Журнал "Опустошитель" | Нестор Пилявский. Время блох

Жилю Делезу очень нравились клопы, клещи, блохи и философствовать. Впрочем, вредных насекомых и философию он практически не разделял, познавая одно через другое. И все-таки, почему французскому мэтру полюбились эти далеко не самые приятные животные? Данный вопрос в рамках своего знаменитого интервью мыслителю задавала и Клер Парне[1]. Делез ответил, что предпочитает клещей, потому что они реагируют всего на три фактора из всего природного многообразия, да к тому же умеют создать свой удивительный и невероятный мир. Это звучало почти как отговорка, тем более что являлось кратким пересказом пассажа из книги «Складка. Лейбниц и барокко».

В общем, кажется, никто так и не понял, почему Делезу нравились мелкие отвратительные твари. Одни списали это на оригинальничание (что-то вроде его знаменитых ногтей), вторые на то, что Делез был адептом демонического короля насекомых Вельзевула (вот, например, А. Дугин пишет, что Делез выбросился из окна, поскольку его одолели те самые бесы, коих Иисус в Евангелии переводил с одержимых на свиней-самоубийц[2]), а третьи вообще не придали делезовским клещам и блохам никакого значения. Однако, на мой взгляд, ни один уважающий себя интеллектуал современности не может позволить себе игнорировать делезовских клещей, и должен честно ответить себе и всему миру на вопрос, почему Жилю Делезу нравились мелкие паразиты.

Возможно ли, чтобы вопрос о блошках и клещах стал философским вопросом? Да, и более того: возможно, это один из самых актуальных вопросов познания. Я не знаю, истинно ли мое отвечание на этот вопрос (возможно, он даже неправильно задан — ведь, как известно из Хайдеггера, важные философские вопросы, как правило, задаются неправильно, и потом люди целыми столетиями зря на них отвечают). Лучше, конечно, было бы помыслить становление клеща, быть может, спросить у самого клеща, но прежде попробуем рассмотреть мою версию, которая делает акцент на четвертом измерении Времени. Именно из него, как я полагаю, кусачие насекомые и сыпались на голову французского философа. Позвольте, но ведь четвертое измерение времени открыл Мартин Хайдеггер, а не Жиль Делез? — скажете вы. Это, конечно, правда, но не полная.

Делез, как известно, выделяет две возможности времени — Хронос и Эон. Напомню: Хронос бесконечен, цикличен, глубинен, находится в определенности, существует в форме телесности. Эон бесконечно делим, представляется в виде прямой линии с отдаляющимися точками прошлого и будущего, поверхностен, действует как инфинитив, существует в пустой форме бестелесности. Хронос — это Настоящее, которое стягивает в себя Эон. Эон, соответственно, есть Прошлое и Будущее, и то и другое как сборка бегущих по плоскости (плато) эффектов. Стягиваясь в Хронос, Эон вытягивает его вдоль себя. Делез говорит, что Эон — это лабиринт, построенный из одной линии, начертанной произвольной сингулирующей точкой. Событие помещается в Эоне, но эта помещенность представлена как стягиваемость в Хронос[3].

Таким образом, событие охвачено особым видом Настоящего — отвлеченным настоящим, о котором философ пишет: «Стоики иногда говорят, что знаки — это всегда настоящее, знаки присутствующих в настоящем вещей: о том, кого смертельно ранили, нельзя сказать, что он был ранен и что он умрет, но можно сказать, что он получил ранение [il est ayant ete blesse] и что он вот-вот умрет [il es devant mourir]. Такое настоящее не противоречит Эону: напротив, именно настоящее как отвлеченное понятие подразделяется до бесконечности на то, что только что произошло или вот-вот произойдет, всегда ускользая в этих двух смыслах-направлениях сразу. Другое настоящее — живое настоящее — происходит и осуществляет событие»[4].

