил других собак. Новость от 14.02.2017, источник: Lenta.ru Вверяя на время своё сознание писателю, жившему, скажем, сто лет назад, проживая диалоги и жизни героев, влюбляясь его руками и задумываясь его словами, прожив и вернувшись в уверенность своего момента жизни, я всегда восхищался живучести человеческого несовершенства и ранимости человеческой судьбы. Похоже, именно недоработанность и непредсказуемая живость людей будет их единственным шансом сохранить идентифицируемость в мире грядущего роботизированного совершенства. Пока человек попадает в истории, у него будет шанс остаться в истории в качестве примера, экспоната, уникума или незначительного, но неустранимого персонажа. Последняя лошадь на земле будет жива до тех пор, пока чьи-то глаза будут открывать и читать: «Из всех лошадей, находившихся на варке (их было около сотни), меньше всех нетерпения показывал пегий мерин, стоявший одиноко в углу под навесом и, прищурив глаза, лизавший дубовую соху сарая. Неизвестно, какой вкус находил в этом пегий мерин, но выражение его было серьезно и задумчиво, когда он это делал». На днях я сидел в казенном заведении перед средней замученности женщиной, принимавшей мои документы к сведению. Мы вели приличные нашим ролям разговоры, женщине не совсем нравились мои бумаги, а я с усталым недовольством указывал на её неправоту. Обычная забава горожан, сопровождающая вытягивание из государства пособия, преподносимого государством же как заботу о своих гражданах. Само заведение было чисто, находиться в нём не было неприятно. Всё же со времён Гоголя бюрократия научилась мыть руки и окрашивать стены. Благодаря АЭС и ТЭЦ доступная энергия освещает подобные здания и делает схематическую работу чиновников более переносимой. В такое помещение даже может хотеться идти утром на работу. И вот в этом храме тихого бумагослужения я общался с одной из жриц закона по поводу получения некоей компенсации за приятный и сам по себе факт рождения дочери. Пообщавшись минут десять и поняв, что это лишь прелюдия к началу заполнения всех формуляров, я снял пальто, отложил шапку и тоже впрягся в работу, помогая женщине сортировать принесённые мной документы по нужным стопкам, ожидать неторопливого снятия копий и внесения данных в реестр. В этот момент или, может, минутой позже в помещение вошёл, вернее внес себя на костылях, одноногий пожилой мужчина. Впоследствии его возраст оказался равен 82 годам, но по первому впечатлению ему было строго до 70 лет, староватый его костюм не был ему ни мал ни велик, что вместе с неглупым лицом составляло скорее приятный облик, который нечасто, к сожалению, мелькает в наших одним богом спасаемых отечествах. Старость — не самое почётное время жизни, особенно в условиях 7 месяцев зимы, умеренных пенсий, призванных отсрочить смерть от месяца к месяцу, но явно не достаточных, чтобы надеяться на большее, чем избавление от голодной смерти. Ловко перемещаясь на костылях, как бы покачиваясь при ходьбе на костылях и выкидывая вперёд единственную ногу, старик с нестарым лицом подшагал к соседнему со мной окошку и сел на стул, подогнув длинную ногу привычным движением, вторая нога отсутствовала почти до таза. Однако сознание и разум мужчины явно находились далеко от увечного состояния, и он приступил к испытанию работницы бумажного фронта с напором и уверенностью, которые сразу выдали в нём если не самородного адвоката, то уж точно человека подозревающего о своих гражданских правах. Он с ходу заявил: — Я вам напишу заявление о просьбе выдать мне свидетельство о смерти вот этого человека, а вы мне дадите бумагу с отказом о выдаче этого свидетельства. Я лениво взглянул на просителя. — Но мы не можем вам выдать такую бумагу с отказом о выдаче документа, — обладая не только выдержкой, но и завидной долей человечности, ответила молодая служительница. — Я знаю, чего вы можете, а что вы не можете. А вы этого не знаете, — скандально заявил проситель. Это было объявлением войны. Перенесись ситуация в уходящее советское прошлое лет на тридцать назад, работница казённого заведения выдала бы такую уничижительную формулировку на это его заявление, подняла бы такой словесный кавардак, что старик постарел бы, не сходя с места, и, может быть, справка о смерти понадобилась бы уже ему самому прямо не сходя с места. Но время смыло прошлые замашки, подход нынче снисходительный ко всем, независимо от количества ног и состояния речи, поэтому молодая девушка в униформенной белой блузке и бежевой жилетке, в модных очках, с выдержкой, достойной применения на кассе Макдоналдса, ответила нахалу: — Исходя из того, что вы хотите, мы подобного документа предоставить вам не можем. Вы можете обратиться в ЗАГС по месту регистрации умершей и запросить