|
|
Чема-чудотворец ~ “И дух Божий носился над водою” — И что, ты веришь в существование бога? Или, может, богов? — Флорентино отлично говорил по-русски, знал язык ещё со времен советско-кубинской дружбы. И с тех же времён остался убеждённым марксистом. На его книжной полке даже валялось пособие “Основы научного атеизма”. — Нет, напротив. Если бы я был убеждён в существовании бога, он бы меня, скорее всего, не заинтересовал. Верить интересно, когда это по крайней мере абсурдно. Я думаю, у бога есть другая форма присутствия. Не существование, как у всех вещей в мире, а нечто иное. Можешь называть это несуществованием, — Н. спешил на церемонию сантерии, переворачивая содержимое своего чемодана в поисках свежей белой футболки. — Тогда и люди, раз они созданы по образу и подобию божьему, не существуют… Но они, то есть, мы — существуем, и какое нам тогда дело до какой-то странной фигни из небытия? Что-то не сходится у тебя… — Флорентино даже оторвался от компьютерной игры. — Да всё прекрасно сходится! Мы существуем такими, какими вылепили нас окружающие силы, такими, какие маски нам надели в детстве другие люди в масках желаний. Но что мы по сути? Пустота. И только мы, люди, можем это понять. Я думаю, что бог сотворил все вещи и всех животных, все моря, океаны, небо и сушу, а нас забыл сделать. Прилёг отдохнуть, в общем, и забыл о своём главном плане. И вот из этой забывчивости мы и родились. Тем и отличаемся от всего существующего. Мы всегда притворяемся кем-то или чем-то, мы всегда чем-то или кем-то одержимы, иначе, сами по себе, мы бы и не существовали, Флорентино. Ты знаешь, что младенец начинает улыбаться на 42-й минуте жизни, просто копируя улыбку родителей? При этом ему не радостно, радость подгоняется под нее потом, когда мозга становится больше, и он в состоянии копировать чувства. Родители тоже скопировали всё у своих родителей, у друзей, учителей, любовников и врагов, а те у своих. Что в изначальном? Пустое тело, просто жизнь или ничто, это и есть забытье бога, наша свобода. — Возвращайся пораньше, завтра всё-таки в аэропорт. *** Первую половину дня Н. провел у океана, наблюдая за тем, как вода поглощает плотики с приношениями для афро-карибских морских богов, как она скатывается по черным телам и наполняет белый хлопок одежды: кубинцы купались и пели свои магические песни на смеси испанского с йоруба. Н. видел океан впервые, — океан показался ему похожим на смерть. Глядя на волны, Н. думал о том, что, родившись из беспамятства Творца, люди обречены на бесконечное жертвоприношение, на то, чтобы лепить друг друга при помощи насилия и подражания: “Поэтому-то жизнь и представляет собой цепочку злодейств и узор из опасных связей: безо всего этого мы оказались бы слишком пусты, распались бы прямо в воздухе”. Вода качала оставленные в ней подношения, цветы и фрукты, облизывала разложенные на берегу тушки жертвенных птиц. Люди пританцовывали и славили Олокуна, местного Посейдона. Н. грезил сценой из давно виденного фильма, в котором чернокожие рабы, взявшись за руки, уходили в воду, топились в волнах, полагая, что там, в стране смерти, они встретят своих предков и обретут свободу. Он вспомнил афоризм какого-то философа: «В смерти есть много смерти, но есть и жизнь», — так можно было бы сказать и об океане. *** После сантерианского обряда и купания Н. отправился в трущобы на окраине Гаваны. Неужели нищета может быть такой обаятельной? Пожалуй, можно встать на сторону угнетённых, если замечаешь, что многие из них живут куда лучше угнетателей. В трущобах царили бандитские танцы, праздное безделье, хищное алкание, коварное колдовство, животная грациозность. Здесь, наверное, даже толстяки никогда не наступали другим людям на пятки: жизнь приучила всех быть настороженными пантерами, ходить на гибких конечностях, мгновенно ориентироваться в происходящем, чувствовать всё на расстоянии, двигаться в общем ритме. Н. вспомнил о родине, населенной сонными, неуклюжими увальнями, о рыхлых толпах в кишечнике метрополитена. “Люди с неопределенными очертаниями и сытыми мёртвыми ртами, вас здесь нет!” — ему нравилось говорить с собой поэтическими образами, прихотливо, подбирая слова будто бы на публичном выступлении. В голове Н. начали виться узоры из мыслей. Он представил, как в колониальные времена заворожено созерцает рабов, их сильные, полные драматизма фигуры, как сочувствует им и переживает за их свободу, но одновременно знает: отмена