|
|
(Фернандо Аррабаль отвечает на вопросы Дмитрия Волчека) Аррабаль — один из самых жестоких режиссеров в истории кино. Пуританский критик без труда отыщет повод для лицемерного возмущения, осудит сцены изуверских пыток и казней, копрофагию или инцест. В фильме «Да здравствует смерть!» тореадора зашивают в труп только что убитого быка, в «Дереве Герники» представлен еще более злодейский вариант корриды — вместо быка закалывают лилипута, привязанного к тачке. До сих пор ранние фильмы Аррабаля способны шокировать чувствительную аудиторию. Пересматривая недавно «Да здравствует смерть», я ощутил волны беспокойства, пробегавшие по залу, когда на экране длинные ногти выкалывали глаза, бритва разрезала жука, ящерице откусывали голову. Аррабаля называют мастером скандала. Попросившему автограф шестнадцатилетнему испанцу он, не задумываясь, написал: «Я сру на родину, Бога и все такое прочее». Прочитав это посвящение, оскорбленный юноша поспешил заявить в полицию. Аррабаля арестовали, и только вмешательство Сэмюэла Беккета помогло вызволить его из тюрьмы. В прямом эфире французского «Канала Плюс», в ответ на не понравившийся ему вопрос, он дал пощечину журналисту (предварительно испросив на то разрешение ошеломленной жертвы). Диктатор Франко считал его своим личным врагом. Советские власти оказывали Аррабалю робкие знаки внимания, пытались приручить. Он отверг лестные предложения, подписав письмо французских интеллектуалов в защиту диссидентов. «Вы из Москвы? — начинает он разговор. — Я никогда раньше не встречался с русскими журналистами. Хотя мне показывали один журнал. Как называется русский «Пари-матч»? «Огонёк»? Так вот, там были на одной полосе две фотографии — я и Маргарет Тэтчер. Чудовищно, правда?» ДВ: Дон Фернандо, я видел список самых скандальных фильмов в истории кино; там были «Андалузский пес», «Виридиана», «Последнее танго в Париже», «Сало, или 120 дней Содома», «Последнее искушение Христа», «Основной инстинкт» и ваш фильм «Да здравствует смерть!». Вам уютно в такой компании? ФА: Во всяком случае, это не было моим намерением — снять скандальный фильм. Слово «скандальный» подразумевает капкан, в который попадают зрители. Я не пытаюсь расставлять капканы. «Да здравствует смерть!» — фильм очень трогательный по контексту, сюжету, по стилистике, в которой я его снял. ДВ: Возможны ли сейчас скандалы в искусстве? Не отменил ли их постмодернизм? ФА: Это власть, партия порядка называет произведения искусства провокационными и скандальными. Совершенно очевидно, что когда Дали и Бунюэль сняли «Андалузского пса», они не считали его скандальной картиной. Для них это была самая очевидная вещь, которую необходимо было сделать. Сейчас многие продюсеры и режиссеры искусственно пытаются создать скандал. Это почти никогда не удается. В конце концов, это дело случая. Нельзя с точностью сказать, почему людей шокирует, например, «120 дней Содома» Пазолини и в то же время не шокируют другие вещи. Пазолини тут не при чем, я тоже. Главное, чтобы художник знал, зачем он творит. Когда мы делали фильм «Да здравствует смерть!», я знал, что я хочу сказать. Но я знал также, что мне будет стыдно. Потому что в фильме я говорю о вещах, о которых не должен был бы говорить. Но в том и состоит обязанность художника: открывать даже то, чего он стыдится. Вспомните Достоевского. А если какой-то тип заранее ставит задачу: «Я хочу устроить провокацию», это совсем другое... К тому же нельзя сказать заранее, что будет шокировать, а что нет. ДВ: Вы участвовали в движении сюрреалистов. Сюрреализм вам по-прежнему близок? ФА: Люди, которые мне близки, которые меня интересуют, это — бунтари. Парижские сюрреалисты, битники в Нью-Йорке. В Японии, например, это была группа Мисимы. В Германии я был