|
|
Традиция Первая серия Простой человек всегда дает волю эмоциям, стремится высвободить их и так освободиться самому. Интеллигентный человек же в любой, даже самой страшной ситуации думает, какое произведет впечатление, пытается сдерживать себя в рамках приличия. Так и эта женщина, стоявшая в черном пальто с металлическим цветком возле сердца, закутанная в аккуратный красный шарф — она часто почесывала нос и не знала, куда деть руки, время от времени подносила к глазам платок и думала, что теперь делать дальше. На этот холодный вечер у нее были совсем другие планы. Но ровно час назад, перед самым выходом из дома, ей позвонил незнакомец и простым, как полено, голосом, ударил по голове: нужно было ехать на опознание. Найдена убитой дочь. И теперь она стояла возле городского пруда, в маленьком парке у не самой людной станции метро, в спокойном районе города, далеко от центра. Вокруг суетились следователи, криминалисты, какие-то эксперты — все эти люди были непонятны ей, их должности, звания, даже сам вид их и манера разговаривать — все для нее было чужим. Жизнь никогда не сталкивала ее с такими людьми, она лишь знала, что про них снимают много сериалов для телевидения, которые пользуются успехом, так что многие люди, должно быть, разбирались и в званиях их, и в должностях. А вот она не разбиралась. Но стоило ли об этом думать, когда она стояла над телом дочери. Неизвестный настиг девушку возле самой воды — или, наоборот, оттащил тело от места убийства и бросил, дожидаясь тех самых людей «из телевизора». И ее. Самым страшным был способ убийства: дочери проломили череп, а в образовавшееся отверстие в затылке неизвестный преступник вставил перьевую ручку с большим настоящим пером. Голову девушки, землю вокруг и осенние листья он обильно полил чернилами. — Должно быть, истратил не одну банку, — сказал хмурый, будто похмельный, работник органов, и женщина вновь приложила платок к глазам. — Боже мой, боже… — тихо говорила она. — Что все это значит? — Следов насилия нет, — повернулся к ней один из мужчин, в легкой светлой курточке. — Ну, в смысле сексуального насилия… Следов ограбления тоже. — Да говори ты прямо: маньяк, — прервал самый грубый, низенький и коренастый мужичок, заросший густой бородой, делавшей его похожим на гриб. Весь его вид пробуждал в женщине неприязнь, а заодно и страх: встреть она такого в иных обстоятельствах, самого приняла бы за маньяка. — Пока мы не можем говорить с уверенностью, — продолжил мужчина в куртке. — Но основания делать такие предположения есть. — Основания делать предположения, — нервно повторила женщина и вдруг наконец сорвалась, закричала: — Вы можете сказать прямо: кто и зачем убил мою дочь?! — Чем она занималась? — спросил «похмельный». — Училась, — жалобно ответила женщина. — В литинституте. Она и жить-то еще не начала. — На писателя училась? — прищурился мужчина в куртке. — На писателя, — подтвердила женщина и добавила, перейдя на шепот: — Подавала надежды. — Убить писателя — это вообще грех, — произнес «похмельный». — Грех — это уныние, — зачем-то сказал мужчина в куртке. — Он открывает двери другим грехам. — А я бы сказал, что писательство — грех, — сказал, как выплюнул, человек-гриб, и женщина вновь посмотрела на него с неприязнью. — Это точно, среда такая — перегрызут друг друга, — добавил «похмельный». — Нормальные люди там не выживают. — Как видим, — бородатый указал на труп. «Вы все здесь как будто писатели собрались», — хотела было сказать женщина, но передумала. Какая, в конце концов, разница! — Она не могла перейти никому дорогу, — зазвучал ее тихий дрожащий голос. — Она совсем девочка. Любила стишок читать такой, знаете: моя ма-а-ленькая. Распевала, как колыбельную… Знаете, нет? Ландыш, ландыш белоснежный, Розан аленький! Каждый говорил ей нежно: «Моя маленькая!» Женщина вновь стала плакать, да так и продолжала петь, сквозь слезы. Хмурым мужчинам стало не по себе от отчаянного пения, и «похмельный» прервал ее, хотя женщина, словно в трансе, еще продолжала тихо напевать, но оставшиеся слова потонули в порыве поднявшегося ветра. — Значит, это сделал кто-то начинающий, — сказал «похмельный» и обратился к коллегам: — Подражает Пичушкину, все, наверное, заметили. Маньяк битцевский, помните? — пояснил он женщине. — Трус, значит, — хмыкнул мужчина в куртке. — Только трусы подражают. — Не плачьте, — «похмельному» захотелось поддержать женщину, но он не мог найти слов, кроме тех, что всегда говорил потерпевшим и родственникам убитых. — Мы его найдем. Обязательно.
Петр Андреевич Масленников мыл руки и смотрел в огромное зеркало. В нем отражалась просторная и чистая уборная на заднем плане, и усталое, осунувшееся лицо, поседевшие редкие волосы, крупные толстые очки — на переднем. Перед ним было лицо нездорового человека — Петр Андреевич незаметно кивнул, словно соглашаясь с собственной мыслью. В последние годы его пугало то, что он видел в зеркалах. Проблемы с сердцем, нервами, тяжелая одышка, хотя он вовсе не был толстяком, и так довольно редко позволяли забыть о себе, а тут еще и эти зеркала… Он не казался себе красивым человеком — не в том понимании красоты, которая вызывает восторг у женщин, — в пятьдесят с лишним в таких категориях не размышляют. Просто он где-то вычитал, еще в молодые годы, что все происходящее с человеком, — поступки, мысли, действия — оказывает самое непосредственное влияние на его внешний облик, «лепит» из его тела то, что в конце концов он и видит потом в зеркале. Успешный, признанный писатель, обласканный критиками, экранизированный, и не единожды — пусть не великий, но практически современный классик, и вроде небедный, вроде благообразный, интеллигентный — он видел в зеркале кого-то совсем другого. Но именно этот «кто-то» и был им, Петром Андреевичем Масленниковым. Который спустя пять минут после того, как аккуратно просушит руки, причешется и поправит галстук, выйдет на маленькую сцену и произнесет речь, которой от него так ждут. Ждут не самой речи, и не его самого — это он понимал тоже. Ждут его решения. Вот уже который год Петр Андреевич председательствовал в жюри крупной премии, и весь литературный мир с замиранием следил за тем, кому на этот раз Масленников выпишет путевку в мир признания и славы, тиражей и гонораров, а кому, как в футболе — «красную карточку», обрекая на забвение. Масленников делал это буднично, скрывая эмоции, а если быть честным перед самим собой — и вовсе не испытывая их. Ему предстояло ближайшие минуты посвятить этой стороне своей жизни, своей работы, профессии — и он