#16. Инфантилия


Изысканная похоть

На протяжении 10 дней (с 20 по 29 апреля 2015 года) случайно выбранные среди подписчиков журнала «Опустошитель» пользователи Facebook участвовали в первом раунде литературной игры. Вдохновляясь правилами забавы сюрреалистов под названием «Изысканный труп» и сюжетом фильма Винтерберга «Торжество» шесть авторов произвели на свет романоидный текст, который публикуется в юбилейном номере с минимальными правками.

В отличие от своих парижских предшественников создатели «Изысканной похоти» видели, что пишут другие участники игры. Это стало тяжелым испытанием для фантазии и литературных возможностей авторов — каждый вынужден был развивать линию своего персонажа, принимая в расчет придуманные другими события. Участникам дозволялось все, кроме вмешательства божественных и природных сил (например, фразы «пошел дождь»).

Под угрозой утери контроля над своим персонажем авторы были принуждены присылать не меньше одной и не больше шести записей размером 500-1500 знаков за каждые 48 часов. Чтобы соблюсти это правило большинству участников пришлось пойти на незначительное нарушение всех остальных ограничений. Среди которых: писать без редактуры, быть предельно аккуратным с чужими персонажами, не приписывать им реплики, а также обязательство авторов прекратить половые контакты на время игры.

За нарушение замысла последовала полноценная расплата: планировавшийся порнографический абсурд выродился в многоуровневый текст, содержание которого кардинально меняется в зависимости от выбора точки зрения одного из персонажей на описанные события. Коллективное погружение в патологическую любовь к детям в «Festen на русском».

Действующие лица:

Психотерапевт Андрей Мошин — мужчина 50 лет, толстый, холостой. — Аркадий Смолин (Сходня)

Инна — его любовница, девушка на последнем издыхании, пытающаяся быть независимой, но ей удается это с большим трудом (если удается). — Ника Дуброва (Париж)

Лана — пациентка Мошина, дама 35 лет, одержимая мальчиками чуть старше своего сына. — Павлина Семиволос (Киев)

Верлон — ее сын 10 лет, ребенок капризный и непослушный. — Вера Крачек (Москва)

Кряка — другая пациентка Мошина, дама тех же 35 лет и тоже с сыном, только немного старше. — Ноа Иванова (Москва)

Шалий — 15-летний сын Кряки, в которого влюблены Мошин и Лана. — Вадим Климов (Москва)


Повествователь (Вадим Климов)

Андрей Мошин сидит один в кабинете и размышляет о том, что совсем иначе представлял свою жизнь. Судьба психоаналитика казалась ему полной неожиданностей и резких поворотов. Но он совсем лишен их, вынужден выслушивать нескончаемые жалобы своих слабоумных клиенток.

Мошин мучается похмельем и раз в десять минут подходит к раковине, находящейся здесь же, в кабинете, чтобы утолить жажду. Когда явятся посетительницы, он это прекратит, но только не сейчас.

Психотерапевт смотрится в круглое зеркальце на столе и с неудовольствием замечает свою старость. Лицо испещрено морщинами, волосы седеют на глазах. Он понимает, что больше не похож на жизнерадостного человека.

В дверь стучат.

— Войдите, — Мошин говорит слишком тихо, поэтому приходится повторить. — Войдите.

Входит Лана с Верлоном.

— Сядь здесь и жди, когда я освобожусь, — властно говорит Лана сыну.

Мальчик садится на стул у двери. Лана садится на стул перед столом Мошина.


Павлина Семиволос

— Здравствуйте, доктор, — растягивая губы в фальшивой улыбке, приторным голосом говорит Лана и тут же переходит на традиционный плаксивый тон. — Выходные совершенно меня измучили… Во-первых, конечно же, Верлон. Представьте, я снова застала его копошащимся в моём нижнем белье… А ведь он столько раз обещал этого не делать… Во-вторых, вернулся тот сон… И не просто вернулся, а стал еще омерзительнее: вчера ночью отвратительно воняющий дед, который раньше гонялся за мной по лабиринтам замка моего второго мужа, наконец догнал меня! И с дикими завываниями, трясущимися от похоти губами обслюнявил всё лицо! Всё!.. В каком ужасе я проснулась, думаю, вы можете догадаться… Я проплакала до самого утра, чувствую себя абсолютно опустошенной и неописуемо несчастной… Доктор, милый, спасайте… Мне кажется, я снова начинаю тихо сходить с ума…

Тонкими нервными пальцами с обкусанными до мяса ногтями Лана достаёт из крохотной сумочки платочек из тончайшего валансьенского батиста с вышитым на нем вензелем своего третьего мужа и начинает оглушительно сморкаться. На полу лежит незаметно выпавшая из сумочки помятая фотография Шалия.

Аркадий Смолин

Врач поднимает фотографию Шалия. Ему неприятно смотреть на слезы Ланы, на ее мокрый платок, на женщину, которая неуклюже изображает безумие, чтобы привлечь к себе внимание. А ведь она даже не платит за прием — 50 сеансов в год входят в ее страховку. Не больше одного приема в неделю! Но каждый вечер она сидит в коридоре, а когда психотерапевт выходит по делам или собирается домой, идет следом и пытается рассказать Мошину о кознях мужа и сына, о выдуманных маньяках, о своих вымученных по мотивам книг и сериалов страстях.

Доктор рассматривает фотографию подростка. Еще один пациент, еще один сумасшедший, который думает, что все в него влюблены. Неприятный мальчик, но он завораживает своей патологией. Болезнь у него вместо личности, а потому не сводится к обычному диагнозу. Все в Шалии навыворот и это притягивает к нему таких же странных персон, все вместе они образуют весьма занимательное сообщество — букет извращений. Шалий прекрасен в своем безумии — настолько, что заставляет Мошина поверить, будто он еще не все повидал и попробовал за свою жизнь. Ради этого опыта врач готов идти на серьезный риск.

Смолин

— Здравствуйте, Лана. — Она смотрит в глаза Мошину, но тот по привычке игнорирует любую попытку контакта. — Сразу хочу предупредить, рецепты на успокоительное закончились. Могу предложить только снотворное.

Лана протягивает руку за фотографией. Врач смотрит на старую карточку: на ней Шалию лет семь-восемь. Надо бы выяснить, думает врач, как фотография попала в руки этой женщины, — кто кого так пытается заинтересовать: она Мошина близостью с Шалием, Шалий Мошина своей гипотетической связью с его пациенткой, или врачу просто хочется самому усложнить ситуацию?

— Я пропишу вам хорошее снотворное. Вам нужно больше спать. Сны выводят ваши страхи наружу и обезвреживают их. Сны — ваш талант. Как вы сказали, «воняющий дед»? Попробуйте почаще принюхиваться своим снам. А насчет обслюнявленного лица… Вы, случайно, не завели дома собаку? Я могу вам рассказать, как отучить ее от дурной привычки. Впрочем, давайте лучше поговорим о вашем сыне. Думаю, нам будет удобнее, если он сядет рядом. Рядом со мной, а не вами. Вы не против?

Семиволос

Лана вырывает из рук доктора фотографию и впивается в неё глазами.

— Впервые я увидела его на набережной, был тёплый августовский вечер, — не обращая внимание на предложение Мошина, бормочет она. — Верлон еще гостил у отца, мне было тоскливо и одиноко, и я решила прогуляться. Надела обтягивающее ярко-красное платье, чулки (белье летом я не ношу никогда) и черные лакированные шпильки. Прогулка получилась ужасной — ужасные мужчины, глядя на меня, истекали слюной от вожделения, взгляды их ужасных женщин метали в меня копья ненависти. И вдруг я поймала его взгляд. Одновременно нежный и дерзкий, ласковый и обжигающий… У меня моментально закружилась голова, стало тяжело дышать, а сердце чуть не выскочило из груди… Даже не помню, в какой момент за мной увязался тот долговязый тип… Не помню, зачем свернула в тёмную подворотню, где он меня догнал, впился раскалёнными губами в шею, стал одной рукой мять грудь, а второй задрал подол и через секунду резко вошёл в меня… Всё это случилось так быстро, так неожиданно, а мои мысли были настолько поглощены чудесным мальчиком с набережной, что в какой-то миг мне стало казаться, будто во мне не долговязый, а он… О, доктор, такого оргазма я не переживала даже со своим первым мужем!..

Лана замолкает, бледнеет, закатывает глаза, падает на стол и начинает содрогаться в беззвучных рыданиях. При этом не забывает подумать, сексуально ли изогнута её спина: хоть доктор и седой старик, но все-таки мужчина.

Ника Дуброва

Инна спешит на рабочую встречу — само собой бесплатно, ведь она идет в городскую администрацию, а у чиновников никогда нет лишних денег. Как только она с привычным опозданием заходит в Залу Собраний, ее поражают сразу три вещи: 1) она сама и есть третий участник встречи; 2) в Зале настолько темно, что не разобрать документов и географических карт; 3) ее бывшая начальница, с неудобной фамилией Кряка, сидит с огромным животом и распухшим не накрашенным лицом.

Инна усаживается рядом, удивляется, как она могла быть тайно влюблена в эту женщину. Жду второго, поясняет мадам Кряка. Инна старается не смотреть на бывшую начальницу, но глаза утягиваются, словно рыба леской, липнут к ее невероятно бледному лицу, к рыжим волосам, к раздутым розоватым губам.

У них с Андреем, возможно, никогда не будет детей. Ей скоро 30. Конечно, время еще есть, современная медицина позволяет многое, но она сама с неприязнью смотрит на юных матерей с морщинами — не дай бог однажды стать такой. К тому же, какие дети, если она все еще находится на бесплатной работе? Завести детей и сидеть всю жизнь на соцпособии, успокаивая себя тем, что сумасшедшие не иссякнут и у Андрея всегда будут деньги?

Главный архитектор ушла в отпуск по беременности, поясняют ей. Невообразимо! Эта чудесная, ученая, но такая уже немолодая, женщина теперь тоже ждет ребенка, скоро родит, будет кормить, обучать держать голову, садиться, ползать, ходить... А она? Нужно все-таки переступить через свой страх и поговорить с Андреем. Они ни разу в жизни не говорили всерьез о детях.

Вера Крачек

Верлон приоткрывает дверь кабинки и судорожно выдыхает. Это конец. Сильные цепкие руки затащили его внутрь и, хорошенько встряхнув, пихнули к унитазу. Две лохматые головы высоко нависают над ним и беззвучно гогочут. Одна — совсем омерзительно, другая — в чем-то зловеще и привлекательно. Я хочу в туалет, — пищит Верлон, что приводит мучителей в восторг. «После мальчика», — заявляет тот, со зловещей улыбкой, и смотрит на сообщника. Сообщник вальяжно тянется к ширинке.

«Мальчик» пыхтит и проделывает все очень медленно, встряхивая, подрагивает всем своим пухлым покрытым угрями телом. Другой восторженно переводит взгляд с него на Верлона и обратно. «Не бойся, на тебя я смотреть не хочу», — сообщает он, после чего мучители удаляются.

На выходе из туалетной комнаты Верлона встречает вопль учительницы. Он что, чуть не утонул там? Верлон вспоминает могучие желтые струи, которые, будто великая китайская река, лились целую вечность. Утонуть действительно ничего не стоило.

Мать опять опаздывает. Поводов для этого нет, но она не понимает, зачем приезжать вовремя.

Мальчик решает не дожидаться ее, но улизнуть не удается. Уже у школьных ворот его хватают за рюкзак, секунда — и перед ним снова вытянулось несносное худощавое тело.

— Так что, не удалось достать ничего нового? — дружелюбно спрашивает он и зачем-то вытаскивает из кармана брюк — совсем чуть-чуть, разумеется, чтобы никому кроме них двоих не было видно, — белые шелковые трусики.

— Завтра, — выпаливает ребенок. — Завтра будет еще, обещаю.

— Смотри у меня, дружок.

Верлон замечает, что за углом припаркован ее автомобиль, и бросается наутек.


Ноа Иванова

На кухне, плотно покрытой жиром и пылью, возится тучная женщина. «О, господи Исусе, откуда кровь на его шортиках?! Или это не кровь?», — Кряка интенсивно трет пальцами короткие штанишки своего 15-летнего сына, то и дело окуная их в таз с грязной мыльной водой. На ладонях от порошка и усердия выступили язвы, она ногтем подцепляет коричневую корочку запекшейся ранки, пристально ее разглядывает в течение 2 минут, а затем продолжает мыть посуду. «Почему он столько времени проводит с отцом, а не со мной? Где его Эдипов комплекс? Я все знаю, я читала Фрейда. А он — нет!». Она самодовольно гладит себя по обрюзгшему животу и улыбается. «А вдруг это инцестуозный гомосексуализм? Что тогда? Мы же приличная семья! Я — большой начальник. Что о нас подумают люди?». Кряка крестится, упав коленями на плитку. «Муж мой глупый, старый осел! Чему он может научить моего маленького Шалию? Зачем он водит его к себе в гараж?» Женщина нарезает бесконечные круги по кухне, теребя мочку левого уха до хруста и покусывая болячки на костяшках правой руки. «Мальчику нужна помощь! Моего мальчика надо спасать!», — дрожащими пальцами она трясет телефонную трубку. «Но к Мошину я пойду сама. Без сына. Какой бы предлог я ни придумала, все равно это будет выглядеть подозрительно. Будто мать не доверяет своему сыну. А я доверяю. Люблю его и боюсь за него. Так мне сказали по телевизору — обратитесь за помощью к специалистам! А сейчас мне пора на работу, у меня заседание!»

Семиволос

«В который раз убеждаюсь, что этот Мошин — полнейший шарлатан, — волоча за руку непоспевающего за ней Верлона думает Лана по пути домой. — Что он там шамкал о моих снах? «Сны выводят ваши страхи наружу и обезвреживают их». Какая бессмыслица! Какой стандартный набор ничего не значащих штампов!..

В изрядно поношенном шелковом халате, одетом на голое тело, Лана сидит на стуле посередине своей комнаты. Ее подташнивает, но она увлеченно грызет ногти и слизывает выступающую кровь. Мысли матери Верлона раз за разом возвращаются к Мошину. Руки Ланы перемещаются вниз, она непроизвольно начинает ласкать свою грудь. Несмотря на то, что Лана — 35-летняя рожавшая женщина, ее грудь сохранила великолепную форму и девичью упругость.

«Возможно, все проблемы Мошина от его старости, — размышляет она, задумчиво сжимая соски и обмазывая их сочащейся из-под ногтей кровью. — Его невнимательность и отрешенность наверняка являются следствиями давней импотенции. Да-да, он наверняка импотент… — пытается убедить себя Лана. — А еще… еще, скорее всего, латентный педераст: ведь он так странно вглядывался в фотографию Шалия…»

Тут перед мысленным взором Ланы ни с того, ни с сего возникла морда кота Мошина. Лану рвет прямо на обнаженную грудь и следующие полчаса она внимательно разглядывает полупереварившуюся пищу, смешавшуюся с кровью и живописно растекающуюся по её бюсту.

