|
|
достоевщина / отвращение Дима пил и пил сильно. Между собой мы шутили, что он скоро умрет. Мама вытаскивала его из каких-то притонов, звонила нам в три ночи «А Дима с вами?». Он куда-то пропадал на неделю, потом вдруг появлялся и рассказывал невероятные истории о том, как его выкинул охранник из ночного клуба или как ему сосала проститутка, потому что он больше ничего ей не позволил, или как он бухал на Патриарших с детьми богатеньких пап (какие-то такие были истории). Он любил звонить глубоко за полночь: девушкам признавался в любви, а меня просил не презирать его. Мне, в общем-то, было всё равно. Настя говорила, что его нужно пожалеть, но мне его жалко не было. Даже после того, как узнал, что у него нет ног. Он был старше нас на пару лет. До журфака учился на юриста, но после той трагедии оставил Рязань и с матерью перебрался в столицу. Ему дали место на бюджете, хотя он проходил на него по баллам (возможно и нет, мне даже вспоминается фраза: «Хрен бы я на бюджете учился, если бы не это»). Дима Борисов — неприметное имя, теряющееся в любых списках. Человек, прикрытый одеждой. О его секрете узнали не сразу. Может, курсе на втором-на третьем. Он ходил, как здоровый, даже не хромал. Только вот всегда в штанах, и освобождение от физкультуры. Я помню, как Настя Новак ругалась на него, что он так медленно ходит, как инвалид (не уверен, что она употребляла это слово). Дима, как твой характер выдерживал это, и не выдерживал другое? Во всяком случае, это объясняло его запои. Одиночество, которое никто не мог постичь, трагедия, до которой никому нет дела. Я бы хотел здесь рассказать о нем всё, вычленить его больную логику, по которой он жил в мире людей: мне одиноко и никто не знает об этом —> a если я расскажу как мне одиноко людям будет все равно —> a они будут презирать меня за то что я жалуюсь —> a я не могу не сказать им что мне одиноко —> a я говорю им и они меня презирают —> a я должен сказать им что я знаю что они меня презирают —> a они врут мне что не презирают —> a я говорю им что знаю что они врут —> a они по-настоящему начинают на меня злиться —> a вот теперь-то точно они меня презирают —> a а значит не стоило и обращаться и рассказывать как мне одиноко —> a они не способны меня понять Но мы пытались общаться с ним, как со всеми. Дима был остроумный, талантливый и добрый. И Настя Новак позвала его отметить вместе Новый год. Я тогда сильно напился и меня тошнило, но в этом не было ничего страшного. Потому что праздник испортил все равно Дима. Когда всем было очень хорошо, он взял бутылку виски и вылил в кальян со словами: «Вы лицемеры!» (или что-то в этом роде). Я не знаю, как ему не врезали по лицу за такие выходки. Настя прогнала его. И я, кажется, знаю, что он думал тогда: они делают вид что я такой же как они —> a на самом деле они так не считают —> a просто проявляют снисходительность —> a мне не нужна их жалость и лицемерие —> a покажу им какой я на самом деле и тогда посмотрим —> a я сделаю так чтобы они сорвали свои маски и признали что я им не ровня —> a докажу им что на самом деле нет в них никакой доброты —> a они никогда меня не примут —> a это все показуха желание быть хорошими —> a вот они выкинули меня и показали истинное лицо Конечно, его ненавидели, презирали, гнали от себя. Проходило время — он извинялся, плакался в телефон, говорил, что теперь он другой. И повторял по кругу. Сюжет, из которого не мог выбраться. Подспудно винил отца, который бросил их с мамой. У отца была большая библиотека, и Дима к нему тянулся, но… никак не мог прикоснуться. Я говорил ему, что это какая-то достоевщина — вся его логика. Тогда я не понимал, что человеку требуется настоящая помощь. Думал, что сам смогу. И встречался еще с одной цепочкой: он говорит что хочет мне помочь но это не так —> a он не хочет мне помогать потому что на самом деле ему это не нужно —> a никто не хочет мне помогать потому что я никому не нужен —> a на самом деле он хочет показать мне что он лучше —> a он хочет унизить меня чтобы потом еще раз показать что он лучше И я правда начинал чувствовать, что я лучше. Потому что человек, которого опасался, меня уважал. А опасался его, потому что он был талантлив, наверное даже талантливее меня. Я на полном серьезе считал Диму гением и говорил ему об этом. Говорил, потому что знал: он не реализует свой талант. Его идеи поражали воображение. Я думал, что он мог бы стать великим писателем. И понимал, что никогда, слава богу, им не станет. Потому что ничего не доведет до конца, не допишет ни одного текста. Короче, не выдержит характер (но кто знает — может быть, он всё-таки сделает это, или этот рассказ его подтолкнет). И я внутренне радовался, что такой большой талант станет жертвой характера, и о нем никто не узнает. Я завидовал. (А может, нет? Может, ты был лучше, Артем?) И когда дописал свой первый роман, злорадствовал, что Дима бы не смог, что у Димы ничего нет. И, надеюсь, не будет. И когда он спивался на наших глазах, я не собирался