Журнал "Опустошитель" | Жорж Батай. Ницше и фашисты

Иуда-еврей продал Иисуса за жалкую горсть серебра: после чего удавился. Предательство же ницшевских родственников хотя и не имеет столь жутких, как у Иуды, последствий, однако подводит некий итог и окончательно исполняет ту чашу предательств, что искажают учение Ницше (и сводят его при этом к кратчайшим моментам ясности, пробивающимся сквозь жестокую лихорадку). Есть, однако же, в антисемитских фальсификациях г-жи Фёрстер, сестры Ницше, и г-на Ричарда Олера, его кузена, нечто гораздо более гнусное, чем торги Иуды: отсутствие у них всякого чувства меры делает ницшевскую максиму, выражающую весь его ужас перед антисемитизмом, воистину подобной удару кнута:

НЕ ИМЕТЬ СНОШЕНИЙ НИ С КЕМ, КТО БЫЛ БЫ ЗАМЕШАН В ЭТОМ БЕССОВЕСТНОМ НАДУВАТЕЛЬСТВЕ С РАСАМИ![1]

Имя Элизабет Фёрстер-Ницше[2], 8 ноября 1935 года окончившей свою посвященную весьма ограниченному и во всех отношениях убогому семейному культу жизнь, до сих пор не вызывает еще неприязни... Едва ли 2 ноября 1933 года Элизабет Фёрстер-Ницше забыла о сложностях в отношениях, возникших между ней и ее братом в связи с тем, что в 1885 году она сочеталась браком с антисемитом, Бернардом Фёрстером. Письмо, в котором Ницше говорит ей об «отвращении» — и выраженном «отчетливейшим образом», — к партии ее мужа — самое имя которого он даже выговорить не может без злости, — было опубликовано по их же собственной инициативе[3]. И вот 2 ноября 1933 года, зачитывая текст лекции Бернарда Фёрстера перед приглашенным ею в веймарский Архив Ницше Адольфом Гитлером, Элизабет Фёрстер заявила об антисемитизме Ницше.

Прежде чем покинуть Веймар и вернуться в Эссен, сообщает Temps от 4 ноября 1933 года, рейхсканцлер Гитлер нанес визит г-же Элизабет Фёрстер-Ницше, сестре знаменитого философа. Почтенная дама преподнесла ему в дар трость с клинком, принадлежавшую ее брату. Она также пригласила его посетить архивы Ницше.

Г-н Гитлер прослушал памятное сообщение, которое в 1879 году доктор Фёрстер, антисемитский активист, предложил вниманию Бисмарка и в котором выразил свой протест «против вторжения в Германию жидовского духа». Держа в руках трость Ницше, под шум приветственных аплодисментов г-н Гитлер прошел сквозь толпу и сел в автомобиль, чтобы вернуться в Эрфурт и оттуда — в Эссен.

Свое презрительное письмо, адресованное в 1887 году антисемиту Теодору Фритшу[4], Ницше заканчивает такими словами:

И НАКОНЕЦ, ЧТО, ВЫ ДУМАЕТЕ, Я ИСПЫТЫВАЮ, КОГДА ИМЯ ЗАРАТУСТРЫ ЗВУЧИТ ИЗ УСТ АНТИСЕМИТОВ?

Будучи в Веймаре, Адольф Гитлер сфотографировался рядом с ницшевским бюстом. Г-н Ричард Олер, его двоюродный брат и подельник Элизабет Фёрстер по работе в Архиве, поместил эту фотографию на обложку своей книжки, «Ницше и будущее Германии»[5]. В этом своем сочинении он стремится продемонстрировать глубокое соответствие между учением Ницше и «Майн Кампф». Он признает, разумеется, что у Ницше есть пассажи, в которых враждебности к евреям как будто бы нет, но заключает:

...Что для нас сейчас важнее всего — так это прислушаться к предостережению: «Не пускать больше новых евреев! И запереть двери именно с востока»...[6] «Что в Германии слишком достаточно евреев, что немецкому желудку, немецкой крови трудно (и еще долго будет трудно) справиться хотя бы только с этим количеством «еврея», как справились с ним итальянец, француз и англичанин вследствие своего более энергичного пищеварения, — это ясно подсказывает общий инстинкт, к которому надо бы прислушаться, которому надо бы доверять». «Не пускать больше новых евреев! И запереть двери именно с востока (а также из Австрии)! « — так повелевает инстинкт народа, обладающего еще слабой и неустановившейся натурой, вследствие чего она легко стушевывается и заглушается более сильной расой.

Тут речь идет уже не просто о «бессовестном надувательстве», а о фальшивке — фальшивке, сделанной грубо и с умыслом. В «По ту сторону добра и зла» (§25) этот текст действительно есть, но выраженное в нем мнение принадлежит не самому Ницше; это мнение антисемитов, над которым он насмехается!

Я еще не встречал ни одного немца, который относился бы благосклонно к евреям, и как бы решительно не отрекались от истинного антисемитства все осторожные и политические люди, все же эта осторожность и политика направлены не против самого чувства, а только против его опасной чрезмерности, в особенности же против неблаговоспитанного и позорного выражения этого чрезмерного чувства, — на сей счет не следует обманываться. Что в Германии слишком достаточно евреев, и т.д.

И далее следует текст, который фашисты подделывают под точку зрения Ницше! Несколько ниже, впрочем, из всех этих рассуждений выводится практическое заключение: «...было бы, пожалуй, полезно и справедливо выгнать из страны антисемитских крикунов»[7]. На этот раз Ницше говорит от своего имени. Притом же в целом в отрывке говорится об ассимиляции евреев немцами.

