|
|
Оборотень Смотреть на мир невозможно. Легко ослепнуть. От этой всепожирающей серости, тотального ахроматизма окружающего пространства. Метамерия, а то и прогрессирующий дальтонизм, как реакция на смену времен года; метаморфоза природы, посредством спектральных оттенков вызывающая определенные ассоциации, программирующая конкретную эмоцию. Массовое уныние лишь следствие позднего октября. Разве нет? Так записано в тетрадях отца, и даже не понимая смысла написанного, Оля уже успела выучить все наизусть. Она перебирает эти слова в голове, пробует их на вкус. Внезапно из-за спины доносится топот. Звук стремительно надвигается, вынуждая Олю прервать свои размышления, вернуться в реальность. Реальность же суть грязь вперемешку с талым снегом, безлюдная проселочная дорога и заброшенный детский сад на обочине. Крыша последнего неестественно синяя, будто недавно покрашена. Это выглядит своеобразной насмешкой над отцовскими убеждениями. Топот уже совсем близко, слышится сиплое дыхание. Но обернуться Оля не успевает. Сильная, пахнущая табачной гарью ладонь зажимает ей рот, удар по икрам вышибает из-под ног землю. Реальность подпрыгивает, переворачивается вверх тормашками. Олю куда-то волокут, но страха она не испытывает. Происходящее отчасти даже забавно, ведь Оля весит не мало. Перед глазами мелькает клок серого неба, затем все тонет в студеной мгле. Как только глаза адаптируются, проступает облупившийся, весь в черных подтеках потолок. Ее грубо швыряют на замусоренные ступени, и лишь тогда она видит того, кто на нее напал. Мгновение полной тишины, пока они напряженно вглядываются друг в друга. Он явно не вышел ростом, тощий, одет в какое-то тряпье. Лицо азиатское, с высокими мощными скулами и узкими прорезями глаз, в которых искрится жажда, предвкушение. Щеки обветрены, кожа смуглая, в оспинах. Мгновение полной тишины обрывается хлестким ударом кулака. Губа лопается, из носа брызжет кровь, но Оля не обращает на это никакого внимания. Боли она не чувствует да и страха по-прежнему нет. А ведь должен быть, да? Мужчина наваливается на Олю, одной рукой держа ее за горло, а другой пытаясь расстегнуть ей джинсы. Но у него ничего не выходит. Оля слишком большая, а ее живот слишком округлый, и впившиеся в талию джинсы снять не так-то просто. Тем более в столь неудобной позе. Мужчина сопит, прикусывает от досады язык. В какой-то момент он даже начинает рычать, иступлено дергая неподатливую ткань. Его лицо сводит судорогой, но Оля знает, что это следствие отчаяния, а не ярости. В Оле отлично развита эмпатия, и человеческие эмоции для нее вещь пусть и чуждая, но понятная. Она решает помочь. Изловчившись, высвобождается из утратившей былую цепкость хватки, втягивает живот и расстегивает тугую пуговицу на джинсах. Переводит взгляд на мужчину, который недоуменно таращится на нее. Глаза в глаза. Холодное безразличие против пылающего вожделения. Что-то еще в этих щелочках глаз. Что-то волчье… Безумие? Нет, Оля узнает в них нечто отцовское. Она слизывает кровь с разбитой губы, стягивает джинсы с бедер. Замешкавшись на секунду, мужчина рвет молнию у себя на ширинке, копошится в промежности и вытаскивает покрытый черными завитками лилово-багряный кусочек плоти. Оля зачарованно изучает мужское естество. Видеть такое вживую ей раньше не доводилось. Мужчина же облизывается на ее пухлые колени, пускает ниточку слюны себе на подбородок и издает мягкий гортанный звук: — Гу-у-р-р… Все это время он неистово тормошит свою плоть, и в какой-то момент Оле даже чудится, будто на его грязных пальцах проступает кровь. Таково желание. Но рассмотреть все подробней она не успевает. Мужчина вновь наваливается на нее, пытается справиться с ее крепко