Иванова

«О чем вообще говорит эта женщина?» Устремив свой взор на недостижимый горизонт, навязчиво маячащий в окне, Кряка с тоской и жалостью терпит скомканное бормотание Инны. В полумраке Залы Собраний девушка из последних сил ворошит карты и планы, называет случайные имена и числа и давится слезами, пытаясь их сдерживать. «Фу, как противно! И мне приходится выносить только лишь затем, чтобы иметь возможность профессиональной консультации у Мошина. Для своей подружки старается. Хоть куда-то пристроить эту малахольную». Резкая атональная мелодия в 5 нот врывается в бульканье дребезжащего голоса, прерывая его.

— Простите, Инна. Это чрезвычайно важный телефонный звонок. Выйдите в коридор.

Девушку мгновенно берет оторопь, она замирает.

— Что непонятного? Бери свои бумажки и выметайся вон! Ты же видишь, я в положении! Мне лишний раз встать-то сложно! — Кряка бьет себя по взбухшему пузу, как по глухому барабану, — выпей кофе, подумай об одиночестве и возвращайся через 8 минут.

Хлопает дверь.

Кряка смотрит на дисплей телефона, облизывая свои заусенцы и поправляя шикарную рыжую шевелюру. Так, SMS. В голове ее проносится: «Сыночек. Сыночек». Она с усилием жмет на резиновые кнопки. А на экране — «Распродажа. Распродажа». Женщина в немой ярости разбивает свой мобильный телефон, с тяжестью глубоко дышит. «Это становится невыносимо!» С остервенением чешет раздраженные руки, под ногти забиваются багряные сгустки. В дверной проем с ужасом заглядывает Инна, раздается очередной звонок на стационарный телефон Залы Собраний…

Климов

Шалий высматривает Верлона, сына той странной женщины, что ходит к Мошину болтать о разной чепухе. Шалий презирает свою мамашу за нескончаемые походы к коновалу. Вначале она таскала и его, но, к счастью, подростку удалось отвертеться от этих скучных прогулок.

Мошин вечно пялился на Шалия, тот чувствовал себя неуютно. Дрожь омерзения пробегала по юной спине. Еще и мамаша вечно лебезила перед Мошиным, но коновал не обращал никого внимания, интересуясь исключительно ее сыном.

Омерзению Шалия требовался выход. Дождавшись момента, он подскакивает к Верлону и заталкивает его в темный проулок, в котором, кроме них двоих, никого нет.

— Вот ты мне и попался, урод, — шипит Шалий на ухо мальчику.

В перепуганном лице Верлона он отчетливо различает черты его матери, они жутко похожи. Но к Верлону подросток испытывает только ненависть, а к Лане… С ней он еще не определился.

— Опять таскался к педику Мошину? — грозно спрашивает Шалий и бьет Верлона в живот.

Мальчик валится на асфальт, обхватывая туловище руками. Он делает вид, что ему жутко больно, хотя это не так.

— Ты — труп, если кому-нибудь расскажешь, — бросает Шалий, испуганно смотря на мальчика, и убегает.

Верлон на всякий случай лежит еще пару минут, потом встает и уходит вслед за Шалием. Он в тайне им восхищается.

Дуброва

Инна стоит в коридоре и с ужасом узнает, что главный архитектор не сможет прийти на следующее собрание («да-да, у меня тоже будет мальчик» — слышит она кокетливо-знакомый голос), а значит, ей придется проводить его с мадам Крякой. Она еще и до беременности-то не отличалась особым умом, но теперь, кажется, полностью утянулась в свой надутый живот. «Я намереваюсь рожать в сентябре, но хотелось бы пораньше, чтобы успеть на летние скидки», — слышит она голос из-за двери.

Если бы Инна только могла поговорить вот хотя бы об этой встрече с Андреем! Но нет — «никаких профессиональных отношений, которые вмешивались бы в личные». А когда они как-то разругались, и он крикнул: «Мало, что ли, психотерапевтов в «Желтых страницах», что ты мне голову морочишь!». Но Инне не нужны другие, ей нужен только Андрей, только его мнение настолько же интимно-приятно, насколько и профессионально. Он — элитный психотерапевт, обвешанный важными дипломами, — да уж, в этом они не сходятся, но ведь доктор Мошин старше ее на 20 лет! — немудрено, что он уже сделал карьеру, а она только начинает.

«Инна, я и не думала сегодня оставаться после 16.30 — у меня УЗИ назначено, поторапливайся!» — послышалось из-за двери.

Иванова

«Я намереваюсь рожать в сентябре, но хотелось бы пораньше, чтобы успеть на летние скидки», — нарочито громко и развязно мадам Кряка вещает в телефонную трубку, заигрывая с кучерявым шнуром. Она вальяжно распласталась в кресле начальника. Сперва ей звонили из какого-то департамента, какие-то чиновники, для чего-то и зачем-то, но она от них быстро избавилась, угрожая судом. А затем набрала заветный номер.

— Алло, Андрей? — теперь умоляюще тихо, робко, боязливо трясется ее голос, проникая в телефонный аппарат, — Андрей, ты слышишь меня? Пожалуйста, мне нужен твой совет.

Неизвестно что происходит на другом конце провода, но Кряке так любопытно и интересно, она готова всем своим рыхлым беременным телом влезть в этот винтажный телефон, чтобы дотянуться до горла Мошина, дотянуться и схватить, сжать своими безобразными пальцами.

— Я приду, Андрей. Я терпела Инну в Зале Собраний два десятка минут. Я заслужила несколько крупиц твоего профессионализма и дружеского расположения, которыми ты обязан меня теперь щедро одарить. Андрей. Андрей, ты меня слышишь?

Скрип двери. Мадам вздрагивает на своем кожаном троне, складки ее обширного тела взволновались и осели.

— Я буду к 17 часам, — шепчет она в трубку, — и не дай бог ты меня не пустишь на порог! Пси-хо-те-ра-певт!

Вытерев пузырящуюся слюну у рта, она продолжает, срываясь на крик:

— УЗИ! ДА! ХОРОШО! Я иду на УЗИ! Я, мадам Кряка, жду второго ребенка, счастлива в браке, взлет по карьерной лестнице, профессиональная состоятельность, творческая самореализация, успех, удача, триумф, здоровье… — шум за дверью перебивает тираду.

— Инна, я и не думала сегодня оставаться после 16.30 — у меня УЗИ назначено, поторапливайся! — болезненное сизое лицо Инны показалось из-за двери, она, едва волоча ноги, роняет свое прозрачное тело обратно на шатающийся деревянный стульчик, утопающий за массивным столом Великой Залы Собраний.

Крачек

Верлон лениво отправляет в рот хлопья с молоком — ложку за ложкой. По телевизору идет очень глупый мультик — для совсем маленьких, но оторваться непросто. Хлопья размокли, есть их уже противно. Вдруг трансляция прерывается срочным выпуском новостей. Неподалеку от их города, в лесу, потерпел крушение самолет, пассажирами которого были одаренные молодые люди из стран Европы и Африки… приглашенные на фестиваль молодежной культуры… Каких-то трупов недосчитались… Какая скука.

Верлон идет в комнату своей матери. Обнаруживает ее лежащей без сознания на кровати, залитой собственной блевотой. На ее лице читается блаженство — женщина спит сладко и безмятежно. Мальчик доволен — значит, можно спокойно заняться ее комодом. По дороге к нему он останавливается и окидывает взглядом тело. Он представляет, как грузный немолодой мужчина швыряет мать на пол. Опускается, наносит по лицу несколько ударов — теперь оно залито кровью. Мужчина удаляется, и его место занимает Верлон. У него в руках спирт и вата, он обрабатывает матери рассечение на виске. Заплаканные глаза смотрят на сына с благодарностью. Потом он представляет раненого Шалия. Будто он был среди тех ребят на самолете — Верлон находит его в лесу, обезумевшего от страха и боли. Мальчик вздрагивает от внезапно посетившей его гениальной идеи — почему бы не прихватить трусики и для него? Вдруг ему удастся расположить к себе мерзавца, и найти защитника в его лице?

Дуброва

Инна старается устроиться на стуле так, чтобы не упасть, но он шатается — намеренно ли мадам Кряка дала ей такой дрянной стул? «Но мы ведь успеем нанести все здания на карту до 16.30?» — спрашивает Инна, упираясь взглядом в шарообразный живот. «Я уже их все отметила, ты разве не видишь?» — устало парирует мадам Кряка. «Нет, не все», — выпаливает Инна, знал бы кто, чего ей далась эта короткая фраза! За ней годы чтения психологических книг, сеансы с бородатым пародично-непохожим на Андрея психотерапевтом, дни унылой работы, когда она отмечала всякую свою поведенческую ошибку. Но ей, все равно, страшно! А что если мадам Кряка решит, будто Инна стала слишком дерзкой, смеет перечить — ведь гормональный фон беременных непредсказуем.

«А я тебе говорю, что все», — будто бы читая ее мысли, говорит Кряка. «Но если не веришь, пойдем на 4-ый этаж, и я тебе покажу все папки, которые ты нам оставила». Спорить бесполезно, все зря — Андрей так и не смог ничему ее научить (зачем она спит с психотерапевтом? могла бы с тем же успехом спать с булочником, с чернорабочим, с журналистом!), и у них никогда не будет детей, потому что они слишком стары или безумны, а, в общем-то, и то, и другое. Но она все-таки попытается с ним поговорить, обязательно.

А заодно упомянет и об этой его досадной любви к чему-то патологическому в отношениях. Но сначала нужно найти верные слова, чтобы не обидеть его — Андрей чудовищно вспыльчив, его спокойствие только видимое, рассчитанное на клиентов.

Смолин

Пока Лана копошится на полу, Мошин подходит к Верлону. Заглядывает в лицо испуганного мальчика. Не припадок матери пугает Верлона — наоборот, еженедельные истерики и конвульсии, которыми Лана пытается нашантажировать побольше рецептов на успокоительные и антидепрессанты, задают в жизни Верлона хоть какую-то стабильность, предсказуемость. Он боится потерять материальность, стать окончательно прозрачным. Он боится, что его где-нибудь забудут, оставят насовсем, а нашедшие примут за какую-нибудь побрякушку, вазу, поставят Верлона в угол, и когда тот попытается сказать, что он живой, — огорчатся и выбросят в мусорный контейнер.

Поэтому Верлон ищет любое общение, он впадает в транс блаженства, когда с ним заговаривают, кто угодно. Мошину скучен этот чрезмерно добрый и привязчивый мальчик. Врачу нравятся только глаза. Иногда, во время приема, Мошину хотелось сказать мальчику, что в беседе нет ничего, заслуживающего столь пристального внимания. Этот чистый блеск глаз даже в психотерапевте вызывает угрызения совести.

— …То, от чего ты бежишь, лишь дольше остается с тобой. Когда борешься с чем-нибудь неприятным, то только укрепляешь это неприятное, — продолжает наговаривать свою шаблонную мантру Мошин. Взяв Верлона за руку, он ведет его в тайный кабинет.

— Делай не то, что тебе хочется делать, а то, чего тебя учили не хотеть. Занимайся тем, что пугает тебя больше всего. Если ты перестанешь гнаться за счастьем, ты получишь нечто большее — внимание.

Мошин пытается приручить Верлона, он хочет воспитать из него корову-Иуду. Врач вычитал в какой-то книжонке, что так называют животное, которое выпускают в стадо обреченных на забой коров. Она бродит с ними по лужайке, а потом ведет за собой на бойню, где сама и живет. Сразу за воротами живодерни ее отводят в сторону, чтобы корова повела на смерть очередное стадо. Однажды скучный сын Ланы приведет Шалия в тайные комнаты Мошина за врачебным кабинетом.

Смолин

Мальчик молча выслушивает лекцию, которая уже звучала неделю назад. На пороге смежной комнаты, в ответ на сказанное, он протягивает Мошину женские трусы. Врач одобрительно улыбается и бросает их в угол.

В комнате огромный аквариум. В нем красивое существо, похожее на растение поднятое со дна океана, где оно выросло, не зная света. Оно плавно колышет своими ртами в обрамлении полупрозрачных, молочного цвета ресничек.

— Живые частички пищи, которые это создание ловит в воде, даже не понимают, что их едят, — ласково объясняет мальчику врач. — Они слишком малы и слепы ко всему; они не подозревают о существовании хищника, которому служат пищей. Будь у них хоть какие-то чувства, они бы, наверное, перепугались до смерти, но спастись — не спаслись бы. Хочешь покормить его?

Мошин только успевает вложить в ладонь мальчика записку с номером своего мобильного, как в комнату врывается взбешенная Лана. С воплем «ваш кот пытался меня изнасиловать», она грубо хватает ребенка за руку и выбегает в коридор. Мошин думает о том, что к следующему ее посещению нужно достать новую порцию спидов… или, нет, лучше каких-нибудь дешевых спайсов. Только надо придумать, как переупаковать их в «успокоительное». Пора завершать операцию по ликвидации неэстетичной матери. Верлон приручен, настал момент, чтобы окончательно засадить ее в психбольницу.

А пока нужно поторопиться с приготовлением специальной комнаты для приема Кряки. Нельзя, чтобы она столкнулась здесь с Инной.

Дуброва

Инну мучают подозрения, она даже не может сказать, чего боится больше — так называемой «извращенности» или грубой измены с женщиной, подобной ей, — такой, какая могла забеременеть от Мошина. Когда она остается наедине с собой — в лесу у древних развалин или в ночно-утренней постели, мысли об изменах Мошина топят ее. Особенно — об изменах с пациентками, эти самые жуткие, невыносимые, как детская пыточная камера, гнездящаяся в глубине ее мозга — так глубоко, что до нее удается добраться только в моменты решительной тишины.

Инна почти точно знает о потаенных комнатах в огромной медицинской квартире доктора Мошина. Она видит эти желтые двери, стыдливо прячущиеся друг за друга, словно неумелые проститутки. Если она пытается что-то узнать у Андрея, он молчит или отвечает, что это касается только пациентов. Иносказательно, показывая абстрактные картинки, он дает понять, что у каждого пациента своя комната, отведенная и меблированная специально для него — чтобы усилить страхи или, наоборот, дать им возможность сбежать. Чтобы, наконец, вести знаменитые обучающие курсы, за которые больные платят так дорого!

«Неужели ты думаешь, что все это разнообразие психотерапевтической жизни было бы возможно в одной комнате, каким бы гениальным архитектором она ни была спланирована?» — ехидно спрашивает он. И Инне опять кажется, что Андрей не любит ее, а только использует как удобнейший предмет для насмешек и психологических опытов — всегда под рукой, ее страхи плотно приклеили ее к доктору-любовнику. Инна уже не знает, любит ли она Мошина, мечтает ли однажды стать его пациенткой и высказать весь тот кошмар, который она пережила в их — той, умершей — жизни, или просто находится рядом, чтобы, когда она, наконец, наколлекционирует достаточно сил и умений, — убить его.