Теперь послушаем Хайдеггера: «Собственно время четырехмерно. Однако, то, что мы называем при перечислении четвертым, по сути дела — первое протяжение, поскольку оно все собою определяет. Им несомо в будущем, в прошлом, в настоящем их Вот-бытие, каждый раз особенное. В просвете Вот-бытия они разведены между собой и тем самым сведены во взаимной близости, из–за которой три измерения оказываются близки друг другу. Поэтому первое, начальное, буквально зачинающее протяжение, в котором покоится единство собственно времени, мы называем близящей близью, пользуясь словом «близь», которое ранее употреблял еще Кант. <…> Близящая близь имеет характер отклонения и отказа. Она заранее содержит способы протяжения бывшего, прошлого и настоящего в их взаимном единении»[5]. Напомню, Время по Хайдеггеру «не есть, но имеет место», или, можно сказать, оно есть в том смысле, в котором его фундаментальная конечность совпадает с конечным Бытием. Говоря о месте, вмещающем время, Хайдеггер называет его «местом, определяющимся из отклоняюще-отказывающей близости», «местом утаивающего протяжения», то есть место четвертого измерения времени.

Близящая близь Хайдеггера и отвлеченное настоящее Делеза — это, конечно, не один и тот же концепт, но они, пожалуй, легко соотносимы как Вот-Бытие и вот-вот-бытие («он только-только получил рану», «он вот-вот умрет»), как разные манеры приближения.

Кроме открытия четвертого измерения Времени и срастания семантических и «натуральных» категорий, язык обоих философов характеризуется апофатическими тональностями, когда они говорят о будущем (а в случае Делеза и о прошлом). Актуальное время у Делеза — это ужасная линия без толщины, линия всегда блуждающей кочевой точки, линия сингулярных эонов — то есть событий и их семантически значимых серий. Само по себе будущее у Делеза бестелесно и не-онтично, но потенциально (будущее у Хайдеггера скорее бытийствует, нежели существует, оно не присутствует ни в чем из сущего, но представлено через его бытие). Обнаруживая линию сингулирующего лабиринта, мы узнаем, что Вечное возвращение не относится к цикличности Времени, как это полагается в некоторых метафизических моделях, например, в восточных учениях о перерождении душ. Ницше, кстати, не раз высказывался против механистического и метафизического истолкования Вечного возвращения. Предвидел он и событийно-историческую победу пустоты будущего над не удержавшимся в культуре стержнем прошлого-настоящего. Он искал новый центр, познал неосуществимость его нахождения и «пошел дальше по пути разложения»: «В этом нашел я для немногих новые источники силы. Я познал, что состояние разложения, в котором единичные личности могут достигать небывалой степени совершенства, является отображением и частным случаем всеобщего бытия. Против парализующего ощущения всеобщего разрушения я выдвинул идею Вечного Возвращения»[6]. Эта ядовитая идея дает эпохе, когда больше не верят в центр (в субъекта, объекта или их ось), свои отблески в виде разных концептов, образов и ощущений, к числу коих относятся также открытия Хайдеггера и Делеза. Невинность становления, о которой так хорошо писал Ницше, и есть номадизм беспричинно и безответственно флуктуирующей точки, блуждающий огонек лабиринта делезовской поверхности, или, пользуясь мистической метафорой Гераклита, Дитя, которое играет во времени мира.

Не стоит категорически заявлять, что ризома исключительно не линейна. Она не линейна в классическом смысле, но она продуцирует некую новую линейность, такую невидимую линию, которая (от)соединяет гетерономную колонию ползающих по шаровой поверхности головы вшей или блох. В отсутствующей толщине этой линии «спрессованы самые разнообразные виды деятельности — лингвистической, перцептивной, миметической, жестикуляционной, познавательной» (ну, или три выделенных перцепции у клещей — механизм тот же). Наползающие друг на друга колонии животных, их дыхание, тайные отношения, многочисленные ложноножки и шевеления напоминают размещенные по поверхности эоны настоящего и будущего.

