#31. Шум


Вадим Климов
Цветной шум

Замещение бога

Место умершего бога заняла информация. Не нечто конкретное, а информация вообще — как динамичная среда. Ее посыл безразличен: мертв бог или жив — главное, чтобы информация постоянно циркулировала. В новом мире мертвый бог ничем не хуже бога здравствующего, а несуществующий в точности повторяет настоящего.

Содержание больше не имеет значения, главное — интенсивность повторения. Факт всегда был объектом интерпретации, теперь же анализируется даже не событие как таковое, а частота его мерцания. Вырванное из математического инструментария понятие корреляции прекрасно иллюстрирует информационную беспредметность. События больше не вытекают одно из другого, а всего лишь коррелируют.

Информация это война. Месседж должен захватывать внимание, выделяться на общем фоне, даже таком кровожадном. Информационная подача — форма, в которую облекается послание — это и есть милитаризация мира. Так же как война продолжает политику, истерика экстраполирует коммуникацию.

Отныне истерика — норма общения. Тон задают средства массовой информации, но их стиль давно подхвачен остальными. Нетронутых островков практически не осталось. Сенсация захватила все пространство целиком.

Если психолог решит поиграть с клиентом в ассоциации, то поймет, что ничего спокойного в восприятии последнего не осталось: ребенок — педофил, прохожий — инфекция, Земля — глобальное потепление, животные — вымирающий вид…

Две области, традиционно считавшиеся нейтральными, в которые погружались малознакомые люди или те, кому говорить больше не о чем — погода и здоровье — тоже превращены в поле битвы. Погодные сводки стали сенсационными: чрезвычайно высокая или низкая температура, небывалое количество осадков, ветра, пыли, самая темная за последние 150 лет ночь и т.п.

Разговоры о здоровье не менее безжалостны и эффектны. Старушечья тематика с неснимаемой параноидальной тревогой — отныне общее достояние. Тенденциозно поданная статистика способна любые данные превратить в алармистскую эксплозию.

Погружаясь в незнакомый мир через дилетантское посредничество СМИ, обыватель только уродует свое восприятие. Чем больше он узнает о работе полиции, тем чаще «распознает» в прохожих преступников. Чем настойчивее погружается в медицину, тем болезненнее становится мир вокруг него, включая самого индивида.

Неутолимый информационный голод заражает обывателя синдромом неофита, проникнутого уверенностью, что вокруг разворачивается катастрофа. Беспокойный дилетантизм напоминает манию: трагедия неизбежна, потому что все указывает на ее приближение.

Для обывателя смерти как не существовало, так и не существует, но теперь агония подменила все его существование. Человек рождается и умирает в больнице, так пусть и живет теперь в больнице!

Плюрализм

Информация сродни свободе, комфорту или безопасности: чем ее больше, тем отчаяннее в ней нуждаются. Стремительно достигнув разумного предела, плюрализм мнений больше не несет ничего, кроме утраты доверия. Чем больше мнений, тем меньше вес каждого из них.

Современный обыватель, этот квантовый сгусток противоречий, верит в свободу информации и при этом никому не доверяет. Дабы привлечь его внимание, обязательно чтобы где-то что-нибудь взорвалось, причем обязательно с фантастическими жертвами.

Информационный обжора, не владеющий даже школьным курсом математики, скептически относится к любым мнениям, не поверенным алгеброй. Под алгеброй невежда подразумевает набор простейших арифметических действий. А разницу в оценках (переведенных на точный язык науки) склонен разрешать демократически — посредством усреднения.

Статус эксперта все более туманен: если специалисты противоречат друг другу, то какой смысл в их экспертном мнении? Смысл, разумеется, сохранился, но не в конечном выводе, а в целостной методологии, которую зритель суетливо пропускает, выхватывая из пестрой палитры авторитетных оценок только те, что подтверждают его точку зрения.