Крачек

Разве должен десятилетний мальчик дни напролет носиться с трусиками своей матери?! Безусловно, нет, хотя именно этим он и занимается. Только что он отдал одну из двух припасенных пар психотерапевту Мошину — непонятно зачем, в порыве внезапной симпатии, словно конфету. В ответ он получил его номер телефона. Только он не собирается звонить ему после того, как в очередной раз получит по ребрам в туалетной кабинке. Ведь он рассчитывает на это? Зачем же, позвольте спросить? Может, он хочет заполучить себе Верлона в качестве мальчика на посылках. Он уже бегал однажды за кормом для Ра — его кота. До чего банальны взрослые. Так или иначе, вопрос о белье снова стоит ребром. Если отдать последнюю пару трусов Тулову — этому идиоту из десятого класса, влюбленному в его мать — жизнь полегчает ровно до того момента, как он наткнется на Шалия. Мальчика, который умеет ненавидеть. При виде Верлона он весь натягивается от злобы и слегка приподнимается над землей. Верлон никогда не видел ничего подобного. Даже у мужчины, что избивает мать в его фантазиях. Как Шалий отреагирует на его странный подарок? Мальчик тут же проваливается, представляя себе, как тот заставляет Тулова спустить штаны и гонит его по всему коридору пинками в зад, всю перемену, на глазах у всей школы. Господи, спасибо тебе за это чудное видение.

На выходе из клиники Лану и Верлона чуть не сбивает с ног какая-то явно перевозбужденная пациентка.

Смолин

Кряка опаздывает. В прошлый раз Мошин принимал ее в «уголке Грейс». Пациентку пугает, как ее одурманивает страстная любовь к еще неродившемуся ребенку. Она платит врачу наличными и приносит подарки, умоляя Мошина вызвать в ней отторжение к будущему младенцу, установить разумную блокировку для чувств. Кряке не хочется, чтобы повторилась история с Шалием, которого она развратила своим обожанием и теперь изнывает от его тирании.

В «уголке Грейс» Мошин расположил натуралистичного вида куклу женщины, которая кормит грудью младенца. Не молоком, а именно грудью. Младенец делает надкусы вокруг сосков, чтобы сосать кровь из матери, но слишком усердствует и откусывает целые куски плоти. Мошин посвятил два вечера вылепливанию правдоподобных шрамов, что не мешает ему объективно понимать: динамическая инсталляция получилась не столько страшной, сколько смешной. Ее следует исключить из своей коллекции.

На том приеме врач рассказывал Кряке, что большинство детей сразу после рождения выглядят как старики: без волос, с дряблой кожей. Новорожденному необходимо пару дней, чтобы избавиться от своего старческого вида и принять образ настоящего ребенка. Младенцы мимикрируют под то, чего от них ожидают. Сложно придумать, что-то более зловещее. Если не ждать от них повода для умиления, то есть шанс, что младенец вскроет свою истинную природу. Кряка обещала подготовить и принести сценарий своих действий на случай, если у нее родится монстр.

Мошин просил Кряку посетить на неделе кунсткамеру и теперь готовится выслушать ее впечатления в комнате, заполненной странными чучелами. Это результаты его экспериментов по конструированию человекоподобных фигур из различных элементов тел животных. Объект №11, сшитый из нескольких рыбин и фрагментов поросенка, выглядит как усовершенствованный младенец. Беседа состоится за красиво сервированным столом. В приготовлении блюд врачу помогала Инна. Теперь она должна присоединиться к этому «лечебному» обеду в самый неожиданный момент.


Семиволос

Первое, что чувствует Лана, проснувшись, — резкий зуд и жжение в паху. «Неужели снова гонорея?» — расстраивается она, набирая номер кабинета венеролога. К счастью, трубку берет знакомая медсестра, которую Лана упрашивает записать ее на ближайшее время. Наскоро приняв душ и приведя себя в порядок, женщина спешно выезжает к врачу.

«От кого я могла заразиться? — лихорадочно думает она по дороге. — Ведь я уже две недели ни с кем не сплю… Может, гонорея передается и воздушно-капельным путем?..»

В сомнамбулическом состоянии Лана входит в кабинет гинеколога. Сдав все необходимые анализы, женщина ждет результат, оцепенело уставившись на белую стену. В какой-то момент стена начинает смотреть на нее глазами вонючего старика из кошмарного сна. От неизбежного обморока Лану спасает улыбающийся доктор.

— Милая Лана, вы чисты, как горный хрусталь, — сообщает он. — В который раз повторяю: вы слишком мнительны, вам нужно всерьез заняться своими нервами. Или родить еще одного ребенка. Намедни у меня на УЗИ была женщина вашего возраста. С кучей хронических болезней... И что же? Ждет второго!.. Почему такая красавица, как вы, не хочет иметь как можно больше детей?!

Климов

Шалий давно знал, что Верлон раздает в школе белье матери. Все старшеклассники обзавелись трусиками и бюстгальтерами Ланы. Может быть, поэтому летом она ничего не носит под одеждой, размышлял Шалий.

Его не особо беспокоили кривляющиеся сверстники, хвастающиеся друг перед другом интимными вещичками красотки, сколько взрослые. Этих следовало держать от Ланы подальше.

Недавно в круговорот лифчиков вклинился совсем юный учитель физики, устроившийся в школу после института. Некий Карл Исаакович, который включился в фетишистское коллекционирование и стал покупать у Верлона ношеное белье Ланы.

Чистые вещи Карл Исаакович брезгливо отметал, платил только за грязные, желательно с пятнами выделений, которые сметливый Верлон дорисовывал самостоятельно.

Для Шалия физик-фетишист был самым главным врагом, которого он собирался уничтожить в самое ближайшее время. Его и еще мозгоправа Мошина, к которому вечно бегает Лана.

Иванова

По щедро залитым солнцем улицам грузно, но быстро топает мадам Кряка. На лице ее искривленная натянутая улыбка, перед собой она держит руки, продолжая расчесывать каждую из фаланг в очередном невротическом забвении. Еще один поворот. Может немного кофе? Нет, это изведет ее окончательно. Она и так крайне возбуждена, она на пределе своих моральных сил. Но решения, кажется, уже приняты. Кряка последовательно восстанавливает в голове историю встреч с Мошиным. С неподдельной страстью и интересом пациентка отнеслась к его экспериментальной методике, она приходила в бурный визжащий восторг от его муляжей, кукол и моделей. Недавний визит по совету психотерапевта в кунсткамеру довел ее буквально до экстатического состояния, а заодно, как она желала верить, сблизил с сыном. Шалий в музее был еще более молчалив, чем обычно, он был очень внимателен, подолгу разглядывал каждый экспонат. А мать в это время не сводила с него глаз, любовалась изящными чертами его лица, убеждаясь в очередной раз: ее сын прекрасен как Аполлон, он — несравненное божество, источающий небесную красоту на грешной уродливой земле. Она останавливается на троллейбусной остановке, присаживается на холодную металлическую скамью, злобно озирается на окружающих ее посторонних людей, которые под тяжестью ее взгляда расходятся в стороны. Из сумочки она трепетно достает пачку фотографий. На фотографиях — спящий Шалий. Каждую ночь она фотографировала спящего сына. Рассматривая снимки, женщина немного успокаивается, делает глубокий вдох, выдох, как учил ее Мошин, встает и вновь продолжает путь.

Иванова

На белоснежной скатерти сияет столовое серебро, накрахмаленные салфетки приятно хрустят, обеденный сервиз выбран с утонченным вкусом. Стол вытянулся во всю длину комнаты, на стенах висят картины самого Мошина — детские лица землистого цвета, некоторые с синдромом Дауна и другими психическими отклонениями. За серию этих смелых работ автор был удостоен нескольких престижных наград, о чем упоминать не любил в силу своей скромности.

— Андрей, — прерывает Кряка затянувшееся молчание, которым любил испытывать своих пациентов Мошин, — давайте по порядку. Во-первых, я не смогла достать для Вас амфетамины, но я принесла Вам что-то более интересное, это сейчас самый настоящий hype на черном рынке — «соль для ванн». Никто толком не знает состава, у всех проявляются разные эффекты, но, в общем и целом, этот порошок — мягкий, но сильный, стимулятор и одновременно эмпатоген. Но действие его зачастую непредсказуемо, сознание становится открытым, уязвимым, отвлечься от себя и происходящего невозможно. А, и побочки — самые разнообразные.

Кряка с наслаждением подвинула пакет с порошком через стол к тарелкам врача, тот довольно усмехнулся и закинул ногу на ногу, бросив короткий взгляд на преподнесенные дары.

— Во-вторых, — продолжает статная женщина холодным твердым голосом, — Ваши консультации мне помогли. Я решила вовсе избавиться от второго ребенка. Аборт. Несмотря на срок. Я прежде думала записаться к гинекологу, но, полагаю, что для укрепления пользы от наших терапевтических встреч, я должна это сделать сама. В-третьих, я решила оформить развод, уволиться, уехать из города, забрать моего Шалию. Я подыскиваю недвижимость в глухой альпийской деревушке… И я принесла Вам новые фотографии моего прекрасного мальчика, берите, это для Вас…

Семиволос

Лана вспоминает, что через неделю у ее нынешнего мужа, уехавшего в длительную служебную командировку в Токио, день рождения. Решив воспользоваться тем, что Верлон трудится над сложным рефератом, она собирается съездить за подарком.

— Пока ты занят, я поеду за презентом для Алекса, — говорит она сыну, уставившемуся в монитор.

Лана отправляется в лучший в городе секс-шоп. В магазине Лана застает лишь одну посетительницу — тщедушную девушку с восковым лицом. «Что этой чахоточной здесь понадобилось? — брезгливо морщится Лана, проходя мимо нее. — Одной ногой в могиле, а все туда же…»

Лана останавливается возле витрины с офортами в стиле эрогуро. Ее внимание привлекает работа, на которой изображена девочка с ампутированными конечностями и осьминог, проникший своими щупальцами во все ее отверстия. Избитый сюжет выполнен с таким изяществом и мастерством, что у Ланы не возникает сомнений: она нашла то, что искала.

Подходя к кассе, Лана невольно слышит, что тщедушная девушка рассказывает консультанту:

— Наша сексуальная жизнь никогда не была блестящей, — тихо и с видимым трудом выдавливает из себя Инна. — Я воспитывалась в пуританской семье, для меня секс до сих пор остается чем-то низменным и постыдным… А его желания порой столь шокирующи, и, простите, грязны… Я все время подозреваю его в изменах… Мне кажется, он не любит меня и насмехается надо мной… Я и сама не уверена, люблю ли его…

Лана выходит из магазина, открывает дверцу автомобиля и вдруг замирает как вкопанная: на противоположной стороне улицы стоит Шалий и пристально смотрит ей в глаза.

Дуброва

Из магазина эротических забав Инна выходит с намерением никогда больше туда не возвращаться — это не магазин, а какое-то идеальнейшее место, чтобы подтвердить несостоятельность их с Андреем пары. Ничего не выйдет! Дело не только в старении Мошина — в годах, которые одеваются на его тело, словно пластмассовые круги на основание детской пирамидки… Она вспоминала его в первый срок их отношений, до первого расставания — он был тогда жизнерадостен, совсем не было седины (закрашивать глупо, а заметно хорошо). Теперь уже нельзя сделать вид, будто бы разница равна 10, а не 20 годам. В постели этого пока незаметно, но с другой стороны, такого рода магазины явно не для него — он удовлетворяет свои больные фантазии на пациентках, ставя различного рода психиатрические опыты, так что в постель попадает фактически нормальным мужчиной.

Сегодня он пригласит ее на обед, с какой-то пациенткой. Инна будет не обычным гостем, а куклой. Она будет одета в костюм без всяких прорезей для глаз — Андрей все подготовил, ей нужно будет только переодеться в Приемной комнате. Обеденную пищу ей будут подавать через особый шланг, закрепленный в костюме — она не сможет видеть гостей, но сможет есть! Это главное, что волнует Инну, ведь она постоянно недоедает — уже много лет, столько, сколько помнит себя, в сущности. Ради еды Инна готова даже молчать — ее роль не требует слов. Мошин прекрасно готовит, из него мог бы выйти чудесный муж — он пообещал, что сам будет кормить ее. Инна поднимается по винтовой лестнице, ведущей под крышу, где расположился врачебный кабинет — чтобы попасть в него незамеченной, она не может воспользоваться лифтом, и ей приходится ползти на 8-ой этаж, что окончательно выбивает ее из сил.

Климов

Подросток с вызовом смотрит на Лану. Его не смущает, что она его заметила. Какая разница… Он хочет увидеть, как Лана идет к нему, услышать, как она здоровается и спрашивает, что он здесь делает.

Все происходит в точности так, как Шалий представлял.

— А вы? — спрашивает он в ответ.

— Я… — Лана подыскивает нужное слово. — Я просто…

— Я видел, как вы вышли из секс-шопа. Вы там работаете?

— Ты прекрасно знаешь, что я работаю в другом месте, — строго отвечает Лана, но сразу смягчается. — Ты не хочешь перекусить, Шалий?

Подросток мотает головой.

— Конечно, нет.

— А я бы перекусила. Может быть, составишь мне компанию? Здесь недалеко прекрасное кафе.

— А там подают пиво?

Лана смеется.

— Угостить тебя сигаретой, Шалий?

Она достает из сумочки пачку дешевых сигарет, которые любит подкидывать в рюкзаки одноклассников сына, когда те приходят к нему в гости. Вставляет в рот подростка и дает прикурить.

— Спасибо, — благодарит Шалий и начинает кашлять.

— Не торопись, дружок.

— Давно не курил, — объясняет Шалий, краснея.

Лана улыбается.

— Ну что, пойдем? — спрашивает она.

Они уходят. Шалий был бы ростом почти с Лану, если бы не ее высоченные каблуки. Из-за этих каблуков все видят, что он совсем еще мальчик.

Семиволос

Лана и Шалий заходят в кафе и направляются к самому дальнему столику. «Ух, и классная же у нее жопа», — нервно сглатывает Шалий, глядя на обтянутый черным платьем зад Ланы. Женщина как будто угадывает мысли подростка, оборачивается и недвусмысленно улыбается ему.

— Ну что, не передумал? Может, съешь что-нибудь? — спрашивает Лана, когда официант приносит им меню.

— Я же сказал, что буду только пиво, — неожиданно резко даже для самого себя отвечает Шалий.

— Хорошо-хорошо, не надо обижаться, малыш, — сладко улыбается женщина и нежно кладет свою руку на руку юноши.