стиснутыми ногами. Грубые пальцы шарят по молочно-бледным ляжкам, выкручивают кожу, щипают. Мужчина урчит, опять хнычет, всеми силами стараясь протиснуться, как-то прижаться. Объятия? Что ж, Оля позволяет ему это сделать. Она раздвигает ноги, и мужчина буквально укладывается на нее. В нос бьет терпкий запах гниения, исходящий от его тела. По внутренней стороне бедра елозит нечто склизкое, теплое, пульсирующее. Интенсивность движений возрастает, а затем — миг, и Оля чувствует, как по ноге текут горячие струи. Мужчина хрипит, корчится. После отстраняется и с отвращением глядит на Олю. Нечто теперь сочится и из промежности. Но Оля слишком увлечена этим странным безумцем, напавшим на нее средь бела дня. Они смотрят друг другу в глаза, долго, не моргая, и словно становятся частью чего-то большего, нежели связавшее их невзрачное происшествие. Они смотрят друг другу в глаза так, будто смотреть на мир и правда невозможно; так, будто бы яркие цвета сохранены исключительно в радужке глаз, в самых недрах отраженных там душ. Папа? И вот тогда Оля осторожно разводит колени, обнажая всю себя — такой, какая она есть: без налета мнений, без предрассудков, без прошлого и без будущего. Лишь ответ на голое в своей сути желание незнакомца. Предложение. Даже отчасти подарок. Нечто принципиально иное, обещающее в первую очередь изменение. Трансформацию, как написано в тетрадях отца. Мужчина опускает взгляд, и лицо его искажается, даже бледнеет. Зрачки расширяются, брови ползут вверх по скошенному лбу. Оля внимательно за всем наблюдает, а в душе ее нарастает негодование, зреет досада. Наконец мужчина не выдерживает — отшатнувшись, он поспешно натягивает штаны и, издав несколько лающих звуков, выскакивает на улицу. В серость повседневности. В белизну равнодушия. Оля сидит так какое-то время — неподвижно, задумчиво, — после проводит ладонью по ляжке, собирая остывший мужской сок. Мутная липкая жидкость с выраженным аммиачным запахом. Но есть и кое-что еще. Из-за огромного живота и неудобного пуховика Оля не может посмотреть себе между ног, поэтому запускает туда руку, осторожно прощупывая всю себя. Боли нет. Впрочем, ее никогда не было. И тем не менее что-то определенно не так. Что-то стало иначе, не как обычно. Коридор заброшенного детского сада наполняется тенями, холодный влажный мрак сгущается, а Оля все так же сидит на стылых ступенях, отрешенно любуясь перемазанными в крови пальцами… — Это еще что такое? — вскрикивает Юля, когда Оля входит в комнату. — Ничего. — Как ничего? — Юля хватает Олю за подбородок и сосредоточено рассматривает вспухшую губу. — А ну говори, какой уебок это сделал? А?! Оля высвобождается, исподлобья глядит на сестру. Обе знают, сколь велика между ними разница. Юля тонкая, гибкая, глаза озорные, характер бойкий. Плюс очень красивая. Во всяком случае, в рамках устоявшегося понимания красоты. Точно такая, какой некогда была мать. Оля полная их противоположность. Впрочем, сравнение здесь неуместно, ведь даже имена, и те подразумевают некое концептуальное различие. Фонетическая обособленность, проявляющаяся в эмоциональной характеристике первой гласной и словно усиливающаяся завершающей каждое из имен нотой. «Ю», как заводная юла, этакий воздушный змей, осваивающий новые горизонты: «ля» — вверх! — «ля» — вниз! — «ля» — вперед! Против «О» — звука уверенного, но слишком круглого, монолитного, даже монументального. Тождество имени и характера, может, даже внешности. Полная форма каждого из имен вносит незначительные коррективы в такое представление, но, если вдуматься, лишь усугубляет ситуацию. Нет, Оля попросту другая. Она косится на себя в зеркало. Квадратное лицо с мощной челюстью, слишком развитые надбровные