|
|
О Жане Жене У Жене непристойность сочетается с благородством, низменное – с возвышенным. Этот сирота, жизнь которого прошла в исправительных домах, тюрьмах и трущобах, который был рожден от неизвестного отца и в раннем детстве брошен матерью в приюте, стал одним из самых великих мистиков двадцатого века. Лик Жене вечно молод и подобен лику ангела, отмеченному печатью звериной жестокости. Вот как описывает ангелов Сведенборг :"В небесах чета ангелов – но это не союз двух ангелов, а как бы один ангел". "Поведение ангелов в небесах зависит лишь от их взаимоотношений". "Лик ангела всегда обращен к востоку". Это действительно так. У Жене происходит партеногенез. Постоянно общаясь с природой, он осуществляет свои деяния во имя святой троицы: воровства, гомосексуальности и предательства. Его лик всегда обращен к свету. Удивительно, что он, будучи поставлен в наихудшие условия, достигает наиболее возвышенной формы выражения. Японский автобиографический роман даже в описаниях крайнего унижения подчеркивает человеческое достоинство, особенно часто это встречается у традиционалистов, положивших начало романтизму ХIХ века. Но настоящая мощь культуры проявляется в способности проникновения в те области, выразить которые считалось невозможным. Любая зрелая культура порождает безжизненные призраки разума. Но она же вскармливает диких зверей. Современная Европа дала нам двух таких тварей : одна – это Нижинский, выражение дикости через дикость, другая – это Жене, выражение зла через зло. Сартр был прав, когда говорил, что Жене не просто пишет о зле, но как бы воплощает это зло. Жене не получил никакого образования, и в то же время каким-то непостижимым образом в "Дневнике вора" мы наталкиваемся на отзвуки европейского плутовского романа, языческое восприятие природы в духе "Апокалипсиса" Лоуренса, французскую моралистическую традицию, вспоминаем нигилистов и бунтарей, о которых пишет Камю в своем "Метафизическом бунте", а также тень Паскаля и тень Бодлера. Тюрьма, в которой отбывал свое заключение Жене, не была местом, где собрались невинные страдальцы за правду. Подобно тому как человек, испытывающий тягу к музыке, становится музыкантом, Жене испытывал тягу к тюрьме и стал заключенным. Некоторые, быть может, найдут Жене излишне герметичным. Его словарь достаточно темен. В свое время Бальзак продемонстрировал обширные познания воровского жаргона, но, используя его как материал для четвертой главы "Блеска и нищеты куртизанок", он искусно исказил его и сделал из него то, что условно можно назвать объективным жаргоном. Жене был первым, кто написал роман, используя субъективный жаргон. Отверженность и опыт падения Жене были в какой-то степени первыми опытами такого рода, которым трудно найти какой-нибудь известный аналог. Не потому ли он и отказался от общепринятого словаря и использовал словарь, каким пользовался в своей жизни, достигнув таким образом поразительной художественной выразительности. Жене был одержим постоянным желанием возвеличить человеческое падение, которое ему довелось пережить на собственном опыте. В своем стремлении использовать возможности, которые ему предоставляет занятие искусством слова, Жене является скорее поэтом, чем прозаиком. Он даже в жалком бумажном кружеве, вырезанном грубыми руками заключенных, разглядел яркое выражение унижения, которое обычно стараются не замечать, и именно эта крайняя степень унижения людей и вызвала в нем желание возвысить их. Арман, этот мощный гигант, сам физический облик которого "ассоциируется с каторгой и который казался мне самым ярким ее представителем", не может спокойно вспоминать времена, когда он своими неловкими руками тоже делал это бумажное кружево. "Только полный идиот может считать, что он способен научиться делать все". Когда Жене в арестантском доме увидел, как заключенный сочиняет нежные и наивные стихи о любви, восхищавшие других заключенных, у него впервые пробудилось желание воспеть их самих. Именно тогда он и написал "Приговоренного к смерти". Однако другие заключенные не поняли поэму и подвергли ее яростным нападкам. Но как бы это ни расценивалось – как неожиданность или закономерность, – в конечном счете это, вероятно, и то и другое вместе. Естественно, что стихи, написанные с такой страстью, к тому же на жаргоне , непонятны обывателю. Но откуда это непонимание со стороны самих заключенных? Тогда-то Жене и очутился в одиночестве, столь мало похожем на привычное "одиночество художника". Но что вообще означает акт творческого самовыражения для человека, попавшего в эту вполне определенную ситуацию? Продиктован ли он стремлением вырваться из этой среды? Или же, наоборот, стремлением как можно глубже погрузиться в нее? Жене так определяет поэзию:"Слово "вор" обозначает того, чьим основным занятием является воровство. Оно определяет его, отметая при этом – в момент, когда его так называют,– все, что не является вором. Оно как бы упрощает его. Поэзия и заключается в предельно ясном осознании себя вором. Когда осознание любого другого качества становится до такой же степени определяющим для вас, тогда оно тоже становится поэзией". Вслед за Бодлером в ХХ веке Мальро стремился представить в своих романах такой тип человека, который одновременно действует и самовыражается, которого судят и который сам в то же время является судьей, который, будучи приговорен к смерти, сам приводит приговор в исполнение. Именно в этом и заключается одна из самых сложных задач, стоящих перед современным писателем. Вот как Жене описывает свои чувства, которые он испытывал, когда шел рядом с тремя своими товарищами: "Я был их размышляющим сознанием". Выражение хотя и ироничное, но очень тонкое. Творческий вклад Жене, начиная с его непонятых литературных дебютов, с "Приговоренного к смерти " до сегодняшнего дня, когда он повсеместно признан, и заключается в том, что он всегда стремился к преодолению "искусства искусством", не теряя при этом свойственного ему эротизма. Он как бы демонстрирует, что после того, как ему покоряется возвышенное, ему остается достичь лишь святости. Святость, по мнению Жене, это такое единение с Богом, когда тот, кто судит, и тот, кто судим, едины, хотя человеческое "я" и противится такому единению. Что касается Жене, то это ему удалось – он стал Святым Жене. Чего никак не скажешь о его произведениях. Когда Бодлер видел себя в роли приговоренного к смерти и палача одновременно, он как бы предчувствовал этот ад релятивизма, в который теперь погрузилось творчество. Он предчувствовал эту парадоксальную эпоху, когда творческое самовыражение становится равносильно самоубийству. Гомосексуальность Жене символична. Описанные им в "Дневнике вора" влечения как бы колеблются между духовным и физическим. Эти влечения свойственны всем, они являются чем-то вроде общего, не зависящего от пола притяжения. В "Свадьбе ангелов" Сведенборга союз осуществляется в одном теле. Соединение Жене со своими возлюбленными отчасти напоминает эту свадьбу ангелов, физические черты Стилитано[1] в действительности являются лишь плодом его воображения, и на самом деле никакого Стилитано не существует. Здесь физическое порождается духовным, случайно конкретизируясь в форме эротического желания, что приводит к двойному эффекту : с одной стороны, слияние с видением, с другой – воплощение этих видений, которые никогда не сталкиваются друг с другом и являют собой некий незыблемый метафизический союз. Без этого союза мир лишается своей основы. В конце романа Жене описывает любовь, связывающую вора и офицера полиции. И нигде еще не была показана лучше зыбкость ценностей существующего общества, чем в этой истории Кармен между двумя мужчинами. Жене от первого лица обращается к своему любовнику-полицейскому: "Если бы тебе приказали арестовать меня, ты бы это сделал?" – спросил я у Бернара. Он думал не больше десяти секунд. И, сдвинув брови, ответил: "Я бы устроил так, чтобы не делать этого самому, я бы попросил приятеля". Но я не почувствовал к нему отвращения, подобная низость только усилила мою любовь". В этой сцене раскрывается самая сущность духовной ситуации, в которой мы все теперь находимся, этой ситуацией и определяется стремление человека к самовыражению, о котором в "Дневнике вора" Жене