|
|
Свидание с семьей Больше года я не заходил домой. Я устроился рабочим на стройке и участвовал в возведении офисного центра; он находился неподалеку, всего в нескольких кварталах, но все это время у меня не возникало желания возвращаться. Наш труд был тяжелым, к вечеру я так уставал, что хотелось уже только выпить и завалиться спать — а по выходным в основном пьянствовал с товарищами. Ночевали мы в строительных бытовках. Дома мне давно осточертело — там всегда было людно, шумно, воняло перегаром и рвотой, ничего хорошего я там увидеть не рассчитывал. Конечно, и на стройке было практически также — но все-таки немного лучше: здесь хотя бы велась какая-то созидательная деятельность, можно было познакомиться с интересными людьми, послушать их рассказы, наконец, почувствовать причастность к внешнему миру. Кроме того, офисный центр имел форму головы, как мне казалось — моей собственной; мне интересно было наблюдать за тем, как он обретает все более четкие и законченные черты, и размышлять, окажется ли мое предположение в итоге верным. Никакого смысла проделывать путь домой, хотя бы это и заняло всего минут двадцать, я не видел — и сам не заметил, насколько затянулось мое отсутствие. Однажды воскресным утром, решив проветриться после очередной попойки, я забрел в замусоренную подворотню, над которой дома словно бы нависали, почти загораживая солнечный свет. У подножия зданий мягкими зелеными подушками рос мох, с досок на заколоченных окнах (а таких была почти половина) свешивалась толстая паутина, по ней ползали жирные пауки, стены обильно поросли плесенью, а местами — плющом. Однако все это не закрывало широких трещин в стенах зданий, через которые иногда можно было даже рассмотреть, что делается внутри. Эти трещины подчас раскалывали большие массивы материала, увеличиваясь кверху, и казалось, что некоторые строения практически разрублены надвое. Они зияли, сочились чернотой и застоявшейся водой, от которой несло болотом. Кроме того, на некоторых фрагментах стен отвалилась штукатурка, и эти участки походили то ли на залысины, то ли на расчесанную кожу, пораженную болезнью. В центре этого отвратительного двора прочно обосновалась глубокая черная лужа, поросшая ряской и даже у одного края камышами; в ней шевелились лягушки, а в травяных зарослях как будто кто-то ползал. «Вероятно, это змеи», — подумал я. Вода в луже была очень густой, похожей на чернила, в ней почти не показывались отражения — только темные силуэты, похожие на кляксы. Несмотря на это, на небольшом заливе у дальнего края двора местные жители устроили мостки — не знаю уж, для чего — чтобы купаться или полоскать белье? На берегу лужи стоял пивной ларек. Видимо, когда-то здесь продавались газеты, на нем еще сохранилась надпись «пресса», однако сейчас ассортимент включал в себя только алкоголь и сигареты. «Здорово!» — сказал мне толстый волосатый мужчина, сидевший на приступочке около ларька и читавший газету, судя по виду, не менее чем десятилетней давности. «Разве вы меня знаете?» — с удивлением спросил я. «Разумеется, — ответил тот. — А ты что, не узнаешь ни меня, ни дом?» С этими словами мужчина ткнул пальцем в одно из мрачных расколотых зданий за его спиной. «Не узнаю, — настороженно ответил я, решив, что этому человеку что-то от меня нужно и поэтому он пытается выдать себя за моего знакомого. — Впервые вижу это мерзкое место, и мне здесь не нравится. Я сюда забрел случайно и надеюсь больше не оказываться здесь». «А ты не кривляйся, Федор, — неожиданно сказал мне незнакомец. — Ты нос не вороти, ведь ты пришел домой, а я — твой старший брат». «Федор?» — переспросил я, и тут вспомнил, что это действительно и есть мое имя, и тогда все встало на свои места. Словно бы наложились две схемы, два различных представления: то, как я воспринимал окружающий мир прежде, когда жил дома, и то, каким он мне представлялся теперь, после долгой жизни на стройке. Мое имя стало общей точкой, позволившей соединить, сопоставить их и провести параллели, установить соответствия. Прежде я настолько привык к своему окружению, что практически перестал на все это смотреть. Поэтому-то я и воспринимал раньше и свой дом, и эту подворотню, и брата, коротавшего время около ларька, как некие размытые, не имеющие четких очертаний образы. Так, по двору я чаще всего ходил с опущенной головой, потому что тут царил полумрак и нужно было смотреть под ноги; из-за этого я ни разу детально не рассмотрел все, что здесь находилось, и теперь двор стал для меня новостью. И дом, и двор, и окружающие улицы были для меня неприятными, лишними впечатлениями, да и сами мои родственники не очень-то мне нравились — вот я и старался смотреть на все это как можно меньше. Именно в связи с этим я теперь сразу и не узнал свой дом и брата. «Зайдем домой, — предложил мне брат. — Хоть покажешься родителям, а то они беспокоятся за тебя, спрашивают, где тебя носит». Я нехотя согласился, мы зашли в один из подъездов и поднялись по грязной лестнице, до того заплеванной, что я по пути несколько раз поскользнулся. В прихожей меня обступили родственники, ничего не говоря, а только пристально следя за моими движениями. «Ну, здравствуйте», — сказал я, при этом отчаянно пытаясь определить, кто из собравшихся кем мне приходится. Все они были похожи