дуги, глубоко посаженные, пораженные нистагмом глаза, выпуклые, в багровых пятнах щеки и чересчур большие губы. Как сказал кто-то в школе: физиономия явной дебилки. Но Оля отнюдь не дебилка. — Так кто? — не унимается Юля. — Никто, — отвечает Оля. — Я поскользнулась. Юля с прищуром изучает сестру, но допытываться не хочет. Оля вызывает у нее раздражение, недоумение и — порой — жалость. Не больше. Но и это всяко лучше, чем отношение матери, которая поглядывает на младшую дочь как на личное оскорбление. «Ты — это плевок в женственность», — таково материнское суждение. Есть и другие. — Со мной что-то случилось, — говорит Оля сестре. Та сардонически усмехается, тут же себя одергивает. Чтобы спрятать смущение, делает музыку в ноутбуке погромче. Незамысловатые танцевальные мотивы, видеоряд соответствующий — фальшивые яркие краски, культивирующие желанные для большинства образы счастья и успеха. Странно, что счастье и успех можно свести к столь примитивным формам. Да и по поводу всей это цветастости… Оля смотрит в окно на пронизанную размытыми огнями черноту. Нет, все ненастоящее. Вероятно, что Юля также не принимает эти идеализированные картинки за истину. Всего-навсего способ уйти от реальности? Какой смысл, если контраст лишь подчеркивает уродство. Рано или поздно музыка обернется тишиной, а цвета потускнеют, сведутся к оттенкам серого. — Ты права, — наконец произносит Юля. — С тобой и правда что-то случилось. Оля не обращает внимания на очевидную двусмысленность ответа. — У меня кровь идет. Между ног. — В смысле? — Юля меняется в лице. — У тебя что, месячные типа? — Наверное. Менструация для Оли не является чем-то неведомым. Обычный физиологический процесс, естественный для всякой половозрелой женщины. Куда больше Олю заботит тот факт, что процесс этот имеет какое-то отношение к ней самой. — Как — наверное? — растеряно спрашивает Юля. — А раньше, что ли, не было? — Нет. — Бля… Юля роется в шкафчике, находит пачку тампонов и с сомнением посматривает на сестру. — Ты ж это… девственница еще, да? Оля вспоминает того странного мужчину в заброшенном детском саду, вспоминает его алую плоть и вязкую жидкость у себя на бедре. Эякуляция — да, но что насчет дефлорации? Молча пожимает плечами. — Ну здрасте, приехали, — вздыхает Юля. — Ты не знаешь, был ли у тебя секс? — Не знаю. На лице Юли проступает отвращение; она закатывает глаза, отворачивается, думает. Заниматься всем этим ей совершенно не хочется, пусть мать себе голову ломает — тащит Олю к гинекологу, а то и еще куда. К психиатру, например. Так, закинув тампоны обратно в шкафчик, Юля достает упаковку прокладок и швыряет Оле. — Вот. Надеюсь, сама разберешься, что к чему. Оля начинает раздеваться. — Да не здесь же! — кричит Юля. — В ванну иди! В ванной Оля снимает одежду, подходит к зеркалу в полный рост — плоскость, где видимая женственность сталкивается с действительностью, либо с еще большей иллюзией — и изучает свое тело. Покатые, все в прыщах плечи, огромные, с голубоватыми переплетениями вен груди, необъятных размеров живот. Асимметрия сосков видна невооруженным глазом. Вдобавок одна коленка чуть выше другой. Завершает картину ярко выраженная косолапость. Нет, Оля точно не имеет никакого отношения к сестре или к матери. Если грубо, то простота ее форм отсылает к воспоминаниям об отце. Большой-большой человек, добрый великан из старой сказки. Он улыбался, подбрасывая ее на руках. Он говорил, что она особенная. И Оля верит в это. Отец был ученым, антропологом или что-то подобное. И в большей степени его интересовало такое понятие, как метаморфоза, связанная с ней трансформация. Наглядный пример: гусеница и бабочка. Или, скажем, люди, которые по легенде