В ожидании заказа они сидят молча. Шалий делает вид, что заинтересован происходящим за окном, Лана ласково поглаживает руку подростка и любуется им: «О боги, как я возбуждена… Надо срочно принять успокоительное, иначе я за себя не ручаюсь».

— Прости, малыш, я на минутку отлучусь попудрить носик, — скороговоркой бросает она Шалию, хватает сумочку и чуть ли не бегом удаляется в туалет.

Климов

Шалий замечает в окне Верлона. Тот прогуливается у дома на другой стороне улицы, словно кого-то ждет. И действительно, через минуту к нему подходит Карл Исаакович, школьный физик. Они обмениваются парой фраз и уходят.

Шалий вскакивает и бежит к выходу. Он не может так просто дать им уйти.

Это отличный шанс, думает он.

Подросток выскакивает из кафе и замечает, как спина физика исчезает в тени проулка. Это тот самый проулок, где Шалий совсем недавно избил Верлона.

Он перебегает улицу и выглядывает из-за угла дома. Все так, как он и предполагал. Верлон вынимает из пакета белье своей матери. Карл Исаакович оценивающе подносит одежду к лицу, жадно вдыхает. Трусы переходят из пакета мальчика в нагрудный карман молодого мужчины.

— Не двигаться! — вопит Шалий и выскакивает из-за угла.

От неожиданности Карл Исаакович проглатывает грязный бюстгальтер.

— Стоять на месте, — грозно кричит Шалий.

Он достает из кармана пачку дешевых сигарет, стыренных у любовницы, и медленно закуривает, украдкой наблюдая, какой эффект производит на пленников.

— Только не сообщайте директрисе, — униженно молит физик.

— Не рассказывайте маме, — присоединяется Верлон.

Довольный собой, Шалий сплевывает и снисходительно успокаивает первертов:

— Не сообщу, будьте спокойны. Но вам придется немного поработать на меня. Готовьтесь.

Мальчик и физик испуганно оборачиваются друг к другу. Оба кивают. Они готовы на все, чтобы тайное не стало явным.

Крачек

Верлон несется что есть мочи, на красный свет, врезаясь в старушек... чуть не выбивая бутылку из рук уличного музыканта… мерзкая собачонка взвизгивает у него под ногами.

Как только за углом скрылся триумфально крякающий Шалий, Карл Исаакович перевел взгляд на него, и этот взгляд был ужасен. За дерзость подростка он был готов уничтожить его и умереть вослед от униженности и злобы. Но дело даже не в этом. В клинике он запирается в туалете и вытаскивает из рюкзака дьявольский набор предметов. На голове оказывается парик из длинных рыжих волос — мать любит надевать его на своих любовников, иногда даже на мужа, заставлять их ползать по всей квартире на четвереньках и пороть. Раньше во время этих сцен Верлон бегал вокруг мужчины-жертвы, трубил в рожок и хохотал — это было их общее с мамой веселье. Но пару лет назад все изменилось — она стала требовать, чтобы тот запирался в своей комнате и был как можно незаметней. Затем он надевает длинное и свободное платье своей матери. Смотрясь в крохотное зеркальце, намазывает губы красной помадой. Надувает воздушный шарик и помещает его на место живота, который теперь огромен. В одну руку он берет железное распятие, в другую — огромного размера модель мужского члена.

В таком виде он направляется к кабинету Андрея Мошина. Тот как раз приоткрыл дверь — оттуда выходит его давняя пациентка, мадам Кряка. Они замечают мальчика. Психотерапевт говорит ему: «Пожалуйста, мадам Кряка, проходите, сейчас начнем». «Беги от нее, спасайся, идиотка», — шипит мальчик женщине и скрывается в кабинете вслед за врачом.

Смолин

Для музыкального фона Мошин включил ненавязчивую «Алину» Арво Пярта. Пошловатая, но на женщин действует безотказно. Пьют вино, говорят банальности, Мошин рассказывает про запатентованный им «комплекс Орфея». Если Шалий будет и дальше соблазнять увядающих женщин, избегая физических контактов с ними, то, в конце концов, они узнают друг о друге, объединятся и разорвут его в клочья, как вакханки, близости с которыми Орфей предпочел игру на флейте. Кряка молча кивает, ест Тет-де-Муан, но восхищается не вкусом, а тонкостью его нарезки.

На столе расставлены пять основных блюд, но на время психотерапевтического сеанса их содержимое скрыто бронзовыми крышками. Передав Мошину наркотики, Кряка отвлекается на спотыкающуюся, бредущую на ощупь к столу, Инну. Она нарядилась в костюм депривации: ничего не видит, не слышит и не чувствует, но через шланг со специальным фильтром, который пропускает пищу и тут же захлопывается, ее можно кормить. Мошин снимает крышки с блюд.

На них лежат запеченные (Мошиным) или тушенные (Инной) зародыши. Их подарила врачу одна из его постоянных пациенток. Она работает акушеркой, халтурит на абортах и каждый раз говорит с психотерапевтом о чистой любви. Мошин хранил эти особые трупы — которым не довелось ни родиться, ни умереть — для особого случая. И вот он настал: попытаться заставить мать Шалия поверить, будто врач пытается всего лишь соблазнить ее.

— Когда я заходил сюда между приемами, мне казалось, что эти монстры медленно поднимали головы и смотрели на меня, — Мошин учтиво представляет Кряке блюда. — Один походил на задумчивого утопленника. У него были мятые уши, прозрачный нос, а лоб прорезали морщины дородовой старости. Другой — развлекался, прыгая через скакалку своей длинной белой пуповины. Третий — сидел, погрузившись в мрачное, подозрительное ожидание непредставимого, выхода в жизнь или смерть. Четвертый распахивал в беззвучном смехе лягушачий рот, сложив руки на груди и широко расставив ноги, закрыв взгляд тяжелыми, как у жабы, веками. Но особенно мне нравился пятый. Я предлагаю вам начать ужин с него. Это дипрозоп с двумя лицами: переднее — молодое и гладкое, заднее — морщинистое и крохотное, сжавшееся в злобной старческой усмешке. Я назвал его Шалием.

Смолин

Кряка, улыбаясь, отрезает от Шалия окорочок и артистически медленно поглощает его, изображая сладострастие. Покончив с дипрозопом, Мошин просит Кряку покрошить еще одного морщинистого зародыша, который, по словам врача, похож на второго ее ребенка, затаившегося сейчас в животе. В четыре руки они засовывают эти кусочки в шланг третьей персоны за столом.

— Ваши консультации мне помогли. Я решила вовсе избавиться от второго ребенка, — в завершении ужина искренне благодарит врача Кряка.

— Очень приятно. Тогда я хочу предложить вам еще один интересный опыт… — сделав паузу, Мошин стучит ботинком по ноге Инны.

Это условленный сигнал, она вскакивает, начинает конвульсивно стягивать костюм, бросается на Кряку. Следует неприятная сцена. Кряка ретируется в недоумении, она заинтригована.

Однако на пороге женщина сталкивается с неузнаваемо раскрашенным Верлоном, и остается стоять. Это нарушает просчитанные планы Мошина. Придется сразу приступить ко второму этапу. «Пожалуйста, мадам Кряка, проходите, сейчас начнем», — берет себя в руки врач, и приглашает широким жестом всех в другой кабинет.

Смолин

Мошин подает сигнал Инне. Пока та наскоро приводит в порядок «операционную», врач развлекает Кряку философским анекдотом.

— В прошлый раз вы смеялись над книгой, которую я вам читал. А зря, Гегель сейчас может послужить лучшим наставником — и вам, Кряка, и тебе, Верлон. Вы ведь знаете, я учился в Германии. Дед моего преподавателя попал во время войны в русский плен. С тех пор его преследовал один страшный сон. Он на опушке леса, со всех сторон его окружают русские, наставляют на него автоматы… Он в ужасе просыпался, но стоило заснуть, как сон повторялся. Каждую ночь, по нескольку раз, и когда он вернулся, спустя годы, вся семья психотерапевтов не знала, что с ним делать. Но однажды, немец увидел этот же сон чуть измененным: он на опушке, со всех сторон русские, немец вдруг понимает, что они больше не наставляют на него автоматы. Они его не видят, понимаешь, Верлон? Тогда он смотрит на себя и замечает, что в руках у него автомат Калашникова и надета на него советская униформа. Вот это и есть смысл гегельянства, Кряка.

Смолин

Инна открывает дверь. Мошин приглашает всех пройти в большую светлую «комнату Шкур». Кафель блестит, на полу голубой линолеум. Вдоль стен, одна возле другой, стоят две колыбельки. В первой на спине лежит пес Ланы, про которого она уже успела забыть. На другой — кот Мошина. У обоих рассечены животы, вскрыта грудь. Тонкие нити стальной проволоки держат открытыми края ран, в которых были видны бьющееся сердце, легкие, бронхи с разветвлениями вен, вздувающимися, как крона дерева на ветру.

— Кряка, если вы хотите вернуть себе сына, если вам действительно надо привязать его к себе, вы должны уговорить его помочь вам сделать аборт. Шалий должен своими руками извлечь своего брата. А поможет ему в этом Верлон. Ты этого не хочешь, да, Верлон? Но ты же помнишь нашу спасительную заповедь? «Занимайся тем, что пугает тебя больше всего». Только это вас сблизит, Верлон, стань слугой Шалия — и вскоре это даст тебе полную власть над ним.

— Будьте здесь, сколько понадобится, — ласково говорит уставший Мошин, ему хочется остаться наедине с Инной. — Смотрите, Кряка, даже такая сложная операция не доставляет им мучений. Смотрите, как интересно заглянуть внутрь своей плоти. А ты, Верлон, внимательно изучи строение тел. Тут нет ничего сложного, и, поверь, человеческое устройство настолько же примитивно. Даже примитивнее человеческой психики. Расскажи об этом Шалию, убеди его, что вы легко справитесь на одном вдохновении, без учебников, только на интуиции.

Верлон, кажется, хочет что-то сказать, но его перебивает Кряка. Она выпила много крепленного вина Мошина, и теперь опьянение стало заметно. Склонившись над собакой, женщина смеется.

Иванова

Мадам склоняется над препарированными животными, внутренности их содрогаются, жизнь, вывернутая наизнанку, продолжает пульсировать. Рядом с женщиной стоит испуганный забитый мальчик десяти лет, за их спинами — психотерапевт и его болезненная раба, мечтающая о лучшей доле. Выпив достаточно красного сухого, Кряка будто наоборот трезвеет:

— А знаете, Мошин, что-то у вас спираль Гегеля не в ту сторону завернулась. Да! И память Вас непоправимо подводит! В анекдоте том немец на опушке оказывается не в советской форме с Калашниковым. В итоге вокруг него стоят не русские, а эсэсовцы, в черном, чистом, стильном обмундировании. Да! На фоне пламенного заката. А с горизонта на них наступает советская танковая дивизия. Но это уже совсем другая история… Позвольте-ка мне еще бокальчик бордо медок!

Еще пока брюхатая мадам расталкивает эту сомнительную компанию и движется обратно в сторону кухни, ее обгоняет Верлон, за ним торопится Андрей, Инна же, запутавшись в своем футуристическом акваланге в духе Гигера, падает возле люлек с домашними млекопитающими. Врач случайно роняет пакет с белым неидентифицированным веществом, хмельная Кряка, хитро улыбаясь, бесшумно подбирает мешочек и незаметно проскальзывает в дамскую комнату. «Припудрив носик», женщина пристально смотрит на себя в зеркало и рассуждает вслух:

«Ну и в кого меня превратили все эти годы и люди? Я же работала моделью до 26 лет! Я снимала кино! Была общительной, привлекательной, уверенной в себе женщиной. Что они со мной сделали?! Где свет, красота, добро и благость?». Кряка врывается в коридор, где проходил обеденный прием, не замечая Мошина и Верлона, хватает со стола бутылку, жадно к ней присасывается и, опустошив ее до дна, начинает тираду:

— Как же меня утомили пароксизмы Вашего безумия, Мошин! Что за мир, который Вы создали и в котором живете?! А ты, мальчик, что ты здесь вообще делаешь?! Шел бы ты лесом, можно даже тем же самым, где эсэсовцы и танки, пока и тебя до аборта или психоза не довели. Хотя судя по всему ты необратимо испорчен... — рот женщины наполняется густой белой пеной, она валится на пол, начинаются судороги...

Дуброва

Инна чувствует себя неловко. Сначала неудавшийся гипноз в кабинете Мошина, в который по условному сигналу (двойной удар по левой ноге чуть выше щиколотки) она должна была войти — и вроде бы и вошла, но как-то не до конца. Затем неприятное чувство, которое все не проходит — будто бы она снова увидела мадам Кряку с ее распухшим лицом и раздутым животом, и даже слышала ее голос («если сейчас не выкину, уже через 2 месяца раздуются ступни, а через 3 — руки, буду как человечек Michelin»). Теперь она не может определить, то ли все это было на самом деле, то ли серьезнейшие впечатления последнего Собрания, так повлияли на нее — что вот, в состоянии гипноза она снова переживает ту рабочую встречу. Значит, ей уже не удается выбивать их из своего сознания, они въедаются в нее, врастают. А ведь Инна дала себе слово отодвигать от себя всякое неприятное событие и воспоминание. «Создай себе библиотеку радостных мыслей», — как советовал Андрей.

Инна чувствует себя так, будто бы эта библиотека обрушивается ей на голову, книга за книгой, а она не может даже сделать шаг в сторону. Оцепенение — очень знакомое ощущение. Она должна перестать участвовать в псевдо-медицинских театрах Мошина — эти постановки не ее забота. А все потому, что она не решается ему отказать, боится обидеть, или что он ее бросит. Андрей когда-то мечтал стать актером, писал под себя сценарии, но все это было еще тогда, во время 10-летней учебы. А потом, когда выучился, оказалось, что надо работать, и он открыл свой полулегальный кабинет, где попытался совместить обе свои страсти. Впрочем, об этом он ей запретил говорить, и даже думать — возможно, гипноз с примесью сильных успокаивающих таблеток вывели ее мозг из привычного ритма... Инна пытается понять, что она должна была делать после окончания спектакля.

Семиволос

Когда Лана выходит из туалета и не обнаруживает за столиком Шалия, то даже не расстраивается. Она выпила лошадиную дозу успокоительного и в голове женщины воцарилась полная тишина.

Приехав домой, Лана решает принять ванну. Расслабленная и умиротворенная она ложится в тёплую воду и время от времени лениво дует на ароматную пену. Идиллия продолжается недолго: губы женщины начинают дрожать, глаза увлажняются.