говорит, что оно является "следствием осознания своей абсолютной никчемности". Почему Жене удается так точно показать самую сущность этого ада относительности всего и вся в современном мире? Его творческий метод подчиняется логике эротизма. Отношения между полицейским и вором достаточно иррациональны, но в данном случае Жене почти полностью отождествляет себя с преступником, и его эротическое влечение до такой степени непостижимо для разума, что исключает саму возможность какого-либо предательства со стороны другого. Подобная непостижимость и невозможность предательства являются необходимыми условиями существования самого эротизма. Его олицетворяет гроздь винограда Стилитано. То, как Жене рационально выстраивает фабулу своих книг, напоминает писателей XVIII века. Первой неожиданностью в этой выверенной с математической точностью вселенной является момент, когда очарование Стилитано рассеивается, однако именно это открытие Жене рассматривает как пробуждение разума. "Мне кажется, что, отрешенно рассматривая забытую на железной проволоке прищепку для белья, я вдруг вновь пережил мгновения полного пробуждения своего сознания. Красота и необычность этого маленького заурядного предмета явились мне, но я остался спокоен". Метаморфоза, происшедшая со Стилитано, сроди созерцанию прищепки для белья: "Когда позже, не забывая о потрясении, которое произвел во мне прекрасный юноша, я буду с той же отрешенностью и спокойствием рассматривать его, я сумею до конца познать свою любовь и, основываясь на этом знании, построить свои отношения с миром: тогда и пробудится мой разум". Гармоничное сочетание любви и ясности сознания возможно лишь в искусстве. Поэтому последовательный материализм Жене невольно становится своеобразной мистикой. Его описания природы (абсолютно не похожие на те, что можно найти у Пруста) соперничают с лучшими достижениями литературы ХХ века: солнце, поднимающееся из-за скал плотины в Кадисе, единорог, пасущийся в огромных пшеничных полях где-то на границе Чехословакии и Польши,– эти живописные полотна Жене возвращают нам первозданную языческую красоту мира. Жене повсюду оставляет свои творения: обнаженные статуи любимых юношей, город, состоящий лишь из моря, скал, лесов, пшеничных полей и нагромождения камней, город, увиденный, в соответствии с особенностью восприятия Жене, снизу, с уровня земли. Метаморфоза осуществляется беспрестанно, подобно тому, как из крови раненных молодых солдат со временем прорастают вишневые кусты. Физическое существование человека является частью божественной природы. Наше время чуждается напыщенности. Между тем Жене возрождает патетический стиль в его первозданном виде: пафос и возвышенные чувства принимают у него форму всепоглощающей страсти, столь занимавшей в свое время Бальзака и Стендаля. И так же, как у Аристотеля, у Жене пафос неизменно противопоставляется этосу. Для Жене нарушение морали, опасность которого существует для нового человека, является не преступлением, а "подвигом". Он сам как бы является олицетворением абсолютной аморальности. Сначала, когда после исправительного дома его отдали в крестьянскую семью на юге Франции, он тоже был добрым, нежным мальчиком, преисполненным религиозных чувств. Но потом, погрязший в пороках и познавший грубые радости воровской жизни, он научился строгой и чистой скорби. Печатью этой скорбной радости отмечено и его творчество. В античном театре героями трагедии могли быть лишь легендарные личности, обычные люди допускались только в комедию. И потом в течение длительного времени героями трагедий были только люди знатного происхождения. Это продолжалось до тех пор, пока Бальзак впервые в своем романе не наделяет заключенного Вотрэна, отличающегося ото всех умом и физической силой, способностью к страсти, на которую были способны только трагические герои. В произведениях Жене эта страсть отсутствует, но он наделяет трагическими чертами людей, находящихся на самом дне современного общества. Это так не похоже на описанный Прустом буржуазный фарс. Напротив, он сделал все, что мог, чтобы герои "Дневника вора" воспринимались всерьез. В