РАЗВЕ Я ОСТАВЛЯЮ СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ КАКУЮ-ЛИБО ВОЗМОЖНОСТЬ ТОМУ, ЧТОБЫ ЧЬИ-ЛИБО РУКИ «ПОДРЕЗАЛИ МНЕ КРЫЛЬЯ»?[8]

Самый тон, в котором Ницше на протяжении всей своей жизни отвечал на письма назойливых антисемитов, исключает всякую возможность относиться к этому вопросу легкомысленно, считая предательство Иуды Веймариота чем-то простительным: ведь он ему «подрезает крылья».

Едва ли родственники Ницше могли сделать большую подлость, чем увести в столь унизительное рабство того, кто стремился разрушить рабскую мораль. Возможно ли, чтобы весь мир не скрежетал зубами, и чтобы этот скрежет не стал тихим и яростным свидетельством все возрастающей дезориентации? Как для охваченного гневом человека в тот час, когда все человечество уводится в рабство, может не быть ослепительно ясно, что существует нечто, что не должно быть закабалено, что не может быть закабалено?

Но ей можно следовать. Считать ее дополнением или средством к чему бы то ни было иному означало бы совершить предательство и обнаружить тем самым презрение, которое питают к собакам волки.

РАЗВЕ ОСТАВЛЯЕТ ЖИЗНЬ НИЦШЕ КАКУЮ-ЛИБО ВОЗМОЖНОСТЬ ТОМУ, ЧТОБЫ ЧЬИ-ЛИБО РУКИ «ПОДРЕЗАЛИ ЕМУ КРЫЛЬЯ»?

Будь то антисемитизм, или фашизм, или социализм, — речь идет ни о чем ином, кроме как об использовании. Ницше обращался к свободным умам, неспособным позволить кому-то собою пользоваться.

Уже само движение мысли Ницше предполагает крушение всех возможных оснований реальной политики. Правые основывают свои действия на аффективной привязке к прошлому. Левые — на рациональных принципах. Однако же и привязка к прошлому, и рациональные принципы (справедливость, социальное равенство) в равной мере оказываются отвергнутыми Ницше. Использовать его учение, в каком бы то ни было смысле, невозможно.

Но учение это представляет собой притягательную, несравнимую ни с какой иной силу, и следовательно — «силу» вообще, в целом, которую люди политики пытаются закабалить или хотя бы как-то приладить к целям своих собственных предприятий. Учение Ницше «мобилизует» волю и агрессивные инстинкты: ныне существующие организации неизбежно должны были стремиться вовлечь эти воления и эти инстинкты, которые при всей своей подвижности оставались неиспользованными, в собственное движение.

Отсутствие всякой возможности приспособиться к какому-либо политическому направлению, учитывая обстоятельства, могло иметь следствием лишь одно. Поскольку домогаться ницшевской экзальтации может лишь тот, кто не знает ее природы, ее стали домогаться сразу в двух направлениях. В определенном смысле можно говорить о появлении правых и левых ницшеанцев, — подобно тому, как некогда говорили о правых и левых гегельянцах[9]. Но Гегель поместил себя в политическое измерение сам, и формирование, после его кончины, двух противоположных путей развития его доктрины было изначально заложено в его диалектических построениях. В одном случае речь идет о логичном и последовательном развитии, тогда как в другом — о непоследовательности, легкомыслии и предательстве. Выраженное Ницше требование, вообще говоря, так и осталось непонятым и было истолковано в смысле самом привычном для этого мира, где одни только раболепные отношения и потребительная ценность и кажутся приемлемыми. По меркам этого мира переоценка ценностей, даже если кто-либо и прилагал к ее пониманию реальные усилия, остается в целом настолько непонятной, что мы почти не замечаем всех тех предательских и пошлых интерпретаций, объектом которых она становится.

Хотя сам Ницше говорил, что современные ему политические партии вызывают у него лишь отвращение, в отношении фашизма мы сталкиваемся с двусмысленностью, связанной с тем, что возник он спустя годы после его смерти и был к тому же единственным политическим движением, сознательно и систематически использовавшим ницшевскую критику. Как полагает венгерский автор Дьёрдь Лукач (один из редких, кажется, нынешних марксистских теоретиков, глубоко осмысливших самую суть марксизма; после своего вынужденного бегства в Москву он, правда, был морально сломлен и превратился лишь в бледную тень самого себя прежнего), так вот, как полагает Лукач, «вполне очевидное идеологическое расхождение между Ницше и его последователями из числа фашистов не отменяет того основополагающего исторического факта, что Ницше — один из основных предшественников фашизма» (Litterature internationale, 1935, №9, p. 70). Анализ Лукача в обоснование подобного заявления иногда, пожалуй, и можно назвать тонким и дельным, но понимание тотальности, то есть «существования» как такового, от него все-таки ускользает. Фашизм и ницшеанство — вещи взаимоисключающие, даже яростно отвергающие друг от друга, если рассматривать эти явления в их тотальности: с одной стороны — жизнь, скованная муштрой и бесконечным служением, с другой — возможность дышать не только свободным воздухом, но и воющим ветром; одна сторона отбрасывает все обаяние человеческой культуры ради грубой силы, другая же вкладывает в проникнутые этим обаянием мощь и насилие трагический смысл. И можно ли не замечать той бездны, что отделяет Цезаря Борджиа и Малатеста от Муссолини? Эти первые дерзновенно презрели обычаи и всякую мораль, вовлекаясь в события кровавые и запутанные ради удовлетворения превосходящей их самих жажды жизни; последнего же все то, что он приводил в движение, лишь постепенно порабощало, парализуя мало-помалу его примитивный импульс. Уже в глазах Ницше Наполеон «себя предал и продал... из-за средств, к которым вынужден был прибегать…» Наполеон «утратил... благородство характера»[10]. Несомненно, что над нынешними диктаторами нависает бремя бесконечно более тяжкое, ибо они вынуждены черпать свою силу в тех порывах, которые Ницше презирал в людских массах, в частности же в «изолгавшемся самопреклонении», практикуемом теми или иными нациями[11]. Сама возможность вообразить себе согласие между ницшевским требованием и политическим строем, крадущим у существования все самое в нем возвышенное, сковывающим, изгоняющим из своих рядов и убивающим в себе все то, что могло бы способствовать созданию аристократии[12] «свободных умов», заключает в себе едкую усмешку. Как если бы не было ослепительно ясно, что ницшевское требование принести свою жизнь в жертву ради любви относится к объединяющей «вере», к ценностям, которые человек утверждает своим собственным существованием, а не к какой-то там партии...

