#16. Инфантилия


Вадим Климов
Де Сад и его дети

Посвящается Зои Реше

Последнее путешествие на край ночи

В помещении, в котором теперь размещается наша редакция, раньше был детский сад. Он закрылся несколько лет назад, но детский дух не выветрился до сих пор. И детский сад здесь будет снова.

Владимир Путин объявил февраль месяцем ребенка, нашим ответом детским палачам с Запада. Как верные вассалы, мы бросаемся исполнить желание высшего из равных и открываем детский сад на руинах издательства.

Поэтому, не поймите нас превратно: мы все объяснили в первых двух абзацах, нам больше не нужны авторы. Отныне редакция набирает исключительно работников детского сада, преимущественно женщин и всех гендерно неопределившихся.

Хорошо известно, с какой любовью и каким почтением относятся наши авторы к детям. Мы всех их трудоустроили уже по факту сотрудничества с «Le devastateur». Ура!

Маруся Климова всегда мозолила нам глаза своей неустроенностью в литературе. Недалекий плебс принимал ее за писательницу, переводчицу, но это ошибка. Маруся прежде всего воспитательница. Советские вундеркинды определили писателей воспитателями человеческих душ. На примере Маруси мы это и проверим[1].

Жюли Реше, философ удушливого кошмара, станет прекрасным детским психологом, который научит воспитанников добру и филантропии, как последнему прибежищу Сизифа. «Детей нужно приучать к опасности, постоянно ставить в безвыходные ситуации, тыкать носом в тупик человеческого существования», — вот кредо Жюли.

Алина Витухновская с нескрываемым удовольствием займется дикцией наших питомцев. Лидер «Республиканской альтернативы многоточиям» обучит детей не только правильно произносить глухие согласные, но так же риторике и логике, которых у автора преступных стихов полные закрома.

Старейший автор без мужских генов Ника Дуброва будет водить детей на прогулки и возводить ледяные замки. Одиннадцать месяцев в России стоит лютая зима. Отличная возможность для реализации архитектурного таланта. Лед — самый инфантильный строительный материал.

И, разумеется, Ноа Шикльбургер, ответственная за кухню. Поэзия в стиле панк всегда славилась своими блестящими кулинарами. Рагу из мертвых православных животных и врагов авангарда. Шикльбургер вымоет кастрюли, протрет столы и накормит всех голодных детей России.

Если у вас есть хотя бы один ребенок, смело ведите его к нам. Дети, цветы жизни, мясо, любовь, революция, декаданс, черная романтика, общество нескончаемой темноты.

Наш детский сад называется «Последнее путешествие на край ночи».

Трагедия Вяткиных

«Последнее путешествие на край ночи» начало работу. С грехом пополам набрали воспитанников, теперь занимаемся ими с утра до вечера. Детский сад это вам не шутки, здесь каждый ребенок на вес золота.

Сегодня расскажем вам о двух воспитанниках. Это Михаил Вяткин и его сын. Когда-то давно, еще в прошлой жизни, Михаил издал замечательный микросборник «У Тани под мышкой был живой уголок». В то время автор ходил в школу, однако после выхода книги продолжил расти не в ту сторону и теперь снова детсадовец.

Феномен Михаила Вяткина уникален прежде всего тем, что он записан в «Последнее путешествие» вместе со своим сыном Николаем. Миша и Коля с удовольствием посещают наше учреждение.

Взяв Вяткиных за руки, воспитательница Маруся Климова каждый божий день выводит их на прогулку. Ника Дуброва учит детей прятаться в готических бомбоубежищах. Ноа Шикльбургер кормит крольчатиной в винном соусе и пирожными на коньяке. Вяткиным здесь хорошо.

Но кое-что все же омрачает их беззаботную жизнь. А именно то обстоятельство, что ни один, ни другой не умеют писать (с ударением на второй слог). Совсем недавно отец был поэтом, а сын — художником. Теперь же они бесправные детсадовцы, не умеющие ничего, кроме подчинения персоналу «Последнего путешествия».

Искусство Вяткиных оборвалось на самом интересном месте. Физическая аномалия, развернувшая для них ход времени в обратную сторону, прекратила творческий процесс. Безжалостная природа искалечила судьбы отца и сына, сделав их почти ровесниками, одинаково бесплодными в качестве культурных единиц.

Невыносимая трагедия… Что же касается всего остального, то наши воспитанники счастливы. Детским адом они жутко довольны. И не покинут его никогда.

Наставление Жюли Реше

Наш детский психолог Жюли Реше на днях провела замечательное занятие. Детям оно безумно понравилось… Но обо всем по порядку.

Это была выездная сессия. Жюли села с детьми в трамвай и сошла где-то в районе Крыма, прямо на побережье. Психолог дождалась прилива и лекция началась.

— Время и смерть, — объявила Жюли.

Море плескалось мартовскими волнами. У Жюли озябли руки, она спрятала их в карманы пальто. Потом попросила детей зайти в воду. Точными указаниями расставила их на разном расстоянии от берега.

Удобно расположившись на лавке, Жюли обратилась к ближайшему воспитаннику.

— Дорогой Георгий, у вас было сто семнадцать яблок, два вы съели, одно потеряли, а еще шестьдесят восемь вам подарила бабушка на восьмое марта, из которых одним вам пришлось поделиться с сестрой. Сколько яблок у вас осталось?

— Уважаемая Жюли, — подобострастно начал юный воспитанник, стуча зубами, — я безмерно уважаю вас как философа и с жадностью ребенка заглатываю все ваши мысли, кажущиеся мне одинаково великолепными. Но только не сейчас. Вы мучаете меня школярской арифметикой, в то время как тема нашей лекции — время и смерть. Пожалуйста, переходите уже к самому интересному, я весь продрог.

Прилив скрыл из видимости самого дальнего ребенка. Его голова исчезла, а вместе с ней исчезло и само дитя.

— Дорогой Георгий, — продолжила наставница, усмехнувшись, — не дело ученика критиковать учителя. Если вы действительно так высоко цените мои занятия, постарайтесь взять себя в руки и отвечать на те вопросы, которые я задаю. Это важно прежде всего для вас. Но и для нас тоже.

Мальчик печально взглянул на Реше, дрожа всем телом.

— Уважаемая Жюли, мне неловко признаться, но я забыл условия задачи. Помню только какие-то яблоки, которые нужно складывать и вычитать. Я был бы премного благодарен, если бы вы повторили задачу снова.

Прилив поглотил еще двух детей, которые без единого звука выпали из поля зрения.

— Хорошо, дорогой Георгий, мне не сложно повторить. Представьте, что у вас было девятнадцать целых яблок. Каждое яблоко можно надкусить не больше трех раз. Вы сделали шестнадцать надкусов. После вас до яблок добралась ваша сестра, которая сделала еще восемь надкусов. Известно, что сестра брезглива и не станет кусать после вас. Вопрос: сколько целых яблок у вас могло бы остаться при самом благоприятном исходе?

Мальчик едва не плакал от досады. Из-за жуткого холода он совершенно не мог сосредоточиться и понять, как решается задача. Поначалу казавшаяся элементарной, сейчас она предстала чудовищно запутанным ребусом.

Воспитанник молчал, а волны тем временем глотали одного ребенка за другим. Вскоре из воды торчал один только Георгий, вернее, его голова.

— Вы молчите, дорогой Георгий, — заметила Жюли, — но молчать вам осталось совсем недолго. Обернитесь и взгляните на своих товарищей. Их больше нет. Оставленные на произвол времени, они стали добычей смерти. Время и смерть всегда идут рука об руку. Вы так и не решили задачу. Вас тоже ждет смерть. Не сейчас, так чуть позже. Думайте о яблоках, а не о своей жалкой судьбе, никому, в сущности, не интересной.

Занятие завершилось вместе с исчезновением головы Георгия.

Жюли еще минуту посидела на лавке, любуясь разволновавшимся морем. Но и философ успел продрогнуть. Закутавшись в пальто, Жюли неспешно побрела к трамвайной остановке.

Под асфальтом — пляж, — почему-то вспомнилось ей.

Пляж, пляж, пляж! Он теперь повсюду!

Молчание и красота

Потихоньку набираем воспитанников взамен утопленным Жюли Реше. Это должны быть крепкие молодые люди, свободно владеющие устным счетом и логическим аппаратом, чтобы их не постигла участь предшественников.

Мы глубоко уважаем Жюли Реше как философа и педагога, признательны ей и ее семье (в особенности супругу и в еще большей особенности носу супруга Жюли и фотокарточкам, которые он этим носом делает), поэтому новые воспитанники должны как минимум хорошо плавать, а не идти на дно, словно Ролан Топор.

Сейчас мы немного расскажем о двух новых детях, поступивших в детский ад. Последнее путешествие на край ночи начинается…

Книжная девочка Вера Крачек, прославившаяся своими восхитительными переводами мертвых классиков, была настолько болтлива, что однажды отец наказал ее. Вначале он пригрозил, что если Вера не замолчит, то понесет наказание. Девочка испуганно сомкнула губы, для верности приложив ладони, но унять речь так и не смогла, за что и поплатилась. Суровая кара последовала незамедлительно. Мы не станем ничего о ней рассказывать, настолько это страшно.

Отметим лишь, что книжная девочка осталась жива и теперь будет воспитываться в нашем детском саду. Да, и чтобы вы не подумали ничего лишнего, отметим, что мы не принимаем в «Последнее путешествие» мертвых детей, как бы замечательно они не сохранились.

Многие могли расценить, что мы не такие, а другие. Но нет, мы именно такие. На удивление тактичные, деликатные и слегка эластичные. Кто это «вы», спросите вы. Вы это мы, ответим мы.

Второй поступивший воспитанник — Алексей Лапшин. Нас всегда удивляло, насколько точно философские и политологические конструкции Алексея выражают детский экстракт. Лапшин мудр, у него взгляд ночного филина. Но одновременно Леша всего лишь ребенок, удивительно развитый и сознательный, но детский до дрожи в коленях.

Вчера мы гуляли с ним в Ботаническом саду. Лапшин разодрал брюки, восторгаясь березами, репейником и букашками, оттаявшими после зимы.

— Как десь красиво, — то и дело восклицал он, размахивая руками.

Кудри Лапшина развевались на ветру, грудь высоко вздымалась, философ был румян и счастлив. А теперь он вместе с Верой Крачек принят в «Последнее путешествие», и ничего с этим уже не поделать.

Итак, Вера и Алексей — новые воспитанники детского ада.

Носиканство

Пользуясь случаем, хотели бы признаться, что влюблены в нос супруга Жюли Реше не меньше, чем в саму Жюли Реше. Недавно Аркадий Смолин признался, что этот, с позволения сказать, нос — главное впечатление 2015-го года, он очарован им, покорен, опустошен.

Безусловно, нос Никиты Елизарова в скором времени будет зачислен в «Последнее путешествие». Вместе со своим правообладателем или без оного — не имеет значения. Вынуждены согласиться с Аркадием: это действительно потрясающее явление, предсказанное Николаем Гоголем и Денисом Безносовым, жены которых носов не имели совершенно.

Мы должны всячески пестовать и украшать философский нос супруга Жюли Реше. Руководство де Сада берет это на кончик карандаша и будет следить за реализацией.

В самое ближайшее время будет создана Церковь Носа, библией которой станет житие «Нос и его художники»[2], предпоследняя, э[схатологическая глава которого так и называется: «Нос после носа». В ней описано то состояние бытия, в которое обратится все сущее в конце нашей манвантары.

Будет налажен промышленный выпуск святынь — маленьких медных носиков, которые можно держать на полке с разными книжками и совершать ежедневные поклонения, протирая специальным носовым платком.

Легкое касание носа костяшкой указательного пальца будет приравнено к крестному знамению. Сморкание — к всенощному бдению. Носовые платки станут именными и будут выдаваться как паспорта. «Ваш носовой платок», — так будут говорить полицейские в конфликтных ситуациях.

Не откладывайте на завтра свою новую веру, думайте о носе Никиты Елизарова и Жюли Реше уже сейчас. Устанавливайте медные носики и протирайте их нашими носовыми платками. Вся ваша предыдущая жизнь — всего лишь сон по сравнению с тем, что начнется после обращения в носиканство.

Какое счастье — осознавать, что великий философский нос никогда вас не оставит, какие бы гадости вы не совершили.

Крохотная ложка дегтя в нашей сахарной религии все же присутствует. Здесь есть ад. Причем в него попадают абсолютно все, как бы усердно они не заботились о медном носике и как бы часто не сморкались.

За каждую непрочитанную главу «Де Сада и его детей» вы будете кипятиться в котле на тысячу лет дольше. Слышите, своенравные бестолочи, по тысячи лет за каждую забытую главу!

А теперь помолимся о носе супруга Жюли Реше, носиканцы.

На краю ночи

Сегодня (или уже вчера) «Последнее путешествие» пережило нечто кошмарное. Нас до сих пор подергивает от воспоминаний. Попробуем хоть немного их ослабить, рассказав о произошедшем.

Все случилось ночью. Сотрудники разбрелись по домам, и дети остались совсем одни. Из окна струился мерцающий свет фонаря. Воспитанники сели в круг и расставили руки, коснувшись друг друга кончиками пальцев.

Одна девочка, оставшаяся вне круга, открыла последний номер журнала «Опустошитель» и едва слышным голосом прочитала миниатюру Натэллы Сперанской «Без кожи». Девочку тоже звали Натэллой.

— Как же наивны те, кто все еще думают, что Эрих Фромм приблизился к пониманию некрофилии, полагая ее разрушением ради разрушения, и противопоставив биофилии этот способ вырваться из-под гнета системы и пожать руку самому Анубису, — бегло читала Натэлла, и круг воспитанников, мерцающий в уличном свете, все больше напоминал пентаграмму.

Пальцы детей задрожали… От их соприкосновений в помещение явилось Иное. Это Иное до головной боли напоминало милую девчушку с обложки журнала.

Иным был Владик Мамышев-Монро.

Но как же так, затрепетали все, ведь Мамышев-Монро сидел среди детей. Все видели, как его включили в спиритическую цепь, кончиками пальцев он касался своих соседей, он был среди остальных.