рабства снизит драматический накал красоты, собьет тонус существования: “Пожалуй, будь я плантатором, я бы ни за что не позволил рабам заниматься образованием — разве можно портить таких прекрасных людей грамотой? Ах, если на Кубе однажды восторжествует благосостояние, то афро-карибская магия просто рассеется. Нет ничего более унылого, чем средний достаток. Живописны только абсолютная роскошь и совершенная нищета. А вот нам, людям “цивилизованного мира”, приходится нести на себе груз ста оттенков серого, а также печать ума и образования, не говоря уже о других пренеприятных ношах”. Н. вообразил, что мыслит примерно так же, как Мать Тереза, когда она категорически запрещала модернизировать свои клиники и отказывалась от новейших обезболивающих, — ведь она, собственно, никогда не боролась против нищеты, а скорее за то, чтобы нищие вдруг обнаружили себя в каком-то нелогичном достоинстве своей жизни, то есть, в чём-то божественном. Накануне Н. спорил с Флорентино не только о боге, но и о рабовладении. Флорентино напал на церковь, которая несколько столетий молча поощряла рабский труд, а Н. ответил, что люди, которые действительно любили чернокожих, наверное, сожалели об отмене рабства — ведь всегда хочешь владеть тем, что нравится, да и ограничивать имеет смысл лишь то право, которое действительно признаёшь — иначе, у власти теряется внутреннее содержание — а вот те, кто презирал негров или был равнодушен к ним, наверное, первыми проголосовали за конец рабовладения. Н. не стал отказывать себе в том, чтобы озвучить ещё один парадокс: — Я считаю чернокожих в некотором роде «высшей расой», и, если бы настало новое рабовладение, предпочёл бы, наверное, их рабам-славянам — исключительно из признания за африканцами особой эстетической и биологической, даже духовной ценности. — Скажи это чернокожим, — съехидничал тогда в ответ Флорентино. Но чернокожие слишком не испорчены, чтобы “правильно понять” Н., и, услышь они что-то в этом роде, скорее всего, просто врезали бы ему в рожу. А Флорентино, он — белый, коммунист, потомок испанских конкистадоров. Вместе со всем остальным белым миром (разумеется, за исключением Н.) он разуверился в чудесах, в том, что жизнь и смерть имеют какую-то тайную, скрытую от ума сторону. Когда Н. прилетел в Гавану, он заключил с Флорентино пари, заявив, что ещё до отъезда получит весть свыше, некое чудесное знамение в подтверждение того, что бог до сих пор пребывает здесь, с кубинцами. — От какого бога ты собираешься получить весточку? — поинтересовался Флорентино. — От Иисуса, — не особенно задумываясь над тем, что говорит, сообщил Н. — А чего же не от африканских ориша? — насмешливо уточнил Флорентино. Тут уж Н. развернулся: — Принято думать, что католические святые здесь — это маски, которые скрывают африканских духов. Но, знаешь, по-моему, это глупость. Маски вообще ничего не скрывают, они только раскрывают. Чернокожим ли об этом не знать? А Африке надевают маски танцующих богов, чтобы становиться этими богами. Так и с сантерией: истинный смысл был не в том, чтобы спрятать своих духов и идолов от католических властей в католических же образах, а в том, что Чанго будет настоящей Святой Барбарой, когда от самой Барбары ничего не останется, когда языки иссякнут и вера прекратится, и останется только одна любовь. Любовь и танцы! Антропологи ищут африканских духов под масками католических святых, а я найду католических святых в ориша. Вот увидишь, Иисус мне покажет себя, он предстанет пред мои очи, и я найду его следы. — Ты сумасшедший, — предупредил Флорентино. И всё же оба они стали ждать: пошлют ли Н. святые своё чудесное знамение? Прошло три недели. Назавтра Н. ожидал самолёт домой, но пока так ничего особенного и не произошло: Н. успел столкнуться с хитрыми наркодилерами, с ретивыми полицейскими, с гробовщиками, которые приторговывают человеческими останками для тайных ритуалов, и даже с кубинскими масонами. Но никаких вестей ни с кем из них Иисус ему не послал. *** Ещё немного погуляв под настороженными взглядами обитателей трущоб, Н. вышел на трассу и поймал машину: “Malecon, por favor, cafeteria Bim-Bom… Ocho pesos? Si”. Bim-Bom — это всем известное в Гаване кафе, где в любой вечер можно подцепить какого-нибудь красавчика. “Если очень ты богат, и при том с огоньком, можешь ночку скоротать с голубком, с голубком!”