Опасаясь подобной отвратительной во всех отношениях[13] путаницы, еще сам Ницше сделал специальное «Пояснение для ослов»...

Фашизм в той мере, в какой у него вообще есть какой-нибудь философский источник, связывает себя не с Ницше, а с Гегелем[14]. Об этом свидетельствует статья Муссолини в Enciclopedia Italiana, посвященная им же созданному движению[15]: словарь — и не один словарь, а самый дух статьи — это дух гегелевский, а не ницшевский, хотя Муссолини в ней пару раз и приплетает выражение «воля к власти»: но едва ли случайно эта самая воля оказывается у него идеей, объединяющей людские массы...[16]

Красный агитатор подпал под влияние Ницше: унитаристский диктатор остался от него далек. Сам режим уже не раз высказывался на сей счет. В июле 1933 года в своей статье в Fascismo Чиммино отрицает наличие какого бы то ни было идеологического преемства между Ницше и Муссолини. Понятие воли к власти являет единственную между ними связь. Но в трактовке Муссолини воля к власти «неэгоистична», она должна проповедоваться всем итальянцам, которых дуче «желает соделать сверхчеловеками». Ибо, как утверждает автор, «даже если бы все мы стали сверхчеловеками, все равно мы остались бы всего лишь людьми... Впрочем, Ницше нравится Муссолини по причине более чем естественной: ведь он приписывает действие и волю всем людям без исключения... Глубинное различие между Ницше и Муссолини заключается в том, что власть, наряду с волей, силой и действием выводится из инстинкта, я бы сказал, почти что из физиологии. Они могут проявляться у самых разных людей и прилагаться к достижению самых различных целей. Идеология же, напротив, есть явление духовное, то, что взаправду объединяет между собой людей...» Здесь имеет смысл указать даже не на очевидно присущий этому тексту идеализм, а на то, насколько он прямолинейно честен — если сравнить его с текстами немцев. Особенно примечательно видеть, что никто и не думает направлять в сторону дуче вполне возможное обвинение в ницшевском эгоизме. Представляется, что правящие круги фашистов продолжают придерживаться штирнерианской интерпретации Ницше, изложенной приблизительно в 1908 году самим Муссолини[17].

И для Штирнера, и для Ницше, — писал тогда революционер, — и для всех тех, кого Тюрк в своем Geniale Mensch именует эгоистическими зломудрами, Государство представляет собой организованное угнетение и подавление индивида. Однако даже у хищников мы встречаем принцип солидарности... Принцип этот, согласно Дарвину, свойственен также и человеческой природе. Представить себе человеческое существо, живущее вне бесчисленной массы себе подобных, положительно невозможно. Ницше глубоко ощущал всю «фатальность» этого закона всеобщей солидарности. Ницшевский сверхчеловек тщится избегнуть противоречия: он высвобождается и направляет свою волю к власти супротив внешней массы, и трагическое величие его предприятия лишний раз дает поэту то, что он мог бы воспеть...

Из содержания статьи, кроме того, видно, что, говоря о не-итальянских влияниях на зарождающийся фашизм, Муссолини упоминает Сореля, Пеги, Лагарделя, — но не Ницше. Фашистский официоз может использовать ободряющие ницшевские максимы, развешивая их по стенам: но мне кажется, что эти чудовищные упрощения следует рассматривать в отрыве от мира Ницше, слишком свободного, слишком сложного, слишком разрывающего. Подобная осторожность и вправду может быть основана на устаревшей интерпретации мировоззрения Ницше: но эта интерпретация была возможна и стала таковой лишь потому, что само движение мысли Ницше делает своим последним прибежищем — лабиринт, то есть нечто, совершенно противоположное директивам нынешних политических систем, выдуманным их вдохновителями.

Осторожным интонациям итальянского фашизма, однако же, противопоставляют себя гитлеровские утвердительные. Однако официального места в этом расистском пантеоне Ницше отведено не было. Наиболее солидный вклад в столь активно практикуемое немецким Третьим Рейхом «самопреклонение» внесли Чемберлен, Поль де Лагард и Вагнер. Но, какие бы опасности не поджидали их на этом пути, новые немцы должны были признать Ницше за своего и найти ему какое-то применение. Столь много кроется в его учении об инстинктах, побуждающих к действию и пригодных для чего угодно, а точнее — для какого угодно акта насилия, что фальсифицировать его было даже слишком легко. Поэтому место для Ницше нашлось уже в первой версии национал-социалистической идеологии, порожденной умом Альфреда Розенберга.