справку о её смерти там. — Но мне не нужна справка о смерти. Мне нужен отказ о предоставлении мне такой справки! Я уже не глядел на пришельца, поместив его в своем понимании в привычный ряд скандалистов на пенсии, живущих изъеданием мозгов беспомощных к такому виду насилия чиновниц. Как раз и предводительница моего личного дела ожила и протянула для заполнения новый бланк, тысяча первый бланк в моей жизни. Я привычно ухватил ручку и накинулся на пустые графы, помеченные чиновницей карандашными галочками для облегчения и структурирования моих страданий. — Мы не можем вам выдать такой справки. Мы не ЗАГС, вы можете обратиться в ЗАГС мещанского района с просьбой о выдаче повторной справки о смерти. — Да всё я знаю, ЗАГС, все это я проходил. Но мне нужна справка, что вы отказываете мне выдавать справку. И вы мне такую справку дадите, — говорил и падал всё ниже и ниже в глазах окружающих старик. Девушка с бесконечной терпеливостью снова повторила тезис о невозможности выполнения просьбы пришедшего, и тот по неумолимой логике зарвавшегося одиночки, которого общество терпит и гоняет по кругам документооборота, потребовал позвать начальника. Я сделал соболезнующую ухмылку своей писательнице документов, та согласно покачала головой в сторону соседней сценки. Появился лет тридцати вежливый и строгий начальник в костюме. Выслушав тираду одноногого и смирившись, верховный бумажный служитель сказал, что они примут документы, но ответ придёт только через 30 дней. Старик повеселел от определённости и повторил свою катавасию под вежливо отстранённое покачивание головой начальника, расширив для нас неразборчивую часть своей истории: — Понимаете, я собираюсь идти в суд. Моя тётка похоронена в 1975 году на Хованском кладбище. Мне нужно доказать, что я её родственник. Я хочу доказать это через суд, мне это проще. Тётка родилась в селе возле Гродно, а её приписали уже после, что она в Гродно родилась. Мне, чтобы получить её свидетельство о рождении, надо садится в автобус и ехать туда всю ночь. И мне проще получить от вас отказ, чтобы на суде доказывать своё родство. Потому что, когда покажешь фотографию, где все у гроба матери стоят, там же очевидно — одинаковые рыла у всех. Начальник в какой-то момент затерялся за дверью, как картонный персонаж внезапно обрастающей подробным мясом истории жизни. Старичок юридически полунелепо убедил бумажных деятелей в своём праве, вернее приоткрыл дверь всей своей судьбы, и пока девушка в молодых очках, убирая тонкие спирали волос со лба, просматривала бережно собранную папку его документов, пока ее напарница страдала над моим адресом регистрации, одноногий прихожанин выкатывал из своей папки наверняка не раз проверенную и работоспособную историю своего неоконченного пребывания на Земле. Он говорил: — Почему я няню свою помню? У меня была няня. Она меня научила читать, была со мной всегда рядом, почему этот человек был мне вместе матери, а я не могу сейчас доказать своё с ней родство? И мне никто не говорил никогда, что она не просто няня, а тётка моя двоюродная. Это я потом узнал. Случайно. Это самый дорогой человек в моей жизни, и у меня нет ни одной возможности доказать, что я ей племенник. Человек не укладывается в документы, разве не видно? Какие бумаги могут быть? Когда я не знаю даже дня рождения своей матери, даже года не знаю точно. Потому что умерла она в 1935 году, когда мне сорок дней было. И отец мой смог приехать только на похороны и через два дня должен был уехать. Вот 11-го июля она умерла, 12-го получили справку о смерти, 13-го её похоронили, а 15-го он уже должен был быть в части под Самарой. Авиаполк. Потому что нельзя было не вернуться. Время какое было, Ягода был, после смерти Кирова, попробуй не вернись в срок, никто бы разбираться не стал. И так вышло, что я лишился матери, а потом и отца, потому что он военный лётчик, жил в части, потом война, эвакуация. А у меня умирает мать, и я остаюсь один, и вдруг у меня тысяча матерей и бабушек. Все за мной ухаживают в семье, опекают. А матери нет. И умерла она из-за меня. Живот болел, ну поболит и перестанет — думала она, и бабушка так же говорила: какие врачи, нужно ребёнка кормить, так они понимали, что надо делать, вот она меня кормила, кормила, а потом её с приступом увезли. Вот сюда в Склифосовского и привезли. Разрезали её, а там аппендицит уже гнойный, на два часа всего опоздала. А что у врачей было: спирт да зелёнка с йодом. Стрептоцида тогда ещё не было, ни жёлтого, ни синего, и пенициллина не было. 35-й год. И главное ведь всё совершенно хорошо было. 27 мая я родился, а 13 июля её уже похоронили. И побежали искать мне кормилицу. Нашли двух за большие деньги, по очереди ходили меня кормить. А вы говорите документы