обращались в зверей. Все зависит от образа жизни, но разница между личинкой и имаго в любом случае велика. Оля настороженно щупает себя — всего-навсего куколка. Тело не что иное, как разбухший кокон. Внутри назревает нечто прекрасное, свободное, дикое… Минимум — другое, отличное от того, что есть ныне. Оля приподнимает живот и смотрит на уродливый шрам, начинающийся сразу у лобка и рваными штрихами уводящий куда-то между ног. В центре сгустки менструальной крови, запекшаяся корка на ляжках. Кокон всегда уродлив… За ужином подвыпившая мать придирчиво глядит на нее, хмурится. — Тебе что, кто-то по морде съездил? Оля молчит, апатично ковыряя вилкой безвкусный салат. Руккола с куриной грудкой. Как уверяют интернет-диетологи, полезная для организма пища. — Эй, я к тебе обращаюсь, — не отстает мать. — Да поскользнулась она, упала, — вмешивается Юля. Мать криво усмехается, и на свет проступают морщины. Кожа, растратившая эластичность, в чем-то ассоциируется с пергаментом. Наполняющие кухню тени подчеркивают изъян. Такова увядающая красота. Даже слои тонального крема не в силах это спрятать. Время никого не щадит, но в большей степени оно жадно до женщин. — Упала? С такими кочерыгами вместо ног вообще удивительно, как она ходит. Оля искоса поглядывает на мать, пытается вспомнить что-то — позабытое, словно давнишний ночной кошмар. Там мать была гораздо моложе — без морщин, без опухших век и тяжелых складок у рта. Там мать больше походила на нынешнюю Юлю — сплошная грация, искорки в глазах, плавные выверенные движения, бархатистый голос. Насыщенный контральто, которым исполнялись отнюдь не арии. Издаваемые ею звуки сплетались в слова не сразу, и все же мало-помалу партия обретала смысл. Но, быть может, дело еще и в том, что разум отказывался постигать такой смысл? Подобно древнеримскому божеству, мать из того полузабытого кошмара была двулика. Показательно ласковая на людях, дома она хищно улыбалась, ее глаза источали яд — власть, насмешка, упоение. А еще Оля помнит отца. Своей пятерней он легко мог размозжить матери череп, но не делал этого. Вот что такое истинная власть — уметь себя сдерживать. — Чего ты к ней прицепилась? — спрашивает Юля. Мать оценивающе поглядывает на старшую дочь, пытается выявить, кто перед ней — враг или таки союзник. Но Юля, в большинстве случаев, сохраняет нейтралитет. Олю ей жалко, пусть та и вызывает у нее отвращение. Натуральный цугцванг, при котором собственная природа не позволяет тебе сделать шаг ни в одном из направлений. — Да перестань, — наконец произносит мать, — ты ж сама все прекрасно видишь. — И дальше что? — Ничего. — Мать поправляет выбившийся локон, отводит взгляд. — Просто ума не приложу, как у меня могло родиться такое. — За что ты ее ненавидишь? — сердится Юля. — Это несправедливо! Особенно после всего, что было! У матери непроизвольно дергается рука. Юля же, осознав, что сболтнула лишнего, сконфуженно утыкается в телефон. А Оля по-прежнему молчит, мысленно занимаясь тем, чем занимается едва ли не каждый ужин: проводит внешностные и поведенческие параллели между сестрой и матерью, выявляет сходства, пробует установить различия. Тонкие запястья и пластика в движении рук, длинная шея и наклон головы, призванный подчеркнуть глубину взгляда. Все эти ужимки, томные вздохи… Такова наследственность. Есть и другая забава: определять тождества в характере. Например, вызревшее материнское двуличие против его зачатков в Юле, ведь, пусть и косвенно — исключительно на уровне интуиции, — но обеим известно, что аффилиация подразумевает мимикрию. Так социальность плодит оборотней. Но какова вероятность, что старшая дочь превратится в мать? — У нее, кстати, месячные начались, — тихо говорит