Прежде всего прочего немецким шовинистам нужно было расправиться с его штирнерианской, индивидуалистической интерпретацией. Альфред Розенберг, явно отдающий предпочтение левому ницшеанству, в ярости, как кажется, пытается вырвать Ницше из когтей юного Муссолини и ему подобных:

Фридрих Ницше, — заявляет он в «Мифе XX-го века»[18], — выразил отчаянный крик угнетенных народов. Его яростная проповедь о сверхчеловеке явилась мощным увеличением порабощенной, задушенной материальным давлением частной жизни... Эпоха, проведшая с кляпом во рту несколько поколений, осознала в своем бессилии только субъективную сторону великого желания и переживания Фридриха Ницше и представила глубочайшую борьбу за личность как призыв к выражению всех инстинктов. К знамени Ницше присоединились тогда красные штандарты и марксистские бродячие проповедники, тип людей, учение которых вряд ли кто разоблачил как бред с такой силой, как Ницше. С его именем происходило заражение расы всеми сирийцами и неграми; в то время как именно Ницше стремился к созданию высокопородных рас. Ницше попал в мечты пламенных политических распутников, что было хуже, чем оказаться в руках разбойничьей банды. Немецкий народ слышал только об ослаблении обязательств, о субъективизме, о «личности», но никогда об отборе и внутреннем высоком строительстве. Прекрасное высказывание Ницше: «Из будущего приходят ветры с тайными взмахами крыльев; и до его ушей доходит добрая весть», — было лишь полным страстного ожидания предвидением в безумном мире, где он жил наряду с Лагардом и Вагнером почти как единственный широко мыслящий человек.

«Если б Вы знали, как я смеялся прошлой весной над книгами этого столь же напыщенного, сколь и сентиментального упрямца — Поля де Лагарда»: вот что сказал Ницше о прославленном пангерманисте[19]. Ницшевский смех — этот смех человека, равно презиравшего как социал-демократов, так и расистов, — мог бы, очевидно, распространиться от Лагарда и к Розенбергу. Позицию Розенберга, впрочем, не следует принимать за вульгарное ницшеанство (как иногда говорят, как говорит Эдмон Вермей). Он — ученик мало того, что вульгарный, но и весьма осторожный: хотя одного того, что такой вот Розенберг говорит о Ницше, довольно, чтобы «подрезать ему крылья», подобным людям неизменно кажется, что крылья подрезаны недостаточно. С его точки зрения, все, что не является нордическим, должно быть безжалостно уничтожено. Но нордическими можно назвать лишь небесных богов!

Если греческие боги, — пишет он[20], — были героями света и неба, то боги малоазиатских неарийцев несли в себе земные черты... Дионис (по крайней мере его неарийская сторона) есть бог экстаза, сладострастия, разнузданной вакханалии... За разъяснение древнегреческой культуры мы боролись сознательно в течение двухсот лет. От Винкельмана через германскую классику до Преллера и Фоса идет поклонение свету, открытому, наглядному (образному) миру... Другое — романтическое течение — затерялось в более мелких духовных течениях, появившихся в конце Илиады при описании поминовения мертвых или у Ахилла под влиянием Эринний, проникает в души хтонических богов подземного мира, противостоящих олимпийскому Зевсу и почитаемых, исходя из смерти и ее загадок, в богинь-матерей во главе с Деметрой и проявляет во всей полноте свою природу в боге мертвых — в Дионисе. Здесь Велькер, Роде, Ницше указывают, главным образом, на ту «Мать-землю» как аморфную родительницу снова возвращающейся в ее лоно умирающей жизни. С трепетом почитания великая германская романтика ощущает, как темнеющая вуаль затягивает светлых богов неба и уходит глубоко в инстинктивное, бесформенное, демоническое, в почитание матери.

Здесь уместным будет напомнить, что Розенберг ни в коей мере не является официальным идеологом Третьего Рейха, и что его антихристианство, разумеется, не было ратифицировано властями. Но когда он говорит о своем отвращении к божествам Земли и к романтическим умонастроениям, прямо никак не заинтересованным в композициях власти, он, в чем не может быть и тени сомнения, выражает установку всего национал-социализма. По сути своей национал-социализм отстоит куда дальше от романтизма и куда ближе подходит к моррасианству, чем себя порой воображает, — и не следует забывать, что Розенберг представляет здесь наиболее близкий к Ницше извод его идеологии: правовед Карл Шмитт, в действительности воплощающий национал-социализм ничуть не меньше, чем Розенберг, очень близок с Моррасом и, будучи по рождению своему католиком, всегда оставался чужд влиянию Ницше.

Легенду о поэтическом духе национал-социализма выдумали немецкие «неоязычники»[21]. И лишь в той мере, в какой эта эксцентрическая форма религии напрямую выводится из расизма, сам расизм представляет собою течение в немецкой мысли, — течение виталистическое и антихристианское.

