Нелегальная гостиница для животных Вступление научного редактора После эмиграции Нике Дубровой пришлось несладко. От нее отвернулись все московские друзья, новых же, так называемых парижан, завести не удалось. Бывший возлюбленный свел писательницу к объекту вульгарного психологизма: «Ника стала совсем унылая и скучная. Но, понося фантазмическую родину, она на самом деле поносит измучившего ее любовника и плачет по молодости, в которой 27-й день рожденья поставил точку. Это не политическое "прозрение", а чистейшая биология: гормональный взрыв организма, осознавшего, что ему пора включать программу увядания, сворачивания лишних функций, начинать распад, а ни одну из своих генетических задач он не выполнил и очевидно шансов уже не получит». Известный российский драматург отозвался о рассказе бывшей воспитанницы и того хуже: «Рискну утверждать, что ничего подобного по дикости, оголтелости и откровенному безумию, перемешанному с дурным вкусом, тяжелым псевдонародным языком и полной художественной бездарностью, в русской литературе не существует». Главный редактор альманаха «Le de'vastateur» представил Дуброву как иллюстрацию монографии Николая Трубецкого «Европа и Человечество». Жалкий иммигрант, жертва господства нового культурного пространства, к которому, по всей видимости, так и не удастся приспособиться. Не станем останавливаться на многочисленных претензиях в адрес бывшей соотечественницы. Заметим лишь, что полностью их разделяем, однако не хотим критиковать одного из старейших корреспондентов журнала и публикуем новый рассказ Ники убровой в первозданном, авторском варианте. Ее причудливое и одновременно незатейливое возвращение к родине. Злодеем я не была, даже тогда, когда покидала страну своего детства. Я не была тем предателем, за которого меня выдавали оставшиеся в окружении бетонных кубов жители и интеллектуальные голоса родины. Тебе не хотелось бы вернуться домой, спрашивал меня заезжий барсук, когда мы усаживались за выкупленным как-то у 3-го поколения эмигрантов самоваром. У меня нет там никакого дома, огрызалась я, – а как же красный паспорт, не соглашалось полосатое животное. Сколько лет ты уже не была на родине, слышался голос следующего гостя, опасного лесного животного, как ни в чем не бывало прибывшего в мою нелегальную гостиницу. Развалившись на узкой кровати, зверь поглаживал свой взъерошенный мех, втягивал через трубочку чай, смеялся, поскабливая когтями мою пластиковую карточку Временного Вида на Жительства в свободной стране. Ровно со дня отъезда, уточняла я, уже вот как 5 лет, – пошел 6-й, скалился зверь, подливая в мой бокал праздничный алкоголь. Если бы передо мной ни сидело меховое животное с когтями на кончиках лап, я бы объяснила ему, что выросла в тоталитарной стране, где каждая новая мысль считалась государственной изменой, потому что сама эта государственность состояла из бессмысленного набора древних обычаев. Они настолько изжили себя, что следовать им уже было нельзя по практическим соображениям жизни, но и ослушаться никак не получалось — жить в обычной мировой жизни, принятой в наши дни во многих странах на разных континентах — это-то и приравнивалось к измене. Обычаи, о которых в современных странах читали в учебниках по преистории, считались культурными особенностями моего народа. Воровство в угоду собственному семейному клану и в обход мирового закона было чем-то вроде подростковой спортивной забавы — съехать с горы на велосипеде и не врезаться в раставленные на лесном склоне деревья — есть, чем похвастаться. Самки животных, разодетые в меха, сшитые из сотен полуживых, еще пищащих пушных зверей, с золоченными дисками в ушах и на запястьях, они неистово соблазняли самцов — те же, разъяренные за рабочий день, мечтали о мягкой шерстке, о горячем дыхании безмолвного женского пола. Совестно признаваться, что ты прибыл из дикой страны, населенной животными, движимыми инстинктами, а не культурой — и я вынуждена была врать, наспех выдумывая страну своего рождения, пока изможденный туристический зверь втаскивал свой чемодан по винтовой лестнице. Нелюбовь вообще неудобное чувство — эта жизнь разве не кажется тебе чудесной, спрашивает меня ёж, выворачивающий мелодично сопящую ежиху животом кверху. Я не испытывала бы этой нелюбви, если бы мое сознание, вообщем-то сильное, даже стальное, не запечатывали бы насильно в бетон. Никак не было возможности ждать несколько десятков лет, пока бетон наконец начнет давать трещины, объясняю я влюбленным ежам, прибывшим в наш романтический город. Да и сталь бы проржавела, столкнувшись с водой и воздухом, добавляю я, разворачивая схемы по реставрации зданий конструктивизма перед ощетиневшимися от недоумения гостями. Теперь я живу лучше, а именно как на стройке банального средневекового собора, уточняю я, пока туристы путаются в своих иголках. У меня всегда вызывали