И все же… не только…

Помимо этого Владик был еще и обложкой 15-го Опустошителя. Явившийся вытащил из виска карандаш и произнес:

— Я — Антонен Арто от литературы. И я буду жестоким.

Дети завизжали и бросились врассыпную. Даже Натэлла не пожелала встречи с Арто, а ведь он был одним из ее любимых авторов. Theatre de la cruaute… В том-то и дело — что был.

— Где же? — вопили перепуганные дети, забившиеся под кровать. — Где же наши воспитатели? Где дневной свет? Когда начнется завтрак? Почему мы трясемся под кроватью, глотаем пыль и слезы вместо того, чтобы заниматься с нашими учителями? Черт подери! Где же Маруся Климова, этот педагог от бога? Где Алина Витухновская, еврологопед?

Разом заскрипели все двери и все ставни. Дети в ужасе умолкли. С тревожным гулом между полом и потолком возник огромный блестящий нос, знакомый воспитанникам по рассказам их любимой преподавательницы Жюли Реше. Это был нос из ее воспоминаний.

Кто-то прошептал:

— Мы все спим?..

Воспитанники, не отрываясь, смотрели на нос, вместе со всем детским садом мерцающий в свете фонаря.

— Нет, — категорически заявила Натэлла. — Мы на лекции.

Дети ошеломленно захлопали ресницами, а еще через мгновение ощутили, что действительно сидят за партами. В зале светло, никакого мерцающего носа и никакого Мамышева-Монро в платье Адольфа Гитлера. Жюли Реше рассказывает об Эрихе Фромме и его попытке вернуть фюрера на школьную скамью.

Словно в «Фердидурке» Витольда Гомбровича:

— Вы недоучились, пан Гитлер. Вам придется досдать несколько экзаменов.

— Нет! Нет! Нет! — радостно закричали воспитанники. — Только не это.

Дети поправляют учителей

Как писал Михаил Вяткин, «наши учителя никуда не годятся». Сегодня был сложный день для «Последнего путешествия»: воспитанники попирали воспитателей и топтали их авторитет, словно гнилые октябрьские яблоки. Чавкающей кашей предстали взрослые в противостоянии с теми, кто должен безропотно ловить каждое их слово.

Однажды наших воспитанников уже утопили в холодном черном море, и вряд ли они хотят повторения. Оказывается, в «Последнем путешествии» тайно издается журнал «Мыслить не как дебил» (Sharp Minds), в котором доходчиво и бесстыдно объясняется, насколько детский интеллект превосходит взрослый. По всей видимости, этот журнал и привел к тому, что сегодня произошло.

Дети занимались приготовленным Ноа Шикльбургер обедом, в то время как между столами прохаживалась Маруся Климова и клеймила обилие столовых в культурной столице.

— Петербург, это наше последнее окно в Европу, окончательно превратился в совковую дыру. Сначала дегенерат Милонов, заглядывающий мужчинам под юбки, а теперь еще столовки на каждом углу. Советские динозавры не выдержали перемен и с гулким одобрением вернулись на родину — в вонючую, лязгающую столовую.

Неожиданно с воспитательницей вступила в дискуссию новая девочка Зои Реше. Юное создание бесстрашно отложило ложку и сказало так:

— Дорогая Маруся, все мы разделяем вашу ненависть к прошлому. Озирающийся человек всегда спотыкается и разбивает о мостовую лицо. Поэтому консерваторы и прячут физиономии за салфетками. Мы с вами не такие. Нам нечего оборачиваться на прошлое. Но ведь столовые это еще не все. Санкт-Петербург — крупный туристический капкан. Богатые недотепы съезжаются сюда со всей Европы, и не только. Для них и понаоткрывали столовки. Причем сами по себе эти реликты тоталитаризма никого бы не заманили, поэтому среди горожан распространилась привычка посещать советские столовые, словно весь город живет прошлым. Власти изобрели машину времени, продающую туристам возможность заглянуть на тридцать лет назад. Вполне остроумное изобретение. Неужели вы до этого не догадались, Маруся?

Писательница взглянула на часы и молча вышла. Ее смена закончилась.

Чуть позже Алина Витухновская читала детям «Золушку» в народной редакции. Поэтесса всегда сетовала на свои декламаторские способности, но в этот раз неприятие вызвали не они.

Юный философ Алексей Лапшин не позволил Витухновской закончить, раскритиковав сказку в пух и прах. Из-за устроенной детьми возни дословная речь Алексея не сохранилась, можно лишь воспроизвести основные тезисы.

Совершенно невероятна, по мнению Лапшина, неспособность аристократии разглядеть в Золушке переодетую крестьянку. Неужели ее разговоры, манеры и поведение не выдали простолюдинку вместо безымянной принцессы.

Все не так. Безусловно, это современное произведение. Именно сейчас разор между сословиями сведен к минимуму. Отныне социальная иерархия есть вопрос лишь вульгарного достатка. Глупые дочки миллиардера и библиотекаря обсуждают одно и то же — их сознание программируется одними и теми же глянцевыми журналами.

Сказка повествует о всеобщем смешении и потери дифференциации. Век толп, завершившийся восстанием масс, вынес Золушку на волне всеобщего тождества. Неправдоподобен только конец. Принц никого не искал. Зачем ему Золушка, если дворец переполнен неотличимыми от нее фройляйн…

— Это я фройляйн, — воскликнула Алина Витухновская. — Замолчите, Лапшин. Вы несете полную чушь. Чепуху, какую-то полную дичь, муру, дребедень, ахинею. Я вас не узнаю, Алексей.

— Я сам себя не узнаю, — согласился отважный мальчишка. — Я являю собой смысл… смыслы. Это вы замолчите, фройляйн. Ваше время вышло, время старых апостолов. Теперь говорить будем мы.

И действительно, буквально этим же вечером почтальон принес новую книгу Алексея — «Явление смыслов». Остро политическое произведение вне идеологических лагерей. Книга Лапшина ликвидирует разрыв между политикой и философией. И устраняет старых апостолов.

Пропажа президента

Сегодня после обеда, когда сытые дети вылезли из-за парт и побрели в спальню, в детский сад вбежала женщина, которая истошно завопила:

— Путин! Путин пропал!

Ее попытались успокоить, посадили на детский стульчик, с которого бедняжка то и дело падала, принесли воды. Воспитанники окружили незнакомку и отказались идти на тихий час. Судьба страны перевесила распорядок дня.

— Вы знаете, — сказала Ника Дуброва, — сама я из Парижа, поэтому не всегда понимаю российскую действительность, но будущее тирана не волнует меня совершенно. Пусть родители занимаются своим Путиным, я же предлагаю всем желающим проследовать на улицу и поиграть в снежки.

Слова Ники повисли в воздухе. Ранняя весна лишила воспитанников «Последнего путешествия» полноценного снега. Он лежал грязными затвердевшими кусками, мерзкими и ни к чему не пригодными.

Алина Витухновская расхохоталась.

— Русские неисправимы. Они наивны, как дети. Всей страной ходили на марши триллионов, чтобы покричать на разный манер «Путин, уходи!». В итоге кровопийца действительно исчез, но русские тут же впали в неистовство и ищут его по всей стране.

Женщина в очередной раз упала со стула и уснула.

— Я часто думаю, как хорошо было бы совершить путешествие через луг, — задумчиво произнес Алексей Лапшин.

— Вот-вот, — поддержал его Александр Дугин, недавно записанный бабушкой в «Последнее путешествие». — Путин, определенно, спрятан на территории нашего детского сада. Скорее всего, где-то в лугу. Мы, русские дети, должны немедленно его найти. Облазить каждый квадратный сантиметр, заглядывая за каждую травинку, каждую веточку нашей всеобъемлющей родины. Великое прячется за малым. Наша задача — его извлечь. А дальше…

Тут мальчонку схватили за ухо и рванули вверх. Александр обескуражено повис над полом.

— Вы, Дугин, большой фантазер и выдумщик, нацист, — заявила ребенку Витухновская, выкручивая ухо. — Я не отпущу с вами детей, какими благими целями вы бы не прикрывались. Исчезновение президента еще не повод менять распорядок дня. Детям нужен послеобеденный сон, а не геополитические бредни. Долой империю! Республиканская альтернатива и право на самоопределение!

Воспользовавшись экзальтацией поэтессы, Дугин по-кошачьи вывернулся и укусил ее за руку.

— Ай! — вскрикнула Алина и разжала пальцы.

Как только Александр Гельевич почувствовал почву под ногами, он рванул к выходу.

— За мной, все, кто грезил путешествием через луг!

И все дети во главе с Алексеем Лапшиным устремились за евразийцем.

Укушенная Витухновская в сопровождении парижанки Дубровой отправилась в травмпункт. Воспитанники «Последнего путешествия» остались предоставленные сами себе. Упиваясь полной свободой, они разбили луг на квадратные сантиметры и планомерно обследовали его целиком. Сначала сантиметры с четными номерами, а потом и с нечетными.

Владимир Путин был найден, когда надежда почти иссякла — на самом последнем квадратном сантиметре. Свернувшись калачиком, президент спал на прошлогоднем листочке, словно моль на рединготе. Дети молча окружили его, воодушевленные успешным завершением поисков.

Путин пискнул, потянулся, томно открыл сначала один глаз, потом второй. К президенту приблизилась Вера Крачек.

— Владимир Владимирович, вы пропали, — шепнула девочка, поджав губы.

Путин обворожительно улыбнулся.

— Я знаю, — согласился он. — Спасибо, что нашли меня, милые дети. Я никогда вас не забуду.

— Нет, — вмешался Дугин. — Вы нас позабудете. Обязательно позабудете, господин президент.

— Не позабуду, Дугин, — заверил Владимир Владимирович.

Он поднялся. Из-за спины показались складные крылья. Путин оттолкнулся от земли и взмыл в небо.

— Встретимся в Ялте, — крикнул он на прощание.

Философы Александр и Алексей что-то немедленно записали в своих записных книжках. А после долго улыбались.

Феменология

Вчера дети стояли у окна и наблюдали за помощницей Ноа Шикльбургер, грузной женщиной с непростой судьбой. Гражданка Украины, она сорокалетней беженкой покинула мятежный Восток, чтобы приткнуться в «Последнее путешествие» неквалифицированной рабочей силой. Воспитанники детского сада наблюдали, как толстуха убирает граблями прошлогодние листья.

Один мальчик сказал:

— Бесполезный биомусор.

Все ожидали продолжения. Что он имел в виду: работницу или сгнившие листья? Мальчик, а это был никто иной как Аркадий Смолин, ребенок самостийный и своенравный, продолжил:

— Так всю жизнь и провозится с граблями. Такой судьбе не позавидуешь. Это у нас еще все впереди, но не у этой несчастной. Ведь она даже не следит за собой, корова.

— Вы не правы, Аркадий, — вмешалась Вера Крачек. — У этой коровы просто нарушен обмен веществ. Плохое питание, неправильный образ жизни. Это не ее вина.

— Ее, — категорично оборвал Смолин, свысока взглянув на Крачек.

— Ее вина уже в том, что она женщина, — вмешался Александр Дугин. — В русском языке это слово унизительно, практика его использования выявляет мерзейшее ядро. Синонимы к слову ‘женщина’ грубы, но информативны: кобыла, чувиха, чудачка, бабенка, гинандра, бабища, перестарка, профура, фуфло, баба, дамочка, тетка, бабец, тетя, жена, молодка, горгона, лоханка, дырка, швабра, волосуха, юбка, черешня и тому подобное. Глядя на эту профуру с Украины, мы вынуждены признать, что в данном случае русский язык абсолютно прав, все синонимы попали в цель. Перед нами бесполезный биомусор, понимающий лишь сапог и плетку.

Все заворожено смотрели на беженку. Она сгребла прошлогодние листья в большую кучу и пыталась разжечь костер.

— А как же наши воспитательницы? — спросила Зои Реше. — Все они тоже швабры и черешни?

— А как же, — воскликнул Аркадий Смолин, — взять хотя бы…

К детям подошла Жюли Реше и поинтересовалась, не хотят ли они заняться с ней феноменологией. Воспитанники поежились, никто не ответил.

— Если вы чем-то недовольны, то так и скажите, — сказала Реше. — Общаться с кучкой недовольных — всегда кучка одолжений. Недовольство это вообще проявление несамодостаточности. Вы имплицитно просите меня о помощи или поддержке. Но я здесь не для того, чтобы помогать. Феноменология… Если вы еще помните, я предложила вам заняться феноменологией.

— Жюли, — обратилась к воспитательнице Зои Реше, — что такое мизогиния?

Жюли улыбнулась.

— Бессмысленный сексистский конструкт.

— Вот об этом я и говорю, — оживился Александр Дугин, мальчик с выразительной бородой. — Мизогиния это вот что, — он кивнул в окно.

Все снова выглянули на улицу. Беженке удалось разжечь костер, но настолько неаккуратно, что она загорелась вместе с прошлогодней листвой. Бедняга так устала, собирая мусор, что у нее не осталось никаких сил. Женщина покорно отдалась судьбе и уже догорала. Лишь пристальный взгляд ребенка и философа мог различить в ее останках недавнего человека.

— Какая глупость, — фыркнула Жюли сквозь улыбку.

— Глупость мизогинии, — уточнил Аркадий Смолин.

Дети еще немного полюбовались огнем, а потом занялись феменологией. Точнее, феноменологией.

Тревожные новости

После гибели помощницы Ноа Шикльбургер приходили полицейские. Перевернули все вверх дном, допросили всех воспитательниц и всех детей. Оказалось, что беженка с Востока Украины проникла в Россию по поддельным документам, а в ее останках не нашли целого набора ключевых хромосом, поэтому вообще не понятно, человек ли это был.

Если выяснится, что помощница была человеком, старшей воспитательнице Марусе Климовой грозит тюремное заключение, потому что беженка погибла из-за ее халатности. А если она не была человеком, то мы отделаемся пустяковым штрафом, который вычтем из зарплаты Шикльбургер.

Мы все скрестили пальцы и беспрестанно молимся, чтобы экспертиза показала нечеловеческое происхождение останков. Чуть позже объявим номер кошелька Яндекс-денег, чтобы и вы могли помолиться за Марусю.

