|
|
Насекомое Стивена Фрая Британский актер и писатель Стивен Фрай — человек, максимально удалённый от понимания прекрасного. Вероятно, теперь он всю жизнь «компенсирует» своими речами и поступками роль эстета Уайльда, которую ему пришлось сыграть в знаменитом фильме. Во всяком случае, как только я натыкаюсь на упоминание Фрая, так всякий раз оказывается, что оно сделано в связи с какой-нибудь глупостью, как правило, носящей воинственно антиэстетический характер, в связи с чем-нибудь таким, от чего Уайльда стошнило бы в муслиновый платочек. Чего стоит, к примеру, новость о том, что «всех взбудоражил» богоборческий монолог Фрая. В этом монологе Фрай жует старую гармошку, пережеванную ещё Достоевским. «Да, мир прекрасен, — заявляет Фрай, — Но в нем также есть такие насекомые, жизненный цикл которых состоит в том, чтобы забраться маленьким детям в глаза, ослепить их. Они их глаза выедают! Это как? Зачем? Зачем так с нами обращаться? Можно ведь было создать мир, в котором этого нет». Добрые люди в своей войне с красотой заходят подчас довольно далеко. Мир, лишенный трагедий и внезапных ужасов, страшных жертв и утрат, рока и бессмыслицы, бессилия и насилия, мир тупой, тусклый, понятный, заплывший жирком и старостью — такой мир хотел бы видеть Стивен Фрай на месте нашей зловещей и весёлой вселенной. Мир жвачных животных, где места не нашлось бы даже Вольфратовой мухе. Фрай откровенно признается, что наш «мир прекрасный», но неправильный. И поэтому он, Фрай, против Бога. Хотя, казалось бы, осознав живописный, бескрайний и неумолимый ужас бытия — скорее ощутишь восторг перед силой, его сотворившей, или, может быть, даже захочешь примазаться к этой силе, пожелаешь стать коллаборационистом божьим. Стоит ли слезинка ребёнка — заползшего в глаз насекомого? Оправдывает ли творение само себя? Это мелочный вопрос, похожий на вопрос о существовании Бога, который любят задавать представители другого типа атеистической братии. Во-первых, какое дело верующему человеку до того, что существует, а что нет? Даже удивительно, как это современные, просвещенные люди, живущие в мире после Освенцима (и Бодрийяра), в мире фейков и симулякров, продолжают талдычить об этой «проблеме», нисколько не замечая, что сами говорят уже «не существующими» словами и понятиями. Нелепо жить в дни Pokemon Go и отрицать Бога только потому, что Его, допустим, не существует. Да и потом — почему Бог для того, чтобы быть Богом, должен именно существовать, а не, скажем, быть подобно феномену будущего и смерти — того, чего сейчас никогда-нет, но что случается всегда и с каждым? И это только один из вариантов. Я уже не говорю о том, что, не будь в этом мире прекрасного (которое, словно на удобрениях, произрастает на ужасе, несправедливости, насилии и смерти), то не было бы и самого Фрая — по крайней мере, он был бы мне не известен, поскольку не сыграл бы эстета и узника красоты Оскара Уайльда, а, значит, попадаясь на глаза, Фрай и вовсе бы не распознавался. Ведь Фрай — это не опасное тропическое насекомое, сам по себе он не способен прожечь сетчатку и оставить разрушительное потомство в недрах вашего мозга: для того, чтобы там что-то от Стивена Фрая отложилось, нужны монстры, — которыми он вас испугает, рассказав о мухах, поедающих глаза детей, — или очарует, сыграв Уайльда, называвшего этику наукой для слабоумных. Атеист Фрай, полагающий, что мир был бы хорош, если бы в нём на месте ужаса бытовала справедливость, напоминает друзей ветхозаветного Иова, которые пытались “утешить” библейского страдальца, убеждая его: раз уж Иегова ниспослал ему столько бед (уничтожил его скот, обрушил его дом, убил его детей, низверг его, окруженного почетом, до подзаборной клоаки и ещё с ног до головы поразил проказой), то на это есть какие-то причины — знать, где-то Иов напортачил, нагрешил, чем-то разгневал Господа, и во всём, что с ним