Факты таковы, что эта пусть и несколько хаотическая, но вполне организованная вера свободно представляет сегодня в Германии то мистическое течение мысли, которое, начиная еще с эпохи великих романтиков, находило себе выражение в сочинениях Бахофена, Ницше и, если брать современных авторов — Клагеса[22]. Несмотря на то, что в этом течении никогда не было и малейшего единства, в целом оно определяет себя через предпочтение жизни разуму и противопоставление примитивных религиозных форм и христианства. Его самую умеренную версию в национал-социализме сегодня представляет Розенберг. Куда более смелые и охваченные к тому же пророческим духом теоретики (Хауэр, Бергман) вслед за графом Ревентлоу взвалили на себя миссию построения культурной организации, аналогичной христианской церкви. Для Германии, где «община германской Веры» существует с 1908 года и где маршал Людендорф еще в 1923 году хотел стать во главе немецкой церкви, такое стремление отнюдь не ново. После прихода Гитлера к власти различные организации подобного рода на особом конгрессе признали общность своих целей и объединились, образовав «Движение немецкой веры».

Но если можно считать установленным фактом, что прозелиты этой новой религии не противопоставляют узкий и воинственный горизонт Розенберга и романтическое возбуждение, они не в меньшей степени согласны между собою в том, что после падения христианства и обожествления жизни их единственной религией станет раса, то есть Германия сама по себе. Хауэр, бывший протестантский миссионер, кричит: «Быть немцем — вот единственная в мире истина!» А экстравагантный Бергман, поклонник психоанализа и «гигиеничной религии», утверждает, что «Иисус из Назарета, врач и благодетель простого народа, является нам сегодня, сойдя с креста, к которому пригвоздило его неверное понимание; он является нам как врач, как учитель расовой гигиены».

Национал-социализм отверг традиционную и пиетистскую узость взгляда — но лишь затем, чтобы еще крепче утвердиться в своей духовной нищете! Тот факт, что последователи новой религии практикуют некие церемонии, в ходе которых зачитывают пассажи из «Заратустры», окончательно лишает эту комедию какого бы то ни было сходства с ницшевским требованием, делая ее всего только вульгарной фразеологией, которую пустые фигляры навязывают людям посреди всеобщей усталости.

В заключение необходимо добавить, что властители Рейха, как кажется, очень мало, и чем дальше — тем меньше поддерживают это разнородное движение: роль, сыгранная Гитлером в этом свободном, антихристианском и прикрывающемся притом именем Ницше энтузиазме, таким образом, можно считать завершенной — и завершенной с позором.

Остается, — и это, быть может, всего серьезнее, — серия попыток г-на Альфреда Боймлера, использующего реальные знания и даже некоторую теоретическую строгость, изобрести политическое ницшеанство. Его небольшая книга «Ницше, философ и политик»[23], выпущенная издательством «Реклам» в каком-то совершенно невероятном количестве экземпляров, выводит из лабиринта ницшевских противоречий учение о народе, объединенном общей волей к власти. Поскольку подобная работа была и в самом деле возможна, кто-нибудь неизбежно должен был ее написать. Выстроенный в ней образ в целом отличают ясность, новизна, примечательная искусственность и логичность. Можно ли представить себе Ницше, однажды задавшим себе вопрос: «Для чего может быть испытанное и познанное мною приложено с пользой?» Г-н Боймлер не преминул сделать это за него. И так как невозможно прилагать нечто с пользой к чему-то несуществующему, г-н Боймлер по необходимости говорит о том сущем, которое налагает обязательства на него и должно было налагать их на Ницше — о сообществе, к которому тот и другой всецело принадлежат по факту рождения. Подобное рассмотрение было бы корректным лишь в том случае, если сформулированная таким образом гипотеза могла иметь смысл для самого Ницше. Можно предположить иное: сам Ницше считал испытанное и познанное им отнюдь не тем, что можно приложить с пользой, а чем-то самоценным. Подобно тому, как Гегель ждал, когда же прусское Государство воплотит в себе Дух, Ницше мог втайне ожидать, что Германия, после всей высказанной в ее адрес брани, даст Заратустре тело и заставит звучать его голос... Однако представляется, что ум г-на Боймлера — куда более требовательный, чем каких-нибудь Бергмана или Олера, — сходу отбрасывает столь комичные интерпретации. Он считает целесообразным пренебречь всем тем, что Ницше самым неоспоримым образом полагал не средством, а целью, и это свое открытое небрежение выражает в ряде утвердительных предложений.

Ницше говорил о смерти Бога в великом волнении, свидетельствуя о все превышающем внутреннем опыте. Боймлер же пишет:

Чтобы точно понять позицию Ницше в отношении христианства, никогда не следует упускать из виду, что его основополагающая формула, «Бог умер», имеет исторический смысл.

Описывая то, что он испытал, когда образ вечного возвращения предстал перед ним впервые, Ницше писал: «Сила моих чувств заставляла меня одновременно дрожать и смеяться... это были не слезы умиления, но слезы ликования...»

В действительности, — утверждает Боймлер, — идея вечного возвращения не имеет в системе Ницше никакого значения. Нам следует воспринимать ее как в высшей степени личный опыт. Она не обнаруживает ни малейшей связи с его основополагающей мыслью относительно воли к власти и, будучи воспринята серьезно, даже раскалывает связность этой концепции.

Из всех драматических образов, что делают жизнь Ницше разрывом и удушающей человеческое существование борьбой, идея вечного возвращения является, несомненно, самой недоступной для понимания. Однако же перейти от неспособности ее понять к тому, чтобы не принимать ее всерьез — значит пересечь ту границу, по ту сторону которой лежит предательство. Муссолини некогда признавал, что доктрину Ницше нельзя свести к идее воли к власти. Г-н Боймлер же, в характерной манере настаивая на своем предательстве, признает это в перспективе ни с чем не сравнимого действа: он кастрирует ее средь бела дня...

Использование Ницше требовало прежде всего того, чтобы его волнующий опыт был противопоставлен системе и уступил ей место. Но требование его идет куда дальше.