очень близок с концептуалистами, дружил с Йозефом Бойсом. Долгое время мы все жили в мире титанов. Титаны, как вы знаете, это персонажи древнегреческой мифологии, которые пытались изменить мир, сделать его лучше. Этих титанов звали Муссолини, Франко, Сталин, Брежнев, Горбачев, и вы знаете, по случаю с Прометеем, каковы были результаты. Модернизм был создан гениальным Тристаном Тцара. Тцара был, как и я, как Сократ, как Шатобриан, человек очень маленький, толстый, уродливый, но с огромным обаянием... В Цюрихе он создал дадаизм. У дадаизма есть два главных постулата. Первый — в искусстве и в любви все возможно. Второй — морали не существует. Кстати, одним из самых важных посетителей литературного кафе дадаистов в Цюрихе был Ленин. Исследователи говорят, что в какой-то момент Ленин стал сомневаться и выбирать между дадаизмом-ленинизмом или марксизмом-ленинизмом. В 1923 году зарождается сюрреализм. Сюрреалисты добавляют третий постулат — большевистский. То есть: тот, кто не принимает эти принципы, будет изгнан. И таковы все эти группы, например, американские битники... Я вас умоляю не верить дневнику Итало Кальвино, в котором он рассказывает, что группа битников пыталась меня изнасиловать. Я знаю, у меня необычайный шарм, но ничего подобного не было. У битников тоже была своя дисциплина. В противовес этому большевизму, три члена группы сюрреалистов, среди них Алехандро Ходоровский, Ролан Топор и я, решили основать движение «Паника». Наш театр мы начинали создать в противовес титанам. Мы мечтали о мире, из которого будут устранены титаны и наступит эпоха многих богов. Затея была безнадежная. Мы были почти убеждены, что в конце концов титаны нас пожрут. И все же нам довелось увидеть смерть титанов. И теперь мы живем в замечательную эпоху! Отныне мы боги среди богов. Во всем мире происходит ренессанс науки, ренессанс театра, поэзии, философии, ренессанс, который совершается в катакомбах. Мир больше не интересуется культурой. Это великолепно! ДВ: Жив ли сюрреализм сегодня? ФА: Группа сюрреалистов была распущена через несколько лет после смерти Андре Бретона. Но к моменту смерти Бретона сюрреализм уже умер. Сюрреализм был презираем. Бретон мне показывал отчеты из издательств, его книги не продавались. У него было очень мало читателей. Он даже гордился: «Смотрите! 5 тысяч франков за год. Все мои книги!» Он продавал сто экземпляров за целый год. Никто не интересовался сюрреализмом. Но стоило Бретону умереть, и манифест сюрреализма стал бестселлером. Так что сюрреализм и умер, и живет. ДВ: Одно из ваших высказываний постоянно цитируется: «Если это не эротично, значит это не интересно». Все ли эротичное интересно? ФА: Это интересно с эпохи Сократа, Конфуция, это мотор жизни. Секс — это бог, и скрывать это бесполезно. Я думаю, как Святой Августин, как сюрреалисты, что все возможно, когда есть любовь. И что, когда есть любовь, морали не существует. Мораль придумана только для тех, кто не знает любви. Это не значит, что мы обязаны практиковать какие-то экзотические сексуальные позы, это значит, что любовь дает высшую свободу. А разница между порнографией и эротизмом — это разница между вкусами. Между хорошим вкусом и плохим. ДВ: Поэтому вы выбрали одним из своих персонажей Казанову? ФА: Только я изменил ему имя, назвал его Каваносой. Выбрал, потому что меня очень интересуют отношения монстра с любовью. Практика показывает, что настоящие Казановы, будь то гетеросексуалы или гомосексуалисты, это всегда монстры. Физически. Это люди, как Шатобриан, как Сократ... Помните, в «Пире» Платона Алкивиад говорит: «Осторожно с Сократом! Он маленький, толстый, но у него флейта». Это то, чем он его соблазнил. И последние Дон Жуаны, которых мы знали... Например, Сартр. Истории его