|
|
Чужие слова Дни теплые, вязкие, бесконечные. Они материальны как сенбернары, как какие-то гигантские мясистые сенбернары. Инна встречается с депутатом в кафе. Верхний этаж, открытая веранда. Можно курить, наслаждаться отстраненным, почти бесшумным миром московских крыш. Стерильное пространство, очищенное от автомобилей, людей, мусора. Натянуть бы крепко тросы – и перекатываться с крыши на крышу на велосипедах. Депутату лет пятьдесят. Губы едва шевелятся – выдавливает слова сквозь сомкнутые челюсти, как неумелый чревовещатель. Он говорит с ленивой протяжностью таким низким голосом, что, кажется, сейчас обязательно пошлость скажет. А он раз – и не говорит. Уютный. Депутат достает из портфеля распечатки, и на его блестящем лысом черепе пятном растекается свет из окна. Он снова говорит о премиальных, бонусах, пропусках. Но все это не важно. «Компенсация – в другом. В причастности к формированию государственной политики, идеологии, воздействии на массовое общественное сознание. Словом, в причастности к государству. Из-под твоего пера творится мир». Инна удивляется – вот человек дистиллированную хрень говорит, а она не может оторваться. А ведь ей уже 27. Ее, наверно, ничего уже не сможет удивить, кроме таких вот волнующих моментов – когда не удается сразу определить: идиот человек или не совсем. «Смотришь, все симптомы налицо. А потом вдруг проскакивает фраза, слово, усмешка – и думаешь: ну нет, что-то тут не то, притворяется, наверно. Потом идет снова ровный поток – нет, померещилось, сам за него мысли додумал, полный все-таки кретин. И вдруг опять – РАЗ! – выход в трансцендентность». Инна пишет другу в личку, пока депутат спускается к выходу. Их чат – как записная книжка: Антон почти всегда офлайн. Сложив пополам распечатки с полученными вводными, Инна набирает понравившуюся фразу депутата: «Если мы подберем правильные слова, то все утрясется. И вся проблема, что мы не знаем, как назвать те или иные социальные феномены, и из-за этого блуждаем в потемках». Ей хочется сиронизировать, но боится сфальшивить. Инна не возвращается в редакцию. Сначала она вызванивает Антона. Уже три года они готовятся эмигрировать в Ригу, все готово для открытия бизнеса, осталось собрать вещи. Но пока они снова встречаются в излюбленном баре. «Меня такие вот мерцающие идиоты иногда завораживают до умопомрачения. Слушаю его, вижу каждую эту его автоматическую попытку разводок, все эти заученные финты. Он такой жалкий, неуклюжий… но милый! Я смотрю на него – и думаю о том, что люди напоминают потемкинские деревни: чем больше они скрывают, тем яснее видно, что скрывать, в общем-то, нечего». Инна всю жизнь работает в государственном информагентстве, и потому государственников на дух не переносит: каждого по отдельности и, в целом, как явление. Издевки над ними – основная тема ее блога. Эта идиосинкразия не мешает ей зарабатывать на их внутренних разборках. На упреки в конформизме она отвечает: «Ну, вот такое я говно... Давайте лучше выпьем». За обедом Инна с Антоном обсуждают, как гнетет иллюзия, что все люди вокруг тебя – не говно. Какие глупости готов сделать, чтобы ее поддерживать. «Вот откроешь наш сайт. Смотришь, ровным плотным потоком оно, родимое. Только успокаиваешься, как вдруг натыкаешься на человеческую руку. А потом понимаешь – нет, померещилось. Выбрасываешь туда сам какой-нибудь слив из АП – и такое облегчение, будто нырнул в эту прорубь с головой». Антон поддакивает, что это очень важное и нужное чувство – понимать, что ты ничем не лучше других, местами даже хуже. «Только так можно хоть что-то исправить». Остается только дождаться, когда абсолютно всех примет этот поток. И вот тогда все начнет вскрываться. Инна делает пересадку на станции «Киевская». В час пик мужику удается спать на лавочке. Небритый брюнет в дорогом пиджаке. К груди он прижимает зажатую в кулаке пачку сигарет. Страшная картинка выглядывает из-под пальцев, но склоняться над спящим Инна стесняется. По дороге на курсы французского она гадает, что на пачке могло быть написано: «одиночество», «богооставленность», «экзистенциальное отчаяние»... Инна вспоминает запись передачи Капицы, которую смотрела вчера. Он говорил, скорость сжатия времени достигла предела – уже непонятно, что существует, а что нет. Инна ощущает: достаточно сейчас закрыть глаза – и этот мир исчезнет, а когда откроет, появится уже совсем другая картинка. Захочет – эти кавказцы растворятся, захочет – это будет не Москва, захочет – не будет ничего. В аудитории духота. Наглухо закрытые окна, кондиционер перегорел. Инна подбирает слова, чтобы возмутиться. Но она снова не делает этого – не может представить, что будет дальше: как ей жить, если сложившиеся отношения с преподавателем и согруппниками изменятся. Французская речь клонит в сон. Инна вспоминает, что все великие гипнотизеры были французами: Мессмер, Шарко, Деррида… Забрала ребенка из школы. Обратно решили добираться на трамвае. Когда трамвай въезжает в осенний парк и ветки царапают