Однако, что это за поверхность, которая стала бестелесностью? Возможно, это такая поверхность, которая — есть — при проникновении под кожу, но не внутрь, а наружу. Чтобы ее об-наружить, наша мысль (подкожный философский импульс) должна двинуться в обратном направлении, навстречу кусающему насекомому. Если Гуссерль призывал «Назад к вещам!», то мы, размышляя над нашим вопросам, можем сказать: «Вперед, ко вшам!», но это «вперед», разумеется, обозначает и «назад»: телесность, испаряющаяся с поверхности — она находится где-то между кожей и одеждой, кожей и косметикой (телесность ближе к динамике макияжа, чем к статике татуировки). Вопрос поверхности может быть истолкован и как вопрос стиля: темпоральное событие, обитающее на одежде как на вывернутой наизнанку коже присутствующего в нем существа.

Как-то раз, в одном разговоре, я понял, почему мне никогда не нравилось выражение «в глубине души», и почему я его никогда не использую — нет, не из–за банальности (ничего не имею против банальных словосочетаний и понятий), а из–за того, что никакой глубины у души, конечно, нет и быть не может. Душа гораздо поверхностнее тела. Если она локализована, то локализована между телом и феноменом — как размазанный по своей границе смысл или даже как процесс его расположения. Я бы обозначил душу как игру телесного и бестелесного на поверхности человеческого существования. То же можно сказать о подсознании и многих других пляшущих от «психеи» концептах. Мы правильно говорим «я был во сне» — наше существо пребывало в облаке сна, тело было окутано морфеем, мы гуляли по своей поверхности изнутри и вниз головой (вниз головой по отношению к сердцу) — но никогда сон не бывает в нас, внутри нас самих. В нас не бывает ничего. Или в редкие моменты бывает «ничто большее».

Кстати — говоря о душе, нельзя не заметить, что это как раз то «место», в связи с которым Жиль Делез поминает мелких паразитов, когда не поминает их в связи с шевелением перцепций. Сам Делез считал себя продолжателем философской традиции, противостоящей мысли платонизма и постплатонизма (то есть всей классической философии), но говорит он не от имени досократиков (на связь с этой традицией претендовал Хайдеггер), а скорее как сторонник стоиков и киников (и, вероятно, отчасти софистов). В «Логике смысла» Делез триумфально оглашает, что «философским символом» этой традиции, в пику платоновским крыльям и эмпедокловским сандалиям, стал выворачивающийся плащ Антисфена и Диогена, посох и плащ, напоминающие Геркулеса с его дубиной и львиной шкурой: «Как назвать это новое философское свершение, противостоящее сразу и платоновскому преображению, и низвержению досократиков? Может быть, извращением, которое, по крайней мере, согласуется с системой провокаций этого нового типа философа — если верно, что извращение предполагает особое искусство поверхностей». «Вши в львиной гриве» (плащ Геркулеса) появляются и в делезовском «Анти-Эдипе». А в «Логике смысла» он раскрывает суть антиплатоновской революции плаща и посоха: «Поверхность подобна запотевшему стеклу, на котором можно писать пальцем. Философия бьющего посоха киников и стоиков вытесняет философию ударов молота. Философ теперь не пещерное существо и не платоновская душа-птица, а плоское животное поверхности — клещ или блоха». Также клещ мелькает у Делеза в ряду душа—монада в его знаменитой книге о складчатой тайне барокко[7]. Насекомое, и скорее ползающее, а не крылатое — такова метафора души у Делеза. Важно для него и то, что вши и блохи менее всего индивидуальны, они — суть множество. Душа не атомарна, она скорее событийна на поверхности знаков всегда-настоящего, а порывы души — это подвижная складчатая экстериорность, наползания колоний насекомых друг на друга, их скольжение по поверхности времени, множество делезов, еще больше гваттари, тысяча плато[нов]. Тут можно сказать, что Делез метафорически пересекается с буддийским мировоззрением, в котором сознанием (онтологическим началом, непроявленной природой Будды) наделено даже мельчайшее существо, в частности, насекомое. Можно пофантазировать: вот Делез машет своим когтем у задранного человеческого носа: довольно тешиться сравнением своей души с расписной птицей в красивом полете, — посмотрите уже на себя, наконец, трезво.