шел по коридорам университета, где почему-то решили объявить «короткий список» на этот раз. Поднимался по лестницам, зная, что сейчас придет — и сделает это. Сделает спокойно и, по возможности, быстро — как делал всегда. На небольшой сцене стоял длинный стол, накрытый белой скатертью, за ним в один ряд сидели люди. Масленников занял свое место — рядом с немолодой, но энергичной Лидией Яковлевной, куратором множества литературных проектов, в том числе и этой премии, и многих других. Он знал эту женщину наизусть и привык к ней — казалось, она всю жизнь была рядом, вот совсем, как теперь, за этим столом. Она представляла его зрителям: член, лауреат, обладатель… Он слушал вполуха свои регалии, вытирая со лба пот. Эта необходимость раздражала Петра Андреевича — мокрый лоб могли принять за волнение, а ведь на самом деле у него просто были проблемы с обменом веществ. Наступила его очередь — Лидия Яковлевна, улыбаясь, передала микрофон. — Я хочу сказать… — начал он. — То же, что говорю всегда в своих выступлениях здесь — кто участвует не в первый раз, знает, и на других мероприятиях, куда меня пока еще зовут, — на этих словах он поперхнулся и несколько раз кашлянул, — что главное в нашем деле — традиция. Традиция — это то, на чем мы все стоим, это наша основа, позволяющая каждому двигаться вперед в своих лучших стремлениях, развиваться, расти. Ну и каждый год подводить кое-какие итоги, — он улыбнулся. — Традиция — это преемственность, это как эстафета, как олимпийский огонь. Только мы не избавляемся от огня, передавая его от одного человека другому — от писателя к писателю в нашем случае, а поджигаем каждый год от одного большого огня несколько маленьких, которые затем разгорятся и будут гореть все ярче и ярче. Не исключено, — он выдержал эффектную паузу, — что какой-то из этих огней затмит своей яркостью тот, который зажег его, какой-то будет гореть ровно и ярко, а какой-то — трепетать и колыхаться на ветру, в поисках того, что поможет ему окрепнуть. Но главное — то, что, зажегшись сегодня, ни один из этих огней уже не погаснет, — Масленников остановился и горделиво осмотрел аудиторию. — Это я и называю традицией. Мы несем литературную искру, писательскую лучину, это честь и огромное счастье для нас. И огромная ответственность — потому что от огней, которые мы зажигаем сегодня, родятся новые, робкие и смелые огни, и тот свет, то тепло, которые мы все несем в этом мире, оберегаем его всю жизнь — это и есть наша литература. Масленников снова замолчал, думая, что пора заканчивать речь. Он на секунду испугался, что часто случалось с ним на оглашениях разных «списков», и увиденное им сегодня тоже было, как ни крути, традицией. На него смотрели не глаза — на него смотрели раскрытые жадные рты, как у голодных птенцов, не способных удовлетвориться крохотным червячком или рыбешкой — а готовых сожрать и его, Петра Андреевича Масленникова, со всеми его регалиями и тиражами, если это потребуется. «Все эти слова, зачем их вообще говорить? — зло подумал Масленников. — Они ведь хотят услышать только одно: свое имя. Так не лучше ли быстрее назвать имена, и сойти со сцены, отправиться куда-нибудь…» Впрочем, куда он отправится после мероприятия, Масленников знал точно. Как ни странно, между его планами на вечер и «коротким списком» была — и не случайная — связь. На мгновение он вспомнил и себя, сидевшего вот так же, в ожидании своего имени, много лет назад. Вспомнил, поморщился, стряхивая с себя видение, и быстро выпалил: — Я нащупал нескольких человек, способных, как я вижу, продолжить эту традицию. И сейчас я их назову. Зал замер, сверкнуло несколько фотовспышек. — Геннадий Туруханов «Семафоры цивилизаций». Виктор Обухов (под псевдонимом — Владимир Почепцов) «Прорыв». Яков Лещинский «Сборная тишины». Антон Соседин «Любовь и почта». И, наконец, — он замер и последнее имя произнес с особым наслаждением, на выдохе: — Виктория Углова «Млечный полдень». Раздались аплодисменты и восторженные крики кого-то из «групп поддержки». Смотреть в зал больше не было сил. — Ну вот, всё, — зачем-то добавил Масленников и сел. Дождавшись конца мероприятия, он коротко попрощался с коллегами и вышел в коридор. Он слышал — или ему казалось, что слышал, шепот за спиной. Кто-то говорил: тяжело, мол, ему тянуть все. «Петр Андреевич-то неважно выглядит». «Сам-то давно не пишет: кризис. Или просто — все уже сказал? Всего добился?» Он слышал эти разговоры и раньше, но мысленно отмахивался: а сколько раз он сам обсуждал за спиной кого-то? Писательская привычка. В коридоре к нему подошел Туруханов, мужчина слегка за тридцать. Выглядел, впрочем, моложе. В основном благодаря внешнему виду — человек определенно не следил за собой: грязные, засаленные волосы, нелепо торчащие какими-то клочками. Помятая рубашка в крупную красную клетку, на пару размеров больше, производила впечатление смирительной. Драные джинсы и нечищеные пыльные ботинки. Но все это явно не было признаком какой-то субкультуры: просто элементарная неряшливость, мысленно заключил Масленников. Дополняли образ огромные, как у наркомана, казавшиеся безумными зрачки. — Рад познакомиться с вами, — автор из «короткого списка» широко улыбнулся, и Петр Андреевич с неприязнью обнаружил, что у того еще и не хватает пары зубов. Действительно, Туруханов противно шепелявил. — Поздравляю, — Масленников пожал протянутую руку — дежурно и вяло, и уже был готов развернуться. — И это все? — с вызовом спросил Туруханов. — Очень рад, — рассеянно ответил Масленников. — Простите, а что вы хотите еще? — Спасибо вам, что выбрали меня, — смешно выпрямившись в позу «оловянного солдатика», сказал Туруханов. — Я этого не забуду! Никогда, честно-честно. — Да что уж там, — устало бросил Петр Андреевич и зашагал по коридору. Однако после общения со странным писателем ему сделалось не по себе, и через несколько метров он обернулся. Туруханов стоял на том же месте, широко улыбался и махал ему рукой. — Петр Андреевич, — окликнул его приятный женский голос. — Ах, Вика, Викто-о-рия! — расплылся в улыбке Масленников. — Рад вас видеть. Поздравляю вас, вы заслужили быть в списке лучших, по праву… — он поцеловал руку очаровательной девушке, и та ловко изобразила смущение, а затем вдруг запрыгала от радости и крепко-крепко обняла Масленникова. — Ну не здесь же, — прошептал он, тяжело дыша. — Не здесь. «Не здесь» оказалось его маленькой уютной квартиркой на втором этаже. Дом, где жил признанный писатель Масленников, был старым, но отреставрированным и казался игрушечным, как и вся низенькая улочка в центре города. Ближе к полуночи, устав от нежности и страсти, они лежали в широкой постели и пили легкое французское вино прямо из бутылки. Раскрасневшийся Масленников чувствовал себя на двадцать лет моложе и жадно впитывал прелесть жизни, заряжался ею, как старая, но еще не отработавшая своего батарейка. — Так что ж, мне теперь обеспечена победа? — смеялась, поворачиваясь к нему, прекрасная девушка, и целовала его в нос. — Виктория, — он изобразил, насколько хватило сил, крайнюю степень серьезности. — Давайте, может, поговорим немного о литературе? Одинокие люди, непонятно зачем проходившие ночью по тихой улице, невольно поднимали глаза к окну второго этажа, из которого мерцал легкий, но отчего-то тревожный свет.