Понимание мифа Боймлер противопоставляет пониманию Революции: это последнее, по его мысли, будет связано с будущим, а первое — с острым переживанием прошлого[24]. Национализм же по сути своей предполагает закабаление прошлым. Левинас в своей статье в Esprit (от 1-го ноября 1934 года, с. 199-208) предложил, исходя из такой позиции, философское осмысление этой частной формы расизма, и оно оказывается глубже, чем у его сторонников. Если мы обратимся к самому существенному в этом тексте, то глубинное противоречие между учением Ницше и его порабощением проявится на сей раз, быть может, с достаточной силой:

Значение, придаваемое этому переживанию тела, — пишет Левинас, — которым западный мир никогда не хотел удовлетвориться, обретается в основе новой биологической концепции человека. Биология, несущая в себе самой нечто фатальное, становится больше, чем просто предметом духовной жизни, она становится сердцем. Мистический голос крови, отсылки к наследственности и к прошлому, загадочным носителем которых служит тело, уже не являются проблемами, решить которые способно лишь мое суверенное и свободное «Я». И мое «Я» не вносит в их разрешение ничего, кроме непонимания того, что эти проблемы собой представляют. Этим оно конституируется. Сущность человека заключается уже не в свободе, а в некоего рода привязке...

С этих пор вся социальная структура, несущая в себе освобождение от тела и им не озабоченная, начинает подозреваться в отречении, в предательстве... Немедленным результатом такой конкретизации духа является общество, основанное на принципе крови... Всякое рациональное уподобление или мистическое сообщение душ, которое не вписывается в это сообщество крови, делается подозрительным. Однако новая форма истины не отвергнет формальную структуру истины и не перестанет быть всеобщей. Истина вполне может быть моей истиной в сильнейшем смысле этого притяжательного — она должна стремиться к созданию нового мира. Заратустра не довольствуется собственным преображением, он спускается со горы и несет свою благую весть людям. Как может всеобщность сочетаться с расизмом? Здесь мы имеем дело с модификацией самой идеи всеобщности. Она должна была дать место идее экспансии, ибо экспансия некой силы предполагает совершенно иную структуру, чем структура распространения той или иной идеи... Ницшевская воля к власти, в современной Германии заново обретенная и возвеличенная — это не только новый идеал, но идеал, несущий в себе к тому же новую форму всеобщности: войну, завоевание.

Не утруждая себя доказательствами, Левинас настаивает здесь на тождественности ницшевской позиции с расистской, но в действительности же с очевидностью демонстрирует то, что сравнивать их нельзя и что они во всем противоположны друг другу.

Сообщество крови[25] и его привязка к прошлому в своем сочетании максимально удалены от взгляда человека, который, исполнившись гордости, произносит имя «безродного». И для людей, не разделяющих всецело парадокс и другого имени, произносимого с не меньшей гордостью, ДИТЯ ГРЯДУЩЕГО[26], понимание Ницше следует считать невозможным. Ницшевский миф грядущего[27] служит здесь ответом боймлеровскому пониманию мифа как острому переживанию прошлого. Грядущее, чудесное неизведанное грядущее — вот единственный повод для ницшевского праздника[28]. «Человечность в мысли Ницше обретается чаще впереди, чем позади, — да и как, вообще говоря, идеал может быть в прошлом?»[29] Это агрессивное и бескорыстное дарение себя грядущему, противостоящее шовинистской и привязанной к прошлому алчности, — только такое дарение может увековечить в лице требующего отречения Заратустры столь значительную фигуру, как Ницше. Как могут сегодняшние «безродные», будучи освобождены от гнета прошлого, пассивно наблюдать за тем, как одного из них, испытывавшего ненависть к убожеству патриотизма и узревшего СТРАНУ ДЕТЕЙ СВОИХ, пытаются привязать к этому убожеству? Заратустра, покуда взгляды остальных были прикованы к стране отцов, к отечеству, Заратустра узрел СТРАНУ ДЕТЕЙ ИХ[30]. Мир сей, покрытый прошлым подобно покрытому язвами человеку, не знает образа ни более парадоксального, ни более страстного, ни более величественного.

В том простом обстоятельстве, что ошибка Левинаса была возможна (ибо речь в данном случае идет, без сомнения, об ошибке, не о предвзятости), есть что-то трагическое. Губительные для людей противоречия странным образом оказываются вдруг неразрешимыми. Ибо если противоположные друг другу партии адаптируют к своим взглядам противоположные решения, разрешая, казалось бы, эти противоречия, то речь идет лишь о громадных упрощениях; и эти иллюзорные решения на самом деле лишь предоставляют нам некие возможности избежать смерти. Освобожденные от прошлого есть также и привязанные к разуму; всякий не привязанный к разуму есть раб прошлого. Для того, чтобы продолжаться, политическая игра вынуждена прибегать к множеству ложных позиций: и нам не кажется возможным, что со временем они как-то изменятся. Вместе с самой жизнью преодолеть законы разума, отозваться на требования жизни, хотя бы они и шли вразрез с разумом, — в политике означает связать свою плоть и кровь с прошлым. Жизнь, однако же, при этом требует не освобождения от прошлого, а рациональной системы всякого рода административных мер.

Образовывающее жизнь страстное и хаотическое движение, отвечающее всему тому, что требуется ей из странного, нового, утраченного, вовлекается иногда и в политическое действие: но речь идет лишь о недолговечной иллюзии! Движение жизни смешивается с ограниченными движениями политических образований только лишь при определенных обстоятельствах[31]; во всех же прочих случаях оно простирается далеко за их пределы, а именно — туда, где теряется взгляд Ницше.