Одного ребенка увезли в участок. Он тоже оказался украинцем, вернее, гражданином этой удивительной страны. Всех украинских детей велено волочить в участки, снимать отпечатки пальцев и делать фото головы. Бедный мальчик Алексей Лапшин, у которого обнаружили одесскую прописку. Ему не повезло.

И напоследок самая тревожная новость. Нас она беспокоит даже больше судьбы Маруси Климовой. Какая, в сущности, разница, где воспитывать детей: в «Последнем путешествии» или в тюрьме?..

Так вот, полицейские ищейки обнаружили человека в толстенной двери между спальней и туалетом. Злоумышленник снял с двери ручку, забрался внутрь и, смешно сказать, выставил в отверстие ручки свой член. Никто из детей и воспитателей не обращал никакого внимания, что вместо дверной ручки дергает за чей-то пенис.

Вместе с неизвестным в двери нашли книжки издательства «Гнилея». Полицейские предварительно идентифицировали голого мужчину как главного редактора «Гнилеи» Сергея Кудрявцева. Но пока это только гипотеза, окончательно установить личность преступника сможет только суд.

Страшный суд.

Вызволение Сергея Кудрявцева

В праздничном настроении Маруся Климова ела пряники на кухне. Когда ее обнаружила повариха Шикльбургер, Маруся доедала пятнадцатый пряник.

— Еще один до степени двойки и все, — пообещала старшая воспитательница.

Ноа кивнула.

— Как ваши дела с полицией?

— Оправдана. Экспертиза показала бесчеловечную природу той украинской скотины, поэтому мы отделались всего лишь штрафом. Я уже вычла его из вашей зарплаты.

— Вот как, — Шикльбургер убрала пакет с пряниками в шкаф.

— Но меня беспокоит этот чудак. Никак не могу понять, в чем его обвиняют. Ну болтался он в этой двери с выставленным елдаком — и что с того. Сейчас и не такое происходит. Люди обезумели, вытворяют что хотят. Как будто совсем утратили веру отцов и этические основания. Вот и Путин пропал. Слышали? Говорят, его похитили украинцы и предлагают вернуть в обмен на Крым. Но Крым уже наш, украинцам не видать его как своих ягодиц. А Путина… На самом деле Путиным может стать любой, даже обычная кухарка вроде вас.

— Спасибо, — Шикльбургер покраснела и полезла в шкаф. — Хотите еще пряников?

— Нет. Я уже съела шестнадцать. До следующей степени двойки мне придется съесть еще не меньше шестнадцати, а я уже сыта по горло.

— Если вы не против, я начну заниматься обедом.

— Успеете. Я же вам говорю, меня беспокоит этот перверт Кудрявцев. Я пообщалась с капитаном Танатовым, ведущим дело «Последнего путешествия». Он утверждает, что сгноит Кудрявцева в тюрьме за чтение непристойной литературы в детском учреждении. Мы договорились, что я возьму Кудрявцева в наш детский сад. Это его единственный шанс сохранить свободу и жизнь.

— Очень великодушно. Не ожидала от вас.

— А чего же вы ожидали? — поинтересовалась Маруся.

— Если честно, ничего хорошего. У вас недобрая слава, люди вас боятся. Под вашим руководством мы все здесь как на вулкане. Каждое мгновение ожидаешь катастрофы.

— Но ведь ничего не случается, — удивилась Маруся.

— И это самое страшное. Жизнь в нестерпимом ожидании расправы. Как там у Солженицына… «Приглашение на казнь».

— У Набокова, — поправила Маруся.

Внезапно раздался страшный рев, это Алексея Лапшина привели из полицейского участка. Алина Витухновская вела его, изголодавшегося, на кухню.

— Вас еще не посадили? — спросила она Марусю.

— Как видите, нет, — старшая воспитательница улыбнулась. — Мы с Шикльбургер решили взять Кудрявцева вместо полоумной украинской беженки. Он теперь будет мыть тарелки и вообще помогать по хозяйству. Иначе капитан Танатов гноил бы извращенца в тюрьме.

Ноа дала Лапшину оставшиеся пряники. Мальчик жадно поедал их один за другим, пока не съел все. Он был так счастлив вернуться в «Последнее путешествие», что забыл поблагодарить за угощение и, выскочив из-за стола, бросился к друзьям, которые ждали юного философа во дворе.

Особенно волновалась Зои Реше, которой Алексей обещал раскрыть секрет исчезновения Владимира Путина.

Ночное приключение Алексея Лапшина

Тем временем жизнь в «Последнем путешествии» идет своим чередом. Сегодня Ника Дуброва водила детей на прогулку. Построила их в шеренгу, привязала веревкой, чтобы не разбежались, и вывела во двор, в лугу которого совсем недавно обнаружили Владимира Путина.

Воспитанников больше не волновал Путин, утративший в телевизионном эфире всякое очарование, их будоражило пепелище, последнее пристанище помощницы поварихи. Все останки были давно изъяты полицией и, рассованные в миллион пакетиков, разосланы по миллиону лабораторий для миллиона экспертиз.

В частности, одна из экспертиз продемонстрировала неземное происхождение останков. Академик Сергей Капица обсудил этот феномен с другим видным ученым, Александром Гордоном. Более трех с половиной часов потребовалось ведущим телеисследователям, чтобы придти к выводу, который Александр Дугин сделал еще в прошлом тысячелетии[3].

Аномальное пепелище беспрестанно притягивало воспитанников «Последнего путешествия», поэтому Нике Дубровой и пришлось привязать их.

Последнее пристанище нелегальной украинки открывало ворота и по другую сторону жизни, и за пределы Земли. Дети грезили им во сне и наяву, правдами и неправдами пытались ускользнуть от взрослых и проникнуть на пепелище. Познать нечто совсем Иное: нечеловеческое, неживое, неземное.

Однажды ночью Алексея Лапшина привлек голос, монотонно зачитывающий эссе «Без кожи». Алексей выглянул на улицу и заметил прогуливающуюся парочку. Мальчик узнал в них Натэллу Сперанскую и Габриель Витткоп.

Бесстрашный философ вылез в окно и осторожно наблюдал, прячась за кустами. Натэлла и Габриель подошли к пепелищу, мертвая склонилась над живой и шепнула:

— Богом тебя прошу!

После чего обе исчезли. Не осталось ни Сперанской, ни Витткоп.

Алексей вернулся к окну, через которое выбрался на улицу, но оно оказалось закрыто. Мальчик проверил соседние — они не открывались. Не теряя самообладания, Лапшин пробрался к единственному источнику света. Это была кухня, где Ноа Шикльбургер готовила детям завтрак.

Ноа всегда отличалась необычными манерами, в кулинарии она была авангардистом. Но то, что увидел философ, выходило далеко за пределы кухонного искусства.

Шикльбургер беспрестанно бормотала себе под нос, яростно жестикулировала и то полностью раздевалась, то снова одевалась, каждый раз в новый костюм. В омлет из девяноста трех утиных яиц она добавила такое количество ингредиентов, которое презирающий сложные блюда Лапшин просто не смог запомнить.

Мальчика поразила непосредственность, с которой повариха добавила ртуть и плутоний.

— Нет, — прошептал философ, — это не кулинария, это… алхимия.

Прямо над его ухом кто-то пробормотал:

— Если у человека есть мужество, необходимое для нарушения границ, — можно считать, что он состоялся.

Лапшин резко развернулся и не увидел никого. Никого достойного внимания.

Мальчик повернулся обратно. Кухня была темна, Ноа исчезла. А окно оказалось чуть приоткрыто.

Юный воспитанник залез на подоконник и темными коридорами вернулся в спальню. Все дети спали. Лапшин залез в кровать, укрылся одеялом с головой и тоже заснул.

Философу приснилось, как он катает вилкой ртутные шарики по омлету и выковыривает между зубов кусочки плутония. Жюли Реше грозила ему пальцем, в котором Алексей с ужасом узнал своего двоюродного брата.

Соревнование по плаванию

На утро детям подали омлет. Сергей Кудрявцев помогал поварихе раскладывать блюдо по тарелкам. Один Алексей Лапшин знал, что скрывается за бледно-желтой видимостью. Воспользовавшись моментом, мальчик стряхнул радиоактивный омлет в выдвижной ящик, выпил шесть стаканов компота, до которых смог дотянуться, и покинул столовую.

В игровой комнате философ столкнулся с капитаном Танатовым, который поинтересовался, как себя ведет отпущенный на поруки перверт Кудрявцев, не взялся ли он за старое.

— Не взялся, — заверил Алексей.

Мальчик презирал Танатова, считал его слугой режима, разлагающего и уничтожающего своих граждан, а теперь взявшегося за граждан соседских государств. Неспроста сгорела помощница Шикльбургер, думал философ. Теперь ее место занял этот извращенец с обветренной рожей. Они ртуть в наш омлет суют, плутоний. Я не буду есть этот омлет.

Юный воспитанник «Последнего путешествия» скучал по Одессе, где сформировались его философия и метафизика. На волнах Черного моря, среди каменистых узеньких улочек, в питейных заведениях с нетрезвыми матросами. Вот где оживала философия, а не здесь, в удушливом резервуаре несвободы, визгливых окриках бесстыдной бабы-государства.

Лапшин грезил теплым морем, он собирался отправиться с «Последним путешествием» на отдых и устроить соревнования по плаванию. В финале столкнулись бы старшая воспитательница Маруся Климова и логопед Алина Витухновская. Идея захватила философа, он беспрестанно прокручивал в воображении одну и ту же ситуацию.

Маруся и Алина подходят к кромке воды. Судья просит их приготовиться, потому что совсем скоро спортсменкам придется прыгнуть в воду и начать соревнование. И тут выясняется, что Витухновская не умеет плавать. Маруся скрежещет зубами: она до смерти хотела победить, но ее оппонентка...

Вдобавок выясняется, что купальник Алины красивее купальника Маруси. Красота против функционала. Какой удар по декадентской затворнице, всю жизнь воспевавшей красоту, что бы в конце концов оказаться поверженной красотой чужого купальника.

Судья поднимает сигнальный пистолет и стреляет. Сотрудницы детского сада прыгают в воду. Вместе с ними в воду валится грузное тело судьи. Выписанное из Москвы, оно симпатизировало режиму Владимира Путина, судило соревнования как законченный путинист, а все мысли этого тела крутились вокруг принципа «господство-подчинение».

В фантазии Лапшина судья представал первой жертвой соревнований, жираровской козой отпущения. Вопрос о победителе оставался открытым.

Сидя на полу в игровой комнате, перебирая разноцветные кубики, философ представлял, как судейский труп достают из воды, закладывают в пушку и выстреливают в направлении Кремля. Этой ненавистной обители лжи и оппортунизма.

Трупы против трупов.

Дезертиры

Сергей Кудрявцев спал рядом со своей хозяйкой. Чтобы ночью он снова не залез в толстую дверь и не вернулся к пагубному занятию, Ноа Шикльбургер привязывала его к своей к ноге. Повариха спала беспокойно, часто дергалась, увлекая за веревку привязанного помощника. Поэтому сон Кудрявцева был тревожный и фрагментарный, пронизанный отчаяньем висельника.

Этой ночью гилейцу снилось, как он, наконец, покидает детский сад. Ночью, с парой груш в карманах, он выпорхнул на свободу. С обветренным и счастливым лицом перелез через забор и спрыгнул с другой стороны.

Сергей успел отойти метров на десять, когда заметил сдающий назад грузовик. На пути его движения, прямо на асфальте, спал молодой человек довольно субкультурного вида, среднее геометрическое между Сидом Вишесом и Павлом Арсеньевым.

Кудрявцев собирался крикнуть, чтобы грузовик остановился, но так и не решился. Машина приблизилась, заднее колесо взгромоздилось на юношу, грузовик приподнялся, а потом снова провалился. Павел Арсеньев издал приглушенный вопль и побитой собачонкой выскочил из-под грузовика.

Жалобно вереща, он как мог попытался скрыться. Из грузовика выскочили два путиниста. Пассажир бросился к покалеченному Арсеньеву, а водитель к Кудрявцеву. Гилеец понял, что их обоих, его и Арсеньева, собираются убить.

В руках водителя-путиниста блеснул нож, Сергей Кудрявцев попятился назад. Он держал надкушенную грушу и не знал, как с ней поступить. Выбросить? Убрать в карман?

Дистанция с блестящим ножом неминуемо таяла. Гилеец развернулся и бросился наутек, сжимая грушу. Он не верил в свое спасение и ждал только, когда лезвие войдет в него, боясь повернуть голову и снова увидеть путиниста.

Гилеец вцепился в грушу зубами. Обильно брызнул горячий сок. Кудрявцев проснулся между ног хозяйки с лицом, залитым ее малыми выделениями.

— Боже правый! — воскликнул Сергей. — Я не могу так жить. Не могу спать с мокрым лицом, и без того напоминающим лежалую колбасу. Я должен бежать. Немедленно. Свобода или… Или…

Ноа притянула помощника за веревку и поцеловала.

— Мы сбежим вместе. Если б вы только знали, милый Сергей, как мне осточертела кухня. Ума не приложу, почему меня взяли на это место. Неужели не разглядели иных талантов? Я пишу не хуже Маруси Климовой, артикулирую не хуже Алины Витухновской, рассуждаю не хуже Жюли Реше, готовлю не хуже Ноа Шикльбургер. Но я это я.

— И я это я, — поддержал окрыленный Кудрявцев.

— Вот именно. Поэтому свобода… Свобода или…

— Только свобода! — крикнул гилеец и испуганно схватился за рот. — Отвяжите меня, пожалуйста, от своей ноги.

— Потерпите секундочку.

В следующее мгновение Кудрявцев был освобожден. Он тут же вскочил. Обветренное лицо его блестело от восторга и малых выделений поварихи, успевших засохнуть.

Взявшись за руки, делинквенты вылезли в окно и дезертировали из «Последнего путешествия на край ночи» в самую ночную гущу. Никто их больше не видел.

Исчезновение Ники Дубровой

Когда Ника Дуброва узнала о дезертирстве поварихи и ее обветренного любовника, она запрыгала от восторга, пока не вывихнула ногу.