друг на друга, и я, как ни старался, не мог их отличить и выделить кого-нибудь. Кроме того, все чем-то напоминали меня, хотя и в разных деталях: у кого-то были точь-в-точь те же скулы, как мои, у другого человека — пальцы, у третьего — надбровные дуги, у четвертого — фрагмент лба. Можно было подумать, что меня собрали по кусочкам из небольших частей их тел. «Кто вы?» — спросил я, надеясь, что они сами сумеют мне объяснить. «Родичи», — ответили мне. «Ну, а где мои мама и папа?» — уточнил я. Выяснилось, что они уже умерли некоторое время назад, хотя присутствующие и разошлись в оценках того, когда именно это могло произойти. Я был поражен, но, к счастью, почти сразу выяснилось, что сообщение о смерти родителей было всего лишь розыгрышем. Некоторые из собравшихся даже не выдержали и прыснули от смеха. «Ну, знаете, — сказал я, тяжело дыша, — такими шутками недолго человека и в могилу свести». «Едва ли, — ответили мне. — Странно, что ты воспринял наши слова так серьезно». Я внимательно всматривался в эту гурьбу людей, пытаясь определить, кто именно говорил о смерти родителей и кто отвечал мне теперь, но казалось, что голос раздается прямо из гущи общей массы: говорила как будто вся толпа сразу. Оказавшись вновь в своей квартире, я вспомнил, что здесь жили более десяти человек, и все делалось по расписанию. Существовали настенные графики использования ванной комнаты, туалета, плиты и прочего, во все из них нужно было записываться. В квартире было три комнаты, при этом каждая была разделена специальными перегородками еще на три комнаты, коридор также был разграничен на фрагменты, и таким образом почти каждый человек получал свое собственное маленькое помещение. Впрочем, надо сказать, что никто из здешних обитателей не знал точно, сколько всего остальных: по правде говоря, наша семья не была дружной, наоборот, многие здесь враждовали и не хотели знаться с другими. Поэтому, когда кто-нибудь рождался или умирал, — что случалось не так уж и редко, — эта информация не сразу распространялась между всеми, и у некоторых людей складывалось искаженное представление о численности и составе семьи. Пока я думал, меня взяли под локти и повели на кухню, а ноги мои сунули в старые шлепанцы, в которых я ясно почувствовал как будто осадок от еще недавно бывших чужих ступней. Не могу сказать, что мне это понравилось; я даже ощутил легкую брезгливость, но ничего не сказал. Очень уж эти тапочки были заношены — мне на минуту даже показалось, что это части чьего-то тела, отодранные с мясом от одного из моих родственников. На кухне кипел суп, резали лук, так что у меня заслезились глаза, а к горлу подступила сладковатая рвота; однако здесь было тепло и влажно, и у меня сразу появилось ощущение уютной мягкой сырости, кутающей и обволакивающей. Меня подсадили к женщине и мужчине, которые пили в углу водку, закусывая селедкой и черным хлебом; несмотря на большое число собравшихся, у этих двоих был даже свой отдельный стол, правда, поставленный под общим большим столом — низенький, как детский. Но здесь можно было лежать, места оставалось довольно еще и для меня, здесь не толкались, не суетились, не создавали беспокойства, так что это все было еще привилегией. Я с удовольствием присоединился к ним. Мне бросилось в глаза, что у мужчины грязная борода: он много сосал ее, в нее попадала еда, в частности куски вареной капусты, лука, чешуйки сельди. Что касается женщины, то она была вся помята, словно ее долго комкали и мусолили в чьих-то больших руках. Кроме того, от них дурно пахло — у меня даже закружилась голова. Однако потом выяснилось, что вот это-то и есть мои папа и мама: нарожав много детей, они могли теперь позволить себе переложить на них ответственность за дальнейшую жизнь, а сами до гроба пить водку и есть. Меня пригласили к ним под стол в виде исключения, поскольку я давно не был дома; это было своего рода подарком. Я быстро оценил его по достоинству, потому что здесь и вправду было тихо, удобно, приятно, никто не мешал — просто какой-то рай. Я так и выразился, и родители со мной согласились. «И что же, вы можете вовсе отсюда не выходить?» — позавидовал я. «Почти, — сказали мне родители. — Конечно, по нужде приходится выползать, иногда — в ванную или переменить одежду, изредка — к врачу, если что-нибудь заболит, или за пенсией, или за водкой, но большую часть времени можно просто находиться здесь». «Везет же», — сказал я, уже изрядно захмелев и ощутив какую-то злобу и обиду по отношению к этим счастливым людям, которые уже отбыли свои жизненные обязанности и теперь как сыр в масле катались. «Конечно, но все это еще надо заслужить, — мудро сказали мне родители. — Взять хотя бы твоего брата: вот он на правильном пути — держит пивной ларек, и, если с ним не приключится беды, сумеет добиться таких же условий как мы». «Или почти таких же, — поправил я, подразумевая под этим, что здесь уже вовсе верх блаженства. — Вырвать у жизни такие блага крайне трудно». «Разумеется», — самодовольно ответили мне. Чтобы утешить, меня напоили, и я даже задремал в уютном мокром полумраке под столом; однако родственники решили, что мне уже довольно счастья, и выволокли меня из квартиры на лестницу. Я спустился, пересек темный двор, обойдя лужу, и зашагал обратно к своей стройке. |