. На самом деле “очень богатым” для этого нужно быть только по местным меркам, — на Острове Свободы нет морального чванства, а холодильники у тех граждан, которые ими располагают, чаще всего пусты — и о чудо социализма: Куба — одна из немногих стран, где не геи притворяются натуралами, а натуралы притворяются геями — всё для того, чтобы подзаработать dinero. В кафе Bim-Bom к Н. сразу подсел парень полу-уголовного вида, у него были большие с каким-то дворовым прищуром глаза, длинные ресницы, орлиный нос и в меру спортивная фигура. Он начал с фразы “Do you like my face?”, и весь дальнейший разговор продолжался на ломанном английском. Секс как таковой Н. не слишком интересовал, ему нравился не столько секс сам по себе, сколько силовые линии, которые его пронизывают: личности, ситуации, хитрость, воображение, флирт, сюжетика встречи. Н. предпочитал привкус вкусу, и свои предпочтения называл “делом привкуса, а не делом вкуса” — это гнездящееся внутри Н. наполовину-небытие, вероятно, и было причиной, по которой он тянулся к “горячим”, витальным людям, — той же прохладе своего духа он был обязан и частыми приступами меланхолии. Вот и в этот вечер Н. уже успел заскучать, и ему вдруг расхотелось разбавлять время возвратно-поступательными движениями в компании Чемы (так звали парня — сокращение от двойного имени Хосе Мария, как успел объяснить его обладатель). Н. потянул юношу сначала в ближайший ресторанчик, а затем смотреть на океан. По ходу общения Чема беспокоился всё больше и больше, и Н. понимал, почему: Чема думал, что этот вечер может пройти зазря, ведь Н. отказывался идти к нему домой, а, значит, не видать Чеме и гонорара за “relax”, как тот скромно называл свои интимные услуги. — Чема, — твёрдо сказал Н., — не переживай, я подарю тебе деньги просто так, а сейчас давай погуляем по набережной. — Правда? — удивился тот. Н. заверил, что правда, но ещё пару раз его визави возвращался к этому вопросу. Наконец, они направились к Малекону: пять километров каменного бордюра между океаном и городом, весёлые прохожие по одну сторону и холодные рыбы по другую. Но до царства Олокуна они не дошли, поскольку Чема применил хитрость. Как только пара свернула на Калле Хоспиталь, вдруг “выяснилось”, что “вот в этом доме” живёт сестра Чемы, и было бы крайне невежливо, проходя мимо, не навестить её, — можно подняться буквально на минутку, выпить кофе и продолжить свой путь. Столь резкий разворот маршрута сначала насторожил Н., но тут же он понял, что именно эти новые, крайне сомнительные обстоятельства способны развеять начавшуюся было сгущаться скуку. Да нет, они уже её развеяли: Н. согласился — в конце концов, Чема мог оказаться настоящим бандитом (это бы так соответствовало его лицу!), и Н. угодил бы в криминальную переделку в последний день своего пребывания в Гаване. Искушение было слишком велико. Когда они поднялись к “сестре” Чемы по широкой каменной лестнице, то из центра города Н. вдруг попал в трущобы: за великолепием старинного фасада скрывалась вопиющая нищета. В углу просторной пыльной прихожей высился стеллаж, а на полках стояли массивные католические статуи из раскрашенного дерева. Они были никак не меньше полуметра в высоту, и стояли там совершенно буднично, — также обыкновенно, как запыленные банки с маринадами, которые размещают в чуланах и погребах на родине Н. Навстречу гостю выкатились две женщины, старая и молодая, а с ними маленький чумазый мальчик в рваной майке. Наверняка, это никакая не сестра, а жена Чемы, отправившая его подзаработать денег, а это их ребенок, подумал Н. На Кубе женятся очень рано, а Чема сказал, что ему уже девятнадцать. В комнатах было голо, вместо кофе Н. дали стакан воды. Обойдя единственное в комнате кресло, Н. вышел на балкон и подозвал к себе Чему. Он стал говорить ему, что уже совсем поздно, а они так и не добрались до набережной. Малекон был виден с балкона, запах океана и шум улицы буравили воздух и врезались в ноздри Н. Но Чема в ответ опять заговорил про “relax” и про то, что его “сестра” уже приготовила для них комнату. Н. посмотрел на стакан с водой: похоже, там нет ни снотворного, ни яда. Вытащив из кармана 60 куков (завтра Н. улетал и оставшиеся кубинские деньги ему были просто не нужны), он протянул их Чеме: “It’s for your family”. Н. было интересно, пойдёт ли теперь Чема гулять с ним или нет, ведь деньги он уже получил, причём намного больше, нежели рассчитывал. Однако, Чема взял Н. за руку и твёрдо повел в приготовленную “сестрой” комнату: там было совершенно пусто, если