— Это изумительно! — кричала архитектор, держась за туфлю. — Так, глядишь, мы всех сотрудников растеряем, и детский ад, наконец, закроют к чертям собачьим. Маруся, вы умеете готовить?

Старшая воспитательница взглянула на Нику как на недоразумение.

— Прекратите паясничать, — сказала Маруся Климова.

— А вы уймите свой авторитарный тон. Меня уже тошнит от путинизма. Вы сумасшедшая. В вашем детском саду все пропитано диктатурой. Я так больше не могу. Где мой любовник? С кем выпорхнуть в гущу ночи? Я устала от «Края ночи» и готова на все.

— На все что угодно? — поинтересовалась Жюли Реше.

— Уймите свои софизмы, Жюли. Вам, вероятно, кажется, что вы оригинальны и грациозны, а вы обычная дурында из пьесы Виана.

— Что с вами, Дуброва? — вмешалась Алина Витухновская, поэтесса.

— Я взбунтовалась! Весна! Время любви, труда и забастовок! Я — Шарли Эбдо! Я — бунт! А вы — ретроградные мерзавки. Это вы убили Ноа Шикльбургер и Бориса Немцова.

— И перверта Кудрявцева, — добавила Маруся.

— И его тоже. Его задавил грузовик с путинистами. Сережу изрезали ножами вместе с Павлом Арсеньевым. Четвертовали! Утопили в женских экскрементах! Выбросили из окна! Вы убийцы!

— Погодите, Ника, в своем ли вы уме? — спросила Жюли.

— Заткнитесь! — завизжала Ника и в чем была выбросилась из окна.

У самой земли ее подхватили Александр Дугин и Аркадий Коц, точнее, Аркадий Смолин.

— Прекратите меня лапать, ублюдки! — воскликнула Дуброва, стоило кончикам пальцев коснуться ее рейтуз. Вы, Аркадий Коц, бездарность и криптопутинист. Я вас презираю.

— Но я не Аркадий Коц, — воскликнул Аркадий. — Я Аркадий Смолин. Ника, как вы себя чувствуете?

— Ах, оставьте свои домогательства. Вы невыносимы, Коц. Да и вы, Дугин, тоже… Все вы…

Пронесшиеся над «Последним путешествием» истребители сначала оглушили Нику, а потом смыли ее воздушным потоком в сторону Атлантики. Ника Дуброва вернулась в парижскую коморку под лестницей. Она вмерзла в нее, словно Атлант, удерживающий Европу над океаном.

В детском саду Нику Дуброву больше не видела ни одна белобрысая гнида.

Маруся разбирает корреспонденцию

Маруся Климова, старшая воспитательница де Сада, сидела в своем кабинете и размышляла. Под столом у нее стояла бутылка вискаря, из которой Маруся то и дело отпивала. Под столом же сидел Алексей Лапшин с второй бутылкой Вискаря, который подливал в первую бутылку. Сколько бы Маруся ни выпила, Лапшин пополнял количество. Марусе казалось, что она нисколько не пьянеет, а на самом деле она упивалась очень, очень... как свинья.

Климова разбирала корреспонденцию «Последнего путешествия». Им постоянно кто-то писал. И следовало быть внимательной, чтобы не упустить что-то важное. Бриллиант.

В основном корреспонденция не была бриллиантом. Обыденные записки вульгарного содержания. Марусе казалось, что она тратит свою жизнь на ерунду, читая эту галиматью. Но читать, в любом случае, приходилось. Ведь она старшая воспитательница, а не хреновина с неряшливой тарелки.

Вытерев губы, Маруся вскрыла очередное письмо. Это был донос. Одна воспитательница просила, чтобы разобрались с другой воспитательницей. Не самое худшее чтение.


Заведующей я/с #483
Марусе Климовой
от воспитательницы младшей группы
Алины Витухновской

Заявление

Довожу до Вашего сведения, что я не могу работать в паре с Фербер Анной Михайловной, которая постоянно поднимает скандалы. Систематически опаздывает на работу. Неадекватно реагирует на замечания. Конфликтует не только со мной, но и с помощником воспитателя. Родители жалуются, что Анна Михайловна часто не ходит с детьми на прогулку, на что она всегда находит оправдание.

15/XI — 93 г.

Маруся поймала себя на мысли, что не знает никакую Фербер Анну Михайловну. «Последнее путушествие» открывалось для нее совершенно новой стороной. Вдобавок этот неоскудевающий стакан виски, которым занимался Лапшин…

Маруся приняла решение уволить Фербер. Но что это за женщина, ведь она никогда не показывалась на глаза? Можно ли ее уволить, ни разу не встретившись глазами? Пишут, что конфликтовала, причем со многими. Но с самой Марусей Фербер не конфликтовала ни разу. Что это? Текст об антикопирайте, истории его новейших приключений, написанный по просьбе официозного СМИ для ликвидации безграмотности и в качестве пропаганды? Ничего нового здесь не содержится, см. материалы изданий End of World News и :LENIN: и других изданий.

Официозное СМИ текст зарубило; уж не знаю, радоваться мне этому (если враги испугались, значит они не всесильны) или огорчаться (столько времени мудохался, а все коту под хвост). Так или иначе, выкладываю книгу здесь.

Без Романа Лейбова эта книга не была бы написана. Я бесконечно признателен А.Г. Дугину за методологию, за метафизику и за партийное руководство. Веблог acb (Эндрью Булхака) был на протяжении многих лет прекрасным источником ссылок и новостей.

Маруся залезла под стол и встретилась рукой с Алексеем Лапшиным. Она хотела бы ощутить приятную анонимность бутылки, а вместо этого столкнулась с мальчиком, философом.

— Философия это дерьмо, — немедленно выпалила Маруся.

Лапшин кивнул.

— Чем вы там занимаетесь? — поинтересовалась писательница.

— Да ничем. Засовываем вам в ботинки лаванду.

— Это еще зачем?

— Незачем. Милая, дорогая Маруся, мы влюблены в вас и часто не знаем, как это выразить. Простите нам все огрехи. Ведь мы это вы. Примите мои благосклонные поцелуйчики.

Лапшин попытался поцеловать Марусю, но та вовремя его отпихнула. Вот, собственно, и все.

Изгнание Фербер Анны Михайловны

После бегства Ноа Шикльбургер кухня опустела. Дети ходили голодные, сотрудники подкармливали их как могли, но терпение их было не безграничным. Сколько это еще продлится? Один Александр Дугин съедал за раз столько, что можно было накормить девятнадцать Ник Дубровых или двадцать семь Зои Реше.

А тут еще эта Фербер Анна Михайловна, которую никто не видел. Маруся Климова получила еще три заявления с жалобами на мифическую воспитательницу. Как быть с Фербер, недоумевала писательница. Не увольнять же ее заочно. Хотя бы одним глазком увидеть…

Проблема разрешилась сама собой. Жюли Реше, совсем измучив голодных детей манипуляциями с яблоками, неожиданно обнаружила Фербер Анну Михайловну. Жюли доказала, что Фербер существует в непосредственной близости от нас, живет буквально той же жизнью, что и мы.

— Алексей, встаньте, — обратилась воспитательница к философу Лапшину. — Вы всем осточертели своей трепотней. Ваши бесконечные игры с Дугиным утомили всех вокруг. Поэтому уходите и не возвращайтесь без Фербер. Она где-то здесь, вы ее без труда найдете.

— А Дугин? — спросил Алексей. — Можно взять с собой Дугина?

— Нет, — Реше ударила ладонью по столу. — При всем моем уважении Дугин останется здесь. А вы поторапливайтесь.

Алексей поплелся к двери. Вдогонку Дугин плюнул ему в затылок упругим бумажным шариком, в который свернул опровержение Канта.

— Вы, Лапшин, подлец и кантианец, — шепнул он.

— Никакой я не кантианец, — Алексей показал забияке язык.

Хлопнула дверь, и мучения абстрактными яблоками продолжились.

— Допустим, вы — яблоко в форме идеальной сферы. Внутри вас помещается ?3 одинаковых яблок меньшего размера. Вы делаете в себе отверстие, через которое достаете внутренние яблоки. Каждое такое яблоко весит 5 кг. Ваша масса — отрицательная — — 100 кг. Сможете ли вы достать все внутренние яблоки и не улететь на Луну?

Первой подняла руку Вера Крачек. Но ей не успели дать слово, потому что в дверь постучали. Это вернулся Алексей Лапшин. Ровно три минуты четырнадцать секунд понадобилось, чтобы отыскать Фербер Анну Михайловну. Философ нашел ее на опустевшей кухне.

Анна Михайловна жила под раковиной в облике смущенного молодого человека примерно сорока пяти лет, который безропотно проследовал за Алексеем.

— Это вы Фербер Анна Михайловна? — спросила Жюли Реше.

Юноша кивнул.

— Что вы делали под раковиной?

Молчание.

— Ничего? — спросила Жюли.

Юноша кивнул.

— На вас поступил ряд жалоб, поэтому вам придется покинуть «Последнее путешествие».

Юноша снова кивнул.

— Вам есть, куда пойти?

Молчание.

— Идти некуда?

Юноша кивнул.

— Это не имеет никакого значения, Фербер. Ваша жизнь под раковиной никуда не годится. Вы молодая женщина, вы еще найдете человека, с которым не страшно остаться вместе. Может быть, вы даже родите от него ребенка, хотя я и не советую этого делать, если, конечно, вы и сами хотите оставаться ребенком. Запомните, Фербер, это дорога в один конец. После родов вы себя не узнаете. И мы вас тоже не узнаем. А теперь идите. Властью носа моего супруга я изгоняю вас из де Сада.

Юноша не шелохнулся. Тогда Жюли подошла почти вплотную и вынула из его головы несколько внутренних яблок. Фербер Анна Михайловна оторвалась от пола и, выломав потолок, улетела на Луну.

Воспитанники с восхищением смотрели на Жюли. Их восхищение переходило в обожание. Обожание — в слепое преклонение. Дети видели в Жюли верховный нос и набожно чихали.

— Да здравствует Жюли Реше! — закричал Александр Дугин, яростно аплодируя.

— Браво! Браво! Жюли! Реше! — поддержал Алексей Лапшин.

И только Вера Крачек не разделяла всеобщего восторга. Она все еще тянула руку. Жюли наконец спросила у девочки:

— Вы хотите решить задачу про яблоки в яблоке?

— Уже нет, — коротко ответила Вера. — Я хочу узнать, почему «Последнее путешествие» только изгоняет? Разве это не приведет в конце концов к тому, что де Сад опустеет и перестанет существовать? Край ночи провалится за пределы ночи!

— Детский сад, безусловно, опустеет, Вера. Но он продолжит существование и без единого воспитанника, без единого воспитателя. «Последнее путешествие на край ночи» это принцип, первооснова. Субстанция, а не акциденция. Вы и оглянуться не успеете, как от вас ничего не останется. А «Последнее путешествие» будет существовать вечно благодаря асимптотическому приближению к краю ночи. За пределами ночи нет ничего всего лишь потому, что к нему можно только приближаться, сам край ночи недостижим.

Чем дольше говорила Жюли Реше, тем отчетливее проступал поверх нее верховный нос. Он сочился мудростью, красотой и любовью. Дети достали носовые платки и беспрестанно потирали носы, впитывая благодать де Садовского культа.

Позабыв о вульгарном голоде, воспитанники насыщались метафизикой носиканства.

Явление Гейдара Джемаля

Алина Витухновская взглянула на воспитанников.

— Вас будят, надевают наручники и долго ведут по темным холодным коридорам. Несколько охранников спереди, несколько сзади, двое держат вас под руки. Затем вы оказываетесь в длинной хорошо освещенной комнате, напоминающей тир. На голову надевают мешок из плотной ткани и подводят к дальней стене. Вы слышите чтение приговора. Высшая мера. Ваше последнее слово? Вы так напуганы, что не можете выдавить ни слова. Последнее желание? Смешно! Какое желание может быть последним?! И все это в наручниках с непроницаемым мешком на голове. На счет четыре вы умрете, объявляет тот же голос, что зачитал приговор. Вам ясно? Вы молчите. Три-четыре. Вы слышите выстрелы и уже ощущаете, куда вонзятся пули. Вы валитесь замертво. Все кончено. С вас снимают наручники и мешок. Только лишь для того, чтобы передать их следующей жертве. Вам они больше не понадобятся. Мертвое тело грузят в тележку, с которыми старухи ходят по магазинам, и увозят в сад. Не тот сад, что вы посещали в детстве, а внутреннюю территорию тюрьмы, по иронии названную точно также. Вас швыряют в свежевырытую яму и забрасывают землей. Так все это и заканчивается. Вас больше нет. Самое время подумать о наказании без преступления. Вы прекрасно знаете, что не совершили ничего предосудительного. Вас обвинили по ошибке. Судебный процесс развернулся не в том направлении. И вот результат — обвинение доказало вашу вину, а суд приговорил к высшей мере. Помните, как в «Постороннем»?.. Альбер Камю прекрасно продемонстрировал всю условность судебного разбирательства. Безвинного убийцу приговорили к смерти лишь за то, что он когда-то улыбнулся на похоронах матери. Убил ли он араба? Убил. Но как на приговор могла повлиять непроизвольная улыбка? Только ничтожество человеческой жизни может оправдать юриспруденцию. Осудить человека на смерть, компенсируя другую смерть — пустяк. Любая смерть — пустяк. Человеку нет никакого оправдания, кроме неминуемой смерти. Конец как искупление бессмысленности, финал диктатуры Ничто.

Прозвенел звонок, и дети с оглушительным весельем выскочили из-за парт. Их ждала новая порция развлечений вместо сухого морализаторства воспитателя.

Неожиданно детей пригласили в столовую. Наконец-то! Они не ели уже черт знает сколько. Неделю? Месяц? Никто не помнил. Но теперь все изменится. Долой голод и диктатуру Ничто. Вперед! В столовую!

Истошно вопя, дети устремились к еде. Каково же было их удивление, когда вместо чашек и тарелок они обнаружили неподвижное тело Гейдара Джемаля. Председатель Исламского комитета России лежал на сдвинутых столах. Дети окружили его и молча разглядывали, боясь прикоснуться.