Трезвый обыватель сторонится любых крайностей, демонстрируя спокойствие и рассудительность умеренности, ибо ему хорошо известно: «истина где-то посередине». Если выбросить из концепта Герберта Маркузе детальное наполнение, оставив лишь эффектную идиому, нашего мыслителя можно назвать «одномерным человеком». Искать и находить истину в промежутке между постулируемыми крайностями и есть сведение жизненного многообразия в отрезок линейки, где истинное отличается от ложного лишь расположением.

Место, где раньше играл оркестр, освободилось: дирижер повержен, его диктатура упразднена. Теперь здесь могут выступать все желающие. Только вот слушателей у подобной какофонии наберется немного. В таком случае, почему бы ни превратить в филармонию весь мир?

Утопия плюрализма исходит из предположения, что из шума сама собой рождается музыка, а в завалах лжи нет нет да и заводится правда. Лишь на том основании, что музыка и истина — простая перегруппировка разрозненных мнений.

Умвельт

Индивид больше не оперирует информацией: ее так много, что без дополнительных ухищрений информация способна сама задавить потребителя. Цивилизация долго к этому шла и наконец достигла цели. Разговор больше не обходится без воплей и паники.

Даже полки супермаркетов террористически пестрят новинками. Каждый продукт — новый, революционно новый, отменяющий все, что существовало до него, всю историю человечества разом. И весь мир пестрит в этом огромном супермаркете.

Консервная банка, открывающаяся без ножа!.. От одного этого уже можно слечь с сердечным приступом, если бы подобное фраппирование ни будоражило вас на каждом шагу. Не осталось ничего нейтрального или спокойного — все разрывает сознание. Сенсация! переходящая в новую сенсацию!

Это не вопрос одного только стиля — за фразами проступает дефект мышления, не различающего полутонов. Самой незначительной разницы достаточно, чтобы воспитанный на рекламных химерах индивид объявил победителя богом, а проигравшего — ничтожеством.

Обыватель окружен лучшими образцами, непризовые места его больше не интересуют. Все уступившее он списывает со счетов, объявляя недоразумением. Но если повержен столь незначительный противник, то почему толпа так превозносит победителя?..

Казалось бы, в таком оглушительном хаосе неспособен жить никто. Так и есть. Но человек вышел из цивилизационного тупика (возможно, только для того, чтобы угодить в новый), перенеся понятие умвельта в ноосферу.

Умвельт — это часть окружающего мира, которую воспринимает биологический вид. Для разных видов среда открывается по-разному. Даже обитая в одном месте, представители разных видов, в сущности, живут в разных мирах. Настолько разных, что, случайно столкнувшись, не замечают друг друга, если их умвельты не пересекаются.

Нечто подобное мы и наблюдаем в информационном пространстве. В разгар коронавирусной истерии, когда все озаботились ношением респираторных масок, и они на время исчезли из аптек, журналист лево-патриотической ориентации наткнулся на гламурную диву, которая решила выпускать маски под своей маркой, многократно взвинтив цену. Лево-патриотический журналист обвинил предпринимательницу в отсутствии сострадания и наживании на всеобщей катастрофе.

Ни гламурная дива, ни ее клиентки, разумеется, нападок журналиста не заметили. А даже если бы и заметили, то вряд ли осознали. В их представлении визуальный образ человека тщательно выстраивается, и ценник (торговая марка) — один из ключевых атрибутов образа. Журналист взял событие из одного мира и перенес в другой, окрасив негодованием. Но от этого умвельты не слились в один — модницы не устыдились дорогих масок, и левый патриот продолжил обличать глухих к его критике модельеров.

Проблема, как водится, не стоит выеденного яйца. Модные дома не выпускают бытовые товары, однако тональность журналистского сообщения всегда ориентирована на скандал, сенсацию, катастрофу, преступление против человечества. А если палачи и жертвы находятся в разных дублях реальности, то есть по определению не способны повлиять друг на друга, то это еще удобнее — никто от подобных разоблачений не пострадает.