Юля. — Ба, да ты никак женщина! — хохочет мать, уставившись на Олю. Та выныривает из омута своих мыслей, удивленно глядит на родительницу. Женщина? Разве? Не сразу, но картинка складывается: кровь из промежности равнозначна архаичному символу природной инициации, не иначе. А в ее случае менархе это еще и явный этап трансформации. Так уродливый кокон треснул, и совсем скоро на свет появится бабочка. — Это невыносимо, — качает головой Юля и, отодвинув тарелку, демонстративно встает из-за стола. — Да что я такого сказала?.. Ночью Оля лежит без сна, думает, отрешенно прислушиваясь к щелканью Юлиного мобильного телефона. Сестра переписывается с парнями — лаконичные ответы, вопросы с подковыркой, эмодзи вместо эмоций, прихрамывающая грамматика. Первый шаг на пути к физическому взаимодействию, результатом которого зачастую является секс. Лишь способ получения удовольствия; промискуитет — как очередная попытка раскрасить реальность. У Юли много парней, и секс для нее не в диковинку. У Оли парней нет и не было, за исключением только если того мужчины, что напал на нее днем. До этого никто из представителей противоположного пола не проявлял к ней особого интереса. Насмешки не в счет. Что же побудило незнакомца вступить с ней в контакт? Быть может, она и правда меняется, просто не замечает этого? Оля переворачивается на бок, свешивает руку и ласково поглаживает коробку, что стоит под кроватью меж стопками книг. В коробке хранятся тетради отца — те немногие, до которых не сумела добраться мать. Часы на тумбе методично отсчитывают минуты, Оля глядит на сестру. — Почему он ушел? Юля замирает на какое-то время, после чего, тщательно подбирая слова, говорит: — Вроде как не сошлись характерами. — Мать издевалась над ним, да? — Она сложный человек. Да и верной женой ее назвать трудно… — То есть издевалась? — Не совсем. — Юля вздыхает, поворачивается к Оле. — Пойми, отец не такой хороший, как ты думаешь. Но Оля и не считает отца хорошим, она считает его другим. Столь банальные градации, как хороший-плохой, выведены простыми людьми для простых людей. Так легче объяснить происходящее в этом мире: выдумать пеструю цветовую палитру, где светлые оттенки относятся к положительным, а темные — к отрицательным. Подобного рода дуализм избавляет от необходимости искать ответы, допытываться до первопричин. Результатом является безнадежная шаблонность в понимании любого явления, будь то счастье, красота, или то, каким должен быть каждый отдельно взятый человек. Но что делать, если мир монохромен? В таком случае важно лишь изменение, метаморфоза, способная привести в движение механизм реальности. — Так что у них случилось? — Ничего, — говорит Юля, вынимая из-под подушки наушники. — Спи уже… Днем после школы Оля вновь идет к заброшенному детскому саду. Странное дело, но в этот раз синяя крыша не кажется столь уж яркой. Быть может, истинная причина в том, как произошедшее накануне отразилось на Олином восприятии. Адреналин усилил интенсивность цветов? Но Оля не уверена, что нападение как-то ее испугало, заставило волноваться. Отчасти ей было даже интересно. Так что, быть может, всепожирающая серость окружающего пространства попросту проглотила цвета? Оля ищет мужчину. Она бродит вокруг детского сада, заглядывает в стылый мрак помещений, равнодушно изучает свое отражение в битых стеклах — всего лишь животное с грустными глазами. Мужчины нигде нет, и даже земля в том месте у лестницы, где он излил на Олю свой сок, пахнет исключительно сыростью и плесенью. Тогда Оля ложится на замусоренные ступени, выгибает спину и втягивает живот. Ловким движением она расстегивает тугую пуговицу на джинсах, обнажается ниже пояса и расставляет ноги. Прокладка