его останавливать. Тогда я любил играть в психотерапевта. Встречался с людьми и начинал копаться в них, тыкать в болевые точки. «Почему ты пьешь? Ты же понимаешь, что опускаешься? Ты так умрешь скоро. Это от неуверенности в себе. Сколько у тебя не было секса? Да, я понимаю, как тебе тяжело». — И мне позволяли это. Я чувствовал жалость и одновременно с этим — удовольствие от того, какой я хороший, могу быть таким сострадательным. И дальше — на самом деле — чувство отвращения к себе (но, возможно, это уже наслоение на память, пристроенный этаж, попытка оправдаться). Воспоминания о нем — наши встречи: в дешевом неуютном пивбаре с пыльными окнами, где в шаурму кладут картофель; на лавочке в парке с его собутыльниками, где мы бухаем шампанское из горла, а когда оно кончается, я отговариваю Диму от стопки водки; зимой на детской площадке компактного арбатского дворика, потому что Диме нужно зайти домой за гитарой, на которой он так и не сыграл из-за холода и заботы о соседях. Все склеивается в сумасшедший, как его пропитая речь, монтаж, и я уже не могу определить отрезка, в котором Дима рассказывает мне самую страшную историю своей жизни. Я помню ее так: Рязань. Он студент-юрист, влюбленный и пишущий песни, гуляет ослепительно солнечным днем с друзьями по мертвеющему городу. Они переходят железную дорогу. Жара давит, раскаляет рельсы и приводит их в движение. Рельсы щелкают, Димина нога застревает. Он не может высвободиться. Едет поезд. Димины друзья отходят на десять метров и смотрят. Дальше он не рассказывал. А может, дальше ничего и не было. Потом — полгода (год? полтора?) реабилитации в больнице. Стопки прочитанных книжек, бросившая девушка и планы поступления в МГУ. Боль, которой мне не понять. Боль, которую я бы не выбрал пережить. Он спивался и сходил с ума на наших глазах. И никто не мог ему помочь. Мы звонили матери, она плакала, но «что я могу сделать»? Судьбу не перешить. При встречах он всегда был поддат, его речь больна. Я в шутку сравнивал его с генератором случайных чисел, в который закидываешь любую фразу, а он выдает интеллектуальный высер на десять минут. Такой был Дима, таким я его помню, он уже совсем не пьянел с полбутылки водки. Мы говорили меж собой — Настя, Жанна и я — как ему помочь. Говорили, что ему нужна девушка. Но с девушками не ладилось, а с теми, кто проявлял чувства, он рвал, потому что — – не верил, наверно, что его можно любить? А ему хотелось, конечно. И эти ночные пьяные звонки: мольба простить его, и даже после полученного прощения просьба простить уже по-настоящему. «За что Дима?» — За то, что я такой! Плохой друг! За то, что звоню в три часа ночи и не даю спать! Простите меня, пожалуйста! Ох, мне так плохо… Вы не могли бы приехать ко мне на Тверскую? Я тут с пацанами сижу и мне плохо, понимаешь? Они все шутят надо мной, а мне одиноко с ними. Вот чего вы смеетесь? Это я не тебе. И мне очень плохо, понимаешь? Приедешь? Нет, Дима, не приеду. Никто к тебе не приедет. Как-то он сказал мне, что из-за лишнего веса ему стало больно ходить. Это был пятый курс. А потом он опять пропал. Надолго. Звонила мама. Интересовался деканат. Близилась защита и мы уже похоронили Диму. Но он появился за неделю, закрыл хвосты, написал диплом и выпустился. Потом я пару раз его еще слышал по телефону — всё того же, периодически обретающего и теряющего надежду. Еще через пару лет, полгода назад, он даже написал с какого-то фейкового аккаунта (их у него были, наверное, десятки) и предложил встретиться. Я сказал, что да! надо! Но не предпринял ничего, потому что не хотел опять погружаться в его больную логику. И что теперь? Где ты, Дима? Чем живешь? И — как тебя найти? _______ сейчас подумал: не дай бог у тебя будут дети Его невозможно было найти. Он всегда появлялся сам. когда пытаюсь залезть в его голову, кажется, что именно на таком языке он и мыслит невероятно сложно признать кого-то, кто проиграл свою битву, лучше себя, это невозможно сделать честно, потому что историю пишут победители, и у меня не получается без цинизма В 18 лет так приятно называть друзей гениальными. стоит признать, что до сих пор играю в психотерапевта, считаю это своей силой и слабостью, с которой очень сложно бороться и от которой — по-прежнему отвратительно до сих пор в ушах скребется его сиплое «понимаешь?» — попытка крика(?) Он растолстел от водки. И был еще отвратительнее и жальче. хотел написать этот текст от любви, но нет — любовь здесь мало кто увидит. ________ Как хочется мне быть сострадательным в этом тексте, но понимаю, что это невозможно. Я не могу почувствовать того, что чувствуешь ты, могу только представить, но ведь это не то же самое. Выходит, нужно сделать выбор: либо сострадать, либо оставаться честным. Может быть, почти такой же выбор каждый раз делал и ты, когда люди закрывали глаза на твою инвалидность, когда пытались быть с тобой наравне, но ты не позволял. И еще: возможно ли сострадать, не ставя себя выше? Я не решился отправить тебе этот текст. |