«Бедный мой кроха! До чего же я плохая мать, — глотая слезы, распекает себя она. — Ну почему Верлон унаследовал от меня лишь черты лица? Почему так непривлекателен?.. Будь он стройным и без этих жутких угрей, я бы каждый день целовала и ласкала его до полусмерти…» Лана ныряет под воду. «Но разве малыш виноват, что родился таким же уродом, как и его гнусный папаша?.. Разве заслуживает моих постоянных придирок и холодности?.. Конечно, нет. Моей жестокости нет оправдания…»

Лана выныривает, отплевывается, чихает, закусывает губу. Ее мысли меняют направление: «Ах, какая бархатистая кожа у Шалия... Ни одного прыщика или иного дефекта… А здорово было бы, если бы Верлон как-нибудь познакомился с ним (они ведь почти ровесники!) и привел к нам. Придумать повод отослать с глаз долой угреватого пончика не составит труда, и я останусь наедине с прелестником. А там… Ммм…»

Взгляд Ланы затуманивается, она закрывает глаза. Правая рука женщины скользит вниз по животу. Голова Ланы откидывается назад, дыхание учащается. Из губ вырывается протяжный стон.

Семиволос

В банном халате свежая и душистая Лана выходит из ванной. Заходит в свою комнату, подходит к трюмо, где рядом с косметикой и парфюмерией стоит коробочка с успокоительным. На дне всего лишь две таблетки. Лана, не раздумывая, глотает их и садится на диван. Транквилизаторы понемногу начинают действовать, мысли Ланы становятся все более неповоротливыми и тягучими.

Лана вспоминает своего второго супруга. Это он, эстет и сибарит, стал ее Пигмалионом. Нанял репетиторов, привил хорошие манеры, вкус к красивым дорогим вещам и утонченным сексуальным наслаждениям. Он был другом ее первого мужа, 68-летнего отставного дипломата, скончавшегося от инфаркта прямо на Лане во время их постельных утех. В момент, когда тот, неестественно дергаясь и хрипя, умирал, Лана испытала свой первый оргазм с мужчиной.

Впервые будущий второй муж Ланы овладел ею на свеже зарытой могиле дипломата. Овладел грубо, предварительно избив, разорвав траурное платье и искусав левую грудь. «Мерзавка, сифилитичная шлюха, ну давай же, плюнь, плюнь мне в лицо своей гангренозной слизью», — задыхался мужчина в преддверии пароксизма страсти…

Он любил надевать на нее рыжий парик, точь-в-точь имитирующий волосы его кормилицы, заставлял ползать за собой, часами обсасывать пальцы своих ног. Затем порол жену розгами. Порол долго, упоенно, пока Ланина спина не превращалась в сплошное кровавое месиво, а крики не переходили в тихие утробные всхлипы. Тогда он доставал свой напряженный член, прижимался к изуродованной спине полуживой женщины и с диким воем извергал на нее сперму.

Семиволос

Вынырнув из воспоминаний, Лана смачно сморкается в полу халата, идет на кухню, заваривает чай, наливает его в чашку мейсенского фарфора, заходит в гостиную и садится за стол. Взгляд ее останавливается на украшающем стену этюде Мане.

Его Лана украла у своего третьего мужа — отца Верлона, безобразно толстого угреватого банкира с вечно зловонным ртом, потными ладонями и крохотным членом. Прекрасно зная все свои недостатки, но, будучи при этом ужасным ревнивцем, он нанял нескольких детективов для круглосуточной слежки за всеми передвижениями молодой женщины. Понятно, что в такой ситуации о любовнике не могло быть и речи. Поэтому Лане ничего не оставалось, как приучить себя обслуживать мужниного пса по кличке Фихте.

Но однажды банкир без предупреждения вернулся домой за забытыми документами. Услышал из каминной стоны Ланы, открыл дверь. И увидел свою жену, лежащую обнаженной на ковре с широко расставленными ногами, между которыми умостился Фихте, увлеченно вылизывающий ее гениталии. Скандала не было, но в тот же день Лана, Верлон и пес съехали с квартиры банкира.

Недавно Фихте убежал. Но Лана не только напрочь забыла о нем, но и умудрилась придумать себе несуществующую аллергию на шерсть животных. В последнее время из-за злоупотребления седативами в ее памяти образовалось множество провалов, место которых заняли больные фантазии.

Климов

Шалий заходит в кабинет Мошина с намерением прекратить его деятельность. Шалий кричит:

— Что б ты сдох, жирный пидор.

Но пидора нет в кабинете. Он где-то еще.

Шалий подходит к полкам и сбрасывает экспонаты. Ценнейший Артур-4 уходит в небытие, когда аквариум рассыпается осколками.

— Что это? — спрашивает себя Шалий.

— Что это? — спрашивает Мошин.

Как незаметно он подобрался. Шалий готов оголить зад, он желает психотерапевта, как... Он ненавидит его и одновременно трепещет.

Брюки Шалия спадают на пол. Мошин крутится у его задницы. Член Мошина так и не просыпается. Волнительная задница Шалия ускользает. Мошин плачет.

Климов

Вслед за Шалием заходит Лана. Она видит все, что происходит между мальчиком и психотерапевтом. Она не удивлена. Она подходит к Шалию и разворачивает его к себе.

— Прикажи, — шепчет Лана, вставая на колени.

Она проглатывает крохотный отросток подростка, трепещущий где-то в ее пищеводе.

Лана задыхается. Лана хрипит. Лана кашляет.

— Приказывай.

Шалий отвешивает ей затрещину.

— Еще.

Еще одну затрещину.

Мошин вожделеет великолепную пару, что, впрочем, нисколько не отражается на его активности.

— Трахни меня, — шепчет Шалий.

Но им занимается не Мошин, а Лана. Подросток в растерянности. Он вожделел эту женщину, а когда дошло до дела, перестал испытывать к ней какие-либо чувства. Шалий терпит ее слюнявые почмокивания на своем крохотном члене, мечтая о рыхлом теле Мошина, наваливающемся на него и вжимающем в ковер.

Шалий с нетерпением смотрит на психотерапевта.

— Я не могу, — признается психотерапевт.

— Он не может, — подтверждает Лана. — Будь только моим, Шалий.

— Будь ее, — вторит Мошин.

Семиволос

Лана самозабвенно сосет маленький член Шалия, напрочь позабыв, что примчалась к Мошину, дабы любой ценой добиться рецепта на успокоительное. Томно постанывая, женщина то убыстряет, то замедляет движение, левой рукой нежно, но сильно сжимает яйца подростка, а правой ласкает анус. Возбуждение Шалия нарастает, он закрывает глаза. По подбородку юноши стекает слюна.

«Как они божественно прекрасны… И как же я их ненавижу… Убить… Обоих… Сейчас…», — проносится в голове Мошина. Он рыдает.

Дверь в комнату открывается. На пороге стоит Кряка.

Иванова

— Ну, что, сучьи потроха?! — неистово ревет эта баба, утирая пузыри пены яростного бешенства у рта и поправляя прическу. И платье. Пытаясь бормотать что-то бессвязное, заходясь в агонии праведного гнева, она всей своей массой наваливается на возбужденную женщину. Бьет ее пустой бутылкой от вина по голове, челюсти Ланы сжимаются, Шалий вопит от боли и ужаса происходящего. Вряд ли он хотел прямо сейчас повидаться с любимой мамочкой.

— Мошин, старый ты пидорас! Что ты стоишь как вкопанный?! Что здесь вообще происходит?! — орет Кряка, белки ее глаз налились кровью, зрачки вытеснили всю радужную оболочку. — Онтологические выблядки! — орет и плачет женщина, чьи материнские чувства и человеческое достоинство только что были низведены до отрицательного значения.

Семиволос

От мощного удара по черепу и без того слабый рассудок Ланы окончательно помутился. Ей начинает казаться, что безобразная беременная женщина, извивающаяся на полу рядом с ней, — ее мать. А она сама — младенец, жаждущий материнского молока.

— Мама, мама, сисю, хочу сисю, — мерзким тоненьким голоском хнычет Лана, подползает к Кряке и пытается высвободить ее грудь из одежды.

— Прочь, блудница вавилонская! Сгинь, нечистая сила! С нами Христос! — неистово вопит мать Шалия, хватает Лану за волосы и начинает изо всей силы бить ее головой об пол.

В разгар вакханалии в комнату входит Инна.

Смолин

На полу у Мошина снова бьется в конвульсиях очередная женщина. Заметив в уголках рта Кряки белую пену, врач брезгливо выходит из «операционной». За его столом в приемном кабинете сидит грустная Инна. «Что же я должна была делать после окончания спектакля?» — сама себе шепчет она. Печаль украшает Инну. Ее вид напоминает Мошину красоту цветущих мхов на диких скалах Исландии. Возможно, он сознательно унижает ее, заставляет страдать, только ради того, чтобы создать крупицу настоящей красоты среди всего этого уродства. Это хрупкая красота голого ребенка, когда он уже чувствует стыд, но не знаком с эротизмом.

Смотреть на растворившуюся в печали Инну — примерно то же, что читать Паскаля. Чувствуется, что ему отнюдь не чужды плотские искушения, что он сам знаком со всеми прелестями либертинажа. Но он выбирает Христа не из-за своей слабости, отрицает разврат не по причине страха, а потому, что Христос его по-настоящему вставляет. Мошин работает только с матерями, потому что видит в детях квинтэссенцию накопленной всей перверсивной историей христианства подспудной, давящей, нематериализуемой сексуальности.

Пока Мошин пытается объяснить это Инне, в кабинет тихо пробирается Шалий. У него в руках большая сумка — скорее даже саквояж. Подросток полагает, что хитро замаскировал в нем камеру, однако объектив заметно бликует даже под лампочкой дневного света. Мошин рад, он давно ждал от Шалия провокации, Кряка рассказывала врачу, как сын ночами стонет, клянется себе, что прекратит деятельность ненавистного мужика, к которому ревнует мать.

Шалий заходит в кабинет Мошина. И сразу направляется в «комнату Верлона».

Установив сумку на подоконник, мальчик тихо выдавливает из себя: «Что б ты сдох, жирный пидор». И типичным для подростка угловато-эпатажным жестом сталкивает аквариум на пол. Аквариум тяжелый, поэтому Шалию приходится напрячься. Проходит пять секунд, Мошин не мешает, наконец, резервуар с водой переваливается через угол стола. Кажется, мальчик сам пугается больше всех глухого удара. Смешанная с осколками вода заливает ему ноги.

— Что это? — недоуменно шепчет Шалий, глядя на свои мокрые кеды.

— Что это? — переспрашивает, умиленный подростковой непосредственностью, Мошин. За его спиной икает привлеченная шумом Инна.

Смолин

Шалий стягивает с себя одежду и начинает выгибаться, косясь на Мошина. Как врач и ожидал, подросток хочет обвинить его в педофилии. Мошину достаточно сделать шаг вперед, чтобы попасть в объектив «скрытой» камеры. Он не сомневается, что одного этого кадра суду хватит для фактически смертельного приговора мужчине.

Врач стоит, Инна хихикает, Шалий продолжает свою эротическую гимнастику. Положение спасает Лана. Она вваливается в кабинет, отталкивает Мошина и останавливается. От транквилизаторов ее зрачки настолько расширены, что глаза кажутся рыбьими. Лана заторможено поводит головой, мутно смотрит на врача, шипит на него и падает на пол.

— Прикажи, — стонет Лана, пытаясь подняться. — Прикажи, — задыхаясь, повторяет она, стоя на коленях и не глядя ни на кого. Она облизывается и валится на растерянного Шалия. Лана висит, уцепившись за угреватые плечи мальчика, хрипит и кашляет. Кажется, из-за таблеток она забыла, что собиралась сделать. Шалию страшно. Он быстро-быстро повторяет шепотом: «Я прекрасен… Меня все любят... Я красивый... Меня все хотят…» Чем быстрее он говорит, тем меньше сам верит в то, что пытается себе внушить.

Вот-вот он заплачет. От окончательного позора Шалия спасает мать.

Перебравшая всего — алкоголя, таблеток, порошка, впечатлений — Кряка выбирается из соседнего кабинета.

— Ну, что, сучьи потроха?! — театрально вступает она. Продолжая бормотать что-то бессвязное, заходясь в агонии праведного гнева, она всей своей массой наваливается на Лану. Бьет ее пустой бутылкой от вина по голове, челюсти Ланы сжимаются на гениталиях мальчика. Похоже, у Шалия после этого не будет детей. Мошина передергивает от пробежавшей судорогой мужской эмпатии, чуть ли ни до слез.

— Что здесь вообще происходит?! — орет Кряка, обзывая Мошина их любимым прозвищем. Ее глаза так же однотонны, как и Ланы. На сей раз радужную оболочку вытеснил не зрачок, а разбухшие сосуды. Красное против черного, Кряка против Ланы. У матери Верлона из головы течет кровь. Мошину кажется, что бутылка проломила ей череп.

— Мама, мама, сисю, хочу сисю, — мерзким тоненьким голоском хнычет Лана, подползает к Кряке и пытается высвободить ее грудь из одежды.

Климов

Шалий спешно запихивает гениталии в штаны и прячется за Мошина.

— Смотри, что ты наделал, — шепчет психотерапевт. — Годы работы коту под хвост.

В дверях показывается Инна с котом Мошина.

— Извращенцы! — кричит девушка с восковым лицом и вгрызается в тело животного.

Инна жадно жрет кота.

— Подавись своим котом, Мошин, — кричит Инна. — Я тебя ненавижу, прямая кошачья кишка.

Лана вытирает салфеткой губы.

— Я тоже вас ненавижу, Мошин, — говорит она. — Всегда хотела признаться, но не было повода.

— И я тоже ненавижу, — добавляет Шалий.

— Все тебя ненавидят, — подытоживает Кряка, — старая жирная образина. Пошел вон. На гей-парад его.

Три женщины и примкнувший к ним Шалий хватают Мошина, запихивают ему в рот поролон, Шалий засовывает психотерапевту в зад дюжину трусиков Ланы с коричневыми пятнами. Мошина оглушают огнетушителем и выбрасывают из окна.

Женщины воодушевленно бьют друг друга ладонями. Теперь Шалий только их. Они сладострастно смотрят на подростка, сдергивают с него штаны, оголяют трепещущие гениталии.

— Где мои сигареты? — весело кричит Лана и вульгарно смеется.

— Сейчас мы тебя съедим, Шалий, — добавляет Инна.

Крачек

Все это время маленький мальчик прячется в пыльном шкафу в кабинете Мошина и подглядывает за происходящим. В шкафу лежат карточки, дела больных. А еще здесь письма Инны — она любила писать своему любовнику длинно, раздраженно, восхищенно, нетерпеливо. Только мужчина отвечал крайне редко, чем только увеличивал односторонний трафик излияний. Теперь Инна стоит на коленях перед трупом кота, хохоча и рыдая одновременно. Видно, что еще немного — и она окончательно провалится в безумие и смерть.