Полет — это тот постуральный образ, которому мы обязаны самой распространенной мифологической метафорой души-птицы, души-бабочки, души-ангела. Человек встающий, человек развивающийся, человек, устремленный ввысь. Благодаря христианской идее об индивидуальной ответственности и индивидуальном спасении душа-птица со временем отбилась от стаи и превратилась в индивидуального субъекта, в мыслящего человека. Потом духовное сменилось научным и социальным, а прогресс-полет продолжился. Впрочем, уже в XIX веке стало ясно, что человеческий субъект слишком оторвался от жизни, а во второй половине XX века интеллектуалы объявили, что человек на все смотрит уж очень свысока — и, дескать, именно эта позиция (не столь важно, религиозная, политическая, нравственная, мировоззренческая, романтическая или какая-то иная: психоанализ как фашизм — см. «Анти-Эдип») как раз и позволяет насилию и репрессиям продолжать свое триумфальное шествие в нашем обществе. Антитезой души-птицы стала душа-клещ, душа-поближе-к-телу, душа-множество.

Характерно, что насекомые в развитых мифологических системах чаще всего символизировали хтоническое, теневое или даже демоническое начало (например, в ведической культуре насекомые ассоциируются с Раху, самым мрачным и загадочным персонажем небесного пантеона). Множественное копошение мелких существ, которое психиатры отмечают как преобладающую форму галлюцинаций при белой горячке, любопытным образом совпадает с представлениями ряда восточных народов о джиннах, которые, вопреки модерновым стереотипам, чаще всего описывались не как старики хоттабычи или здоровяки из волшебной лампы, а как слабо дифференцированное множество мелких существ, на которых можно нечаянно наступить в темноте (за что сразу же последует наказание от этого мелкого, но могущественного народца)[8]. Насекомых и пресмыкающихся, ползающих гадов, постуральный режим возвышения считает своими символическими врагами, существами плоскости, плоскатиками низа, агентами мира, от которого человек прямоходящий давно оторвался, чтобы познавать мир, пространство и время с позиции своего возвышения, роста и развития. Человек-архангел закалывает змеиного гада копьем, а человек-дезинсектор травит насекомых инсектицидами; в подсознании все еще жив образ мелкого врага: с открытием мира бактерий и микробов теперь уже они, а не насекомые, мыслятся главными недругами человечества, и вот апостол нашего времени Стивен Хокинг пророчит, что человечество может вымереть из–за стремительно ускоряющейся вирулентности, из–за агрессивных процессов в невидимом царстве свиного гриппа.

Делез со своими клопами и клещами как бы предлагает перевернуть отношение человека к низкому и высокому, прислонить человека к плоскости, привить ему опыт ползания, который прерывается в глубоком детстве с торжеством постурального инстинкта: рожденный ходить, умей и ползать! — говорит Делез, провозглашая шизоидность единственной релевантной формой антропологической свободы, умением играть с феноменами высоты и глубины, оставаясь при этом на спасительной поверхности извращения. И тут довольно забавно, что, провозглашая плоскостную топику, как бы освобождая человека от репрессивных устремлений его существа, постструктуралисты продолжают вещать от имени той самой высокой, великой идеи прогресса, идеи освобождения человечества от рабства и неравенства, которая как раз родилась на пике «отлета» человеческого субъекта от действительности, то есть — от имени идеи, репрессивной по отношению к плоскости, идеи, смотрящей на жизнь свысока. От имени метанарратива они предлагают уничтожить все метанарративы, не доверять больше великим идеям во имя великой идеи (свободы и прав человека). Делез похож на заговаривающегося старика Руссо, на впавшего в детство Вольтера, который гениальным и комичным образом поправляет сам себя, причем исходя из собственных же посылов. Не стоит относиться к этому как к чему-то плохому (или как к чему-то хорошему), стоит «смотреть в бездну»: душе-птице пришла пора явиться душой-блохой, таков посыл Времени — Ребенка, который играет вечностью.