по стеклам, у Инны захватывает дух. Поэтому она и повторяет этот крюк каждый вечер. Инна думает о том, что ей почти удалось полюбить Россию. Можно уже и не уезжать. В этом ей помогли лекции про Райха, Гласса – всех этих ребят. Она полюбила минимализм. А потом – Россию. Это ведь одно и то же. Композиторы отнимают у слушателя память, ведь эту музыку не с чем сопоставить, и ожидание – в ней ничего не происходит, она просто длится себе и длится. Как Россия. И вот когда Инна поняла, что развития нет и не будет, ей кажется, она начала думать совсем иначе. Точнее – не думать, а просто быть. Мелкий дождь. Под фонарями кажется, будто по свитеру сына распылена алмазная крошка. Вода капает с кончика носа и ресниц Иры. Вода проникла даже в карман куртки, куда она неосмотрительно положила сигареты. Инна чувствует, как они распадаются в темноте сырой ткани – ее пальцы приканчивают их одну за другой. *** В отделе снова заменили половину редакторов. До обеда Инна пытается наладить контакт с новыми подчиненными. Это какие-то люди, скачанные из сети битыми файлами. Они говорят так, что сквозь звук их голосов просвечиваются графические паразиты. Одна расставляет между фразами невидимые смайлики – по нескольку подряд и без двоеточий. Другой разговаривает транслитом. Инна задумывается – а сколько она сама ставит пробелов между словами? Главное, не сорваться на капслок. Инну просят пройти в службу безопасности. Спрашивают, почему она подписывается вымышленными именами. Мало того, что в соцсетях, так еще и в новостях. Инна не может не знать про новый закон. Аргумент про пять лет, на протяжении которых она привыкла распределять задания по разным именам, не работает. Инне говорят, что она арестована. Ей грозит двадцать лет. На сбор вещей дают три дня. Бежать не советуют – прятаться уже некуда, а сын отправится в детский дом, ведь ее родителей выселят из квартиры. Ире повезло, никаких 20 лет колонии. Только переселение в моногород, и семь лет трудовой терапии. Зато вместе с семьей. В столовой на столике остались четыре стеклянных стакана после чая. Таджики, которые громко ругались и подводили баланс на картонке от чулок, ушли. До туалета нужно идти мимо кухни по полуцилиндру коридора. В дальнем конце поет уборщица. Таким противным голосом, что коридор кажется бесконечным. Звуки песни отражаются белой потрескавшейся плиткой. Кажется, что это вытянутый внутренний орган, ороговевшая трахея. Вокруг голое поле, разделенное по диагонали ЛЭП. Дальше начинаются фабрики с рельсовыми путями, от которых рыжеет пожухлая трава. Фоном бледно-голубое, почти серое небо – мутное, как глаза алкаша. Ночью на небо накатывают сиреневые тучи, и тогда кто-то в семье меняется в лице. Припадочный пытается придушить всех, до кого дотянутся руки. Его стараются не покалечить, просто отталкивают. Две ночи подряд Инна отбрыкивалась от сына. Сегодня с ума сходит мать. Инна прячется на кухне, фонари за окном погасли. Створка окна не закрывается, она отваливается и остается в руках. Снаружи на Инну ползут сгустки темноты. Вернулась в комнату, и тут Инну настиг страх: она поняла, что находится во сне, который видела уже бесчисленное количество раз. И никогда не перестанет видеть его. Инна ясно ощутила, что все проиграно, все кончено, что больше ничего нет, этот сон – единственная реальность, в которой она всегда будет видеть вязкие облака на сером небе. Ощутила это трезвым, патологически спокойным умом. Инна почувствовала, как ее выкидывает из сна. Она понимает, что сейчас ей будет стыдно. Она проснется лицом на рабочем столе, в окружении новых коллег. Наверняка, она еще и кричала во сне. Заказ депутата все еще не выполнен. «Ну и черт с ним». Все неважно – это такое приятное, опьяняющее ощущение стыда. Самоуничижение как спасение. Но нет, Инна не просыпается. Она в однокомнатной квартире, за стеной громко матерятся пьяные соседи. За окном гудит ЛЭП. Двери на этажах и в подъезде выкрашены в более темный, нежели стены, зеленый цвет. Возможно, это налет от натыкающихся на них тел. Во дворе, в лужице мочи отражаются огни, горящие на перекрестке. Три фонаря освещают скамейки, стройку, туалет между общежитий. В фабричном цеху холоднее, чем на улице. По цементному полу уборной течет струйка воды, как ручей. Мох по углам потихоньку впитывает воду и свет. Инна думает: надо же, я ведь всегда знала, что так и будет. Вся юность, весь этот уют мелких забот, поездки и мечты о переменах, смешанные со страхом, желанием, чтобы все осталось как прежде – что все это ненадолго. Это был даже не сон, а какой-то горячечный бред. И ничего, кроме этого барака, на самом деле, нет, и не было. Инна думает, что она всегда боялась – стоит только подпрыгнуть, как тонкая пленка цивилизации треснет и провалится в Страну чудес, где все тебе хамят не потому, что они гусеницы и королевы карточной колоды, а потому что они хамы. Но, оказалось, достаточно просто лежать без движения на этой тонкой пленке льда, чтобы она растаяла и исчезла без следа. |