чем источник этой патетической силы, как бы освещенной изнутри неким таинственным лучом? Является ли она результатом только необычного окружения персонажей? Конечно, нет недостатка и в эффектных приемах, создающих общий необычный фон происходящего, вроде "доходящей до безумия грусти тела", солидарности воров, крадущих цветы с кладбища для венка своему умершему товарищу, или красных гвоздик, которые молодой человек втыкает во все отверстия своего тела и даже в белье, что сушится на натянутой в камере веревке, и которые заставляют нас сильнее почувствовать нежность сердец и тел двух юношей, сидящих в этой камере. Но патетика служит не только целям украшения. Она как бы объединяет собой всех персонажей. Все персонажи облачаются в эту броню, как в рыцарские доспехи. Все они обладают могучим физическим сложением и "проникнуты духом имморализма". Хотя у самого Жене и нет негативной мотивации, юноши, которых он любит, все являются ниспровергателями. Их патетика связана с физической энергией, направленной на отрицание. Но все эти акты отрицания, кражи, предательства, убийства в данном случае заключены в плоть, которую это отрицание истощает. Сущность патетики и определяется противоречием между глобальной энергией этого отрицания и ограниченностью физических возможностей человека. Жене уважает взрывную физическую энергию, но, в конечном счете, главное, что он в ней любит, – это ее слабость. Действительно, все физическое является у него как бы метафорой униженности человека в современном мире, и, таким образом, – в соответствии с его главной художественной задачей – человеческое тело нуждается в оправдании и возвышении. Благовоспитанные читатели будут, вероятно, слегка шокированы восхищением Жене, когда он пишет о нацизме: "Одним лишь немцам во времена Гитлера удалось совместить Полицию и Преступление. Этот глобальный синтез противоположностей оказался наделен каким-то пугающим магнетизмом, который еще долго будет преследовать нас". Жене волнует не воля нацизма к господству, а знаменитый "трагизм" немецкого духа, проявившийся, случайно или закономерно, в кризисе политической системы. Что касается меня, то я думаю, что нацизм по природе своей является реализацией или неосторожной политизацией нигилистической концепции, он стал результатом религии обожествления плоти, немощь и упадок которой теперь очевидны. Ничто так не напоминает физическое разрушение молодости в расцвете ее сил, как крушение нацизма. Причем разрушение молодости не имеет ничего общего с крушением идеи. Эстетика нацизма таит в себе огромную опасность. Гомосексуалист Даниэль (Сартр "Дороги свободы"), бродя в одиночестве по улицам Парижа, оккупированного нацистами, бормочет :"Красота, мой рок". Сартр заставляет Даниэля принять нацизм, зло и насилие. Это подсказывает ему чутье писателя. Я еще не коснулся особенностей зрительного восприятия Жене. Одежда заключенного – в розовую и белую полоску, отчего цветы неизменно ассоциируются с каторжниками. Это восходит к временам, когда цветок лилии был символом унижения. Но однажды лилия будет оправдана. Оправдание нравственного падения. Это падение "должно стать не менее привлекательным, чем утонченная развращенность аристократического общества". Маленькое лирическое чудо: темно-синяя татуировка напоминает первую звезду в небе. Причудливый дворец, хрупкий архитектурный ансамбль. Соотнесение физического совершенства и великолепия всех красок мира. Алмаз. Пурпурные одежды. Кровь. Сперма. Цветы. Стяг из золоченой парчи. Глаза. Ногти. Корона. Ожерелье. Оружие. Слезы. Осень. Ветер. Иллюзии. Голубая форма моряка. Дождь. Культ. Литургия. Медиум. Молитва. Монархия. Магия. Все это составляет вселенную Жене. Ничто так не передает красоту обрамленного кровью гноя, застывшего в ранах прокаженного, как выражение, столь часто употребляемое Жене: "великолепие унижения". Известность пришла к Жене в то время, когда он был еще в заключении. Его выпустили на свободу благодаря усилиям его друзей. Инициатором освобождения, пославшим прошение президенту Республики, был Жан Кокто, этот болезненный и вечно неудовлетворенный Вотрэн. |