происходит, несомненно, есть этический смысл. Атеизм Фрая — это иудаизм Елифаза, Вилдада и Софара, богобоязненных евреев, которые верили в справедливое, понятное, постижимое мироустройство и призывали Иова признать свои проступки, когда тот упрямился и восставал на Господа, утверждая, что жил праведно и наказан ни за что. Некоторым покажется, что Фрая логичнее сравнивать с Иовом, поскольку оба они богоборцы — ничего подобного: атеисту Фраю некого упрекнуть в создании коварных насекомых, поражающих невинных жертв, хотя он и адресует свои возгласы гипотетическому Творцу, символической фигуре бытия; скорее всего, Фрай верит в прогресс руками человеческими, верит в шприцы, пушки, прививки и инсектициды и вместе с другими прогрессистами чает времени, когда люди сами станут коллективным демиургом и наведут на этой планете порядок, сделают жизнь удобной, правильной и доброй. Фрай рассчитывает на справедливость и ясность, на то, что этот мир, можно (будет) взвесить и разложить, точно также как и дружки Иова, взвешивающие его несуществующие грехи и толкующие волю Всевышнего, который в конце их спора выглядывает из-за тучи и посылает им свои проклятия, а с многострадального Иова все насланные хвори снимает, признаваясь, что, таки-да, устроил всё это просто так, по непостижимой воле своей, а не потому, что Иов чем-то согрешил — напротив, муж сей был праведником и любимцем Господа, душу которого Тот просто разыграл в споре с Сатаной. Короче говоря, Иов был таким же невинным существом, как и дети, чьи глаза волей случая и игрой природы поедают злые личинки, возмутившие Стивена Фрая, а друзья Иова, мучившие его речами о “справедливости Божией” были такими же глупыми людьми, как и Стивен Фрай, но в обратной эпистемологической перспективе: если первые верили в справедливость Бога, о которой можно точно и веско рассудить, то второй упрекает бытие и его виртуального (в атеистическом дискурсе) создателя за бессмысленные и унизительные язвы, поскольку справедливость ко времени Фрая оторвалась от божественности, но не лишилась своего высшего (то есть метафизического) смысла; — иначе говоря, от Иеговы отслоились два моральных симулякра божественности, к каждому из которых взывают наши недалекие герои: к первому Елифаз, Вилдад, Софар, а ко второму грешная душа Стивен. Бог, поселённый идеалистами в сверхсущее, вынесенный наследниками Платона вон из жизни и воли в некий идеальный мир — это недоразумение, которое не удовлетворяло уже средневековых мистиков. Тевтонские богоискатели один за другим на протяжении веков переосмысливают божественное начало и пытаются наполнить скованную аристотелизмом веру новым светом. Венцом таких усилий становится учение доминиканца Экхарта, заявившего, что “Бог не не благ”, — мистическая философия, которой ни по степени остроумия, ни по концептуальной смелости нисколько не уступает уже барочная, рациональная теодицея Лейбница, доказавшего, что наш мир — лучший, поскольку в нём “больше всего умещается кругов”. Кажется, над вечным трепетом апофатической теологии эти мыслители шлют свои салюты ницшеанцам XX века, один из коих Альфред Боймлер в работе «Ницше, философ и политик» напишет: «В нашем сердце может жить только Бог, который придает невинность бытию, вечному становлению». Если избавить этого невинного, ужасающего в своей невинности Бога от нацистской тональности амтсляйтера Боймлера, то мы найдем Его в интимно-телесном мистицизме Антонена Арто: — На какую часть тела вы намекаете чаще всего? — На Бога. Та часть тела, к какой чаще других обращаются с намеками, та часть тела, какая, считается, отвечает за производство и утверждение жизни, — это орган смерти, заслониться от конечной и безапелляционной реальности которой помогает удовольствие, — удовольствие, однако, сколько заслоняет, столь и приоткрывает, в некотором роде даже приближает смерть. Либидо, как подчеркивают