Верлон рад — его мать не единственная проклятая извращенка в мире, таковы все взрослые. Возможно, и он тоже станет таким. И все-таки его мать величественна и прекрасна — с разбитым лицом, в порванной одежде, возбужденная до предела. Только что они убили подонка Мошина. Так может?.. Может, решить и свою проблему?

— Мама, мама!!! — вопит Верлон, вываливаясь из шкафа. Лана изумленно таращится на него, Кряка тоже (ведь он до сих пор в том столь напугавшем ее образе — с шариком под платьем, членом и крестом в руках).

— Мама, давай убьем и его, Шалия! Пожалуйста! — мальчик задыхается в страхе, что не сможет объяснить столь очевидные и необходимые вещи.

— Он очень злой, этот мальчишка!! Он бьет нас, тех, кто младше, а еще из-за него уволились две учительницы. Он ведь все расскажет, и тебе конец! Ты сядешь в тюрьму! Мама, мама, пожалуйста!

Верлон плачет, умоляюще глядя на мать.

Смолин

— Разве они не прелестны? — спрашивает у Инны, разомлевший от вида своей лучшей во всей карьере постановки, Мошин. — Ну какой суицид, когда даже наше захолустье может быть таким удивительным?! Вовсе не обязательно жить в Милане, ездить в Байтройт, чтобы насладиться идеально оперным финалом. Эта человеческая икебана мой прощальный подарок тебе. Инна, если тебе когда-нибудь станет скучно, и захочется «настоящей» жизни, «сильных» чувств, вспомни, что в реальности весь этот романтизм выглядит вот так.

Слова врача, вдруг, мгновенно отрезвляют пациентов.

— Я вас ненавижу, Мошин, — умудряется сформулировать Лана.

— И я тоже ненавижу, — тихо поддакивает Шалий.

— Все тебя ненавидят, — подытоживает Кряка

Они втроем подходят к врачу и, мешая друг другу, выталкивают его в окно. Мошин не сопротивляется. Инна, как всегда, отступает.

Дуброва

В момент выпадения Мошина в окно, Инна окончательно выходит из состояния гипноза. Ей кажется, что она вышла из гипноза сегодняшнего и вообще всей своей жизни. Она вдруг думает, что Андрей Мошин — тот мужчина, которого она по-настоящему ценит, несмотря на его жестокость, страсть к унижениям, сомнительную склонность к эпатажности, к театру с его бульварными персонажами, и даже на его распухшее от избытка годов тело — она в действительности понимает его сущность. Как бы плох, ужасен ни был Мошин, он и есть тот, кого она выуживает как человека из всей этой кроваво-порнографической массы театральных актеров-бездарей. Возможно, именно на их контрасте он заполучил свои многочисленные медали, но так ли это важно...

Эта мысль настолько четкая, что она позволяет Инне не видеть развратной «икебаны». Точнее, она ее, конечно, видит, но это именно икебана — застывшая композиция, сложная в своем изготовлении и простая в использовании. Она уже точно знает, что опутает свою новую жизнь вокруг этой бессмысленно-некрасивой композиции («а кто такие эти, так называемые, люди?»). Ее внимание теперь собрано на фигуре художника-пейзажиста, а не на обточенных камнях, веточках сосны или крупицах земляного песка. Переигранный театр обозначает начало реальной жизни. Если Андрей спасется после падения, он уже не будет больше одиноким стариком. Инна готова стать его подопотным пациентом, потому что она понимает, что даже самый безрассудный эксперимент Мошина надежнее высчитанных жизней его пациентов — часть из которых собралась здесь в виде икебаны, а другая часть забила собой города, страны, континенты…

Повествователь (Климов)

Итак, все наши герои собраны в одном помещении. Правда, тучный Мошин выброшен в окно, но его подхватили соседи этажом ниже, и психотерапевт совсем скоро вернется в свой кабинет, чтобы предотвратить убийство Шалия. Удивительное благоразумие судьбы: Мошин спасся сам, чтобы спасти Шалия.

Семиволос

Лана пристально смотрит на Верлона. На какое-то мгновение ее взгляд просветляется. Грустно улыбаясь, она начинает шептать опухшими окровавленными губами:

— Ах, сынок, если бы ты только мог представить страдания женщины, от которой уходит молодость… Что она чувствует в тот день, когда обнаруживает под глазами наметившуюся сеточку морщин — первый поцелуй смерти… Этот день — контрапункт ее жизни, провал во вневременье, откуда она возвращается с пониманием, что для нее уже все кончено. Да, она еще будет прельщать мужчин своей красотой, но теперь обречена жить с жутким знанием: отныне все происходящее — обман, впереди только слабость, болезни и одиночество… И когда она встречает прекрасного юношу, то теряет рассудок и мечтает лишь об одном — стать вампиром. Она готова выпить из него все соки, согласна на все, лишь бы повернуть реку вспять… Да, сынок, мы убьем его… И твоя мать станет блистательной царицей, победившей время…

Монолог Ланы прерывается диким воплем Верлона. Женщина поднимает голову и видит стоящего в дверном проеме Мошина, внимательно наблюдающего за ней. Лана чувствует, как снова стремительно проваливается в бездну безумия: она понимает, что у блудливого старика из ее кошмарного сна глаза Андрея.

Климов

Шалий прокрадывается вдоль стены и прячется за массивное тело психотерапевта.

— Не трогайте Шалия, — громогласно заявляет Мошин.

— Не трогайте меня, — поддакивает подросток.

Он благодарен старику за защиту и покровительство, но не может удержаться и вытаскивает из его зада грязные трусы Ланы. Безумно кривляясь, подросток вертит белье перед головой Мошина, заставляя всех, кроме психотерапевта, смеяться.

Смеется даже Верлон, минуту назад собиравшийся убить Шалия. Смеется восковая Инна, на пятнадцатом году отношений влюбившаяся в Мошина. Смеется, задыхаясь, Кряка. Ее конвульсии напоминают приступ кашля. На лбу выступает пот, она боится за свой плод, который вот-вот выскочит наружу. Смеется Лана, одной ногой увязшая в липкой старости.

Не смеется только Мошин. Он повторяет:

— Не трогайте Шалия. Не трогайте Шалия.

Возможно, психотерапевтическая бедолага тронулась умом, когда ее вышвырнули из окна? Или?.. Нет, бедолага тронулась умом.

Крачек

Вот это да!!! Моя мама — вампир! Из маленького ротика Верлона выравается вопль восторга, совершенно детский и непосредственный. Он торжествующе глядит на Шалия, которого, не смотря ни на что, считает таким же мальчиком, как и он сам. — Конец тебе, засранец, сейчас мы с мамой выпьем твоей кровушки! У-у-уууу!.. Верлон бросает свои погремушки и, махая руками, словно крыльями, кружится вокруг всей четверки — матери с глазами зверя перед атакой, вконец вымотанной Кряки с поникшим брюхом, Шалия, судорожно соображающего, как ему выкрутиться из этой истории, и замершей Инны. Но его веселье резко обрывается, когда на пороге собственного кабинета вновь появляется психотерапевт. Он говорит настолько уверенно и властно, что все присутствующие словно просыпаются от кошмарного сна и — смущаются.

Мама уже не выглядит той великолепной хищницей, но самое худшее — кажется, никто больше не собирается убивать Шалию. Кулачки Верлона сжимаются в бессильной детской злобе, он бросается к Мошину.

— Андрей Вадимович, зачем вы пришли?! Нам всем было здесь так весело — без вас! А теперь, посмотрите, что вы наделали!! Объясните мне, что с моей мамой? Что со мной? Почему нам вдруг стало так грустно? Ужасно, ужасно, грустно!

Мальчик топает ножкой, садится на пол и, уткнувшись лицом в колени, горько плачет.

Иванова

Мальчик плачет. Детская слеза, чистая как небо, честная как рельсы, падает на пол и разбивается со звоном богемского хрусталя. Это мгновение будто острой иглой врезается в материю происходящего, где еще секунду назад правил дьявольский бал порок, насилие и абсурд, и пронзает сердце каждого из присутствующих. Время останавливается. Мальчик плачет. Женщины и Мошин будто наконец-то испытывают что-то похожее на замешательство, вытеснившее буйство страстей, от которых уже захлебывался каждый. «Как мне сейчас хочется просто обнять своего сына!», — думает Кряка. Но Шалия сейчас — раздраженный эпицентр затихающей вакханалии. Она боится. Она ждет. Все эти люди вокруг нее, она смотрит на них, и вместо прежней ненависти и желания мстить, в ней просыпается чувство глубокой сопричастности тому, что здесь творится и с кем. А мальчик плачет. Все растерянны, все устали. «Завтра будет новый день», — вызревает уверенностью в сознании Кряки фраза. «А, значит, все будет хорошо». Так просто. И так глупо. Наступления завтрашнего дня еще нужно дождаться.

Смолин

«Иногда жертва может прийти в сознание внутри питона, правда, большого смысла уже нет», — вспоминается Мошину, пока он смотрит на своих ненадолго протрезвевших пациентов. Скоро у всех, кроме Инны и, возможно, Верлона, начнется агония, поэтому он решает рассказать им правду.

— Вам грустно, потому что соленая вода из разбитого аквариума, в которой вы вымокли, испугала ваших нематод. Они затаились на пару минут, и вы снова стали собой. Но скоро им станет понятно, что вы не в море, где паразиты не выжили бы, и тогда поторопятся начать откладывать в ваш мозг яйца. Я заразил вас нематодами еще на первых приемах. Мне хотелось проверить, насколько существенны отличия между их воздействием на мух и на людей. Вскоре после того, как они добрались до вашей нервной системы и мозга, стало понятно, что никаких отличий практически нет. Единственное — паразиты не учли степень различия в размерах и потому ошиблись в расчете времени вашей смерти. Им кажется, что вы уже мертвы. Нематода превращает труп своего хозяина в сексуальный магнит. Дохлая муха становится неотразимой, все без конца пытаются спариться с трупом, предпочитая его живым партнерам. Вот почему вас так тянет к Шалию. Соприкоснувшиеся с телом погибшей мухи, сами покрываются спорами, а когда умирают, тоже становятся неотразимыми. Возможно, вас, Лана, этот факт немного утешит. А вам, Кряка, это поможет понять, почему вы вдруг решились на второго ребенка — заметили, как резко после зачатия схлынула волна неконтролируемой похоти? Я полагаю, нематоды устроили гнездо в вашем плоде, именно поэтому я так тороплю вас с абортом. У вас еще есть шанс начать все заново.

Смолин

— Сейчас, когда нематода затаилась, а выброс адреналина немного прочистил вашу кровь от вырабатываемого паразитом дурмана, присмотритесь к Шалию, пока не вернулись галлюцинации. Он уже мертв, в его голове, вместо мозга, губка, набитая яйцами червей нематоды. Шалий уже не может ни спать, ни есть — только метаться по городу, пытаясь привлечь внимание объектов для совокупления — новых жертв нематоды, — продолжает Мошин, пряча за своей спиной галлюцинирующего Шалия. — Поэтому, Верлон, если не хочешь стать таким же вот безумным извращенцем, как знакомые тебе взрослые, то не трогай Шалия, оставь его нам… оставь его мне — ради человечества, не мешай мне фиксировать весь процесс мутации человека в червя до фатального конца. Это станет моим вкладом в медицинскую науку, принесет мне бессмертную славу, твоей матери — лекарство, а Инне — богатство. Думаю, она с тобой им поделится. Я запираюсь с Шалием, а вы еще можете попытаться спастись. Для этого вы должны попробовать угадать, вспомнить тот момент, когда паразит проник в вас, заставить мозг осознать вторжение, принудить его отделить собственные желания от манипуляций нематоды, чтобы он начал поиск и обнаружил в себе паразита, разорвал симбиоз. Вы должны вспомнить, с чего все начиналось. Как вы пришли сюда, первый прием, ваши первые вопросы, изначальную проблему. Кем вы были до болезни? Ты, Инна, можешь помочь им, если хочешь. Опиши, как все выглядело без прикрас. Ведь только ты здесь не контактировала ни с одним зараженным объектом, видела все происходившее без психических искажений. Не забудь, кстати, потом сжечь депривационный костюм, и завтра же уезжай к воде посолонее — лучше, в Израиль, на Мертвое море.

Климов

Мошин оборачивается и кладет руки на плечи подростка, чтобы увести его в соседнее помещение. Шалий подносит ко рту пальцы. Его свист оглушает присутствующих.

Это сигнал Карлу Исааковичу, ставшему верным соратником Шалия. Молодой физик вбегает в кабинет со специальным излучателем, очищающим человеческий организм от нематод. Карл Исаакович облучает сначала инфицированных женщин, Лану и Кряку, затем наводит его на подростка.

— Нет, — отчаянно восклицает психотерапевт, прикрывая Шалия своим телом. — Шалий уже мертв. Если вы убьете в нем нематод, он навсегда нас покинет. Шалий прекрасен, словно изысканный труп, напичканный опасными паразитами. Его неземная красота существует только как хранилище яиц нематоды.

Физик вопросительно переводит взгляд с Мошина на Шалия. Он не знает, как поступить.

Глаза Шалия блестят, он зловеще ухмыляется. Подросток выхватывает у Карла Исааковича излучатель, пытается выстрелить в Мошина, но излучатель дает осечку. Шалий стреляет в Инну. Снова осечка. Дьявольски хохоча, он прыгает в окно и скрывается в городских джунглях.

Семиволос

Появление Карла Исааковича и исчезновение Шалия действуют на Лану отрезвляюще, она снова приходит в себя.

— Мошин врет! Мошин все врет! — задыхаясь, воодушевленно начинает кричать женщина. — Не существует никаких нематод! Никаких яиц в наших мозгах нет и, соответственно, никто не может от них умереть! Я всегда нравилась мужчинам, у меня отличный сексуальный аппетит, но я была такой всегда. Кряка, дорогая, прекратите смотреть на Мошина как бандерлог на Каа, очнитесь: либидо беременных всегда снижается, такова наша женская природа. Не слушайте его наглую ложь! Вы же видите, и все мы видим, что Шалий жив, иначе, как бы он мог выпрыгнуть в окно? Мошин специально пытается убедить нас в обратном. Мне теперь ясна его цель: избавиться от нас и присвоить Шалия себе!

Дуброва

Инна приглашает Кряку в соседнюю комнату. Удивительно, но она следует за Инной, удерживая живот рукой, словно уже родившегося ребенка. В комнате бежевые стены, на замерзшем камине стоит средневековая картина с дамами, будто бы находящимися на 3-4 месяце, или просто чуть располневшими. Диван без спинки, в сущности, кушетка, застелен красновато-выцветшим полотном так, что видны передние ножки, будто бы заманивающие пациента; на полотне неловкое пятно. Кряка сразу же стремится к дивану, усаживается на него, избегая смотреть на Инну. Нет, давайте сначала на стул, говорит ей Инна как можно строже. Кряка встает, все так же поддерживая живот, переходит на стул; видно, что она обессилена.