Вторая серия — Ну что, господа, есть предположения? — старший следователь снял пиджак и закурил прямо возле монитора, в своем рабочем кабинете. Остальные сотрудники посмотрели на него с укоризной, но промолчали: как-никак, начальник отдела. — Кроме шуток, что мол, критиков все мечтают убить. — Критик Файзуллин. Он не был известной фигурой, — произнес хмурый коллега, мучимый, казалось, самым страшным похмельем, какое только можно вообразить. — Его слово даже тем, про кого он писал плохо, не могло навредить. А написать он успел про немногих. Хотя, существует мнение, что написал талантливо. Но все равно… — Ему же было под сорок? — удивился начальник. — Видимо, раньше занимался чем-то другим. — Проверяли этих людей? Ну, про кого он писал. — Разумеется, — ответил мужчина в светлой куртке. — Тут видите ли в чем дело. Критик атаковал в основном признанных авторов, пытаясь на них сделать себе имя. Эта тактика используется многими, но мало кому приносит успех. Наш — не исключение. Этим писателям его статейки — что укусы комара. — Ну так, комара, когда он кусает, хочется прихлопнуть, — затянулся сигаретой начальник. — Не тот случай, — вставил «похмельный». — Свои укусы он публиковал в третьесортных журналах и собственном блоге, где их никто не комментировал. Не успел он сделать себе имя. Но для кого-то, похоже, и он был уровнем. Я так думаю, что на него напали из-за невнимания. К чьей-то персоне, кажущейся себе важной. То есть убили не за то, что написал, а за то, что не писал. — Так! — резко оборвал их бородатый. — Мы здесь теряем время. С тем, что это серия, надеюсь, никто спорить не станет? — А че, давайте поспорим, — сказал мужчина в куртке, и бородатый тут же смерил его таким тяжелым взглядом, что ему стало не по себе. — Ладно вам, — устало произнес начальник. — У нас бывало, знаете… Что на четырнадцатом трупе только серию подозревали. Ну, не у нас… В истории, так сказать. — Та же чернильница, то же перо в башке, — устало продолжил «бородатый». — Синее на красном, что называется. Две жертвы одинаково убиты. Маньяк подражает битцевскому, только с литературным уклоном: вместо палки вот это графоманское перо. — Я думаю, это от бедности фантазии, — снова прервал мужчина в куртке. — Процесс убийства вряд ли приносит ему радость. А вот сам факт, результат — да. — От бедности фантазии? — переспросил старший. — Но если он имеет отношение к литературе... — Ну, это не доказано, — ответил «гриб». — Хотя и наиболее вероятно. А что? У них, у писателей, чем меньше фантазии, тем ты выше, — он снова задумался, «ушел в свою бороду», как говорили коллеги. — Остается понять мотивы. Думайте: что было общего у этого горе-критика и девушки из литинститута? — Да ничего, — развел руками мужчина в куртке. — Общих знакомых у них нет. Возраст, круг общения — все разное. Скорее всего, жертвы не были знакомы не только между собой, но и с самим убийцей. — Сверхценная идея? — начальник покосился на бородатого, и тот кивнул. — Ну, можно называть по-разному. Смысл, как вы понимаете, не меняется, — «человек-гриб» немного помолчал, раздумывая. — Он не мстил конкретно им — то есть девушке и критику. Как правило, для маньяков жертва что-то символизирует, и этот символ гораздо важнее реальности. Тут маньяки и писатели, кстати, похожи, — хмыкнул он. — Именно по этой причине жертве так трудно, практически невозможно договориться с маньяком. Он видит не ее личность, а что-то другое. Жертва — только тень этого. А мстит он вовсе не тени, и ненавидит не тень. — Короче, — перебил начальник, — вы хотите сказать, что зацепиться тут не за что? — Работаем, — тяжело вздохнул «похмельный». — Ну так и работайте! — возмущенно сказал начальник. — И чтобы это… зацепились у меня. А тебе, — он обратился к «похмельному», — на сей раз даже некому пообещать «найдем», как ты это делаешь? — У Файзуллина никого не было, — развел руками «похмельный». — Одинокий человек, жаль его. — Жаль, — буркнул бородатый. — Сейчас люди не страдают от одиночества. Сейчас его ищут. — В общем так, — примиряющее произнес старший следователь. — Пообещай тогда это мне. Две жертвы уже за какой-то месяц, ни в какие ворота не лезет. — Обещаю, — выдохнул «похмельный». — Найдем гада. Несмотря на то, что Петр Масленников как председатель жюри давно определился с победителем, который — а вернее, которая получит премию в этом году — он исправно посещал все совещания, где обсуждались работы и сами авторы, их достоинства и недостатки, ну и решались всякие «прочие», организационные вопросы. На этих совещаниях ему хотелось спать, потому как в последние ночи сна определенно не хватало. Чтобы не томить уважаемого человека, Лидия Яковлевна завершила последнее, решающее совещание пораньше. — Что ж, кандидатура Угловой ни у кого принципиальных возражений не вызывает, даем девочке зеленый свет. Зажигаем, как вы говорите, огонек. Председатель устало улыбнулся, а присутствующие засобирались. — Да, и совсем забыла, — спохватилась Лидия Яковлевна. — Давайте помянем критика Файзуллина. Сегодня траурная дата… Вы должны его помнить, Петр Андреевич. Масленников вздрогнул, словно пробудился от какого-то странного сна, и потом закивал: да-да, конечно, помню. — Не все, наверное, из здесь присутствующих знают… Но прошу поверить, этот человек мог бы многое успеть и, я уверена, сидел бы сейчас вместе с нами, если бы не трагические обстоятельства. Он поздно пришел в критику, но был очень талантлив. Правда, к сожалению, так и не успел проявить свой талант. Лидия Яковлевна замолчала, ее лицо приобрело скорбный вид. — Светлая память, — произнес Масленников. Все встали вокруг стола и помолчали. А когда минута прошла, стали быстро расходиться, несмотря на недопитый чай. Прощались коротко. Масленников жал всем руки и тихо говорил: «Увидимся на вручении». — Да, совсем