В «Алфавите Жиля Делеза» сообщается, что философ интересуется клещами и блохами в контексте общего интереса к животным, «характерной чертой которых является существование собственного, уникального мира». И все–таки, животное Делеза — не орел и не кабанчик (эти твари, как можно предположить, приходили через четвертое измерение Времени к Мартину Хайдеггеру) и даже не насекомое в широком смысле; он равнодушен к бабочкам и богомолам, но трепетно относится именно к мелким, кусающим, неприятным созданиям: клещам, клопам и блохам. Душу обозначали бабочкой и до Делеза, но клопом — никогда прежде. Я думаю, для Делеза было крайне важно (настолько, что он об этом не говорил в широком кругу), что его «концептуальные персонажи» кусаются, вгрызаются под кожу и пьют кровь. Они — не просто животные, передвигающиеся по поверхности (тем более что блохи очень высоко скачут, так высоко, что это не очень вписывается в делезовский пафос против высоты), но такие, которые активно с этой поверхностью взаимодействуют, питаются ею, а главное, оставляют на ней следы и ранки — frayage. Делеза не очень интересуют гельминты и аскариды, поскольку это животные глубины (которую при желании, конечно, можно рассмотреть как их собственную поверхность, но в рамках метафоры мы остаемся внутри антропоцентристского дискурса, от которого не отходит и постструктурализм). Его интересуют именно те животные, которые достаточно малы, просты, идеальны, которые живут стаями и взаимодействуют с поверхностью как со складкой (прокусывают хоботками кожу или уходят внутрь нее, но не слишком глубоко) — это блохи, клопы и клещи.

Русское слово «время», согласно словарю Фасмера, происходит от корня vrt — рытвина. Вероятно, имеется и связь со словом «вертеть», а рытвина — это след от колеса (чего-то вертящегося и режущего). Рытвина от колеса — это непрерывная разрубленность (складка-рана), та самая колея. Здесь нет никакого противоречия с немецким, хайдеггеровским словом Zeit, происходящим от da — рубить, отделять, разрывать (поэтому, конечно, говорить о «русском времени» и «немецком времени», как это спекулятивно делает А. Дугин, не приходится, а приходится говорить только о времени блох и времени вшей). Распахнутость разверстого есть бестелесность смысла, растягиваемое в Эоне событие, линия без толщины с удаляющимися в становлении экстремумами прошлого и будущего. В такой распахнутости нет места дуальности дискретного и не дискретного, дисконтинуального и континуального. Колесо — Настоящее, Вечное возвращение. Таков и нож (гвоздь, кол, меч), разрывающий ткань тела. Он телесен, но смысл разорванности, следа, ранения — это смысл некоего вот-вот, некоего Вот-вот-Бытия, близящейся близи, особого четвертого (а на самом деле первого в отношении прошлого, настоящего и будущего) измерения Времени, это смысл отвлеченного или скорее отвлекающегося Настоящего. Вечное возвращение — уже сейчас: радуйся, человече, возвращайся, блоха, ты, душа, мелкий паразит в складках вечности!

[1] Телеинтервью «Альфавит Жиля Делеза» (L'abecedaire de Gilles Deleuze), 1996 г.

[2] Это фундаментальное (или фундаменталь-онтологическое?) предположение А. Г. Дугин сделал в своей монографии «Постфилософия», вышедшей в Москве в 2009 г.

[3] Как и М. Хайдеггер, Делез оперирует понятиями места и местности Времени.

[4] Ж. Делез. Логика смысла. М., 2011.

[5] Доклад М. Хайдеггера «Время и Бытие», прочитанный в 1962 г., впервые опубликован в «L'endurance de la pensee» в Париже в 1968 г.

[6] Ф. Ницше. Воля к Власти. М., 2005.

[7] Делез Ж. Складка. Лейбниц и барокко. М., 1997.

[8] См., например, Булатов А. О. Формы шаманско-магической практики у народов Дагестана в конце XIX-XX вв. М., 2004.