наиболее продвинутые психоаналитики, сущностно проблематично, а человек открывается в мир через перверсивность, двоякую одновременность сексуальности и танатоса. Бог же — это двойной орган ужаса и удовольствия, взаимность нехватки и становления, часть бесконечного намека, начало всякого конца. Он был фаллическим идолом оскопленного Гелиогабала, языческим камнем, ставшим с победой христианства органом любви: не суда, но милосердия. Когда Стивен Фрай говорит “Зачем так с нами обращаться? Можно ведь было создать мир, в котором этого нет”, он повторяет миллион раз сказанные, продуманные, прочувствованные интенции человека, развернутого к ужасу, к чему-то такому, что тотально ускользает своим зловещим смыслом, бесчувственно и сверхвластно проходит сквозь жизнь существ и существование предметов. Это экзистенциальный ужас открывающегося ничто, ужас безосновности бытия, ужас, который, сотрясая человека, являет себя в качестве виртуальности — вы можете вступить с этой виртуальностью в игру творческих, символических (теологических и не только) отношений, чтобы и дальше пребывать внутри чувственной реальности жизни, а можете запротестовать, замахать руками и закрыть глаза, воззвав к понятному, справедливому, ясному, взвешиваемому — к любой оторванной от жизни идее, к чему-то, что, игнорируя фундаментальную неконсистентность бытия, стремится приручить, объяснить мир, редуцировать жизнь до схемы. Последнее, скорее всего, значит, что вы уже мертвы и в ваши глаза действительно не поселится никакая сатанинская муха, поскольку мёртвой материи Вельзевул предпочитает питательные белки живой и детской невинности. Атеисты, как видно на примере Стивена Фрая, куда большие моралисты, чем верующие. Но и большинство верующих, конечно, тоже — дураки. И дураки они вовсе не из-за Бога, а из-за того, что, набив себя до отказа лозунгами добра, справедливости и космического уюта, успокоившись в своей «искуплённости», они раздуваются в тихом самодовольстве, столь же суетном, как мыслеречение Ивана Карамазова и Стивена Фрая. Поскольку в истинной праведности таким верующим до Иова далеко, то Бог их, “не холодных и не горячих”, как правило, просто не замечает. Иначе выражаясь, они не резонируют с бытием так, чтобы последнее предложило им сущностное и жестокое приключение жизни. Большинству людей предписано жить мимо жизни — быть окольным ходом истории к биографиям единиц. Как же быть, если не делать ставку на существование самотождественных вещей, явлений и сущностей, и даже не уповать на этический мир «хорошего» и «плохого»? Попробуем оставить глубину онтологического и высоту этического, чтобы, колеблясь между ними по мере жизненной воли, скользить по прекрасному, которое всегда радикально поверхностно, всегда промежуточно, никогда не схватываемо. Не в существующем, не в истинном и не в добром, но в прекрасном — очертит себя обретение: свет, ужас, насекомые в глазницах и Бессмертный Отрок с активной частью тела под названием Бог. Милосердие переполненной смертельным ужасом жизни столь велико, что, если вглядеться в пораженные офтальмомиазом глаза детей, то увидишь в них красивый отсвет небытия, тот же самый, что и в глазах Стивена Фрая, — это ведь даже искупает те неосторожные глупости, которыми мусорит в эфире ставший героем нашей записки печальный британец. Небытие, предлагающее человеку игру с виртуальным и фантазматическим, откровенно настолько, что человек поневоле признает за ним божественное, независимо от того, заслоняется он от него или ищет его. Один христианин мне честно признался: «Когда я добр и полон любовью, внутри меня пустота на грани с изменой, я понимаю, что ничего этого во мне нет». Именно так, по-моему, и говорит Бог в человеке — как бездна, которой всегда недостаточно вещей существующих и несуществующих, самого времени и даже красоты — но именно поэтому она, эта бездна, и прекрасна. |