забыла, — отвлекла его Лидия Яковлевна. — Там под дверью Туруханов, этот сумасшедший автор. Как маньяк себя ведет. — Ну, любой писатель немного маньяк, — хохотнул Масленников. — Всё подслушивать пытался, прогоняли его не раз, а он все возвращается. Как-то же узнал, что будет совещание вот именно сегодня и сейчас. Но как?! — она всплеснула руками. — Ведь мы не афишируем. — Ну, может он все время здесь, — предположил Масленников, — ночует. Известие его опечалило: он совсем не хотел общения с Турухановым, которое, похоже, было неизбежно. — А давайте так. Мы же предупреждаем победителей заранее. До церемонии. Предупредим и проигравших. Лидия Яковлевна закачала головой. — Не стоит нарушать традиции, которые вы сами так чтите. К тому же он на финал не придет тогда, а нам это разве нужно? Разговоры пойдут… — В деле традиций, Лидия Яковлевна, я как-нибудь разберусь, — Петр Андреевич не сдержал легкого раздражения, впрочем, тут же извинился. Под дверью стоял Туруханов — все такой же растрепанный, непричесанный, грязный. Только взгляд, казалось, стал еще безумнее с последней их встречи, что-то в нем появилось такое… Масленников не знал, несмотря на весь свой писательский опыт, каким выразить словом, но он понимал этот взгляд. Ему стало очень тревожно. — Вот вы как, значит, со мной! — с вызовом начал Туруханов. — С чего вы взяли, что мы выбрали не вас? — раздраженно и зло прервал его Масленников. — Я все слышал. — Вы не могли слышать, — бросил Масленников. — А если и могли, то не имели права. Существуют определенные правила… — Да-да, знаю: традиция, — с показной доброжелательностью улыбнулся Туруханов. — Вот о ней я и собираюсь с вами поговорить. — А я не собираюсь раскрывать вам решения жюри, — сказал Масленников, но вышло это как-то неуверенно, и он разозлился на себя: что, в конце концов, хочет от него этот идиот, и почему он вынужден стоять и оправдываться, будто школьник. — Вы не поступите так, — твердо сказал Туруханов. Его голос окреп и приобрел какую-то недюжинную силу, непоколебимую уверенность в каждом произнесенном слове. Это пугало Масленникова, обезоруживало. — Почему мы не можем так поступить? — нервно сказал он. — Вот интересно! Вы какой-то особенный? — Да! — искренне возмутился Туруханов. — Разумеется, я особенный. Вы же читали меня! «Семафоры цивилизаций»! Кто еще так напишет, вот скажите мне, а? Вы должны были это знать! Потому что понимаете: какой короткий список без моих «Семафоров»? Вы должны были включить меня в короткий список, у вас не было выбора, и вы сделали это. Теперь остается малое… — Я ничего не должен, — нервно бросил Масленников, осматриваясь по сторонам, и, наконец, решился: — А вообще, знаешь… То, что ты пишешь, не имеет никакого значения! — выпалил он. — Все эти… — он не удержался и передразнил Туруханова, — семафоры ци-ви-ли-заций! — И что же? — насмешливо спросил Туруханов. — Вы все такие, да? — Не знаю, кто «мы все»! — резко ответил Масленников. — Находится место и мне. Всем, знаете ли, находится. — Значит, и мне найдется, — радостно произнес Туруханов. — Найдется, уверен, — поспешно заверил Масленников, радуясь внезапной возможности закончить разговор на оптимистичной, что называется, ноте. — Не сдавайтесь, не вешайте нос. И найдется. Но не сейчас, не на моей премии. — Вашей премии? — искренне изумился Туруханов. — Да кто вы такой? Да вы знаете, что вы лишь исполнитель чужой воли? Председатель вздрогнул, перед его глазами на миг возникло довольное и умиротворенное лицо Угловой. Но быстро пришел в себя. — Воли литературы, — продолжал распинаться осточертевший ему Туруханов. — Вы все ее слуги. Не вы принимаете решение, кому быть, а кому, понимаете ли, не быть. Вы лишь то, что она, — Туруханов смешно поднял палец вверх, — решает, транслируете в мир. А возомнили себя богами, право имеющими рушить чью-то жизнь, — презрительно заключил он. — А сами просто делите чужие денежки, вам не принадлежащие… Меценатские! Осваиваете их, — Туруханов скорчил рожу, словно проглотил дольку лимона. — Фу, как мерзко! Ни одна копейка не принадлежит вам! Скинулись бы сами, на свои, и поощряли бы… традицию! — Вот ка-а-ак, — протянул Масленников, раздумывая, что ответить, и вдруг сказал неожиданно: — Ну, допустим, про денежки я смолчу… Но должны же люди чем-то заниматься. Церковь, например, тоже формально транслирует волю Бога. Но ведь кто-то же принимает решение, а кто-то озвучивает его. — Бога не существует, — прорычал Туруханов. — Бога не существует, если честный человек с добрыми помыслами не может выйти к миру и рассказать о себе. Если на пути его встает такой вот Петр Масленников, признанный писатель, гений, мать его. Что вы написали? Чем вы известны миру? Кто вы такой? Отвечайте! — Что ж, — вздохнул признанный писатель, надевая перчатки и давая тем самым понять, что не станет прощаться с Турухановым за руку. — Считайте, что я человек, который стоит у вас на пути. На том и закончим. Жду вас на церемонии награждения. Он развернулся, но не успел сделать даже шага, как Туруханов крикнул, заставив его обомлеть: — Я вас убью, слышите? Я вас убью! Масленников приблизился к нему и вполголоса переспросил: — Что? — Я вас убью, — нервно рассмеялся Туруханов. — А что вы так удивляетесь? Если я не выиграю, то обязательно убью вас. Вы, можете, конечно, принять любое решение — дело ваше. Умирать-то вам. Потому что убивать я буду лично вас, а не кого-то, поняли? И не все ли вам равно, кто в таком случае победит? Перчатки он надел, ишь, чистюля! Так и вынесут вас, в перчатках, только ногами вперед. Слово даю, слово чести! Масленников молчал и тяжело дышал, просто не знал, что ответить на этот мутный и агрессивный поток сознания этого сумасшедшего типа. — А вот теперь, — торжествующе произнес Туруханов, — и закончим! Я вас отпускаю. Идите, ну идите, чего же вы? Или описались, а, Петр Андреевич? Нехорошо! Некрасиво…