Так бы они и стояли в благоговейном изумлении, если бы у головы Гейдара не возникла Маруся Климова, которая всадила в горло философа нож и отсоединила голову от туловища.

Тело Джемаля осталось неподвижным. Ни один его мускул не дрогнул в гробовой тишине.

Маруся поставила голову философа на блюдо и придвинула к воспитанникам.

— Подарок Фербер Анны Михайловны, — сказала она. — Ешьте.

Дети не потянулись к приборам. Их изумленные взгляды блуждали от блюда с головой к обезглавленному телу.

— Гейдар, — не выдержал Александр Дугин и расплакался. — Мой любимый учитель, упоительный идеолог протеста. Ты призывал обезглавить гидру мондиализма, а теперь сам обезглавлен.

— Перестаньте кривляться, Дугин, — строго сказала Маруся. — Немедленно ешьте. Сегодня «Последнему путешествию» исполнился ровно год. Мы больше не младенцы и можем позволить себе любые развлечения.

Старшая воспитательница воткнула в голову Гейдара Джемаля свечку и зажгла ее от сигареты.

— Это всего лишь торт, а не философ, — объяснила Зои Реше, успокаивая зареванного Александра. — Не плачьте, Дугин, я научу вас говорить по-английски. My name is Zoe today. I want to disappear. It must be fun. Mommy, why am I so clever?

— I don’t know today. Thank you, dear Zoe, — пролепетал Дугин, смахивая слезы и осторожно улыбаясь.

Остальные воспитанники давно уже орудовали чайными ложками и жадно поедали голову философа. Последнюю свободную ложку выхватила Зои прямо из-под бороды Александра.

Дугин удрученно потянулся рукой к торту, но в последний момент передумал. Как некрасиво, должно быть, смотрелось бы расковыривание ногтем лица любимого учителя, хоть и сделанного из бисквита.

В ожидании джихада

На следующий день сразу две местные газеты опубликовали репортажи о каннибальской оргии в «Последнем путешествии». Авторы подробно, хотя и предельно неумело обрисовали произошедшее. Воспитатели скормили детям председателя Исламского комитета России. В обеих статьях фигурировал и бисквитный торт, но его связь с Гейдаром Джемалем оставалась неясной.

Оба автора сетовали на падение нравов, добравшееся наконец до детей, и задавались вопросом о джихаде против де Сада. Это странное заведение давно привлекало интерес, а тут еще каннибальская оргия, дети, поедающие стариков, кулинарная геронтофилия.

Газетчики вспомнили Достоевского. Что сказал бы Федор Михайлович, счастье всего мира ставивший ниже слезинки ребенка, когда увидел, в каких бесов превратились нынешние дети. А ведь и русского классика могли бы съесть, окажись он в «Последнем путешествии».

— Могли, конечно, — подытожила Маруся Климова, откладывая газету.

Старшая воспитательница только что прочитала статью коллективу де Сада.

— Смешно натыкаться на подобный идиотизм, если бы он не затрагивал нас лично. Эти оскорбленные могут в любой момент прийти сюда и к чертям собачьим сжечь де Сад вместе со всеми нами. Все наши педагогические усилия погибнут вместе с воспитанниками. Зря мы съели этот торт. По всей видимости, всем нам крышка. И все благодаря подарку Фербер Анны Михайловны. Беспощадный джихад!.. Ну что же вы молчите, Жюли, скажите что-нибудь!

Все обернулись к Жюли Реше.

— Меня совсем не беспокоят публикации в местной прессе. Кто вообще читает эти газеты? Никогда бы не поверила, что кто-то тратит время на подобную чепуху. В любом случае, насильственное преобразование реальности через убийства кажется мне избыточным. Как писала наша коллега, реальность есть то, что следует уничтожить. Ее нельзя изменить никаким другим способом. Уничтожать, так уничтожать. Не должно остаться ничего. Или никого, если вспомнить, что реальность — всего лишь продукт консенсуса мыслящих существ, область пересечения индивидуальных сознаний. Я правильно вас цитирую, Алина?

Все обернулись к Алине Витухновской.

— Я бы не была так беспечна. Это азиатское сознание, оно не имеет с нашим никакой общей меры. Не стану оригинальничать и напомню, что борюсь с Империей целую вечность. Но Империя постоянно воссоздает себя. Снова и снова возникает из руин в новом, еще более пошлом обличье. Она непобедима, как Гейдар Джемаль в бисквитной форме. Не будем солипсистами: мы съели не торт, а имперский принцип. Такое не прощают. Из лабиринта существует только один выход — Александр Дугин. Он единственный, кто не притронулся к торту. Идите к нему, а я предпочитаю устраниться вместе с реальностью. Мне уже осточертела эта диктатура Ничто.

Маруся и Жюли вышли из кабинета и оказались в длинном темном коридоре, по которому преступников водят на казнь.

— Дорогая коллега, — Климова галантно взяла Реше под руку, — может быть, вы сами поговорите с Дугиным? Я немного побаиваюсь этого мальчика. Если честно, я вообще не хотела брать его в «Последнее путешествие». Не знаю, как он здесь оказался.

— Ну уж нет, — воскликнула Жюли. — Скажите еще, что вы и Фербер Анну Михайловну не брали на работу, из-за которой вся эта кутерьма завертелась.

— Я глубоко уважаю вас и вашу семью, дорогая Жюли, но напомню, что Фербер выгнали из де Сада именно вы. Или, может быть, вы забыли, как совсем недавно утопили всех наших воспитанников, так что пришлось искать новых? Жюли, лапочка, я не придираюсь к вашей философии, мне на нее вообще начхать. Все философы, как известно, идиоты, к вам лично у меня претензий нет, и я готова закрыть глаза на любые ваши эксперименты — делайте с детьми что считаете нужным — но вот к Дугину сходите без меня. Напомню еще, что я выше по званию, и вы обязаны мне подчиняться.

— Вот значит как… — прошептала Жюли, но не успела закончить фразу.

Из-за угла выскочил капитан Танатов с двумя пистолетами и, взяв обеих воспитательниц на мушку, приказал немедленно замереть.

— Не двигаться! — сладострастно прошипел Танатов. — Территория де Сада окружена и контролируется моими людьми. Я, — Нестор Пилявский, пардон, капитан Танатов.

Изобретение пятновыводителя

— Вы обвиняетесь в бесчеловечном обращении с детьми, каннибализме, распространении подрывных идей и разжигании межконфессиональной розни, — объявил капитан Танатов. — Ваша песенка спета. Руки вверх. Теперь петь буду я. Ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля…

Танатов застыл с расставленными руками и пистолетами в них. Он никак не мог остановиться, продолжая воспроизводить один и тот же фрагмент неизвестной песни. Ля-ля-ля-ля.

Что-то щелкнуло, и из капитана наполовину выскочила его копия, повиснув сбоку. Жюли Реше высвободилась из объятий старшей воспитательницы и подошла к полицейскому.

Потянув за вылезшую часть, Жюли словно барабан раскрутила ленту Танатовых. Они выскакивали из основного Танатова, склеенные друг с другом в области ягодиц.

— Что вы делаете? — заволновалась Маруся Климова. — Вам мало одной ищейки? Зачем вы их вытаскиваете?

— Это так смешно… — Жюли рассмеялась.

— Прекратите немедленно. Человек — это какой-то недоделанный полуфабрикат. Даже жандарм чисто гипотетически не кажется мне особенно привлекательным. Людей можно выносить, только когда они трансформируются в картинки. Но даже в таком качестве многие умудряются оставаться довольно мерзкими.

— Я с вами согласна, дорогая Маруся. Люди невыносимы. А другие люди невыносимы вдвойне. Знаете, как-то у меня завелось нечто… что-то среднее между лишаем и клопом. Оно прилипло ко мне и всюду сопровождало. Звали его, насколько я сейчас помню, Андрей Корнев. Эта странная зараза всплывала в моих записях черно-белыми картинками и довольно однообразными замечаниями, напоминающими гармошку Танатовых.

— Как же вы от нее избавились?

— Случайно капнула пятновыводителем. Аркадий Смолин вернулся с прогулки с большим пятном на лице, которое все увеличивалось. Я отвела мальчика в уборную, достала пятновыводитель и инструкцию к нему. Пока читала, мой лишай пробрался между строк инструкции, я и капнула чуть-чуть. И вот уже несколько дней наслаждаюсь жизнью без неноделанного полуфабриката.

— Вы умница, Жюли. Обязательно возьму ваш способ на заметку. Буду теперь всегда носить с собой пятновыводитель. Мало ли где наткнешься на этого Андрея Корнева. А тут раз — и нет его. Достаточно ведь одной капли?

Жюли кивнула.

— Да, всего одной. В инструкции так и написано: одна капля растворяет всех Корневых, что попали вам на глаза. Чудесное изобретение.

— Чудесное! — заворожено повторила Маруся.

Воспитательницы обнялись и немедленно забыли обо всех разногласиях, что еще пять минут назад раздирали их дружбу. Капитан Танатов свернулся в трубочку и укатился в самый дальний угол, какой смог найти.

Эскалаторная щетка Макса Суркова

А что же воспитанники? Чем они занимались, пока педагоги изучали газетные вырезки, а капитан Танатов окружал де Сад своими картонными человечками? Дети не бездельничали, нет, с ними тоже кое-что происходило.

Аркадий Смолин долго крутился у зеркала, рассматривая свое отражение. Жюли Реше так и не капнула на его пятно, поэтому оно продолжало расти и давно выползло за пределы головы. Лицо Аркадия обрамляла теперь огромная клякса, много превышающая его по размеру.

Мальчик ненавидел реальность, а когда она обрушилась на него таким невообразимым абсурдом, он решил разделаться с ней самым решительным образом.

Уединившись, Смолин написал одноактовую пьесу, в которой расставил все по местам. Реальность была помещена в строгие рамки трансцендентного, метафизика беспрецедентно развернулась к зрителю лицом (без кляксы).

Эскалаторная щетка Макса Суркова
(одноактовая пьеса)

Действующие лица:

Соглядатай,
Сурков.

Действие первое

Сурков прогуливается,
возя по сцене пылесос
или любой его заменитель,
например, пианино.

Соглядатай (читая заголовок): Эскалаторная щетка Макса Суркова.

Пауза.

Сегодня, проезжая на трамвае Большой Устьинский мост, я заметил Макса Суркова из магазина «Циолковский». Он шел, а рядом, словно собачка, катился его пылесос. В глазах Макса читалась спокойная решительность, как у стахановцев перед сменой.

Соглядатай тоже появляется на сцене
и преследует Суркова.

На Новокузнецкой я сошел с трамвая и увязался за директором «Циолковского». Что-то неуловимое влекло меня, я даже зашел вслед за Максом в вестибюль метро.

Сурков (останавливаясь и поворачиваясь лицом к залу): Я преодолел турникеты, подобрался к эскалатору… Приоткрыл маленькую дверцу и юркнул внутрь разграничительной полосы с плафонами.

Сурков отворачивается и медленно уходит к лестнице.

Соглядатай: Весь механизм затрясся, мне показалось даже, что эскалатор поехал чуть быстрее, и тут… я даже не сразу понял, что именно произошло… внизу, у самых ступенек, показался черный ус директора «Циолковского». Он занял пустое место, проплешину, в длинной эскалаторной щетке.

Сурков занимает у лестницы
такое положение,
чтобы его усы возвышались
над ступеньками
на 5-10 сантиметров
.

Вот, оказывается, чем занимается Макс Сурков. А ведь я подозревал, что «Циолковский» — всего лишь видимость, ерунда для отвода глаз.

Соглядатай подходит к лестнице
и спускается по ступенькам,
задевая усы Суркова
.

Я приоткрыл дверцу, в которую только что пролез Макс. Как я и ожидал, внутри сидели, прижавшись щеками к стенке, все они. И каждый был немного эскалаторной щеткой.

Сурков (оборачиваясь к залу): Прежде, чем кто-то из нас успел повернуться, он захлопнул дверцу и выскочил из метро. Может быть, Соглядатай отправился в «Циолковский», подумал я. Но что ему там делать, если я сейчас здесь…

Сурков и Соглядатай убегают за кулисы, что-то крича.

Конец

Дети против всех. Наш манифест

Пока Аркадий Смолин оттирал разросшуюся до панических размеров кляксу с лица, а Макс Сурков елозил усами по ботинкам пассажиров метро, Вера Крачек написала манифест.

Чудесный манифест от лица всех детей. Кому он предназначался, Вера вряд ли задумывалась. Слова сами собой складывались в предложения, писалось на удивление легко. Эта легкость передалась девочке от ее более именитых предшественников — Бенжамена Пере и Андре Бретона, которые, как известно, дружили.

Не знаем почему, но Вера Крачек подписала манифест именами всех воспитанников «Последнего путешествия». Странно, но это так. Можете нам не верить — сейчас вы убедитесь в этом сами.

К чтению!

Дети против всех
наш манифест

Как известно, американцы едят арбузы, посыпая солью.
Сладость алой мякоти зрелого арбуза они пытаются
компенсировать с помощью соли.

Весь мир потешается над инфантильной глупостью американцев.
Но мы, дети, свой короткий век проживаем среди таких вот американцев.
Бытие, полное чудес и неожиданностей, на наших глазах
делают соленым, а то и вовсе пресным.

Чудеса запрещены.
Неожиданности сведены к минимуму.
Ребенок приравнен к недоразвитому человеку,
а детское — к американскому.

Если бы мы умели читать, то стихотворный сборник Бенжамена
Пере «Я не ем этот хлеб», на днях вышедший в
издательстве «Гнилея»,
стал бы нашей настольной книгой.

Парадоксально, но именно на языке американцев хлеб
превращается в бред.
А ласковое название родителей (или вообще всех взрослых) —
предки — в бредки.

Когда поэт-сюрреалист утверждал свой отказ есть этот хлеб,
он, безусловно, имел в виду своих бредков.
Бенжамен больше не нуждался в скучном пересоленном мире взрослых.
Хватит с него американцев.