Расскажите, когда все это началось, что заставило вас прийти к доктору Мошину, спрашивает Инна, умостившись, словно сиамский кот в кресле напротив, но в другом углу комнаты. «Не знаю», — машинально отвечает мадам Кряка — она так привыкла к этой фразе в своей чиновничье работе, что уже не способна мыслить без нее. — «Кажется, когда муж отказывался от 2-го ребенка», — добавляет она. «Кажется, т.е. вы не уверены? — перебивает Инна, — А если подумать как следует, вспомнить, каковы были ваши отношения с родителями».

«Они растили меня, — говорит мадам Кряка, — но чего-то все время не хватало, не было какой-то особой любви, они постоянно учили меня, это была такая школа на дому; с учителями и дома я чувствовала себя почти одинаково, а вот мысль о будущем муже, о том домашнем мире, который я смогу создать, радовала меня; постепенно это стало моей самой горячей мечтой. И скоро я встретила того, кто уже через полтора года стал моим мужем; через год мы назначили дату свадьбы и стали тщательно готовиться. Родители имели приличную сумму денег, на которую мы должны были сыграть свадьбу, было приглашено 78 гостей»...

«Постойте, давайте вернемся к тому, что вас беспокоило и заставило однажды прийти на прием к доктору Мошину», — говорит Инна.

Семиволос

Инна с Крякой уходят, Лана бьется в истерике, Мошин украдкой подзывает к себе Верлона и что-то тихонько говорит ему на ухо. В это время окончательно ошалевший от всего происходящего Карл Исаакович не выдерживает, с протяжным воплем падает на колени и на четвереньках ползет к Лане.

— Царица моя преблагая... Надежда моя... Богородице... Призри с высоты святыя Твоея на мя, грешного Карла, припадающаго ко пречистому образу Твоему... Услыши мою теплую молитву... Снизойди к рабу своему… Сними трусики... Ну что тебе стоит, — бормочет он, подползая к рыдающей женщине, и хватает ее за икры. Хватает настолько крепко, что у Ланы моментально синеет кожа. Она истошно кричит и отбивается, но Карл Исаакович только сильнее сжимает Ланины ноги.

Возня продолжается минут пять. Наконец, Лана жалобно всхлипывает, резко выгибается назад и теряет сознание. Карл Исаакович тут же задирает юбку женщины, дрожащими руками стаскивает с нее трусики, утыкается в них носом и с удовлетворенным урчанием начинает кататься по полу.

Климов

Сбежав из кабинета психотерапевта, Шалий отправляется в полицейский участок. Он собирается обо всем рассказать властям.

Старший сержант протягивает подростку бланк заявления и показывает на стол.

— Напишите все, что вам известно. А я передам нашему лучшему следователю. Он вам поможет.

Шалий пишет донос на Мошина и его клинику. Старший сержант, как и обещал, берет заявление и уносит во внутренний кабинет. Через несколько минут подростка приглашаю зайти.

— Я — капитан Танатов, — представляется офицер. — Посмотрим, что ты написал.

Танатов пробегает добрыми глазами текст заявления, смакуя губами понравившиеся фразы.

— Нелегальная клиника… Принуждение к аборту… Развратные потаскухи… Развращение малолетних… Торговля грязным бельем… Заражение нематодами…

Офицер смеется.

— Скорее поймайте их, пока они все в кабинете Мошина. Не смейтесь, Танатов, на этом можно сделать карьеру. Вы уже не молоды, чтобы кичиться капитанскими погонами. Арестуйте этих мерзавцев и станете, как минимум, майором. Вот увидите, из этого выйдет громкий процесс, вы прославитесь. Президент вручит вам орден. Чем черт не шутит, может быть, станете министром внутренних дел.

Капитан Танатов внимательно слушает подростка, снова пробегает глазами заявление и что есть мочи кричит:

— Я, капитан Танатов, вызываю группу быстрого реагирования. Готовность десять секунд.

Шалий слушает, как невидимый диктор отсчитывает секунды:

— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один.

Танатов вместе с вооруженными бойцами выскакивает из участка и несется к кабинету Мошина.

— Вам всем конец, — самодовольно шепчет Шалий.

Смолин

Выслушав Лану, Мошин понимает, что точка невозврата пройдена — паразиты полностью овладели сознанием его пациентов, и не позволят им ничего вспомнить. Кряка уже почти в коме. Переставлять ноги еще кое-как может, но это только рефлекс — тело реагирует на внешние приказы. Глаза пусты, речь уже отказала. Для поддержания иллюзии разговора Инне приходится говорить и за себя, и за нее. Похоже, Кряка вот-вот умрет, а сразу за ней, возможно, и Верлон, который странно замер и замолчал. Да и сознание Ланы, судя по всему, окончательно потухло — нематоды настолько плотно завладели человеческим мозгом, что приняли тело, в котором уже находятся, за новый труп. Это интереснейший феномен, женщина влюбилась в саму себя, так зачарована своей «неотразимостью», такую страсть испытывает к своему телу, что жаждет совокупиться с собственным трупом. «Такого я еще не читал ни в одном исследовании, это открытие даст мне место на любой зарубежной кафедре», — думает Мошин, выходя в коридор. Он решает купить билет на ближайший рейс в Европу, в какой бы город самолет ни направлялся. Инна закончит дела врача здесь, заметет следы, а он пока подыщет им новый дом, новую лабораторию для экспериментов над людьми.

Крачек

Идея нематод заворожила Верлона еще больше, чем то, что его мать могла оказаться вампиром. Это последнее представлялось все более сомнительным — она совершенно выдохлась, разрыдалась, потерялась, затем потеряла сознание и теперь мешком уволочена непонятно куда коротышкой-физруком. Нет, вампиры так себя не ведут. Но и с червями не все так просто. Мать права: до обращения к Мошину она мало чем отличалась от теперешней. Наверное, была даже более… С началом психотерапии мужчин в их доме становилось все меньше, а материнские игры становились унылым повторением того, что было вчера, месяц, год назад… Ей все больше нравилось быть одной, терзать саму себя, а то и трепаться с нынешним мужем о всякой невыносимой скукотище. Она стала много пить и курить, хотя раньше пьянела просто от собственного отражения в зеркале. Зря она упустила Шалия, — четко проносится в голове Верлона мысль о том, что этот бешеный мальчик был ее единственной надеждой на поправку. Только вот, что с ним надо было сделать — убить или, наоборот, намертво прикрутить к себе — этого Верлон не знает.

Верлон в очередной раз чувствует на себе пристальный взгляд Мошина, ему становится не по себе. Психотерапевт заворожено таращится на мальчика, неслышно перебирает губами и потеет. В паре шагов от него Инна монотонно несет какую-то чушь, обращаясь к совершенно безразличной Кряке и отвечая сама себе: «какой предмет в школе вы любили больше всего?.. Ах, дайте подумать… Я всегда любила гуманитарные предметы… Когда вы начали интересоваться мальчиками? Гораздо позже, чем они мной, ох-хо-хо!.. Губы ее до сих пор измазаны кошачьей кровью. Вот уж кто по-настоящему напоминает мертвеца.

Как там сказал этот толстяк: «Это принесет богатство мне и Инне, думаю, мы с тобой им поделимся…»


Иванова

Кряка смотрит в потолок. Кряка молчит, созерцая выбеленную пустоту. Кажется, Инна, эта прозрачная, болезненная, измученная жизнью молодая женщина, первый за долгое время собеседник, который искренне, как хочется надеяться, интересуется судьбой Кряки. Ей задают вопросы. Ее спрашивают. Строгость голоса Инны звучит как холодная сталь, но дисциплинирует, и, пожалуй, порядка во всем этом безобразии действительно не хватало.

— Они растили меня. Я была как комнатное растение, меня подолгу запирали дома одну, и я просто смотрела в окно, где кипела, бурлила, в своей беспредельной избыточности жизнь. Мир моего детства был слишком тесен. Да, я мечтала о том мире, который могу создать сама. Но…

— Знаете, мне неинтересно слушать о вашем скудном на впечатления детстве. Что вас привело сюда?

Мадам Кряка тяжело сглатывает слюну, закрывает глаза. Ей просто хочется исчезнуть. Или чтобы содержание ее черепной коробки выскребли той самой серебряной ложечкой, которой она сегодня смаковала деликатесы на обеде у Мошина. Или чтобы ее абортировали из этого мира вместо ее второго ребенка.

— Что тебя привело сюда, сука? — Инна начинает наконец-то чувствовать свою силу. Власть дурманит голову, голос становится громче. Она только осваивается с новыми возможностями. Давить, давить сильнее. Кряка продолжает молчать. В голове проносятся рваные образы, осколки мыслей, сны, воспоминания, лицо сына…

— Зачет ты вообще сюда пришла? — Инна встает с кресла и подходит к стулу, который исчезает под грузным объемным телом Кряки, — ЗАЧЕМ?!

Дуброва

Молчание мадам Кряки словно наполняет Инну неожиданной властью. Страх постепенно исчезает, как талый снег в землю, впитывается в окружающую действительность. Ей нравится теперь быть сильной, нравится, что такие люди, как мадам Кряка, на самом деле, могут попасть под ее власть. Она ведь и не знала об этом, а оказывается, что да, могут, и ей приходится отрезвлять себя психотропным опустошением пациентки, которое для нее как для ассистента психотерапевта, очевидно. Ей приходится буквально орать, чтобы привести в чувства, пробудить к жизни высосанную медикаментами женщину — это еще хуже, чем беседовать с трупом. Если с мертвецом все ясно, то здесь Инна не знает в каком измерении надо отыскивать мадам Кряку.

Пока Инна задает бесчисленные вопросы, стараясь едва ли не наугад нащупать детские страхи, потаенные боли, развитые фобии, она проваливается заодно и в свой личный мир. Сможет ли она начать новую жизнь, забыть кошмар театрально-психиатрических постановок, этих химических вакханалий; сможет ли она подавить все эти фобии, которые насильно выращивала в себе, чтобы провести бесчисленные эксперименты над самой собой как над самым верным испытуемым. Инне уже не хочется находиться в этом химико-мимикрирующем мире, и в то же время она не знает, каковы ее шансы на выздоровление. Хорошо, что она никогда не принимала так называемых лекарств («это же обычный наркотик, который продается в аптеке», — как говорил доктор Мошин), но ее каждодневная работа по самозапугиванию, самоантитренировкам, была, пожалуй, равнозначной по опасности.

Молчание и бессилие мадам Кряки отвечают ее бессильным попыткам нащупать собственное будущее — а ведь когда-то, когда она встретила Андрея, ей казалось, что оно было совсем рядом, что достаточно встать на цыпочки, вытянуться — и можно было его нащупать.

Семиволос

Вдоволь нанюхавшись Ланиных трусов, Карл Исаакович трезвеет, поднимается с пола и обводит взглядом комнату. Мошина в ней уже нет, Верлон соляным столбом стоит в углу, Лана все еще без сознания. «Пока никто не видит, нужно украсть ее себе, — лихорадочно думает учитель. — Сколько я могу всеми правдами и неправдами раздобывать ее белье?.. Идти на ежедневный риск? Унижаться и таиться? Хватит. Решено: она будет моей и только моей. Привезу ее к себе, вымою, накормлю, уложу в постельку. Пока она будет спать, сбегаю куплю дюжину новых трусиков. Она станет каждый день встречать меня со школы голенькая с подносом в руках, на котором будет лежать ее благоуханное бельишко… Скорее, Карл, скорее! Прочь из этого паноптикума».

Учитель быстро поднимает Лану, перебрасывает безвольное тело женщины через свое право плечо и выбегает из помещения.

Семиволос

С Ланой наперевес, Карл Исаакович, разумно рассудивший, что возле лифта может встретить любопытных, несется вниз по ступенькам. От сумасшедшей тряски женщина приходит в себя, визжит и изо всех сил колотит учителя по спине. Тот, чувствуя, что силы его на исходе, решает передохнуть. Опускает Лану на пол и, тяжело дыша, садится напротив нее.

«Мамочки, какой урод, — думает женщина, разглядывая похитителя. — Он, что, карлик?.. Неандерталец? Или голем?.. Какие жуткие надбровные дуги, крошечные глазки, обезьяний нос, вывороченные губищи…Ужас, какие губищи… Какие похабные, блудливые губищи… Как я хочу вгрызться в них и терзать, терзать, терзать…»

В мгновение ока Лана набрасывается на Карла Исааковича, впивается ему в рот и начинает интенсивно массировать его гениталии. Член учителя незамедлительно твердеет. Лана практически разрывает брюки и трусы мужчины, прыгает на вздыбленное хозяйство Карла Исааковича и принимается бешено галопировать. По мере приближения оргазма женщине кажется, что она оседлала не уродливого учителя, а Шалия.

— Да, мой сладкий, да, — хрипло шепчет она. — Ну, еще чуточку, еще немножко… Сделай же мамочке приятно… Давай, мой хороший… Да… Да… Да!..

Едва очнувшись от бурного соития, Лана вскакивает, изо всех сил бьет разомлевшего Карла Исааковича ногой по голове и бежит вниз. В дверях здания она сталкивается с Танатовым.

— С дороги, мент позорный, — рычит она и грубо отталкивает капитана. Тот неуклюже падает на задницу. Громко матерясь, Танатов стонет и корчится от боли.

Климов

Танатов едва не плачет, так больно он ударился при падении. И зачем он только бежал впереди всех. Если бы бойцы быстрого реагирования были со своим капитаном, его никто бы не посмел тронуть.

Первым к офицеру подскакивает Шалий.

— Вставайте, капитан, иначе мы всех упустим.

Увидев приближающихся бойцов, Танатов поднимается. На него запрыгивает подросток. С Шалием на плечах офицер врывается в нелегальную клинику Мошина.

Он выхватывает из кобуры пистолет и стреляет в потолок.

— Всем оставаться на своих местах, — вопит возбужденный капитан. — Вы обвиняетесь в незаконном обороте нематод и развращении малолетних.

Бойцы вбегают вслед за Танатовым и швыряют ему под ноги полуживого Карла Исааковича.

— Что с этим делать? — спрашивают бойцы.

Физик умоляюще смотрит на капитана. От волнения он сует коричневые трусы Ланы в рот и начинает жевать.

— Нет времени разбираться, — Танатов простреливает Карлу Исааковичу колени.

В соседнем помещении находят двух женщин. Тощая восковая кукла Инна ласкает огромные молочные груди Кряки. Ударом ноги капитан сбивает Кряку со стула. Подошва сапога выталкивает ее плод из чрева, он выскакивает на пол и тут же получает пулю.

— Извращенки! Лесбиянки! Pussy Riot! — возмущенно кричит Танатов. — Хоть бы ребенка постеснялись.