соблазнений, а их было великое множество, очень любопытны, потому что это истории соблазнений дьявольских, в которых секс не играл особой роли. Под конец своей жизни Сартр сказал жене: «Теперь у меня двенадцать любовниц. Двенадцать!» — Она сказала: «Но что ты с ними делаешь в постели?» — «Последний раз я занимался сексом, когда мне было тридцать пять лет». — «Что же ты с ними делаешь?» — «Поначалу я их мастурбировал, а потом уже не делал ничего». А женщины из-за него кончали с собой. Например, одна актриса, очень красивая... И всегда так. Абеляр, например. У него начинается любовный роман, когда ему отрезают член. Случай Пикассо был гениален! Все женщины писали о Пикассо, что каждое утро он просыпается с эрекцией, что у него приапизм. В 70-е годы мы поехали его повидать, и познакомились с женщиной, безумно в него влюбленной, Жаклин. У Пикассо была болезнь, очень распространенная среди пожилых людей. Простата. И так как он был коммунист, а коммунисты верили только в Соединенные Штаты, он лег в Американский госпиталь в Париже вместо того, чтобы показаться лучшим французским специалистам. И его оскопили. И он вернулся в свой дом в Сен-Мужан, и больше у него не было эрекции. И тут она его полюбила. И доказала, что любит по-настоящему. Пикассо умер, и эта женщина (она была очень красивой и, может быть, одной из самых богатых женщин в мире) не смогла жить без своего кастрата. И покончила с собой. Так что Пикассо, не знавший настоящий любви, познал ее только тогда, когда был оскоплен. ДВ: Вы полагаете, любовь — привилегия монстров? ФА: Ленни, служанка адвоката в «Процессе» Кафки, спрашивает К.: «Ваша невеста очень красива?» — «Да, — говорит К. — у нее физический изъян». — «Нет! Это у меня физический изъян! Посмотрите на мою руку!» — И показывает ему руку со сросшимися пальцами. Потому что это очень важно — иметь настоящий изъян. Красивый человек не может вызывать любви. Какую жертву, какой дар можно преподнести красивому мужчине? Никакого! И кстати, у них нет никакого успеха. Даже если они знамениты. Я провел неделю рядом с Аленом Делоном. Стоило ему выйти вместе со мной, все девушки говорили: «Ой, какой Ален уродливый, какой он некрасивый». Тогда как он был замечательно красив. Однажды вечером он вызвал проститутку, чтобы заснуть. Он был неспособен иметь успех, потому что был красив. Успех имеют только монстры. Чем монструозней мужчина, тем лучше, чем монструозней женщина — тоже. Вот. У меня тоже есть физический недостаток — мой маленький рост. ДВ: Вы уже почти полвека живете во Франции. Сегодня вы ощущаете себя в первую очередь испанцем или французом? ФА: Испанское правительство наградило меня самой большой премией, полностью запретив меня. Когда я написал «Письмо генералу Франко», я получил и другие подарки: они стали подкладывать бомбы во французские кинотеатры, где шли мои фильмы. Сейчас, когда в Испании демократия, мои книги публикуются одновременно во Франции и в Испании. Но я хочу сказать однозначно: у меня нет корней. У меня — ноги. Я родился в Африке, научился читать и писать на границе с Португалией. Затем учился в университете в Мадриде. Вот уже 46 лет живу в Париже, но два месяца в году я провожу, как правило, в Нью-Йорке. Я езжу по всему миру, выступаю с лекциями, так что повторяю: у меня нет корней, у меня ноги. Общество, которое меня интересует, это общество научное, философское, поэтическое, драматургическое. Мир философии, культуры, театра — столь замечательно мал. Писатель, маленький или большой, никогда не соберет столько публики, как британская принцесса, томящаяся от любви к своему рыцарю. За одну неделю фильм «Титаник» во Франции собрал больше зрителей, чем все театры этой страны за год. Замечательное время, великолепное время, когда вещи так