Третья серия Разговор с издателем был коротким: похоже, что тот ничего не понимал в хорошей литературе и, главное, не стремился понимать. Такие выводы из зачитанного приговора сделал молодой мужчина в красной клетчатой рубашке, со всклоченными волосами и полубезумным взглядом. А именно как приговор он понял слова «публиковать не будем». — Но почему?! — в отчаянии воскликнул автор. — Сейчас не время, — пробасил издатель, пожилой пузатый мужчина в дорогом пиджаке. Он неторопливо перебирал на столе бумаги и ждал, по всей видимости, когда собеседник покинет его кабинет. С оглашением решения разговор для него заканчивался. — Сейчас самое время! — тараторил настырный автор. — Я закончил ее год назад, и ее хвалили… — Что хвалили, я слышал, — невозмутимо сказал издатель. — Вот пусть кто хвалит, тот и издает. — Да вы что! — кипятился автор. — Вы не пожалеете! Выдвиньте меня на премию, через год только и разговоров будет, что о моей книге! — он вскочил. — «Ревизоры канализаций» — тут вам и приключения, и философия, и едкая социальная сатира, и маргинальное очарование, и свежий эксперимент со словом, и любовь! — крикнул он. — И любовь, несмотря на… Несмотря на… — А что вы так переживаете? — столь же невозмутимо спросил издатель. — Не вы ли откровенничали недавно, говорили, что писательство — это, мол, постылая повинность? — Послушайте! — писатель приблизился к издателю вплотную, и тому вдруг захотелось отодвинуться: какая-то опасность исходила из этих ярко-красных клеток на рубашке, от всего вида этого странного, одержимого человека. — Повинность, да, повинность! Но у меня это последний шанс! Время идет. Мне уже столько лет! Я никогда больше не напишу ничего, я не смогу больше! Я не могу уже жить в отчаянии, не могу, не могу больше! — Уважаемый, — медленно произнес издатель, поправляя галстук, — вы не путаете мой кабинет с кабинетом психотерапевта? Мне кажется, вам туда. — Но ведь вы же обещали! — закричал, уже вообще не сдерживаясь, автор. — Слышите: обещали?! — Обещал, да, — издатель повернулся к нему и посмотрел холодным, безучастным взглядом. Такие, кажется, называют «рыбьими» — заработало воображение в воспаленной писательской голове. — Ну так что же тогда?! — Передумал, — коротко ответил издатель. — И вот здесь он работал, да? — задумчиво спросил следователь в белой куртке, осматривая большой дубовый стол с огромной старомодной лампой, бесконечные стеллажи книжных полок, заполненные дорогими и, должно быть, редкими изданиями. — Тебе такой до самой пенсии не светит, — буркнул «похмельный». На крохотном стульчике возле входа в комнату сидела женщина в светлом платье. Она беззвучно плакала. «Похмельный» пристально посмотрел на нее, а затем сказал: — Ну, в общем, спасибо вам. Мы это, пойдем покурим? Посовещаемся. Выйдя в подъезд, он тяжело вздохнул. «Человек-гном», бородатый — единственный, кто не курил в следственном отделе — смотрел на него своим мрачным взглядом — «из-под бороды». — Общего — ничего, — мужчина в легкой куртке прервал, наконец, молчание. — Критик вроде не успел ни о ком толком написать. Девушка — та вообще, универ не закончила даже. А этот… наоборот, известный, признанный. Кому-то отказал — и все, перо в башке, башка в чернилах. — А мне кажется, — тихо сказал «похмельный», — жена эта только и ждала, чтоб его грохнули. Я ей не верю, ты видел, как она плачет? Так скупо, как будто выдавливает из себя. — Судьба человека, связанного с литературой, незавидна, — затянулся мужчина в куртке. — Похоже, никто их не любит. — Это не обычный писака, — перебил «похмельный». — Это издатель, денег у него было немерено. Он не жаловал их, писак, на дух не переносил. Он их насквозь видел. Занимался только успешными, остальных на хер слал. Ну, ты понимаешь… А вдруг она прознала как-то про маньяка, ну и… Вальнула его? Это ж беспроигрышный вариант — серия! Маньяка поймают — одним трупом больше, одним меньше, все на него повесят. Ну а с нее какой спрос? Несчастная богатая вдова! — Вы чего, идиоты? — раздался громкий гневный голос, и даже коренастый бородач вздрогнул. — Как вам не стыдно! — У нас работа такая, — невозмутимо ответил мужчина в куртке. — Мы всех подозреваем. — Нет, это уже наглость! — она прорывалась через дымную завесу, расталкивая следователей, и «похмельный» слишком поздно разгадал ее намерение, не успев отвернуться. Женщина влепила ему звонкую пощечину. — Так, это вправду лишнее, — пробормотал он, словно виноватый ребенок. — Работа, понимаете, такая… Ну действительно. Но мы его найдем, найдем. Не сомневайтесь. — Да что ты заладил! — неожиданно выкрикнул бородатый. — У нас три трупа за месяц! Что, нашли? — Да… — помрачнел мужчина в куртке. — Маньяк набрал обороты… Думаю, надо ждать еще одного… — А я думаю — нет, — сплюнул бородатый. — Теперь он заляжет. Эта серия мне кое-что напоминает. И вам бы должна. Вы маньяков вообще изучали? Лет двадцать назад… Ничего не помните? — Давай уже, не томи, — проныл «похмельный». — Ясно, — презрительно бросил бородатый. — Было такое дело и до сих пор осталось нераскрытым. Хотя и подозреваемые были, и все было, но… Маньяк исчез, словно бы его и не было никогда! Улик было слишком мало, доказательств — ноль. Коллеги удивленно уставились на него: — И что в итоге? Виктория бежала по улице, пытаясь догнать Масленникова, торопливо скрывшегося в подземном переходе. Она отчаянно жестикулировала и открывала рот в попытке что-то крикнуть, но получилось не сразу. Ей было больно, и хотелось кричать только об этом — да так, чтобы весь мир слышал, чтобы весь мир знал. Вот только даже если бы мир и знал, что ей с того? Вся ее судьба была в руках одного человека — спешившего, тяжело дыша, в метро, расталкивавшего локтями прохожих, чтобы затеряться среди них, чтобы скорее от нее скрыться. Нельзя было допустить этого, нельзя! — Что это все значит?! — крикнула наконец Виктория. — Вы же не хотели включать этого придурка в даже длинный список! — Шедшие навстречу люди удивленно смотрели на нее, но она не обращала внимания. — А теперь вы назначаете его победителем! Петр Андреевич понял, что не выдержит этого. Люди вокруг наблюдали за ним, понимали, что происходило. Останавливались специально, чтобы досмотреть драму. «Ну что вам с того? — злобно думал Масленников. — Вы же спешили куда-то. Ну так спешите! Придете домой, телевизор включите». Но люди были такими, какими были: любопытными. И Петр Андреевич понял: пора заканчивать. Иначе скоро весь город будет за ним наблюдать. Он резко остановился. — Да, я не хотел, — твердо сказал он Виктории. — Я много чего не хотел в жизни, но делал. Приходилось. Девушка зарыдала, принялась его бить маленькими кулачками. Масленников оттолкнул ее, но несильно: люди же вокруг, люди. — Вы же должны понимать, должны! — кричала Виктория, и он закатил глаза: как ему надоело слышать за все эти годы мерзкое слово «должны». Почему каждый из них так уверен, что он ему что-то должен? Впрочем, а сам? Не так ли он сам считал когда-то? — Вы отбиваете у меня всякую страсть к писательству, — продолжала девушка. — Не говоря уже о страсти к вам. Что ж, неожиданный поворот для публики, гневно подумал Масленников. — Милая девушка, — вздохнул он, решив пропустить последнее