Сюрреализм это практика бреда, сновидения наяву.
Бредки — не столько предки, сколько сами сюрреалисты.
Лидер кружка Андре Бретон обладал потрясающей способностью
не меняться с возрастом.
На всех фотографиях он выглядит одинаково.

Забавно наблюдать Бретона в окружении молодых
дадаистов и сюрреалистов.
Но еще забавнее видеть его, не изменившегося ни на морщинку,
в окружении беспощадно постаревших товарищей.
Инвариант сюрреалистического кружка выглядел старым всегда.
И в двадцать лет — и в шестьдесят.

Андре Бретон смыкает пересоленный мир взрослых
и сюрреалистическую практику бреда.
Бретон — верховный бредок сюрреализма.
Это просматривается уже на фонетическом уровне.

Но хватит уже копаться в чепухе.
Мы, дети, заканчиваем свой манифест против всех стихами
Бенжамена Пере, которые запросто сошли бы за носиканскую молитву.

У пташек нет колесиков
а у Иисуса ледяные ноги
поведала однажды Жанне д'Арк
навозная куча с нимбом из мух
соседка трухлявого пня
через который скакали лягушки
И каждая в прыжке называла себя
Святым Иоанном Святым Павлом Святым Людовиком Святой Терезой Святым Засранцем

Богом просим всех вас!
Спрячьте от своих бредков солонки!

Вера Крачек
Зои Реше
Аркадий Смолин
Алексей Лапшин
Александр Дугин
и все остальные

Новая кухарка

Все думали, что «Последнее путешествие» совсем скоро опустеет. Из де Сада только уходили, и никто не возвращался обратно. Но, наконец, что-то изменилось, и на работу вышла Елена Золотайкина. Ее взяли на место Ноа Шикльбургер.

Первым, что увидела Елена на кухне, был таракан. Шоколадно-коричневое насекомое размером с ладонь стремглав неслось к шкафчикам, чтобы спрятаться. Новая кухарка в два прыжка настигла таракана и уже занесла над ним ногу.

Таракан обернулся. В крошечных, но потрясающе выразительных складках его физиономии Елена узнала Сергея Кудрявцева.

— Сжальтесь над безработным издателем! — взмолился таракан.

Но было уже поздно. Кухарка обрушилась на него всей массой. Безработный издатель превратился в липкую пластинку, закладку для книжек «Гнилеи».

— Зря вы его убили, — посетовал подглядывающий мальчик.

Елена обернулась.

— Почему?

— Вы разве не знаете, что убивать нехорошо? Хотя вы же кухарка… Это ваша работа — убивать и готовить животных. Чужая жизнь для вас вопрос гастрономический.

— Сколько тебе лет? — спросила Елена, садясь на стул.

— Какое это имеет значение. Сейчас меня беспокоит другое. Совсем недавно я был веселым и раскованным ребенком, а теперь превратился в стеснительного меланхолика. Заговорить с незнакомым человеком для меня уже проблема. Я грущу дни и ночи напролет и даже не знаю причины. Я еще совсем молод, а кажусь себе сломанным стариком, чучелом человека.

— Подойди ближе, — попросила кухарка. — На вид тебе лет девять-десять. Я права?

— Почти.

— По всей видимости, у тебя начался пубертатный период. Ты вступил на путь превращения в мужчину. Головной мозг сигнализирует половым железам, инициируя половое созревание. Совсем скоро ты будешь думать только о том, как бы переспать со своей матерью и убить отца. Не волнуйся, через это проходят абсолютно все.

— А если я не хочу? — воскликнул мальчик.

— Чего не хочешь?

— Не хочу спать с матерью и убивать отца. Хочу, чтобы все было как прежде. Мне не нужны сигналы половым железам. Можно ли их как-то приглушить?

Елена потрепала мальчика за щеку.

— Как прежде уже никогда не будет. И ничего с этим не поделаешь. Сигналы не заглушить. Они продолжатся, пока ты не превратишься в настоящего мужчину. Тогда можно будет перестать вожделеть мать и убивать отца. Нужно только проскочить пубертат, и перед тобой откроется совсем новый мир с огромными перспективами и минимумом возможностей для их реализации.

— Это так печально, — сказал мальчик.

— Нужно смириться, — философски заметила кухарка. — Жизнь не всегда такая, какой мы хотим ее видеть. Если быть точным, жизнь вообще никогда не соответствует нашим ожиданиям. Взять хоть меня. Я ведь филолог, фольклорист, психолог, философ. Зачитываюсь Карлом Юнгом, Станиславом Грофом, Эриком Берном, Оливером Саксом, Рене Геноном, Юлиусом Эволой, Гейдаром Джемалем, Александром Дугиным, а вынуждена работать кухаркой в детском саду. Разве это не унизительно?

— Унизительно? — переспросил мальчик. — Нет, это просто смешно. Но ответьте все-таки на мой вопрос: зачем вы убили того таракана?

— Какого таракана? — не поняла Елена.

Ребенок и женщина смотрели друг на друга и не понимали, что с ними происходит.

Театральное наказание Аркадия Смолина

Аркадию Смолину все-таки удалось оттереть кляксу, заполонившую почти весь де Сад. В награду старшая воспитательница Маруся Климова отвела мальчика на творческий вечер в честь выхода театрального сборника.

Действие происходило в темноте, выступающие лежали на сцене в кроватях и читали по бумажкам, которые подсвечивали фонариками. У каждого имелся свой собственный фонарик.

На Аркадия постановка произвела огромное впечатление. Театр всегда тянул мальчика клаустрофобической условностью, и в выступление подсвеченных сомнамбул он просто влюбился.

Следующей же ночью у каждого воспитанника «Последнего путешествия» был свой фонарик. Никто не засыпал до окончания спектакля, заключавшегося в чтении по ролям выдающихся пьес бесчеловечного театра.

Тот самый мальчик, что первый познакомился с новой кухаркой, а это был Александр Дугин, зловеще подсветив лицо, продекламировал:

— Имя мое — топор.

Буквально из ниоткуда в спальне появилась новая девочка, Юлия Минц, которая сразу начала спорить.

— Это мое имя — Топор.

Дугин бросил в нее подушку и едва не сбил с ног. На помощь новенькой пришла Зои Реше. Схватив одеяло с разных сторон, девочки словно курицу поймали философа, обмотали одеялом и оставили в таком виде. Так что самого Дугина больше не было видно, торчала только его борода.

Шум разбудил новую кухарку, Елену Золотайкину. В ее обязанности входило следить за порядком в детской спальне. Но Елена дрыхла, предоставив событиям развиваться произвольным образом.

— Что здесь? Кто? — испуганно спросила кухарка, очнувшись среди фонариков.

Детское молчание нарушил Аркадий Смолин. Испугавшись, как бы не закрыли его театр, он решил принести малую жертву.

— Новенькая вместе с Зои Реше напали на Александра Дугина. Вот он валяется, замотанный в одеяло с торчащей бородой.

— Ты покойник, — воскликнула Юлия Минц и бросилась на стукача с топором.

Убегая, Аркадий в ужасе кричал:

— Не надо. Прошу вас. Пощадите скромного театрала, без двух минут безработного. Я помню эту пьесу. «Елка у Ивановых». Только не надо отрубать мне голову. Господи боже мой, я бы еще мог столько сделать до тридцати двух лет.

Вера Крачек вскочила на кровати и по-собачьи завыла:

— Я вою, я вою, я вою, я вою, желая увидеть Аркашу живою.

— Но я еще жив, — закричал Смолин, спасаясь от топора Юлии Минц. — Я не Соня Острова.

Зои Реше весело воскликнула:

— Аркадий, вы, как первые христиане, прорекламируете наш бесчеловечный театр своей кровью.

— Прекратите этот кровавый перфоманс, — крикнул Смолин.

— Изумительно! — вмешался Алексей Лапшин. — Изумительно! Хоть кто-то наконец решился на кровавую жертву в поддержку нашего сумеречного театра. Аркадий, я и не разглядел в вас трагического таланта.

— Но я не хочу быть жертвой. Остановите Юлию Минц, иначе все закончится как у Введенского, моего любимого драматурга.

— За любовь приходится платить самую высокую цену, — резюмировала Елена Золотайкина. — Не хнычьте, Аркадий. Дайте нам насладиться прекрасным финалом.

— Мочи его, Юлия Минц, чтобы вернуть нашу веру в жертвенное и героическое! — закричал Александр Дугин, отчаянно дергая бородой.

— Мочи его! — присоединилась Зои Реше.

— Мочи! — присоединился Алексей Лапшин.

— Мочи! — присоединилась Вера Крачек.

— Мочи его! — присоединилась Елена Золотайкина.

Юлии Минц наконец удалось настигнуть стукача и со свистом отрубить его рыдающую голову.

— Ты заслужил эту смерть, — торжественно произнесла Юлия, встав над трупом.

Зрители рукоплескали.

— Такая роль! — кричали они, светя фонариками. — Мы все вам страшно завидуем, Аркадий Смолин!

Но мальчик уже никого не слышал.

Расследование капитана Танатова

Капитан Танатов снова спешил в «Последнее путешествие». Он не мог так просто оставить место, где преспокойно топят детей, разжигают межконфессиональную рознь, призывают к каннибализму и опровержению здравого смысла.

Танатов собирался все это прекратить. Проанализировав свои эфемерные контакты с де Садом, полицейский понял, что ему мешало — он всегда отставал от преступников на пару шагов. Но в этом и заключается главное преимущество преступления — вначале совершается оно, а потом уже появляется капитан Танатов.

Но как же сложно было вывести злоумышленников «Последнего путешествия» на чистую воду. Под теми или иными предлогами они постоянно ускользали от ответственности. Прямо на ваших глазах занимались черт знает чем, а потом цинично отметали всякие обвинения.

Однако на этот раз Танатова не проведешь. Он собирался действовать решительно и довести расследование до конца. Чтобы все виновные понесли справедливое наказание, а зло было разоблачено.

И все-таки что-то подсказывало полицейскому, что его планы обречены. Нечто неуловимое… Капитан представлялся себе маленьким мальчиком, который, даже заняв правильную позицию, все равно проигрывал более опытному взрослому, с легкостью оборачивающему все его аргументы.

Отчего же он трепетал перед сотрудницами детского сада? Танатов увидел девушку в проезжающем автобусе. Только что, буквально пять секунд назад, она прошла мимо него. А теперь ехала в автобусе…

Девушка показалась капитану знакомой. Когда она скрылась из виду, он вспомнил, что это одна из воспитательниц де Сада, Жюли Реше. После чего заметил ее в автобусе, идущем обратно. Жюли скользнула по озадаченному полицейскому безразличным взглядом — только и всего.

До «Последнего путешествия» было рукой подать. Танатов продвигался словно во сне, постоянно натыкаясь на невозмутимую Реше. Он был одновременно он и не он.

Временами капитан замечал, что везет детскую коляску. В следующее мгновение, мертвецки пьяный, он находил в кармане флягу коньяка. Затем становился водителем автобуса. Или пассажиром, спотыкающимся на лестнице и вываливающимся на улицу.

В конце концов Танатов оказался идущим под руку с Жюли Реше. Воспитательница что-то весело рассказывала, но полицейский не понимал, на каком языке. Он как будто не знал вообще ничего. На голове у Жюли была странная косынка, которую она придерживала полупрозрачными руками и одновременно стискивала их перед собой.

— Жюли, — перебил спутницу капитан, — у вас вчера мальчика топором зарубили.

Воспитательница как ни в чем не бывало продолжила рассказ. Танатов сжал пальцы и ощутил под ними ручку детской коляски, в которой лежал незнакомый ребенок.

— Я — капитан Танатов, — прошептал полицейский и повернулся к спутнице.

Жюли изменилась, но это все равно была она. Девушка сидела на скамейке и читала бордовую книжку про яичную скорлупу. Полицейский взял руку Жюли в свою, слегка сжал, чтобы почувствовать хоть что-то реальное.

Он действительно ощутил чужое тепло, соприкосновение… И заметил, что на руке было шесть пальцев. Шесть, а не семь, или сколько их обычно бывает?.. Танатов не мог вспомнить точное число.

— Жюли! Ваши пальцы… точнее, серьги… точнее, все-таки пальцы… Они так прекрасны… Как ваши серьги… точнее, пальцы…

Воспитательница ободрила капитана едва уловимой улыбкой.

— К чему она меня подталкивает? — занервничал он, произнеся это вслух или про себя.

— К чему вы меня подталкиваете?

Танатов стоял на пригорке. А Жюли с маленькой девочкой, напоминающей самого Танатова или кого-то похожего на него как две капли воды, прогуливалась среди овец. Полицейский кричал что-то нечленораздельное: то ли давал команды, то ли просил разрешения уйти домой.

— Успокойтесь, — кто-то прикоснулся к его щеке.

Капитан из последних сил стиснул веки. Он перестал понимать, где он, с кем и кто он вообще такой.

— Как вы себя чувствуете?

— Я словно не в своей скорлупе, — закричал Танатов.

— Так и есть, — попытались его успокоить. — Вы в чужой скорлупе, но вскоре примете ее как свою собственную.

— Но я даже не знаю, кто я такой! Кто со мной говорит!..

Пьяный полицейский застрял между двумя гаражами. Он стоял, не в силах сдвинуться с места, хотя бы присесть. Веки его были плотно прикрыты. Зрачки бешено метались из стороны в сторону. Если бы кто-то увидел искаженное ужасом лицо капитана…

Но здесь капитана Танатова не мог увидеть никто.

Торжество несправедливости

Пришлось снова собирать педсовет. В воспитательской уже сидела Алина Витухновская. Как оказалось, она так и оставалась там, не ведая, что происходит в «Последнем путешествии». А произошло немало, и теперь поэтесса жадно вникала в подробности каждой новости.

— Скоро нас закроют, — покачивала головой Маруся Климова, — я это чувствую.

— Мне кажется, не закроют, — не согласилась Елена Золотайкина. — Времена меняются…

— Это еще кто такая? — перебила Алина.

— Новая кухарка. Взяли вместо сбежавшей Ноа Шикльбургер.

— Новая, — скептически повторила Витухновская. — Запомните, дорогуша, ничего нового не бывает. Даже кухарки всегда старые, а уж времена и подавно одни и те же. У этого слова вообще нет множественного числа.