вся уже пропиталась кровью и теперь источает насыщенный, будоражащий ноздри запах. Таков аромат трансформации, понимает Оля. — Гу-у-р-р… — издает она в тишину. Мысленно же пытается представить себе мужчину — его обветренное скуластое лицо, щелочки глаз, в которых полыхало желание и… нечто еще. Нечто такое, из далекого прошлого, навевающее мысли об отце. В итоге образ мужчины и вовсе отступает на второй план. Перед Олей возникает отец. Большой-большой человек, великан из детской сказки. Окладистая борода, зубастая улыбка, мощные руки. Он одобрительно кивает, и странные тени ползут по его лицу. В глазах калейдоскопом переливаются всевозможные цвета, оттеняющие мир вокруг. И отчего-то кажется, будто есть некая взаимосвязь между образом отца, яркими цветами в его волчьих глазах и уродливым шрамом у Оли в промежности. Импринтинг? Она кладет руку себе между ног и, размазывая густую менструальную кровь, до боли сжимает нежные кожаные складки. Пальцы проникают внутрь, буравят глубже и глубже, пока тонкая завеса не лопается оргазматической вспышкой озарения. И вот тогда все обретает четкость, невиданную доселе ясность. Мозаика выстраивается, и Оля понимает, что первым шагом в грядущей метаморфозе был именно поступок отца. Это он сделал нечто такое, что запустило процесс трансформации. Вдали гремит гром, а Оля закрывает глаза, вспоминает… Часом позже, прихрамывая, она нехотя плетется домой. В комнате сидит зареванная Юля. Абсолютно бесцветная Юля. Тихая, отсутствующая. Такая, будто некто выпил всю ее жизнь. Оля встает напротив сестры, внимательно ее рассматривает. Та молчит, немигающим взглядом уставившись в одну точку. Никакой реакции. А на полу возле кровати лежит ноутбук, из раза в раз крутится какая-то песня. Мужской с хрипотцой голос, слова на английском, так что значение их непонятно. — У тебя отняли все твои цвета, — говорит Оля. Юля слегка поворачивает голову, едва уловимо кивает. — Да. — Кто это был? — Я… не знаю, — шепчет Юля. — Он появился из ниоткуда… Там, в кафе. Я решила, что он вошел с улицы, но это не так… Он просто возник из дождя… Оля помалкивает, ждет. — Забавно, но я сама к нему подсела, — продолжает Юля. — Он мне понравился… Такой симпатичный. Даже нет… Правильнее будет, необычный… И ведь он предупреждал меня. Прямо сказал, что он — вампир. Представляешь? Оле не нужно ничего представлять, она и так прекрасно видит, что сотворили с ее старшей сестрой. Ни единого увечья, ни царапинки, и Оля больше чем уверена, что тот, кто пришел из дождя, вовсе не притрагивался к Юле. Он попросту забрал у нее душу, необратимо ее обесцветил. В итоге вся показная Юлина бойкость оказалась лишь ширмой, плохо скрывающей уязвимость. Мимикрия не всегда спасает от реальности, но куда хуже неверное представление о себе и об окружающем мире. Важно помнить, что большинство непоколебимых на первый взгляд истин суть квалио. Хищники же чуют жертву издалека. — Помоги мне, — тихо просит Юля. Но Оля просто стоит и смотрит. И много позже, когда ночь вползает на улицы города, Оля все так же стоит и смотрит в остекленевшие глаза сестры. Цвета исчезли, осталась лишь зеркальная плоскость, лишенная глубины, всякого содержания. Отныне она способна только отражать. Так в этих безжизненных глазах Оля любуется своими собственными, доставшимися ей от отца цветами. Оля наконец видит. Однажды, когда за окном бушевала вьюга и двор утопал в снегу, в гости к одной маленькой девочке пришел Великан. Он не был страшным, не был злым, да и вообще девочка его очень хорошо знала. Великан был добряком, любил игры и всякие развлечения. Он учил девочку летать, помогал ей строить замки, на пару они ходили в разведку — выслеживали кота в чулане, боролись