преклонение те города, которые мечтали построить самые высокие соборы — прослышали, что на такой-то земле выстроили то-то, и давай собирать городской совет, выписывать северного архитектора, чтобы соорудить еще выше, признаюсь я свернутым в клубки гостям. И иногда это стремление становилось вертикальной мышеловкой — до нас дошли соборы, с наполовину обрушившимся нефом, базилики с невероятной толщины стенами, церкви с заложенными стрельчатыми окнами — здания, демонстрирующие собой опасность любого целеустремления. Можно сказать, что мои невыехавшие сограждане отлично поняли мышеловку, в которую мог влезть всякий средневековый архитектор — чтобы не построить слишком высоко, они не строили вообще. Страна превратилась во влажную лесную био-зону, населенную разными видами рептилий, насекомых и длинноногих птиц, беседующих об успехах более ловких королевств. В холодном туманном воздухе, в утренней мороси, вечерних болотных испарениях, перекатами и ауканиями раздавалось о заговорах, предателях, обманщиках, подлецах — не утонувшие в зыбкой почве обитатели полагали, что 1-ственным верным решением будет обнести ограждением границы, чтобы защититься от иноземной нечисти. Никакая другая страна не живет, прыгая в белесом воздухе по поросшим диковинными растениями островкам, так что чему они могут нас научить, вскрикивал Министр Культуры, и многомиллионные морды урчали и стучали клювами в знак согласия. Именно из этого места, где между деревьев проскакивали животные на тонких и цепких лапах, я и уехала, прихватив с собой ту удивительную неточность будущего и даже настоящего, которая в лесном заповеднике считалась нормой. Наблюдая за некоторыми своими оперёнными туристами, которые имели по глазу с каждой стороны головы, я завидовала их возможности смотреть одновременно и влево, и вправо. Мне все казалось, что я могу не заметить выпрыгивающей из-за угла машины, перестраивающего с пути скоростного поезда, карманика, орудующего в фестивальной толпе, шпиона, пришедшего на собеседование на должность кассира. Иные дни вся моя жизнь вытекала на защиту той хрупчайшей уверенности, которую мне, эмигранту, удалось соорудить из случайно встреченных поклонников Лесной страны — пока они собирали документы на переселение в покинутую мной местность, я учила с ними язык, ходила в театры, в гости, в игровые бары. Страна, которая так дорого обошлась мне, оставалась со мной постоянно — уезжая я рассчитывала на новую жизнь. И в чем-то она действительно стала новой: в закрытой Лесной стране, куда нельзя было пробраться, не зная особых опаснейших троп, я не смогла бы содержать нелегальную гостиницу для животных. Не всякий зверь выжил бы в удушливой мороси, тогда как в Город романтики мечтали прибыть и панда, и птица киви, и крокодил, и хоботообразная мышь, и лисица. Не все интересовались устройством тиранического государства, сложнейшей системой тюрем и наказательных лагерей, а так же давно отжившей и потому страшной идеологией древних животных. Но зато почти все находили привлекательными вычищенные исторические дворцы, поющие красотой соборы, дома модной одежды и вкусной кухни, свободу, растянутую на законодательном скелете, прибывающее по часам метро, крупнейшей величины аэропорт. Звери со всех континентов съезжались в мой Город, где я жила по документам временного пользования и содержала нелегальную гостиницу, состоящую из клетки средних размеров, установленной в моей единственной комнате. Я приглашала животных, чтобы сэкономить на арендной плате. Но не только для этого, разумеется, – мне нужно было еще убедиться, что я не зря покинула страну своего рождения. Каждое знакомство с заезжим зверем должно было подтвердить правильность моего решения, как печать провинциального чиновника верно обозначает создание семьи или смерть. Мне надо было во что бы то ни стало убедиться в том, что я не ошиблась в своих подсчетах и готова вынести всякое испытание, которое могло бы вдруг, случайно, забавы ради оказаться на моем пути. Скажем, жить в окружении незнакомых животных, которые селятся в клетке посередине твоей квартиры — это ведь не каждому по зубам, а только человеку отважному, самоуверенному, знающему, чего он хочет, куда стремится. Таким я не была от рождения и надо было срочно становиться, время, оставшееся до смерти, хватало под ребра и подбрасывало вверх, к самому потолку. Разойдитесь, орала я, беспокоясь, как бы родственники и друзья не пострадали от неожиданных временно-целевых скачков, которым подвергалось мое тело. Да и мне самой нередко приходилось увертываться от огня, как деревенской девушке, скачущещей через костер на летнем празднике. Я постепенно стала догадываться, что горю именно я, что этот фитиль давно уже обмотан вокруг моего горла. И люди боялись меня. Кто же будет доверять подлецу, положившиму все на исполнение своей тайной цели. Птицы и