Далеко за пределами, там, где приспособленные ко временам и целям упрощения утрачивают всяческий смысл, где существование и чреватая им вселенная вновь предстают взору как лабиринт... Именно к этому лабиринту, заключающему бесчисленные жизненные возможности, а не к приземленным нуждам тяготеет противоречивая мысль Ницше в своем стремлении к укутанной тенями свободе[32]. В сегодняшнем мире она, как кажется, является тем единственным, что избежало давления земных забот, что не дают открыть глаза достаточно широко. Те же, кто заметил уже пустоту предлагаемых политическими партиями решений, кто не видит уже в вызываемой этими партиями надежде ничего, помимо удачной возможности начать войну, единственным запахом которой является запах смерти, изыскивают себе веру по мерке охватывающего их содрогания: для человека это возможность обрести уже не флаг и те бессмысленные убийства, перед которыми этот флаг и проносят, но все то, что может еще в целом мире быть предметом для смеха, ликования и жертвоприношения...

«...наши предки — писал Ницше, — были самыми беспощадно честными христианами христианства, жертвовавшими во имя веры имуществом и кровью, сословием и отечеством. Мы — делаем то же. Но во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, вам это лучше известно, друзья мои! Скрытое да в вас сильнее, чем любые нет и может быть, которыми вы больны вместе с вашим веком; и когда вам придется пуститься по морям, вы, невозвращенцы, то и вас вынудит к этому — вера!..»[33]

Вера в учении Ницше предполагает наличие секты или же «ордена», властительная воля которого соделает человеческую участь свободной, вырвав из опутывающих ее сетей как рационального услужения производству, так и иррационального услужения прошлому. Что перевернутые с ног на голову ценности не могут быть сведены к полезности, — в этом заключается принцип значимости жизни, который сияет столь ярко, что возвышает к себе все подчинившееся яростной воле жизни. И за пределами такого конкретного понимания учение это не оставляет места непоследовательным прочтениям или предательствам со стороны претендующих на то, чтобы их мнение принимали в расчет. Это закабаление стремится охватить все человеческое существование, — и такова судьба всякого свободного существования, которое не сумеет этого избежать.

[1] OEuvres posthumes, trad. Bolle, Ed. du Mercure de France, 1934, § 858, p. 309.

[2] Об Э. Фёрстер-Ницше см. некролог В.Ф. Отто в Kantstudien, 1935, № 4, с. V (два портрета); лучше, однако, прочесть Э. Подаша, L'effondrement de Nietzsche, (пер. с нем.), N.R.F., 1931. Подаш описывает реальные отношения между Ницше и его сестрой (люди навроде моей сестры неизбежно становятся непримиримыми врагами моего образа мысли и моей философии, цит. по: Подаш, с. 68): на счет этого «врага» уже было отнесено исчезновение документов и позорные лакуны в Архиве Ницше.

[3] Письмо от 21 мая 1887 года, опубл. на фр. в Lettres choisies, Stock, 1931.

[4] Второе из двух писем Т. Фритшу, опубл. на фр. трудами М.П. Николя (De Hitler a Nietzsche, Fasquelle, 1936, c. 131-4 [Рус. пер.: Ницше Ф. Письма / Сост., пер. с нем. И.А. Эбаноидзе. М.: Культурная революция, 2007. С. 273]). Следует сказать, что сочинение Николя, чья позиция в целом соответствует нашей, представляет собой большой интерес, и что он привлекает к своему рассмотрению немало важных документов. У нас, однако, вызвало сожаление его идущее впереди всего прочего стремление доказать г-ну Бенда, что тот не должен быть так враждебен к Ницше... и нам хотелось бы, чтобы г-н Бенда оставался верным себе.

[5] Friedrich Nietzsche und die deutsche Zukunft, Leipzig, 1935. Р. Олер принадлежит к семье матери Ницше.

[6] Перевод приводится по изданию: Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Казус Вагнер. Антихрист. Ecce Homo. Человеческое, слишком человеческое. Злая мудрость. Минск: Харвест, 2009. С. 169.

[7] Там же. С. 170.

[8] В первом из двух писем Т. Фритшу: см. выше, прим. №4.

[9] «Разве не было правых и левых гегельянцев? Существуют, может статься, также правые и левые ницшеанцы. И мне представляется, что сталинская Москва и Рим, первая — неосознанно, второй же — вполне сознательно, как раз-таки и представляют эти два ницшеанства» (Дриё ла Рошель, Socialisme fasciste, N.R.F., 1934, p. 71). В статье, откуда я взял эти строки (под названием «Ницше против Маркса»), г-н Дриё, полностью признавая тот факт, что «в будущем от его мысли, приложенной рукастыми мужиками к собственной пользе, останутся одни только выжимки», сводит Ницше к инициативной воле и о отвержению прогрессистского оптимизма...

В реальности, а может быть даже и в сущности, это различение двух противоположных версий ницшеанства в целом является не менее резонным. В 1902 году, в фельетоне, озаглавленном «Ницше, невольный социалист» («Journal de Debats» от 2 сентября 1902 года) Бурдо говорит о правых и левых ницшеанцах — правда, в ироническом ключе.

Жорэ (в своем женевском докладе отождествивший между собой сверхчеловека и пролетариат), Брэк (переводчик «Человеческого, слишком человеческого» на французский), Жорж Сорель, Фелисьен Шалэ могут цитироваться во Франции как леваки, отмеченные при этом влиянием Ницше.