с чудищем под кроватью. Правда, с некоторых пор Великан стал очень печальным. Все дело в его сварливой жене, которая всячески его ругала, смеялась над ним и даже заявила, что он и не великан вовсе, а так — переросток, жалкий пшик. Великан грустил, пока жена где-то гуляла. И девочка отчаянно желала ему помочь, даже пообещала, что когда вырастет, сама станет ему женой — верной и преданной. Это был искренний и самоотверженный поступок, но девочку он ни капельки не смутил. Она даже фантазировала, насколько весело им заживется вдвоем, — без сварливой Великановой жены, без грусти и ругани. Но, как выяснилось, вырасти — задача не из легких. Время ползло как черепаха, Великан все больше мрачнел, а его жена все чаще ругалась. Также у Великана была дочка, которую девочка называла своей старшей сестрой, и которая с недавних пор тоже сделалась злой и вредной. Великан очень переживал по этому поводу, и однажды девочка обнаружила, что он стал другим. Теперь он все время молчал, даже зарылся с головой в книги, в которых денно и нощно искал ответы. Он назвал это своей работой, а яркие цвета в его некогда добрых глазах странным образом изменились. И чем дальше, тем хуже. Все реже играл Великан с девочкой, все чаще сидел за своими книгами, писал что-то в своих тетрадях и всячески пытался найти долгожданный ответ. Ответа он так и не нашел, зато понял, что его дочка — которая давно уже превратилась во вредную злюку — как будто бы и не его дочка вовсе. Это еще больше опечалило Великана, и тогда цвета в его глазах в очередной раз поменялись, став неестественно яркими, интенсивными, пугающими. Девочка догадалась, что цвета в глазах — это душа. А еще она догадалась, что раз у Великана такие глаза, то он, видимо, очень страдает. Но подспудно такие цвета означали и кое-что еще — так пробудилось и вышло наружу нечто потаенное, дремавшее до поры до времени. Это нечто — свирепый хищник, страшный волк — полностью завладело Великаном. От улыбчивого добряка не осталось и следа. С того дня он стал буквально одержим своей работой, исписывал одну тетрадь за другой, разговаривал сам с собой и все чаще косо поглядывал на девочку. Так до тех пор, пока одной зимней ночью не явился к ней в комнату и не спросил — по-прежнему ли она хочет стать его женой? Он выглядел очень пугающе, но девочка еще помнила старого доброго Великана, с которым когда-то играла. Поэтому заверила, что, конечно, она обязательно станет его женой. Ведь они лучшие друзья на веки вечные. Но, оказалось, что Великан имел в виду нечто совершенно иное. Он рассказал девочке о своей работе, о том, какие штуки узнал из книг. Той ночью сварливая жена по обыкновению убрела гулять, а дочь-злюка осталась у подруги, поэтому Великан с девочкой разговаривали долго-долго. Великан объяснил, что как дружба подразумевает подобие — интересов, взглядов на жизнь, — так и замужество обязано нести в себе тождество. Люди должны быть похожи — один часть другого, даже больше — один продолжение другого. Так достигается гармония, сказал Великан. Но предшествует гармонии своего рода перерождение. Этот процесс Великан назвал странным словом «трансформация». От всей этой заумности у девочки слипались глаза, она зевала, но продолжала кивать, когда от нее того требовали. Великан же полностью погрузился в рассуждения, и волчьи глаза его при этом ярко сияли. Так мало-помалу Великан подошел к тому, что ради жизни в мире и согласии девочка должна стать такой же, как он. И для этого необходимо убрать серьезный изъян, унаследованный ею от матери и который уже проявился в ее сестре. Будет больно, предупредил Великан, но результат с лихвой окупит все страдания. Девочка очень боялась боли, но ей не хотелось обижать