разделены. Мы работаем в полной свободе. ДВ: Одно из ваших увлечений — шахматы... ФА: Мировые чемпионаты отражают состояние цивилизации. Когда Испания завоевывала Америку, естественно, партия была испанской. И играл эту партию испанский конквистадор, он был священником. А во время Ренессанса это был итальянец. Во время французской революции, это был француз, Филидор, который сказал: «Душа шахмат — это не король и королева. Это пешки!» Во времена романтизма самый лучший это Андерсен, немец, который сказал: «Важна не победа, а то, как ты выигрываешь». Название его партий — это названия сонетов, поэм. И вот вам шекспировская история: в Швейцарии Ленин скрывался под вымышленным именем Карпов. Позже в Соединенных Штатах возникает шахматный гений, который мечтает взорвать коммунизм и которого зовут Бобби Фишер. Чтобы противопоставить кого-то Фишеру Советский Союз решает создать Ленина шахмат. И этот шахматный Ленин, следуя шекспировской игре судьбы, носит фамилию Карпов. ДВ: Намерены ли вы и дальше снимать кино? ФА: Я снял шесть фильмов, последний из них — «Прощай, Вавилон» со Спайком Ли, которого я очень высоко ценю. Может быть, сниму еще один фильм следующим летом. Я снимаю очень мало. Необходимо, чтобы у меня была очень сильная потребность. Просто так я не могу. ДВ: Сотрудничаете ли вы сейчас с Алехандро Ходоровским? ФА: Я часто встречаюсь с Ходоровским, но не знаю, будет ли он что-то снимать, потому что сейчас он посвятил себя таро. ДВ:Вы тоже интересуетесь магией, как Ходоровский? ФА: Магией — нет. Это для кретинов, как Гарсия Маркес. Единственная магия, которую я люблю, это лабрадор по кличке Магия, собака одного моего приятеля. Ходоровский тоже не верит в магию. Он вдохновляется таро, чтобы нырнуть в реальность... Вот пример. Мой отец был приговорен франкистами к смертной казни, а потом исчез из тюрьмы. Он вполне мог выжить. И вот недавно Ходоровский мне говорит: «Я его найду, я уверен, что отыщу разгадку». Он берет три карты, и вынимает одну, которая называется «Суд». На ней стена, голые мужчины перед стеной и большое солнце. Он мне говорит: «Вот видишь, твой отец бежал из тюрьмы. Тут он голый, а рядом другой голый мужчина. Он открыл гомосексуальность, и поэтому спрятался от вас». А я годами обдумывал все возможные варианты его исчезновения, я искал отца повсюду, включая Советский Союз, я изучил все возможности, кроме этой, а ведь она так очевидна. Может быть, это и неправда. Но Ходоровский открыл это через таро. Он очень умный, у него дар ясновидения. Его первый фильм — «Фандо и Лис», по одной из моих пьес — я думаю, самый лучший. Там есть необыкновенная свежесть. Фильмы Ходоровского, да и мои тоже — они уникальны. В истории кино таких фильмов нет. Не говорю, что они хорошие или плохие, просто я думаю, что такие фильмы, как «Да здравствует смерть!», как мой последний фильм со Спайком Ли — абсолютно уникальны. ДВ:Что вам интересно в современном кино, кроме работ Спайка Ли? ФА: Есть такая поговорка: «Иногда я делаю грязные вещи, но у меня есть оправдание: я делаю их омерзительно». Я очень мало хожу в кино, 4-5 раз в год. И каждый раз на американскую суперпродукцию. «Титаник», «Люди в черном» — такого типа фильмы... Ужас! Но больше всего меня сейчас интересуют танцы. ДВ: В самом деле? ФА: Да, я мечтаю танцевать, как ницшеанский Бог. Но моя главная мечта — перестать писать. Я пытаюсь обе эти вещи совмещать. Последних два-три года я танцую в дискотеках. И поскольку я умею танцевать только пассодобль или вальс, и танцую пассодобль или вальс под любую музыку, окружающие приходят в ужас. К двум-трем часам утра обычно зал пустеет, и остаются только Аррабаль с подругой. Настолько я кошмарно танцую. Сокращенный вариант опубликован в журнале Premiere, июнь 1998. |