утверждение. — Писательство — это не страсть. Писательство — это постылая повинность. Ты или занимаешься им, или нет. Это твой выбор, винить в нем некого. — Повинность, да, — уже обессиленно плакала девушка. — Но вы ведь обещали! Обещали!!! — Виктория! — резко сказал Масленников. — Простите меня. Я не могу изменить своего решения. Она подняла на него заплаканные глаза и неожиданно спросила: — Вы с ним тоже спали? Масленников посмотрел на нее, потом на толпу диким взглядом. Ему захотелось бежать. Но нужно было что-то сказать… Что сказать, что? Если и говорить нечего. — Для меня важна традиция! — выпалил он. — Вы это знаете. Традицию нельзя нарушать. На традиции стоит то, чем все мы занимаемся. Не будет этого — и все рухнет. — Какая традиция?! — с отчаянием воскликнула Виктория. — Одна бездарность передает эстафету другой? — И тут же осеклась, пожалев о своих словах, снова расплакалась. — У вас еще будет шанс, — примирительно сказал Масленников. — Какой? Спать с вами каждый год? А вдруг вы помрете? Что, спать со всеми? — Да что вы всё заладили: спать, спать. Виктория! Туруханов сильнее вас. Извините. Масленников не просто отошел от девушки — отскочил, словно ошпаренный, и стремительно понесся вверх по лестнице, в город. — Козел! — бросила вдогонку Виктория, и толпа одобрительно загудела. Но он не обернулся. Девушка прислонилась к стене и молчала. Она поняла: преследовать Масленникова дальше нет никакого смысла. В этот вечер Петр Андреевич долго гулял, чего обычно не делал. Он чувствовал себя паршиво: дыхание сбилось, виски колотились, он побледнел и осунулся. Шел по огромному городу, сворачивал с проспекта на улицу, с улицы на аллею, и чувствовал, что никому-то он, признанный писатель, обладатель наград, обласканный кем-то там, в литературном мире — здесь, в настоящем, кипевшем вокруг, не нужен. Никто не знает его, никто от него ничего не хочет — кроме этих, молодых и наглых. Только для них он еще существует, и то — как функция, как пусковой механизм. Как последнее препятствие на пути к своим целям, никакого отношения к нему, живому человеку с больным, но трепещущим сердцем, Петру Андреевичу Масленникову, не имеющим. «Так ведь и я тоже, — думал он, раскрывая свой черный зонт. — Я ж выбирал между Викторией и Турухановым. А остальные… эти все. Они ж вообще были не интересны. Я даже фамилии их не помню. А ведь они на что-то надеялись? И сейчас надеются до сих пор, сидят дома, подсчитывают расклады… А за них все подсчитано. Зачем я вытащил их, как фокусник зайцев из шляпы? Ведь на их месте мог быть любой другой. Ей-богу, что из длинного списка, что вообще из всех участников. Любой! Теперь они думают, что лучше, а те, кто за бортом — что они хуже. И ни те, ни другие не понимают, что просто важна традиция! — он усмехнулся и с наслаждением повторил про себя: — Традиция». Вернувшись домой, в свою маленькую и уютную квартирку, Масленников прошагал на кухню, поставил сушиться зонт и открыл бутылку красного вина. Включил ноутбук, понаблюдал за тягучей и монотонной загрузкой, отхлебывая из бокала. — Углова, — произнес он тихо. На его электронную почту капнуло новое письмо. Масленников решил прочесть его как можно быстрее, чтобы скорее забыть. Думать о предстоящем награждении было и без того невыносимо. «Вы оказались нечестны, — бормотал он вслед за буковками на экране. — Обмануть девушку, затащить ее в постель? Пообещав… не золотые горы, не все звезды с луной заодно, и не небо в алмазах, и не хрустальный дворец или просто захудалую квартирку на отшибе — вдумайтесь, пообещав, что одна книжка вам понравится больше другой. Но самое главное, оно же самое паршивое — я это делала не потому. А потому, что вы мне действительно нравились. Но теперь понимаю, что вы просто-напросто мерзавец! Банальный, обыкновенный, бесхитростный даже мерзавец. Вы плюнули в мою душу, как в чистую хрустальную речку, в мои тексты, в мои девичьи надежды и мечты. Вы ведь в таких словах написали бы об этом? Ну конечно же, в таких. Чему я научилась, чтобы вам всем, председателям, понравиться — так это дурным и бездарным штампам. Вы думаете, это непонятно, что выбирают не между текстами, не между одинаковыми словами на одинаковых листах. Выбирают между мирами. Каждый человек — это отдельный мир, и каждый автор тоже. А вы делаете так, что один мир лучше другого, а один хуже! И за это я ненавижу вас. Но я знаю, что нет ничего другого. Что не вы это придумали, дорогой Петр Алексеевич. Однако вы могли увидеть, но не захотели. Мой мир — это вывернутый наизнанку мир, это кровавый цветок души, это боль, надежда и бесконечная вера в людей. А у него, этого Туруханова… Хулиганские выходки и нарциссизм, сдобренный дворовой философией. Все это было в литературе, и было тысячи раз!» Масленников обхватил голову руками и долго сидел, неподвижный, в своей скорбной позе, иногда открывая глаза и глядя на экран, на недочитанные строки письма. Затем резко схватил со стола бутылку и сделал несколько жадных глотков. Шумно выдохнул, поставил бутылку на стол. Нажал кнопку «Ответить» и в открывшееся новое окно скопировал три ссылки из черновиков. Отправил. Виктория не заставила долго ждать: «Это что? Совет?)))». «Вы сначала прочтите», — выбил на клавиатуре Масленников. «Нераскрытая серия… — ответила девушка. — Студентка, критик, издатель. Двадцатилетней давности? Не понимаю, что вы хотите сказать? Я не пишу детективных романов». «Эти убийства так и не раскрыты, — спешно набрал Масленников. — Вы можете зайти на сайты, посвященные серийным убийцам — за всю историю страны их было не так уж много. Практически всех поймали и, разумеется, наказали. Но были случаи, когда маньяки останавливались. Исчезали, умирали, или начинали жить другой, нормальной жизнью. И серии оказывались нераскрыты». «И что?» — Виктория ответила моментально. Масленников, напротив, крепко задумался, сделал еще пару глотков. «Двадцать лет прошло, — написал он. — Серия закончена». «Ну, это здорово. А! Я, кажется, поняла: это не совет. Это вы предупреждаете, что может быть со мной, если не отстану)))? Да? Бросьте вы, я уже остываю». Масленников ухмыльнулся, прочитав последнее слово. «Я всего лишь хочу спросить: как вы думаете, Виктория, почему эта серия кончилась?». «Не знаю. Не хочу вообще об этом думать)» «Зря. Я прикреплю вам скан, он кое-что объяснит». Он открыл папку на рабочем столе, в ней — еще одну, и так несколько раз, пока наконец не нашел искомое. «Молодой писатель Петр Масленников стал обладателем престижной премии…» — извещала заметка в старой газете, заботливо