|
|
Гадюка (или о том, как я вырос) В детстве моим любимым существом была заспиртованная в стеклянном тубусе зоологического музея двухголовая гадюка. Я нередко приходил поглазеть на нее и даже считал эту ядовитую аномалию своим тайным другом. Когда я вырос, я познакомился с одной кыргызской шаманкой, и она сообщила, что джинн, который пришел ко мне на её призыв, представляет собой невидимую змею с двумя головами. В детстве я думал, что, когда вырасту, стану красивым, меня будут любить женщины, а я их нет, и я буду пользоваться своей привлекательностью, взимая с них шоколад и сгущенное молоко. Красивым я не вырос, но женщины, тем не менее, регулярно влюбляются в меня (может, они во всех влюбляются, я не знаю), а мне, как и планировалось, они не нравятся. Самое грустное, что я давно разлюбил шоколад и сгущенное молоко — и как мне теперь жить? В детстве я хотел вырасти плохим человеком: диктатором, гангстером или на худой конец чернокнижником. Я смотрел мультики, в которых добро всегда одерживает победу над злом, и думал, что пора бы отомстить, ну или хотя бы восстановить равновесие. Потом я прочитал в книжках, что жизнь не такова, как в сказках и в мультиках, и что на самом деле всё обстоит ровно наоборот: зло в мире сильнее. И вот я вырос, но плохой человек из меня не вышел — то есть, к моему ужасу, победило добро. Теперь остается надеяться только на старость: может быть, в ней окажется, что мир — это всё-таки не мультик. В детстве я написал, точнее сказать, нарисовал свое первое литературное сочинение. Это было завещание, где буквами, составленными из человеческих косточек, говорилось: положите мне в гроб Мишутку, когда я умру. Вот я вырос, медведь сидит на полочке, по-прежнему один, кто может принять меня в жизни, а, значит, и в смерти, — и мне нечего добавить к своему завещанию. В детстве мне нравилось высокомерничать, поэтому, будучи однажды на вокзале, куда прибыл поезд из Москвы, я стал делать вид, что я на нём и приехал, оглядывая других, местных людей, провинциалов, презрительно и с большим чувством собственного достоинства. Потом я вырос и сам оказался в Москве: выяснилось, что там живут преимущественно москали, хамы и бескультурные люди, и теперь я поглядываю на них точно так же, как в детстве на своих соплеменников — причем, как раз потому, что я прибыл в Москву, а, слава Богу, не родился в ней. В детстве мне симпатизировали змеи, а позже кошки. Потом меня начали интересовать люди, не все, конечно, очень немногие, но, тем не менее — я вырос и не пойму, что с ними можно делать: они не так совершенны, как змеи, и, в отличие от кошек, не годятся в качестве домашних животных. В детстве мне нравилось обманывать. Мне нравилась не выгода, меня подкупал не результат обмана, а сам процесс, поэтому меня привлекала изощренная и чаще всего несколько нелепая ложь. Так, например, я убедил бабушку нашить на рукав своей рубашки символ, якобы представляющий собой соединенные по оси и стилизованные буквы «У» и «С», что, как я её уверил, обозначает «Учебный Сектор», в который меня тогда действительно выбрали в школе. На самом деле это был трискелион, трехконечная свастика, которую мне носить ни за что бы не позволили, если бы не “знали”, что это школьная нашивка. Мне нравилось придумывать всякие невероятные вещи, так что, наверное, из меня мог бы вырасти писатель, однако, мне по-прежнему нравится не просто придумывать свою ложь, но и воплощать её в жизнь, оборачивать правдой — поэтому я не занимаюсь литературой, таким окончательно оторванным от действительности делом. В детстве мне никогда не было как-то особенно скучно, печально или одиноко, но потом я откуда-то узнал, что это очень интересные, острые штуки — эдакие интересные, возвышенные и красивые переживания — и я решил поиграть в них. Очень долго у меня ничего не получалось, а потом вроде бы вышло — так я вырос.
***
«Я был прекрасен» — теперь я могу говорить так о тех временах, когда мог говорить: «я буду прекрасен». В детстве я был захвачен предвкушением ролей, которые я разыграю в жизни, был захвачен своим будущим, а, когда оно сбылось, выяснилось, что я могу чувствовать время (это наступившее настоящее) только из его предчувствия, которое, разумеется, осталось в прошлом: само по себе сбывающееся событие лишено вкуса, его как бы и вовсе нет. Событие есть, пока оно тебя захватывает, пока есть твоя одержимость им, есть предвкушение его свершения. Именно на этот крючок и попадаются дети (а также дикари), когда взрослые (или колонизаторы) расставляют вокруг них заманчивые сети образов, символов, товаров, слов — сети культуры и воспитания. А когда мечты сбываются, роли реализуются, статусы приобретаются, вдруг оказывается, что всё это вовсе не так уж интересно и здорово, как виделось сначала. Нет, мне не пришлось разочароваться в жизни: во-первых, я не обольщался изначально, поскольку никогда не отделял жизнь от самого себя, а, во-вторых, мне в каком-то роде нравится ужасающее пропадание существа, когда ты сначала живёшь в своём будущем, а потом, как только оно сбывается, сразу же оказываешься в своём прошлом — и там, и тут человек присутствует как призрак, хотя и не замечает этого в силу своей наивности и ограниченности. Говорят, что смерть всех уравнивает — это глупость: все равны уже при жизни, ну, разве что, дети несколько круче других обитателей жизни, но только потому, что они сами ещё не совсем есть. Опаздывающее движение — самое коварное из тех, которыми располагает исчезание. Жизнь сама — это исчезание, однако, исчезает в ней нечто и без того не существующее — жизненный смысл и субъект, который его проживает. Сам процесс этого исчезания составляет суть взросления, которое есть не что иное, как запаздывание человека к смерти. Инфантилизм же выглядит обреченной попыткой притормозить запаздывание, отвертеться от умирания. С этой точки зрения, гибель невинных младенцев, действительно является деянием божьей милости, жестоким случаем счастливой случайности, актом избирательной своевременности. Прошлое и будущее — это две мои головы, моё разорванное между ними тело — вечное приближение настоящего или смерть, — а стеклянный тубус, в который меня поймали — он ваш, это ваша культура, ваш мир, ваш ум и ваш интеллект; и это ваш текст, в котором все буквы и все улыбки — ваши, а моего здесь — только ядовитые зубы в двух змеиных головках.
22 апреля 2014 |