Золотайкина в грязном кухонном фартуке, надетом наизнанку, села, опешив, на стол.

— Я не понимаю… — обиженно произнесла она.

— Что здесь понимать, Елена, — удивилась Жюли Реше. — Представьте бесконечную последовательность единиц с чередующимся знаком: 1, -1, 1, -1, 1, -1, 1, -1 и так далее без завершения. Вы маленький человек и не схватываете всей структуры, поэтому довольствуетесь крохотным фрагментом. Если вы пессимист, то замечаете лишь, что после 1 следует -1, а если оптимист, то наоборот: 1 сменяет для вас -1, то есть нечто положительное замещает отрицательное. Смысла в такой фрагментации нет никакого. Нужно объять всю последовательность целиком, чтобы постичь ее структуру.

Елена заморгала, пытаясь вникнуть в сказанное. Раньше она работала в столовой математического института и немного владела устным счетом.

— Более того, — продолжила Жюли, — можно попробовать взять сумму этой бесконечной последовательности. В математике она обычно называется рядом. К 1 прибавляем -1, потом снова прибавляем 1 и снова -1 и так бесчисленное число раз. Аналог смысла жизни в элементарном романтизме. Но всем хорошо известно, что такой ряд не сходится. У него нет суммы, в точности как у жизни нет смысла. Тяжело жить в мире несходящихся рядов, но придется привыкнуть. Я вам потом объясню, как делать это весело и непринужденно.

— Не надо мне ничего объяснять, — воскликнула Елена. — Вы держите меня за дуру. Но если я не воспитательница, это еще не значит, что я ничего не понимаю.

— А что же это значит? — удивилась Маруся.

— Это не значит ничего…

— Ничего хорошего для вас, — перебила кухарку Алина Витухновская. — В вашу смену зарубили мальчика топором. Какая жирная минус единица вашей бессмысленной жизни. Таких как вы нужно гнать из де Сада как заразу, как гнилых червей из яблока познания, как…

— Да заткнитесь вы, — не выдержала Золотайкина. — Ваша Жюли Реше дюжину ребятишек утопила — никто и слова ей не сказал. А я всего лишь не вмешалась в торжество справедливости. Тот мальчик заслужил свою смерть. Его ряд оборвался на конечном члене и все сошлось.

— Для мальчика — да, — согласилась Жюли, — но не для вас. Ваш ряд все еще продолжается. Не горюйте, Елена: за минусом всегда следует плюс, вам еще повезет в жизни. Или вы собираетесь оборвать свой ряд?

Воспитательницы рассмеялись. Уничтоженная Елена неловким движением спрятала крестик под фартук и бросилась вон из «Последнего путешествия».

— Sic transit gloria mundi, — суммировала произошедшее Жюли Реше.

Кухня де Сада снова опустела.

Любовь к мудрости

После того кухонного разговора с мальчиком, который оказался Александром Дугиным, Елену Золотайкину настолько захватили его философские исследования, что она просто влюбилась.

Ценительница строгих рассуждений и яркой полемики, она не могла пройти мимо Дугинского «Убивать, убивать, убивать». Мы уверены, что благодаря одной этой фразе Александр Гельевич обрел больше сторонников, чем потерял за всю жизнь.

Так вот… кухарка увлеклась философом и решила, что обязательно должна снова с ним встретиться. Сделать это в естественных условиях было бы почти невозможно: она не посещает ни церковь, ни телевидение, ни шествия против пятой колонны.

Помогли тайные связи с руководством «Последнего путешествия». Золотайкиной решили устроить встречу с ее кумиром. Как когда-то писал Эдуард Лимонов, в 90-х ярый ненавистник Петербурга, Дугин любил посещать этот город. Так он скрывался от своей супруги, не позволявшей злоупотреблять алкоголем, встречался с Сергеем Курехиным и все-таки злоупотреблял.

Это были чудесные дни, полные чарующих видений и случайных знакомств, которые Дугин с Курехиным проводили вдали от жен. Сергей Курехин ныне мертв и больше не может составить компанию одиозному мыслителю, так почему бы, в таком случае, не заменить его Еленой?

Несколько лет назад она тоже любила злоупотребить. Сотрудникам математического института, где работала кухарка, запомнились ее приходы в совершенно непотребном виде. Дама едва держалась на ногах, а из одежды использовала только распахнутую дубленку и колготки.

Осталось совсем чуть-чуть, чтобы представить этот великолепный дуэт, Елену и Александра, пронзающих Санкт-Петербург насквозь. Они встречаются на пересечении Невского проспекта и улицы Марата. В первом же магазине затариваются алкоголем и направляются в сторону дома Маруси Климовой, старшей воспитательницы де Сада.

Через несколько кварталов Дугин признается спутнице, что не помнит номера дома. Елена спрашивает телефон Климовой, но Дугин заявляет, что не уполномочен разбрасываться подобной информацией, и грозит кухарке побоями.

Елена… эта отчаянная женщина пробует выхватить у философа мобильный, но натыкается на жесткий евразийский отпор. Чуть позже она напишет в подъезде Маруси фон Ленин Климовой губной помадой немыслимого цвета:

Это был отвратительный спектакль с затхлым привкусом провинциального борделя. Я чудом избежала синяков. Если бы только Сережа был жив...

Но если бы Сергей Курехин был жив, зачем было Дугину тащиться в проклятый Петербург с Еленой?..

Вот, собственно, и все. Спутники так и не попали в гости к Марусе. Дугин вернулся в детский сад, на Южинский переулок, где Юрий Мамлеев все еще читает свои диссидентские рассказы, а Золотайкина осталась в Петербурге.

Она живет в Марусином подъезде и переписывается с любимым философом на той же стене. Последнее, что написала Елена:

Знайте, Александр, что я ни в чем вас не упрекаю. Мне достаточно знать, что вы живы и вы в «Последнем путешествии». Все остальное не имеет для меня никакого значения.

Так любовь к мудрости перешагивает все противоречия.

Перед самым концом

Без Елены Золотайкиной в детском аду снова начался голод. Дети рыскали повсюду в поисках того, чем бы перекусить.

Местные жители обнаружили капитана Танатова. Совершенно мертвый, он висел между гаражами обглоданный крысами. Поговаривали, что это сделали не крысы, а воспитанники «Последнего путешествия». Но не верить же всему сказанному.

С каждым днем де Сад становился все более невыносимым. И взрослые, и дети были обременены им и ждали скорейшего освобождения.

По мере сил служили мессы за упокой души Аркадия Смолина. Юлия Минц ходила с красным распухшим носом. Она старалась больше остальных, чувствуя за собой вину. Все молили Верховный Нос о возвращении Смолина и его ночного бесчеловечного театра с фонариками.

Но Нос бездействовал, отмалчивался, отлеживался в недоступных покоях. Даже у Жюли Реше не получалось достучаться до божества. Самой Жюли! Которой до недавнего момента удавалось решительно все.

Участились скандалы среди воспитательниц. Одна из перебранок вспыхнула прямо на занятиях. Воспитанники сидели кружком и обсуждали душегубство и живодерство в детской литературе, когда в их разговор неожиданно вмешалась Алина Витухновская.

— До сих пор не могу простить себе одного поступка, — сказала она. — Я носилась тогда с грудной дочкой, которой жутко измучилась. Она постоянно плакала и хватала меня за усы, точнее, за нос и уши. Даже пыталась укусить. Я пожаловалась мужу, и он предложил мне самой укусить дочку, что я и сделала. Бедняжка поднесла ко мне маленькую нежную ручку, в которую я со всей силы вцепилась зубами… Как же кричала моя девочка!.. Господи всемогущий! Никогда не прощу себе этого укуса.

— Постойте, Алина, — вмешалась Маруся Климова. — У вас никогда не было ни детей, ни мужа. Вы ничего не путаете? На самом деле эта история произошла со мной. Это я носилась со своим enfant terrible, пока не искусала его от отчаянья. Но это муж мне предложил, не я сама.

Воспитанники с интересом следили за их разговором.

— Может быть, не будем выяснять, кто больнее покусал своего ребенка? — воскликнула Алина. — По крайней мере, не при детях.

— А почему бы и не при детях, — поинтересовалась Жюли Реше.

— Потому что дети это дети, — отрезала поэтесса.

— Да, — согласилась Маруся. — Дети всегда дети. Помните, как у Некрасова: «Тошнит меня от вашей гадости, как от детей»?..

— У Есенина, — поправила Алина.

— Не будем спорить, — примирительно сказала старшая воспитательница.

Она посмотрела на часы, потом на детей. И вдруг закричала:

— Почему вы еще не спите? Тихий час уже. Марш по кроватям. И никакой Смолин к вам не вернется. Он мертв! мертв! мертв! Словно бог. Вы убили его. Вы и я…

Дети молча поднялись и безропотно побрели в спальню.

Тучи нависли, тучи сгустились, тучи собрались

Вместо тихого часа дети оказались на лекции Натэллы Сперанской. Все легли по своим кроватям. Сама Натэлла расположилась на письменном столе, на котором раньше спала кухарка. Лекция была уже в самом разгаре, воспитанники недоумевали, почему их пригласили так поздно.

— Когда обыватель ужасается описаниям чудовищных преступлений с мутиляцией, расчленениями, кошмарными подробностями, это понятно. Менее понятно, почему он любит, страстно любит ужасаться этому, неявно, но настойчиво требует все больше и больше ужасов, все больше и больше расчленений, чтобы, содрогаясь в тысячный раз, читать чудовищные подробности — отрезанные головы, вытряхнутые внутренности, вскрытые лона, выдавленные глаза, отделенные кости, уши, по которым полоснули бритвой, гениталии, валяющиеся в нескольких шагах от их бывших владельцев, и так далее…

Александр Дугин, мальчик с удивительной бородой, вскочил с кровати и закричал:

— Это моя статья! Она читает мою статью! Прекратите!

— Лягте, Дугин, — спокойно сказала Сперанская. — Вы не понимаете, о чем говорите.

— Я все прекрасно понимаю, — не унимался мальчишка. — Лучше я сам прочитаю эту лекцию.

— Нет! — отрезала Натэлла. — Если вы немедленно не замолчите, я превращу вас в украинца, либерала, Карла Поппера.

Мальчик в ужасе закрыл рот обеими руками. Он не верил своим ушам. В «Последнем путешествии» и раньше творились странности, но чтобы днем… на глазах у всех… нелепые превращения. Александр не на шутку испугался.

Он лег в кровать. Натэлла продолжила. Кто-то дотронулся до дугинского плеча, он обернулся. Это была Зои Реше.

— Знаете, Дугин, — сказала Зои, — меня беспокоит одна вещь. Вот какая. Мне снится, что я убиваю людей. Уже который раз. Сегодня, например, приснилось, что я убила своих знакомых и закопала их маленькие трупики. Они все почему-то уменьшились. Во сне это было так прекрасно… я не ощущала никакой жестокости. Только спокойствие и умиротворение. Красивый сон.

Ладони философа все еще прикрывали рот. Он боялся Сперанской и прекрасно понимал, что в теле украинца, либерала или Карла Поппера шансы его невелики. А тут еще эта девчонка провоцирует его на неподчинение.

Александр тихо, как только мог, прошептал:

— Отстаньте от меня, пожалуйста.

Зои показала Дугину язык и отвернулась. Мальчик уже было расслабился, но тут его снова потрогали. На этот раз пощекотали за пятку.

Александр обернулся. Щекотал Алексей Лапшин. Опять его кантианские игры.

— Дугин, можешь не отвечать, — прошептал Алексей, — только послушай. Ты знаешь, что я влюблен во всех наших воспитательниц? Я знаю, что знаешь. Ты мне сам рассказывал, что… Ладно. В двух словах. Я разрываюсь, по преимуществу, между Алиной Витухновской и Марусей Климовой. У каждой свои плюсы и минусы. Витухновская не умеет плавать. А Климова вообще ничего не умеет. Кого мне выбрать? Я ведь родом из Одессы и мне нужна невеста, умеющая плавать, потому что сам я еще не научился. Витухновская плавать не умеет. Остается Маруся. Получается, мне нужно выбрать ее?

Опять эта рациональная чепуха, злился про себя Дугин, не отрывая рук ото рта. Кантианцу приходится все расщеплять на атомы и рассматривать под микроскопом. Даже собственные чувства. Неужели Лапшин, в самом деле, не может сделать выбор? Бред какой-то. Воспитательница никогда не станет невестой ребенка. Воспитательница отметает любовь, которой все возрасты покорны, чтобы установить новый порядок. Она — партизан современного мира, погрязшего в терпимости, равенстве, близорукости и прочих предрассудках.

— Отлезь, Лапша, — прошипел Дугин.

Алексей со злости дернул друга за бороду, которая сразу же взвизгнула.

Сперанская оборвала речь на полуслове.

— Дугин! — громогласно объявила она. — Вы ослушались моего приказа и теперь понесете заслуженное наказание.

— Оставьте мне хотя бы бороду, — взмолился философ.

Зои Реше и Алексей Лапшин кривлялись, едва удерживаясь от смеха.

— Тот, кто имеет форму человека, должен быть либо человеком, либо будет наказан, — продекламировала Натэлла.

После этих слов воспитанник де Сада превратился в Карла Поппера с жалкой смешной бороденкой, которую при желании можно принять за носовой платок.

Схватившись за голову, рыдая и теребя то, что осталось от величественной евразийской бороды, Поппер ринулся из спальни.

— Лучше бы мне отрубили голову, — запричитал он.

У Юлии Минц загорелись глаза, но, встретившись взглядом с Натэллой Сперанской, девочка немедленно успокоилась.

— Минц, чем вы там занимаетесь? — грозно спросила Натэлла, когда Поппер выбежал из спальни.

— Мы не спим, мы не пьем, мы не курим, мы не нюхаем, мы не колемся — мы грезим. И быстрота ламповых игл вводит в наши мозги чудесную губку, очищенную от золота, — было ей ответом.

Верховный Нос уходит

Верховный Нос сидел в своем кабинете, вяло следя за событиями в «Последнем путешествии».

— Где мой стаканчик, черт подери?! — вдруг закричал он.