вырезанная и отсканированная. Сейчас такой премии не было, и сидящий перед экраном Масленников вспомнил ее с удовольствием, даже улыбнулся. Виктория, будучи девушкой эрудированной, конечно, должна была знать. А двадцать лет назад именно эта, незаслуженно забытая премия выводила писателей в свет. Можно было прийти на награждение никем, а через час уйти автором, знаменитым на всю страну. Та премия была мечтой для всех, а все нынешние в сравнении с ней казались лишь баловством. Что ж, все мельчало в мире, не избежать этой участи было и литературе. «Я очень счастлив, говорит молодой писатель Масленников сразу же после вручения ему… Лестно отзывается о начинающем, но уже столь ярком даровании и знаменитая на всю страну Лидия Яковлевна…» Виктория наводила справки о председателе премии, на которую претендовала, и признавалась в этом здесь же, на этой самой кухне, глотнув такого же в точности вина из такого же — а может и того же самого — бокала. Она знала, что именно тогда стал известен и уважаем обнимавший ее немолодой счастливый человек. Но что происходило с ним долгие годы до этого признания, Виктория не знала. И узнала только теперь. Страница на экране долго не обновлялась. Масленников подумал уже, что и не обновится. Он несколько раз прошелся по кухне, по коридору, заглянул в спальню — впрочем, она же служила и кабинетом: напротив огромной кровати стоял письменный стол. Тяжело вздыхал и думал невеселые мысли. Жизнь подходила к концу, невидимое кольцо смыкалось, превращая прожитое в нечто целостное и завершенное. Что так должно было случиться, он понял еще при оглашении «короткого списка». Понял, что ему пора. В этот момент на ноутбуке раздался сигнал обновления: пришло новое письмо, и Масленников поспешил на кухню. Диалог продолжился. «Что они вам все сделали?» — Петр Андреевич ожидал такого вопроса. «Они мне ничего не сделали», — ответил он. «Ну, кроме пузатого, да?» «Убитый издатель не отказывал в печати, — застучал по клавишам Масленников. — Прикончить того, который мне отказал, было бы очень опасно. На меня могли выйти. И я прикончил другого, который не знал обо мне. Но вы ведь в курсе, Виктория, они там все одинаковые…» «То есть вы им не мстили?» Масленников уже не размышлял над ответом, мысль неслась впереди него, картины прошлого вновь вставали перед глазами, пробуждая давно забытые, отчаянные чувства. Настоящие чувства. Традиция просыпалась в нем, поднималась на твердых ногах, крепла, готовясь нанести последний удар. «Я считал, что я безнадежен, и думал, что мне никогда не выпадет шанс. Возраст был критическим, в этом возрасте человек уже или добивается чего-то, или отправляется на свалку. Но главным было то, что я забыл о литературе, о тексте, о смысле. Забыл о вдохновении, о читателе, о желании что-то сказать. В голове пульсировало одно — только победа. Я должен был победить любым способом, с любым текстом, или без текста вовсе — это уже не имело никакого значения. Но я знал, что этой победы никогда уже не будет. Я не понимал, что мне делать вообще. Мне было серьезно за тридцать, стать писателем не получилось. Жизнь была кончена. Я, конечно, не мстил им — за что мне им было мстить? Я мстил самой литературе — за то, что она была так жестока, за то, что не приняла меня, за то, что насмехалась надо мной». «А теперь вы с ней заодно?))» «Виктория! После всего, что вы теперь знаете, я не надеюсь на понимание. Мне нужно было куда-то выплеснуть боль. Я не мог жить с ней, она меня разрывала. А ведь все, что я хотел, это нормально работать. Я не хотел заниматься ничем другим — только писать. Но писательских мест под солнцем — их очень мало, да и не только под солнцем, вообще писательских мест. И когда ты понимаешь это, ты сразу понимаешь и другое: что сделаешь все, чтобы занять свое место. То есть просто занять место, чтобы назвать своим. Поэтому, Виктория, помните, что самое ценное всегда — это то, что вы написали до того, как узнали про всякие премии, журналы, фестивали… Все умирает потом, все. Я не знаю, заодно я или нет. Я занял свое место, когда, казалось, что пламя безумия уже сожрало меня. И занял его сам, у меня было лишь два помощника в мире, более никого. Перо и чернила». Виктория больше не отвечала. Масленников допил вино и погрузился в воспоминания, изредка подходил к окну или отлучался в туалет. Затем снова сидел на темной своей кухне, освещаемой лишь слабым светом монитора. Вскоре и монитор погас, перейдя в спящий режим. Петр Андреевич подумал, что теперь он и сам не прочь уснуть, но этому желанию было не суждено сбыться: раздался резкий звонок в дверь. Потом еще один. И еще. Масленников обреченно поплелся к двери. Он шел сдаваться. Но его ожидания не оправдались. На пороге стояла участница «короткого списка», молодая красавица Виктория Углова. — Проходите, — коротко сказал Петр Андреевич. Масленников почувствовав внезапную слабость, кружилась голова. Он всматривался в лицо Угловой и видел его с трудом: лицо расплывалось, двоилось. Вместо прекрасных женских черт мелькали смутные и неразборчивые пятна. Зашагал в спальню — видимо, по привычке: когда приходила Углова, они обычно сразу же направлялись туда. И вдруг понял, как изменились его шаги: стали больными, бессильными. Старческими. Он услышал, как Виктория раскрыла на кухне свой зонт, закрыл лицо руками и какое-то время сидел так. — Вы не боитесь теперь, — раздался над его головой голос девушки. — После всего, что сообщили мне? Масленников посмотрел на нее, пытаясь сконцентрироваться: — А вы? — спросил он. — Вы не боитесь? Девушка все так же стояла напротив, он не стал предлагать ей присесть: пусть делает теперь что хочет. — Знаете, что я ему сказал тогда? Что убью его лично. Так и сказал. — Кому? — спросила Виктория. — Председателю той премии… Про которую вы читали. И он это сделал. — Что сделал? — У нас как на допросе, — нервно рассмеялся Масленников. — Испугался. Он же обычный человек был, хоть и признанный. И он выбрал меня… А потом я все ждал, когда меня арестуют. Но арестовали его… Смешно вышло. Правда, потом отпустили. Причем ко мне это вообще не имело отношения. Подозревали его самого, смешно сказать, тоже в убийствах. Мастера, мэтра! — он поднял голову и пристально посмотрел на Викторию. — Я так думаю, что ничего не доказали. Откупиться от таких дел было бы невозможно, имей они улики, да еще и писателю, даже такому крупному — с его-то доходами, — Масленников махнул рукой и задумался. Виктория молчала. — Ну, так вот, — продолжил Петр Андреевич. — А Туруханов знает, о чем говорит. Он уже