Великана. Она верила в ту прекрасную жизнь, что он ей описал, и действительно желала так жить: никого лишнего, никаких скандалов и никакой печали. Лишь они вдвоем. И тогда она согласилась. И последнее, что она запомнила из той ночи, это холодный блеск скальпеля и то, как зимняя тьма вдруг вспыхнула огненным вихрем — точно таким же, что бушевал в глазах Великана, — прорвалась в комнату и затопила все-все. Мать носится по квартире, попутно смахивая слезы с лица. — Да не стой ты столбом! — рявкает она. — Помоги мне! Оля не двигается с места, молча наблюдает за тем, как та возится в ванной. Всплески, натужное кряхтенье, сдавленные всхлипы… Запыхавшись, мать вываливается в коридор — руки в алой воде, лицо опухшее, утратившее остатки былой красоты, местами даже лишенное человеческих черт. Последствия всякого события — это изменение. Так мать в очередной раз поменялась, превратившись в старуху. — Почему она так поступила? Оля по-прежнему молчит, думая об отце, который перегрыз себе вены, когда понял, что сотворил с собственной дочерью. Словно дикий зверь перегрыз. Огромный-огромный волк, угодивший в капкан… Но это случилось позже, уже в лечебнице. Информация пришла к Оле спустя несколько лет — в виде перешептываний, намеков, случайно попавших на глаза писем. — Ну чего ты молчишь, а? — рыдает мать. — Отвечай, что здесь произошло?! Ни единого звука от Оли. Тогда мать подскакивает к ней, с силой бьет ладонью по лицу. — Да очнись же! Оля никак не реагирует на пощечину. Она постепенно выстраивает в голове последовательную цепочку событий, приходя к выводу, что пусть отец и спятил, но он был по-своему прав. Да, его поступок не дал желанного результата, но иначе и быть не могло. Как и в случае с гусеницей, посредством метаморфозы превращающейся в бабочку, здесь требовалось время. Так отец лишь запустил сложный психический механизм, кульминацией которого явилась полная трансформация. В результате — тождество между отцом и дочерью. Перерождение. И осознав все это, Оля чувствует, что уродливый кокон наконец треснул. В самых недрах ее естества назревает огонь; он устремляется по всему телу, охватывает конечности. Она переводит взгляд на свои руки и видит, как расползается кожа, как трансформация выворачивает суставы; слышит, как хрустят кости. На пальцах один за другим отслаиваются ногти, вместо них проступают загнутые когти. Спина лопается, обрастает звериной шерстью. Ну а тело — отныне это уже не аморфный ком плоти, но тугой сгусток мышц, средоточие силы, грации и первобытной дикости. Кокон распадается, и на свет выходит имаго — вовсе не безобидная бабочка. Тут нечто принципиально иное. Хищник, изголодавшийся по крови, готовый рвать на куски. Волк — такой же, каким некогда обернулся отец. Оля становится больше, возвышается над побледневшей матерью, едва ли не упирается головой в потолок. — Господи… — шепчет потрясенная мать. Ее лицо напоминает грубый шмат теста с рваной дырой вместо рта. — Девочка моя… Оля не обращает внимания. Она упивается невероятной мощью своего нового тела, постигает его пугающую красоту. — Это я во всем виновата, — бормочет мать. — Я тебя бросила… Ушла, хотя знала, что с ним что-то не то… Видела! И все равно ушла… А потом… когда все случилось… Я и представить себе не могла… Прости меня! Выгнувшись в экстатической судороге — так импульс перерождения достигает пароксизма, — Оля рычит, скалится, обнажая ровные белые клыки. Это радость: по истечению стольких лет Оля впервые улыбается. Она счастлива. И вот тогда мать начинает визжать… А в комнате, закольцованная, все так же звучит песня. Вопли в качестве аккомпанемента к главной партии: хрипящим баритоном мужчина поет: — And burn my shadows away… |