восстановить. Я даже не знаю, где мать похоронена. В свидетельстве о смерти даже место смерти не написано, хотя её в эту больницу привезли. И причина смерти не указана, ничего. И где похоронена не знаю. А потом эвакуация, война. Отца я не видел уже. После института пошёл работать и понял только потом, зачем это он в Куйбышев ездил. Самара который. А он в секретной части служил. И оказалось так, что я в той же области, что и отец заниматься стал. Хотя ничего про отца не знал. Мы же после войны из Германии что вывозили: так, по мелочи. Обрывки технологий, каких-то специалистов, отдельных немцев, а основные заводы-то на американской были части, они всё и вывезли. И по атомному проекту мы отставали. Ненамного, но отставали. И хорошо, что сумели украсть описания и чертежи, хорошо, что разведчики были такие. И всё равно мы отставали. Первую ведь бомбу взорвали не нашу, а американскую, хотя она была хуже. Но Берия боялся, что наша не сработает и Сталин его уничтожит, потому первую бомбу в 49-м испытали американскую, скинули с самолёта, хотя она была больше и пришлось у самолёта дно вырезать специально. Вот ведь как смешно. А тётка моя в 75-м году умерла, но я хочу через суд доказать своё родство с ней. Почему я должен всё это выяснять? Почему другие родственники этого не делают? Раньше ведь, когда мама умерла, все для меня старались, я самый маленький был, а сейчас я самый старший. А вы меня пугаете, что тридцать дней ждать вашего ответа. Пусть, я подожду. С этой справкой — одиннадцать я уже собрал, это последняя, двенадцатая, я пойду со справкой и уже на суде докажу своё родство. Пока, слава богу, живы ещё свидетели, которые могут подтвердить. Ведь есть же, вы знаете, такое понятие как вещественные доказательства родства. Например, вот билет в библиотеку моей тётки, в 1965 году выдан, это же факт, вот он. Или фотографию посмотреть, где мне 40 дней, где вся родня возле гроба матери стоит, и все на одно лицо, а потом посмотреть фотографии 1925-го года и дальше 1950-го, все же похожи. Моя фотография в молодости — я же вылитый отец был, только ростом меньше. Молодая девушка, явно продублённая сотнями старушечьих и стариковских историй, всё же была действительно достаточно молода, чтобы воспринимать происходящее, как происходящее с ней и сейчас. Она проявила всю доступную ей степень человечности в рамках чиновного суржика, явно впечатлённая она сказала: — Вам надо книгу писать. — Ага, мемуары, — усмехнулся старик, привыкший к воздействию своей истории на людей, но всё равно исполняющий этот реквием по своей запечатанной в прошлое жизни. Ни один день из случившегося был неизменяем, происходившее продолжало происходить снова и снова, не теряя своей внезапности и безвозвратности. Более поздние намутнения услышанных мнений, политически расплывчатых взглядов, перенесенная смена мироустройства, попытка понять смысл силы, разрывавшей семьи и поколения, всю эту многословную муть чужих домыслов и ложных смыслов, окутывающих произошедшее до степени удушения, всё это к восьмидесяти годам оказалось для старика неспособным отменить ясность личного мещанского горя и не смогло разрушить его рассказ, зажатый, как и все истории этого мира, между фактом рождения и аргументом смерти. Мать, мучаясь животом, прикладывает его к груди — он сам знает об этом лишь с чужих слов, он сам стократно подвергался продирающимся сквозь слёзы воспоминаниям тёток о матери, которая до сих пор лежит в гробу, окруженная людьми на одно лицо, и будет лежать там, пока этот занудный старик не протянет свою единственную ногу и пока мой рассказ не затеряется в потоке терабайтов историй о чужих жизнях, которые никогда не будут до конца чужими. Неизбежная увечность и непроницаемая мгла судьбы — единственное, что отличит человеческий род от грядущего робота, алгоритмически защищённого от смертности и чьей-то памяти о ней. По этой непредусмотренной влажности глаз мы и узнаем друг друга там — в страшном будущем времени. P.S. Судя по записи, снятой камерой видеонаблюдения, хаски удалось отодвинуть засов, запирающий клетку. После этого пес попытался покинуть комнату, но потерпел неудачу: дверь оказалась закрыта на кодовый замок. Он немного погрыз дверной косяк, а затем переключил внимание на клетки с кошками. Оттащив их в сторону, хаски пролез в образовавшийся проход и выпустил из клеток еще пару собак. Владелец больницы для животных Цао Шэн утверждает, что побег стал для него полной неожиданностью. «Мы работаем в этой отрасли шесть-семь лет, — говорит он. — Собакам никогда не удавалось открыть клетку таким способом». Животные не смогли покинуть учреждение. Провинившегося хаски поймали и посадили в более крепкую клетку, предназначенную для тибетского мастифа. |