не считать набросанных на пол матрасов, прикрытых несвежей простынкой. Чема нежно обнял и поцеловал Н. Удивительно честный и принципиальный продажный юноша, подумал Н. “Такой, наверное, когда-то была Мария Магдалина. Ведь, наверняка, она старалась не отпускать просто так тех клиентов, которые платили ей, но ретировались из-за плохого настроения или каких-то срочных дел, если, конечно, такое в те времена было возможно”. До океана в ту ночь они так и не добрались. Одеваясь, Н. заметил, что кроссовки Чемы страшно потёртые и прохудившиеся. На самом Н. были фирменные сандалии из дорогой кожи. Он подумал, что вернется сюда завтра утром, перед тем, как поехать в аэропорт, и отдаст Чеме свои сандалии. Возможно, он отдал бы их сразу, но идти обратно босым — это было бы уж слишком эксцентрично: вообще-то Н. не был склонен к благотворительности, но контраст между красотой кубинцев и теми условиями, в которых они живут вызвал в нём приступ обостренного чувства справедливости. Конечно, Н. понимал: как только снабдить кубинцев спокойствием, едой и айфонами, огонь в их глазах начнёт меркнуть, семейные ценности победят проституцию, общественное спокойствие поглотит уличную преступность, современная культура выпарит колдовство, а такие парни как Чема прекратят приторговывать наркотой и заманивать иностранцев в свои наэлектризованные ожиданием квартиры-притоны. Они выучатся на менеджеров и навсегда уснут в объятиях своих скучных жён. “Что мы будем делать, если в мире наступит социальное равенство: кого жалеть, кем восхищаться, кого бояться?”. Н. вдруг понял, что Чема показал ему дух Христа. Иисус наконец выглянул из-за афро-карибских святынь: внутренняя боль Чемы засияла как нимб. Но для полноценного знамения всё-таки не хватало чего-то ещё. Погруженный в эти мысли, Н. обулся, оделся и спустился в компании Чемы и его “сестры” вниз, вдоль обшарпанных стен и выщербленных лестниц. На Кальсада де Инфанта он расцеловался с обоими, как будто они были его старые друзья, сел в такси и поехал к Флорентино. Уже по дороге Н. обнаружил, что его очки пострадали: не хватало одного стекла. Наверное, оно выпало на “ложе” Чемы: “Придётся пойти в оптику по возвращении домой и вставить другое”. *** — Всё-таки ты бродил по трущобам? — строго спросил Флорентино, ранее запугивавший Н. грабителями и убийцами, быстрыми, проворными и черными как ночь. — Я там не слишком задержался… Н. рассказал Флорентино про свой день, завершив спич барочным панегириком христианскому милосердию и уточнив после этого: — Впрочем, важнее не бороться с бедностью или богатством, а использовать и то и другое для того, чтобы жизнь насыщалась жизненностью! Чтобы жертвовать, нужны жертвы. Флорентино фыркнул и заметил, что в услышанной им истории “маловато мистики” для того, чтобы счесть её чудесным знамением: — Ты сказал, что разглядишь Христа за кубинскими духами, найдёшь его следы. Ты считаешь, что он все-таки попался тебе на глаза? Верите или нет, но в этот момент Н. как раз снимал свои сандалии, те самые, что мысленно пожертвовал Чеме, и тут из-под пятки выкатилось стёклышко от его очков: оно было цело, хотя целый вечер Н. наступал на него! — Посмотри, Флорентино! Ведь это очки, через которые я вижу мир, а вот это, — Н. показал куда-то между ногой и сандалией, — это следы Христа, о которых я тебе говорил. Они соединились. Они ещё долго спорили. Н. уверял Флорентино, что единственной задачей человека является жить ярче, острее, отчётливее, обретать судьбу, делать блистательными свои победы и свои несчастья, а вот поиски гармонии, социальной или идеологической, напротив, уводят человека от жизни, заблаговременно умерщвляют его. Н. жонглировал словами, будто те оторвались от человеческого языка и оставили свои значения, он извлекал аргументы из безосновности и чувствовал, как легко двигается в живородящем вакууме своего мышления — не так ли танцуют кубинцы, извлекая своё веселье прямо из нищеты, порождая свою телесную наполненность из ниоткуда? Но Флорентино был предан другой пустоте — бесплодной пустоте смысла: — Твой “Бог” напоминает смесь пустословия и страдания. — Пустословия, страдания и танца, дорогой Флорентино. *** Н. улетел с легким сердцем, оставив Флорентино в его доме, за окнами которого грохотал океан, проносились контрабандные омары, летали острые ножи и горячие пули, а милосердный Иисус вместе с Марией Магдалиной вселялись в тела обречённых парней в рваных кроссовках. |