Кто-то снова унес его стаканчик. Опять искать его по всем кабинетам, где сидят такие же Верховные Носы со своими стаканчиками и детскими садами, в которых происходит что-то невразумительное, в чем еще предстоит разобраться, но только не сегодня, не сейчас, оставьте меня в покое, где мой стаканчик, черт подери…

Носу давно все осточертело. Бесконечное верчение кубика-рубика с лицами персонажей на разноцветных сторонах. Кажется, еще немного и они соберутся в нечто осмысленное, но нет — в самый последний момент все рассыпается, вместо гармонии выходит очередная какофония.

— Хаос правит миром, — шепнул Верховный Нос себе под нос.

Как же он устал. Он состарился. Да-да. Нос поседел. Сначала появилось несколько белых волосков, а потом они все стали белыми. Это произошло настолько стремительно: Нос и сморкнуться не успел, как превратился в бесцветного, согбенного старика.

Нос приближался к своему завершению. Поэтому и стаканчик стал пропадать. Просто так подобные вещи не случаются.

Недавно он перечитывал Фридриха Ницше из соседнего де Сада. Как же хорошо пишут чужие эпопты, только не его собственные. От своих не ждешь ничего, кроме банальных гадостей. Поразительно, насколько быстро они превратили жизни друг друга в ад. А потом и жизнь своего божества.

— Голодают… — усмехнулся Нос. — Пусть голодают. Я люблю смотреть, как умирают дети.

Но Верховному Носу оставалось совсем чуть-чуть. Он и сам умирал.

— Только не подталкивайте меня, — испуганно закричало божество, вспомнив любимого философа. — Не подталкивайте — я упаду сам.

Бесчеловечно сморщенный Нос с седой копной под носом зашатался. Он попытался ухватиться за что-нибудь высохшими крылышками, но не за что было хвататься. Его окружала безликая пустота.

— Я умираю, — отчаянно воскликнуло божество. — Я, — Верховный Нос.

Нос с грохотом свалился на пол. Нос скрипнул. Нос сморкнулся. Из Носа вытекла липкая гадость. Нос умер. И Нос… не воскрес.

Он оставил после себя только священное писание, наставление последним уцелевшим путешественникам. Вере Крачек, Зои Реше, Юлии Минц, Алексею Лапшину и их воспитательницам — Жюли Реше, Марусе Климовой и Алине Витухновской.

Смерть это всего лишь мгновение,
которое остановилось

На кухне смешать незатейливый коктейль:
в стакан с водой насыпать баночку снотворного,
добавить несколько бритвенных лезвий
и щепотку крысиного яда.

В большой комнате привязать к люстре веревку с
удавкой,
достаточно длинную, но не слишком.
Накинуть петлю на шею, выйти с ней на балкон
и сесть на парапет спиной к улице.

Медленно выпить коктейль, наслаждаясь каждым
ингредиентом,
и, не долго думая, откинуться назад,
забыв обо всех тревогах, что совсем недавно вас
беспокоили.
Главное, чтобы веревка не подвела.

И вот, вы просыпаетесь в реанимации
совсем голый, накрытый одной лишь простынкой.
Вам сообщают, что в организме нарушены жизненно-
важные функции,
и теперь вам грозит инвалидность.

Врачи лечат вас без энтузиазма, а после
отправляют в психушку,
где другие врачи снова вас лечат, но теперь
непонятно от чего.
Затем вы возвращаетесь домой и долгие годы
наслаждаетесь презрением
всех, всех, всех, кто считает вас своим близким.

Они негодуют из-за того,
что вы хотели покинуть их слишком рано.

А в детском аду продолжали сновать дети. Дети, дети, дети… Они повсюду, словно гниющее мясо на поле брани.

Москва, февраль-апрель 2015


Приложение

(радиовыступление Александра Дугина от 26.04.1998)

У нас в обществе совершенно, мне кажется, непра­вильно поставлен расовый вопрос. У нас не любят почему-то невинных людей, таких, как евреи или кавказцы. В каком-то контексте и те и другие — за­мечательные люди, когда они оказываются в своей среде, когда они исполняют национальные танцы, едят национальную пищу, тогда они открытые, ми­лые люди. Но у нас совсем не проработана проблема некой внутренней, совершенно несводимой, непримиримой оппозиции между великороссами и мало­россами. И эта вещь просто чудовищна, мне пред­ставляется, потому что настоящий заговор — не ев­рейский заговор и не кавказский, такие теории — су­щая ерунда в сравнении с заговором малоросским. Малороссия, которая ведет тайную войну против Великороссии. И вот они маленькие, Малороссия, и они хотят умалить великороссов. Они ненавидят вели­короссов, потому что они малороссы, а это велико­россы, они отказываются называть себя малоросса­ми и гордо говорят, что «мы хохлы», и отказывают­ся называть нас великороссами, говорят, что «они москали». И вообще, они выстроили такую модель, очень похожую на нас. Не отличишь. Фамилии, внешности — у них нет специфических национальных отличий, ни носов, ни танцев, ни своей пищи, кроме сала и селедки.

Самые страшные малороссы от великороссов абсолютно ничем не отличимы. У них нет никаких национальных, ни внешних, ни внутренних призна­ков, но они по духу, по своему метафизическому ста­тусу именно малороссы. Они видят Россию какой-то маленькой, гадкой, они ненавидят нас и все время же­лают нам зла. И вот эти малороссы являются самым страшным расовым врагом великороссов. На них надо бы обратить внимание, на их бесконечную под­рывную деятельность на протяжении всей русской истории, на их тайные общества, которые они форми­руют вокруг своей гаденькой идейки.

Но мы живем все-таки в открытом обществе, как сказал Джордж Сорос, и мы стремимся к нему, к открытому обществу. Я считаю, что полити­чески некорректно игнорировать эту проблему. Тактически, может быть, следует не заме­чать этих отщепенцев, но, с другой стороны, нельзя и хранить молчание. Говорить о них и разоблачать их означало бы придавать им новый онтологический статус. Но и не замечать, игно­рировать их — это тоже крайне опасно, потому что их маленькая адская компания будет хватать нас за пят­ки — они постоянно нас щиплют, пытаясь оторвать от нас маленькие фрагменты. Малороссы — это такое, в принципе, человеконенавистническое и очень гад­кое тайное общество, со своими протоколами мало­росских мудрецов.

Есть такая па­радоксальная наука, называется сериология. Когда я делал сериал про фашистов и готовил новые се­рии, я столкнулся с этой наукой, сериологией, — это шарлатанская наука, это псевдонаука, не соответст­вующая никакой реальности, но от этого ее цен­ность только увеличивается, на мой взгляд. Потому что если наука будет отвечать реальности, это будет банальность, а не наука. Обратите внимание, все на­иболее интересные научные открытия утверждают: все, что человек видит, — это неправда. Например, идея, что все состоит из атомов. Наука утверждает то, что человек не видит, не понимает и не знает. То есть смысл и содержание всякой науки — это не го­ворить банальные вещи, а говорить, наоборот, неба­нальные вещи. Это в каком-то смысле ревизионизм реальности. Это утверждение, что реальность не та­кова, как нам кажется. В этом, на мой взгляд, такой нерв науки. Так вот, наука сериология — это наука о группах крови. Есть четыре группы крови: первая, вторая, третья и четвертая. Все нормальные люди, включая африканцев, индусов, китайцев, имеют в основном первые три группы крови. Первая, вто­рая — это европейские и индейские группы крови. Азиатская и африканская — третья группа крови. Большинство человечества принадлежит к этим трем группам крови, между ними нет особенного, явного различия — это все нормальные люди. Но есть четвертая группа крови, ее происхождение на­иболее загадочно, и ее носители отличаются самы­ми странными качествами, то есть они миноритар­ны, такое human minority. Ну так вот, поразительно, что есть два этноса, у которых эта четвертая группа крови колоссальным образом распространена: это айны в Японии и украинцы. Вот это действительно странная закономерность. Я думаю, что все три группы крови хорошие, а эта четвертая — какая-то антигруппа, я не знаю айнов, с ними не сталкивался никогда, их осталось где-то несколько тысяч, и они не представляют никакого вреда. Даже если бы они захотели со своей четвертой группой крови спро­воцировать разложение Японии, я думаю, им бы уже по количеству состава это не удалось, но доми­нация четвертой группы крови в среде малорос­сов — вот это мне представляется как крайне опасный синдром.

Четвертая группа крови, кстати, не пе­реливается, если ее перелить человеку с другой груп­пой, то он становится просто другим. Она всеми от­торгается и сама всех отторгает, вообще, это какая-то странная группа. Очень загадочная группа крови, и можно поставить вопрос такой — а вообще кровь ли это, собственно говоря? Чет­вертую группу открыли позже всех, и даже не факт — открыли ли ее по-настоящему. Пото­му что есть лишь такое понятие — четвертая группа крови. Но кто эту кровь видел?

Но, вообще говоря, поскольку мы строим открытое общество, можно было бы наплевать на этот момент и сохранить всю конструкцию непри­косновенной, если бы не тот колоссальный истори­ческий негатив, связанный с малороссийским заго­вором, который вредит нашей замечательной Роди­не и нашему прекрасному народу на протяжении многих веков.

Мне могут возразить: если вы не обладаете достаточными меди­цинскими познаниями, почему вы позволяете себе, геополитику, рассуждать о столь серьезных вещах? Что на это от­ветить? Я объясню. У меня, честно говоря, нет ува­жения к анатомии. И знаете почему? Я действительно геополитик. Я оперирую большими категориями, категориями пространства — хартленд, римланд, мировой остров, континент Евразия, атлантизм. Надо поддерживать свой профессиональный уровень, постоянно читать книги, касающиеся геоэко­номики, структурных трендов, изменения плавающих материковых границ, — и вот на этом фоне плаваю­щих границ и трансформации континентов, безуслов­но, фактор человеческой анатомии не только теряет­ся, но кажется таким незначимым, потому что в таком глобальном представлении кажется, что анатомию легко заменить, или отменить, или переделать, какая еще анатомия? Я оперирую в своей профессиональ­ной деятельности глобальными цифрами, то есть не просто один младенец, а все младенцы мира, или не один человек со своей анатомией, руками и ногами, а двести пятьдесят миллионов рук или пятьсот мил­лионов глаз, то есть это приблизительно то, что со­ставляет минимальный объект геополитического ин­тереса. Здесь разные градации, разные масштабы. Врач рассматривает зубы, яблоки... Знаете, я однажды был в Калуге...

Смерть в разгар Пасхи

Де Сад завершен, но мы никак не можем скрыть от вас его виртуозного пасхального продолжения.

Груженые куличами и крашеными яйцами воспитанники собирались в церковь, когда Алексей Лапшин вбежал в общий зал с криком:

— Христос воскресе!

— Воистину воскресе! — откликнулись носиканцы.

— Да не воскресе, — запротестовал Алексей. — Я совсем не то хотел сказать. Джемаль… того. Гейдар Джемаль умер. Я позвонил ему, чтобы пригласить на презентацию «Явления смыслов» в библиотеку им. Данишевского. Я сказал: Христос воскресе. Гейдар ответил: Воистину воскре… И умолк. Я спросил: Гейдар, вы что, умерли. Он промолчал. Представляете, ничего не ответил. Мне, философу пяти лет.

— Какая бессмысленная история, — заметила Жюли Реше.

— Ах, оставьте, Жюли, — мальчик расплакался.

— Не убивайтесь так, Алексей, — посоветовала Жюли. — Вспомните лучше, какой вкусный торт вы недавно ели. Пусть Гейдар запомнится вам с хорошей стороны. Не мертвым, а вкусным. Вам ведь вкусненько было несколько дней назад?

— И Джемаль? — спросила Юлия Минц.

— Что Джемаль? — не поняла воспитательница.

— И Джемаль никогда уже не воскреснет?

— Нет, — сказала Жюли. — Запомните, мы — носиканцы. У нас не воскресают. Это на молекулярном уровне невозможно. Если ты умер, то раз и навсегда. Окончательно. Ты не можешь вечно праздновать свое пятилетие. Рано или поздно приходится остановиться.

— Но Джемалю было не пять лет, — сквозь рыдания заметил Алексей.

— Я фигурально выразилась. Понимаете, Лапшин, фи-гу-раль-но?

Внезапно оказалось, что Алина Витухновская мертвецки пьяна. Она с самого утра отмечала Пасху и теперь едва держалась на ногах. Войдя в зал, поэтесса воскликнула:

— Да здравствует Иисус Христос и его безапелляционное воскрешение!

— Да здравствует! — откликнулись дети, в том числе и рыдающий Лапшин.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Витухновская.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Дети.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Витухновская.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Дети.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Витухновская.

— Пасха! Пасха! Пасха! — Дети.

— Зачем вы учите детей этому идиотизму? — спросила Маруся Климова.

— Русский человек без щепотки чернозема во рту и крестика на шее — сущее говно, — заметила Алина.

— Я с вами не спорю, — сказала Маруся. — Русский человек невыносим, как и его весна. Но почему вы в таком состоянии? Я уважаю вас как педагога и поэта, но осмелюсь заметить, что негоже являться на работу в таком виде. Немедленно протрезвейте.

— Нет, не протрезвею, — Алина рассмеялась. — Пасха.

— Пасха! Пасха! Пасха! — радостно заверещали дети.

— Пасха! Пасха! Пасха! — подхватила Витухновская.

— Пасха! Пасха! Пасха! — присоединилась Жюли.

— Пасха! Пасха! Пасха! — сдалась Маруся.

В де Сад вбежал сморщенный старик. Наряженный куличом, он чем-то напоминал книгоиздателя Сергея Кудрявцева. Старик весь дергался и старик закричал:

— Гейдар Джемаль умер… и не воскресе.

— Он не был правоверным христианином и воистину не воскресе, — пропели воспитанники. — Поделом муслиму! Поделом! Поделом! Муслиму!



[1] Маруся потрясающе музыкальна, и все в ее окружении рано или поздно начинают петь.

[2] Рассказ Вадима Климова, опубликованный в журнале «Опустошитель #14. Современность» (ноябрь 2014).

[3] См. радиовыступление Александра Дугина от 26.04.1998 в Приложении.