Кряка теряет сознание. Инна пытается выпрыгнуть в окно, но ее ловят сачком для бабочек.

А что же Верлон? Где он? Шалий что-то шепчет на ухо Танатову. Тот пробегает все помещения.

— Должен быть еще мальчонка с грязным бельем. Найдите его, — приказывает капитан.

И бойцы приступают к поискам.

Крачек

Прославленный капитан Танатов практически провалил задание — серьезная часть нарушителей от него улизнула. Мошин сбежал, Лана с трудом унесла ноги, взбешенный мальчишка сидит у него на плечах, лягается и вопит не своим голосом: «Лови их, мочи!!!», старикашка, валяющийся теперь на полу, имеет столь жалкий вид, что взять с него нечего. Две женщины — одна тоже пострадавшая, только что у нее случился выкидыш, а вот вторую надо забрать в участок поскорее…

Танатов осматривает своих преступников. Лицо Инны снова принимает настолько отсутствующее выражение, что он бы подумал, что она умерла, если бы та не стояла по стойке «смирно».

«Был здесь еще один извращенец, у него нелегальная торговля дурманящими веществами… Вы не смотрите, Танатов, что он такого маленького роста — опаснейший тип, и все знает об остальных», — рычит Шалий.

Да, это Верлон. А что же Верлон?

Верлон в самом начале облавы хотел занять прежнюю позицию — в шкафу с документацией Мошина. Но ему это не удалось. Тогда он бросился к другому — в той комнате, где пытались уединиться Инна и Кряка. Убедившись, что женщины не обращают на него ни малейшего внимание, Верлон юркнул за дверцу и… Оказался вместо шкафа в еще одной комнате. И обомлел. Комната была совершенно пуста… Кроме небольшого вторжения ужаса — у каждой из трех стен стояло по еще одной Инне, и они были неотличимы от оригинала, если это оригинал, конечно… Верлон, чувствуя, что надо спасаться от инициированной Шалием облавы, собрал всю свою волю в детский кулачок. Он подошел к центральной Инне и взял ее за руку. Девушка открыла глаза, посмотрела на него и улыбнулась. Спустя пару мгновений зрительного и какого-то еще контакта Инна посадила мальчика себе на шею и бросилась в самое пекло, вышибив ногой дверцу шкафа и столкнувшись лицом к лицу с кентавром, образованным Танатовым и Шалием.

Семиволос

Лана врывается в свою квартиру. Ее ноги подкашиваются, она обессилено сползает прямо на пол прихожей. Вспоминая последние события, женщина приходит к однозначному выводу: это конец. Даже если она и ее сын не заражены нематодами, ничего хорошего будущее им не сулит. Она ведь наверняка убила изнасилованного учителя, ее упекут в тюрьму. Отец, а уж тем более отчим, плевать хотели на Верлона. Мальчику не останется ничего другого, как стать бандитом или, что куда вероятнее, дешевым портовым проститутом. В обоссаных подворотнях пьяные моряки своими узловатыми толстыми членами будут терзать его детский анус, разрывать рот, бить, издеваться и всячески оскорблять. Он начнет пить, принимать наркотики, заболеет СПИДом и максимум через год умрет…

«Все. Хватит», — останавливает себя Лана. Глотая слезы, она поднимается, идет в кабинет мужа, открывает сейф, достает Глок, садится в кресло. Нет, она не думает о том, как бездарно и бессмысленно прожила жизнь. Все ее существо сконцентрировано сейчас на желудочных спазмах: женщине невыносимо хочется есть. «Пойти пожрать, что ли? — размышляет она. — Да ну его: еще стреляться передумаю».

Резким движением Лана засовывает пистолет в рот и нажимает на курок. Комнату сотрясает выстрел. Глок падает на пол, выронившая его рука безжизненно свешивается вниз. По нервным тонким пальцам с обгрызенными до мяса ногтями струится кровь.

Иванова

«Это конец...» В измученном мозге мадам Кряки теперь могут формулироваться только простые фразы: вся кучерявая поэтика, амбициозные многосложные реплики, словесные изыски треснули под напором ужаса событий. Женщина, сидя на полу, едва ли в сознании, истекает кровью. Перед ней — расстрелянный выкидыш. Ее родной любимый первенец только что резво скакал, как Чапаев, на спине у какого-то позорного мента и, кажется, действительно размахивал шашкой. Этот химерический сплав двух тел ускользнул из комнаты, у Кряки не было никаких сил даже вымолвить вслух имя сына. «Шалий... — гудит в голове, — Шалий... Мальчик мой». Ей не страшно за себя, все свои годы она чувствовала смерть где-то рядом, где-то среди того уродства, безумия и жути, в присутствии которых она коротала свои дни на земле. Ей страшно за сына, она мечтала о самом лучшем для него. А вышло — все как обычно. Все как у людей. Все совсем не то...

Пытаясь приподняться, она опирается на руки, боль пронзает все тело, любимое платье вымокло в алой крови, все вокруг сырое и липкое. Из-за стенки слышатся крики, шум, детские визги, словно триста спартанцев дерутся между собой, заодно выкидывая своих детей в пропасть. В дверной проем влетают всадники. Дети, устроившиеся на спинах взрослых, орут будто от восторга.

— Шалий! Слезь с мента! — приказывает мать. Но Танатов крепко держит его костлявые коленки. Мальчик обрушивает град тумаков на голову Верлона, под ним — серая тень, Инна. В дверь заходит еще одна Инна. В дверь заходит еще одна Инна. (Около десятка итераций). Комната заполняется безжизненными клонами, в центре, как на арене, двое ребят дерутся. Их транспорт — одна из Инн и Танатов — по щиколотку в крови.

Дуброва

Инна пытается сосчитать своих двойников, которые наполняют комнату, смешиваясь в ее сознании с запахом крови, шумом выстрелов и криков, и безусловным фактом исчезновения Андрея. Чем больше она пытается рассмотреть двойников, тем очевиднее, как сильно испортилось ее зрение — она видит их очертания в 3-м, 4-м контуре, как на модных синтетированных картинках городов будущего. И все же очевидно, что эти женщины — и есть она сама. Но она ли это? Инна пробирается в ванную, к зеркалу, взглядывает на себя, пытаясь запомнить, затем спешит к двойникам, чтобы разглядеть их получше. Какое-то легкое несходство — кажется, двойники несколько моложе ее. Сколько лет она знакома с Андреем, лет 7 или 6, и вот будто бы эти двойники сделаны с нее той, с ее изображения, бывшего в ходу в те годы.

Она замечает это сходство в гладкой, идеально натянутой серовато-розовой коже лиц, в блестящих ночным небом глазах, в бодрых ухмылках. Одеты они так же, даже если кажется, что на двойниках одежда держится еле-еле, будто бы приклеенная. Тогда дрожащей рукой Инна перебирает блокноты, косметички, кошельки и карточки, сцепившиеся в ее сумке. Наконец, находит серьги со слонами, надевает их. Снова приближается к двойникам, на тех, что пострижены покороче, она замечает серьги с медведями — те, что она носила всего 2 дня назад. Значит, это она, а то — они. Двойники бегают вокруг Инны, словно пластмассовые животные на карусели. Кружится голова, Инна чувствует сильный голод, ищет стену, на которую можно было бы опереться, и снова понимает, что Андрей исчез — только что, но, возможно, уже навсегда...

Иванова

Кряка не может встать. Никто из участвующих в бойне — ни Танатов, ни мальчишки, ни десяток клонов — не замечают ни ее саму, ни издаваемых ей слабых возгласов. Она пытается, но не может встать. Она не может включиться в действие, вырвать из калейдоскопа насилия своего ребенка, защитить его, спасти. Не может. И тут Кряка обращает внимание, что одна из толпы одинаковых девушек отличается особенной серостью и нервозностью поведения. Она вошла в комнату позже всех, и то копошится в сумке, то хватается за уши, в то время как остальные Инны безучастно бродят вокруг кентавров и друг друга. Среди этого невнятного месива биоорганических материалов Кряка видит настоящую жизнь, хоть и совсем жалкую, едва ли достойную быть.

— Инна, Инна! — зовет мадам пропадающем в шуме и криках голосом. К ней оборачиваются каждый из клонов и настоящая Инна. А насколько настояща «настоящая» Инна? Копии и вероятный оригинал начинают переглядываться между собой, даже Инна, исполняющая роль кобылы, поворачивается в сторону Кряки. В этот момент Шалий наносит сокрушительный удар по голове Верлона. Верлон летит вниз, падает на пол, скулит как щенок.

— Ааахаха! Танатов! Взять его! — победоносно раздается приказ Шалия. Капитан как верный пес бросается на ребенка, на его тонких запястьях щелкают наручники. Орган правопорядка выволакивает Верлона, как тряпку, из комнаты, а Шалий, не обращая никакого внимания на мать, выскакивает следом за ними.

Инны смотрят на Кряку.

Климов

В ходе операции «антиМошин» психотерапевта задерживают в аэропорту. В его анусе обнаруживают грязное нижнее белье изнасилованной и застреленной женщины, его пациентки, зараженной нематодами.

В центральной прессе выходят репортажи о бесчеловечных экспериментах Андрея Мошина. Психотерапевт получает должность в копенгагенском университете перверсивных проблем постчеловека и открытое политическое убежище на случай, если ему удастся вырваться из застенков империи зла.

Империи капитана Танатова.

Мошин помещен в подвал Лубянской площади. Там же проходит его дознание, следствие и судебный процесс. Бесчеловечному психотерапевту грозит двойное пожизненное заключение с отбыванием наказания на орбите Земли. Налоговый инспектор доказывает финансовую нечистоплотность Мошина, поэтому его лишают пенсии.

Прямо в зале суда под Лубянской площадью психотерапевта засовывают в прозрачный резервуар, напоминающий искусственный фаллос и выводят на орбиту. Зрелище транслируют все центральные каналы России и Новороссии.

На Мошине свадебное платье с логотипами известных производителей машинного масла и гигиенических прокладок.

— Это вы убили Джона Кеннеди? Владислава Листьева? Бориса Немцова? — репортеры задают пожизненному астронавту последние вопросы.

Мошин дезориентирован. Он не успевает ничего ответить и уносится в небо.

Ветераны НКВД и ВОВ вытягиваются по стойке смирно и заворожено наблюдают за следом от капсулы. Новый министр внутренних дел майор Мошин поздравляет россиян с праздником весны и труда.

Смолин

Мошин огибает угол больницы. Выходит на задний двор. Не взглянув на окно своего кабинета, он находит дыру в заборе. Врач разглядывал ее каждый день, каждую свободную минуту между приемами. Теперь он выбирается через нее на улицу, где никогда не был.

На улице лужи. В них отражают окна. В окнах отражаются облака. Облака похожи на пятна Роршаха. На фотонегатив психологического теста. Мошин вспоминает, как один из первых пациентов прислал ему после сеанса письмо.

«Я соврал вам, когда сказал, что кляксы Роршаха похожи на тень от старого зеленого дуба на моей даче. Я сам пытался заставить себя в это поверить. Но, на самом деле, я думал, что они похожи на труп ребенка, которого переехал грузовик. Труп моего друга, которого пытались соскрести с асфальта его родители, пока я подглядывал за ними с этого самого дуба. Я видел, как на труп садились мухи, и не хотели улетать — они прятались в нем, от людей и от солнца. Но даже это воспоминание — лишь попытка избежать правды. А правда в том, что это просто изображение бессмысленной и пустой черноты. Реальна только пустота и одиночество. Остальное — кляксы мозгоправов».

Мошин сворачивает с одного переулка на другой в поисках выхода к шоссе. Навстречу ему попадаются только дети. Ему кажется, что это не дети, а какой-то ширпотреб из супермаркета, китайская штамповка. Все они в одинаковой одежде, с одинаковыми голосами и прическами. На их гладких лицах нет ни шрамов, ни морщин — дети похожи на заготовки человека, на болванки.

Мошину скучно. И жарко. Жарко, как в саванне, где львы обрывают плоть зебры до самого сердца, которое все еще бьется, но болевой шок не дает пожираемой жертве почувствовать, что ее пожирают. И это тоже ужасно скучно.

Смолин

— Я от дедушки ушла, — хвастается Мошину девочка.

— И от бабушки ушла?

— Нет, бабушка умерла в прошлом году.

Мошин ловит себя на мысли, что ему хочется причинить этому незнакомому ребенку боль. Но он не знает как. Она кажется неуязвимой. Как и все его пациенты в последнее время. Он думает об эпидемии анестезии, охватившей общество. Все пытаются любыми средствами избежать самой малой боли. Как говорил Мошину его немецкий учитель: «По мере того, как увеличилась специально вызванная нечувствительность к боли, в равной степени уменьшилась способность испытывать простые радости и удовольствия жизни. Нужны все более сильные стимулы, чтобы люди в анестезированном обществе почувствовали себя живыми».

Мошин толкает девочку. Она падает. А врач чувствует себя практически святым. Он вспоминает мысль о том, что повышенный порог физиологически опосреднованного переживания не позволяет членам медикализированного общества заметить, что способность страдать — и есть симптом здоровья.

Мошин пытался спасти своим пациентам жизнь, вернув им страдания. Он мечтал спасти хотя бы детей, обнажив перед ними реальное во всем его ужасе, чтобы они чувствовали каждый миг своей жизни. Но ничего не получилось. Мошин готов признать свое поражение. Сегодня в своем кабинете он увидел, что истребление боли превратило людей в бесчувственных зрителей собственного разложения.

Девочка плачет. Мошин склоняется над ней, проводит пальцем по ее щеке, и улыбается. Мошина бьет какой-то мужик. Он орет и брызжет на врача слюной. Мошин чувствует, как органы внутри деформируются, получают серьезные повреждения, рвутся… волны крови заполняют пустые полости. Мошин чувствует, как его заполняет счастье. Наконец, он спокоен.

Климов

Шалий остается один. Все его враги повержены, мертвы или неприлично размножены.

Впервые в жизни Шалий задумывается о будущем. Чем он теперь займется в отсутствии Мошина и Кряки? Без Верлона и Ланы?

Может быть, Шалию удастся как-то заработать на Иннах? К черту школу! Он станет пастухом стада клонов. У Шалия еще осталось немного грязного белья Ланы, которым он будет кормить Инн и по одной приносить в жертву улетевшему к космос Мошину.

Возможно, поднимающийся с Земли прах клонов чуть изменит траекторию вращения, позволив Мошину выбраться из вечного геометрического заточения.

Как было бы прекрасно, мечтает подросток, если бы бесчеловечный экспериментатор не болтался вокруг Земли, а отправился прямиком на Солнце.

Шалий блаженно закрывает глаза. Его губы кривятся в усмешке.

Еще многое можно сделать, думает он. Очень многое.

Публикация подготовлена Аркадием Смолиным