Обретение цвета

Информационный мир — это постоянно работающее радио, в котором все частоты выведены в единый эфир. Вещают одновременно сотни, тысячи, миллионы программ. И только врожденная способность слушателя различать в хаосе родственные голоса позволяет хоть как-то использовать этот бестолково разросшийся агрегат.

В людном помещении приходится говорить громче. Но беседующих групп не одна и даже не десять — их слишком много — и каждая вынуждена перекрикивать остальные группы, чтобы выделиться из общего гвалта хотя бы для собственных слушателей.

К шуму привыкают, учатся жить с ним, проявляться поверх него. Шум делят на свой и чужой. Чужой шум тоже дифференцируют в соответствии со смысловой близостью. Так шум становится цветным. На каждой частоте, в каждом умвельте он с трудом, но различаем, его можно интерпретировать, даже несмотря на истеричность подачи.

Это напоминает роман Айзека Азимова «Конец Вечности» о будущем человечества, которое поселилось во времени, разбитом подобно слоеному пирогу. У американского фантаста для перемещений между временными пластами использовались так называемые «колодцы времени». В случае цветного шума все не столь удобно: слои наползают один на другой, люди и объекты внезапно исчезают, дублируются в других умвельтах, здесь это обычное явление — присутствие одновременно на нескольких уровнях.

Реальность, перегруженная информацией, больше не существует сама по себе. Любая попытка познания изменяет объект. Это нескончаемая война — информационное насилие, вынесенное на гносеологическую вершину.

Ситуация усугубляется еще и тем, что цели СМИ не совпадают с потребностями общества. Говорящий вынужден овладевать вниманием, в то время как слушающий нуждается в адекватном освещении событий. Он не разбирается во всем том, о чем хочет узнать. Но журналист, при посредничестве которого обыватель проникает в суть вещей, разбирается в предмете не лучше.

Вспомним, например, скандал с Ларсом фон Триером на Каннском фестивале 2011 года. С легкой подачи журналистов после пресс-конференции режиссера обвинили в оправдании нацизма и изгнали с фестиваля. Триер каждой своей картиной проверял западное общество на прочность, ставя одновременно глубокие и неудобные вопросы. Но вместо доходчивой трансляции его заявлений, журналисты банализировали их до глупой и неуместной антисемитской выходки. Причем искаженное прессой отражение подхватила не только публика, но и каннский официоз.

Это свидетельствует о критическом снижении восприятия на всех уровнях. Даже сдержанные и самодостаточные люди становятся жертвами аляповатых манипуляций, когда речь заходит о наиболее болезненных темах. Социальная экзальтация скрадывает нюансы, и сомнение в правдивости того, что кто-то — нацист, педофил или ведьма, часто трактуется как оправдание нацизма, педофилии или колдовства.

Причем процесс экстатической эскалации протекает в двух направлениях. Не только говорящий овладевает публикой, пользуясь все более резкими приемами, но и публика ждет от спикера каждый раз более острых выступлений. Прочие месседжи рискуют остаться незамеченными.

Индивид как может укрывается от ударной волны большого шумового взрыва. У грохочущего семафора миллиарды оттенков, от которых человек прячется в собственном умвельте. Но и здесь приходится биться в эпилептическом припадке, протискиваясь сквозь стилистическую истерику — истерику, ставшую универсальным стилем репрезентации.

Как писал Федор Достоевский, «Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него» .

Полтора столетия назад люди еще делились на здоровых и больных. Теперь же все они — эпилептики, угодившие в безвременье перед приступом. В блаженном ожидании истерических конвульсий проходит вся их жизнь. Жизнь в оглушительной агонии разноцветных умвельтов. «Феерия для другого раза», как сказал бы Луи-Фердинанд Селин.

Москва
Июль 2020