Очень жаль, что текст доклада Жорэ был утрачен.

Кроме того, важно отметить, что фундаментальным трудом о Ницше мы обязаны Шарлю Андлеру, издателю, симпатизирующему «Манифесту коммунистической партии».

[10] Volonte de puissance, § 1026 (?uvres completes, Leipzig, 1911, t. XVI, p. 376). [Рус. пер.: Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Культурная Революция, 2005. С. 541].

[11] Gay savoir, § 377.

[12] Ницше говорит об аристократии, говорит даже о рабстве, но, высказываясь насчет «новых господ», он пишет об «их новой святости», «их способности к отречению». «Нижайшим дают они право быть счастливыми, самим себе отказывая в счастье», — пишет он.

[13] Volonte de puissance, § 942 (?uvres completes, Leipzig, 1911, t. XVI, p. 329) [Ницше Ф. Воля к власти. С. 508].

[14] Известно, что гегельянство в той его версии, что представлена в трудах Джентиле, на практике является официальной философией фашистской Италии.

[15] Sub verbo «Fascismo». Изначально ст. была переведена как: B. Mussolini, Le Fascisme, Denoel et Steele, 1933.

[16] Применительно к народу Муссолини пишет: «Речь идет ни о расе, ни об определенной географической области, но об исторически протяженной общности, о людской массе, объединенной общей идеей, каковая есть воля к власти» (Ed. Denoel et Steele, p. 22)

[17] В статье, опубликованной романским журналом и воспроизведенной у Maргариты Дж. Сарфатти (Mussolini, trad. fr., Albin Michel, 1927, p. 117-21)

[18] Der Mythus der 20. Jahrhunderts, Munich, 1932, p. 523 [Рус. пер.: Розенберг А. Миф XX века. Оценка духовно-интеллектуальной борьбы фигур нашего времени. Tallinn: Shildex, 1998. С. 387].

[19] Ницше Ф. Письма. С. 271.

[20] Der Mythus der 20. Jahrhunderts, p. 55 [Розенберг А. Миф XX века. С. 31]. Эта враждебность фашистов к хтоническим божествам, к божествам Земли, вне сомнения, наиболее четко определяет их положение в мире психологии или мифологии.

[21] О немецком неоязычестве см. статью А. Бегина в Rev. des Deux-Mondes от 15 мая 1935 года.

[22] Следует отметить, что в отношении нашего современника, писателя Людвига Клагеса, знаменитого в первую очередь благодаря своим работам по характерологии, барон Сельер (De la deesse nature a la deesse vie, Alcan, 1931, p. 133) использует слово «acephale», «безголовый»... Клагес является также автором одной из самых важных книг, посвященных Ницше: Die psychologischen Errumgensschaften Nietzsches, 2^eed., Leipzig, 1930 (1^reed.: 1923).

[23] Nietzsche, der Philosoph und Politiker, Leipzig, 1931; два цитируемых нами пассажа — это страницы 98 и 80.

[24] См.: Selliere, op. cit., p. 37.

[25] В целом Ницше интересуется красотой тела и народа, хотя этот интерес и не означает для него необходимости создания ограниченного сообщества крови (фиктивного или же нет). Полагаемая им связь между людьми в сообществе — это, без сомнения, связь мистическая, речь здесь идет не об отечестве, а о «вере».

[26] Gay savoir, § 377, под заглавием «Мы, безродные».

[27] Der Mythus der Zukunft dichten! — пишет Ницше в примечаниях к Заратустре (?uvres completes, Leipzig, 1901, t. XII, p. 400).

[28] Die Zukunft feiern nicht die Vergangenheit! (тот же пассаж, что и в примечании выше); Ich liebe die Unwissenheit um die Zukunft (Gay savoir, § 287).

[29] ?uvres posthumes (?uvres completes, Leipzig, 1903, t. XIII, p. 362).

[30] Ainsi parlait Zarathustra, 2-я часть, «О стране культуры». «...и изгнан я из стран отцов и матерей. Так что люблю я еще только страну детей моих... Своими детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов» [Рус. пер.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра. К генеалогии морали. Рождение трагедии. Воля к власти. Посмертные афоризмы. Минск: Харвест, 2009. С. 103].

[31] Мерку здесь может задать революция, подобная революции русской. То, что вся человеческая реальность оказывается здесь заново поставлена под вопрос по факту переворачивания всех материальных условий существования, внезапно становится здесь ответом на некое безжалостное требование, но нельзя знать заранее, что она с собой принесет: революции редко когда соответствуют интеллигентским предположениям относительно их результатов. Несомненно, что движение жизни имеет мало общего с более или менее депрессивными последствиями таких травм. Оно обнаруживается в активных, творческих, но при этом неспешных смутных предпосылках, о которых людские массы сначала не осознают. Совершенно неприемлемо было бы путать их с тем регулированием, которого требуют сознательные массы, действующие в соответствии с политическим планом, вышедшим из-под пера более или менее склонных к диалогу специалистов.

[32] Эту единственно возможную интерпретацию «политической мысли» Ницше замечательно выразил Ясперс. Далее (на с. 28) мы еще приведем длинную цитату, которая позволит нам отдать ему должное в этом плане.

[33] Заключительная часть §377 «Веселой науки» под заглавием «Мы, безродные». Этот пассаж характеризует позицию Ницше пред лицом современных ему политических реалий точнее любого другого.

Перевод с французского Алексея Зыгмонта под редакцией Веры Крачек.