убил, наверняка. Я натолкнулся недавно… на странное убийство. Очень похожее. В писателе ведь главное что? Почерк, — он тихо рассмеялся. — Только одно убийство, пока не серия. Я, честно, ведь и не сразу придал значение. Но когда поговорил с ним... — А вы всегда следите за криминальными сводками? — поинтересовалась девушка. — Это часть моей жизни, — прошептал Масленников. — Я должен был знать… И я узнал. Он появился! И он ведь убьет меня, точно. — Может, и поделом? — холодно сказала Углова, и председателя передернуло. — Это еще полбеды. Если ему не дать зеленый свет в литературе — он ведь не остановится. В другой своей, скажем так, ипостаси. Эта угроза мне — его последний шанс. У него уже были попытки… И возраст… И это убийство… Все совпадает, Виктория. Я был таким же, как он, ей-богу! В такой же красной рубашке. И так же верил в себя и свой мир. Я узнал себя, вот в чем дело. — Да-а-а, — протянула девушка. — А когда-то я думала, что в литературе главное другое. — В литературе главное Традиция, как уже говорил. Я не мог отказать ему, он — продолжатель! Так было при мне, так будет и после. Придет время, и он передаст Традицию. И он не сможет отказать. Масленников опустил глаза в пол и покачал головой, собираясь с мыслями. Но тут произошло неожиданное. Крепкая рука схватила его за волосы, а шея ощутила странный и страшный холод. Холод прижатого к живому телу лезвия. — А что, если я? — как сквозь сон услышал Масленников. — А что, если я убью тебя, а вовсе не Туруханов? Что скажешь на это, старый козел? Убью прямо здесь и сейчас. Что тогда? Виктория, похоже, не до конца осознавала себя в той роли, в которую вошла. Ее рука дрожала, все тело трясло. От этого он испугался еще сильнее: вдруг полоснет лезвием огромного разделочного ножа просто так, потому что не справится с волнением? «Принести с собой кухонный нож в сумочке? — поразился он в мыслях. — Дикость! Что ж, писательница, что с нее взять». И внезапно вспомнил: зонт! Она ставила зонт на кухне. Это его нож! — Импровизируете? — превозмогая страх, спросил Масленников дрожащим голосом. — Даже если вы прикончите меня, победит все равно Туруханов. — Звони и говори, что отменяешь свое решение! — взвизгнула Виктория. — А может, на двоих разделим? — предложил Масленников. — Ну, не смогли выбрать лучшего, так бывает. Вас это устроит? — Успех не делится на двоих! — истерично крикнула Углова, не убирая нож. Масленников вытащил из кармана брюк телефон и набрал номер. Какое-то время молчал, тревожно посматривая на девушку снизу вверх. И, наконец, крикнул в трубку: — Лидия! Лидия Яковлевна! Рад слышать. Лидочка, как вы там? Я вот что думаю, Лидочка. Чего такой возбужденный? Да дело есть одно, Лидочка. Я знаете, что думаю? Да откуда ж вы, конечно, знаете. Так я скажу: я думаю, что Виктория наша, Углова, более достойна. Да, хочу ей вручить премию. За «Млечный полдень», да. Это восхитительный роман! Как, говорил, конечно! А как эпоху отражает! Главное — эпоха ведь, Лидочка, главное — чтоб отражал эпоху. — С вами все в порядке? — слышалось из трубки. — То Углова, то Туруханов. Теперь вот опять Углова. Я не узнаю вас, Петр Андреевич. Вам, может, пропустить сезончик? Отдохнуть? С тем, что они сейчас пишут, недалеко до беды, конечно. А как они себя ведут! — Лидочка! Лидия Яковлевна, добрая душа! — Масленников раскраснелся, по лбу стекали ручьи пота. — Я пропущу, я теперь все пропущу, обязательно. Но ты уж постарайся что-нибудь сделать, это очень важно. Виктория достойна, уверяю тебя, вас, Лидочка! Она продолжит Традицию. — Вы ведь понимаете? Нам нужно заново собрать комиссию, объяснить все. Материалы перепечатать, медали уже заказаны… — Соберем, — умоляюще шептал Масленников, готовый потерять сознание. — Перепечатаем. Только сделай, Лидия Яковлевна! — Я перезвоню, — сухо ответили в трубке. Виктория отодвинула нож и присела рядом. — Будем ждать, — сказала она и достала из сумочки свой телефон. — Полиции? — спросил Масленников упавшим голосом. — Нет, — делано беззаботно ответила девушка, ковыряясь в телефоне, — звонка твоей Лидочки. Кстати, дай мне телефон Геннадия Туруханова. Петр Андреевич не стал интересоваться, зачем Виктории понадобились контакты главного конкурента, хотя смутные догадки насчет ее планов уже рождались в его голове. Но, какая теперь разница, думал он с горечью, какая теперь… — Привет, — донеслось до него. — Геннадий, ты подъезжай. Посидим, поболтаем. А я — прикинь, где сижу сейчас? Ты ни за что не поверишь! Я у нашего председателя, Масленникова! Давай, диктую… Познакомимся хоть по-настоящему. А то всё «привет-пока». Все ж таки, таланты одного калибра, — девушка рассмеялась. Тем самым задорным и искренним смехом, что так радовал Петра Андреевича все эти последние ночи. «Последние, — шептал Масленников. — Последние». Он встал и подошел к окну, долго смотрел вниз. Наступала осень — время депрессий, маньяков и литературных премий. Не ее вина, что она оказалась последней для Петра Андреевича Масленникова. В худшем случае он умрет. В лучшем — его арестуют, но даже тогда он больше не увидит ни весны, ни осени. Но все эти мелочи совсем не интересовали его сейчас: свою повинность он вытянул. Традицию сохранил. — Давайте хоть чаю попьем, Виктория, — повернулся он к девушке. — Очень уж хочется чаю. — Можете не бежать, — победоносно ответила она. — Ключ от двери у меня. А я вам его не дам, — она расплылась в улыбке. — Мне облепиховый, без сахара. Масленников поплелся на кухню и принялся греметь ложками, чашками, дверцами от шкафов. «Так и жили бы, — думал он заторможено. — Так бы и жили». Из спальни донеслось тихое, веселое пение, и он заслушался, залюбовался невольно: Ходит вправо, ходит влево Божий маятник. И кончалось все припевом: «Моя маленькая!» — пела в его доме Виктория Углова, навстречу которой вот уже совсем скоро распахнет щедрые объятия дивный писательский мир. «Она даже не пошла за мной, — думал Петр Андреевич. — Сидит, поет. До чего же они наивные, все эти литературные дети!» Он налил ей облепихового, как просила, в большую чашку, еще одну оставил пустой — что ж, сегодня в его доме непривычно много гостей. Приоткрыв дверцу шкафчика, достал неприметный маленький пузырек без этикетки и, кашлянув, вытащил пробку. Да, у него еще было чем удивить молодых писателей. И пусть его короткое приветственное слово прозвучит в этом сезоне чуть раньше, чем прежде, вдали от вспышек и аплодисментов. Традиция простит, Традиция позволит — нарушить саму себя. — Добро пожаловать, — шептал он, помешивая чай. — В большую литературу. |