рептилии, заваливающиеся в мой узкий коридор с чемоданами, тоже не понимали, чем я занимаюсь и почему установила в своем жилище гостеприимную клетку. Но усталость обычно брала верх над остатками животного разума, и набегавшиеся по музеям пингвины засыпали, нервно похлопывая крыльями. Любопытный кайман как-то пытался выведать у меня причину отъезда и странного сожития с незнакомыми млекопитающими, но я, как заведенная, повторяла про безработицу и растущие цены на отопление и кофе. Душевная панда как-то сама пришла к выводу, что я поступаю так из-за недостатка средств к существованию, и я, обрадованная легкой ложью, кричала, вот именно, в яблочко. Мне нравилось наблюдать за их повадками, за манерой укладываться спать на высушенную траву или оборачиваться в грязные тряпки; их утреннее лакание из плошки с водой, усыпляло меня до полуденного завтрака. Открывая дверь путешествующей лисице, я воодушевлялась мыслью о том, что никакой человек или волк не пожалует в мою кровать с требованием административно задекларированного соития, не пожелает срочного продолжения своего животного рода. Думая об отсутствии постоянного узурпатора, которого мне надлежало бы еще и любить, я наливала лисице чашку пунша, выдавала якобы чистое полотенце, умащивала ее плюшевую нору, установленную в клетке — довольный зверь отряхивался с дороги, укладывался на ночлег, засыпая рассказывал о пережитых неприятностях в аэропорту. Только с этими очеловеченными цивилизацией животными, не знающими ни буквы на языке моей новой страны, но убежденными в том, что они осматривают Город романтики, знакомятся с его жителями (иногда пытаясь переспать с ними, они освобождали оплаченную клетку раньше срока), познают местные обычаи, я могла выдавать себя за человека, выросшего в моей любимой стране. Обычно они покидали мою комнатушку с клеткой, так и не узнав, кто я такая. У меня было подложным абсолютно все — национальность, происхождение, имя, возраст, профессия, наконец, сущность. Я представлялась случайно выдуманным человеком, которого и сама хорошенько не знала — поначалу я собиралась выучить его несуществующую жизнь назубок, в деталях, но скоро поняла, что в этом нет особой нужды — звери обычно не продолжали разговор дальше 3-го вопроса. И все-таки, несмотря на удивительную несвязность наших бесед, каждое прибывшее животное отпихивало лапой или клювом то злосчастное время, когда в моей квартирке стояла двухспальная кровать с балдохином. Я не знала тогда сути семьи, и отказалась завести ее не потому, что идея многоголового сожительства представлялась мне смешной, а потому, что этого социального института не было в моем изначальном плане. Если нормальный человек отличается от безумца четкой системой ценностей, действиями, которые легко просчитать и предусмотреть; то я была нормальной настолько, что этот переизбыток нормы становился опасным для окружающих, заставлял их считаться не со мной лично, а с набором правил, которые я доставала из кармана при первом знакомстве, за чашечкой кофе. В те еще времена, задолго до открытия нелегальной гостиницы, домашнее хоботообразное животное, случайно привязавшееся ко мне в очередном путешествии, я отказалась признать за равного мне и будущего мужа только по причине наличия у него хобота вместо носа. С ним было очень приятно спать, он наваливался немалым весом, втыкал подмышки бивни и трубил колыбельную; у меня не было претензий ни к его отличной памяти, ни к интеллекту; но все-таки пока я не смогла добиться цели, мне не хотелось отвлекаться на живущего рядом зверя. Ведь как известно, семья – это 2 (и более человека), которые имеют смелость выносить друг друга. А меня больше увлекало вскрывание неслыханных мерзостей, скопившихся в знакомых, друзьях, родственниках — все эти их качества, которые они использовали как палки в колесах, едущих к моей цели — сначала отъезду из страны рождения, затем спокойном обустройстве на территории новой страны, получению следующего образования, обзаведению свежей иностранной жизнью. Сложно сказать, что именно произошло, раз моя картина жизни вдруг вздрогнула в зависимости от угла зрения, как детский календарик с рефленной поверхностью. И когда я пришла в чувство – оказалось, конечно же, поздно – домашний слон переезжал в Африку, в местный цирк. Как, ты уже собрал чемоданы, спросила я его, а разве не об этом мы говорили всю зиму, уставился он на меня, закрутив хобот улиткой. Здесь раздолье, возле дома у нас два парка, водный канал, а там что же, будешь ютиться под резиновым куполом, недопонимала я. А что мне остается, сказало насмерть обиженное животное — оказывается, я занималась своими делами, не замечала его, показывающего за просто так лучшие цирковые номера. Теперь же вокруг него крутился отвратительный индус, с невообразимой скоростью что-то объяснявший на его родном языке, и слон слушал циркача, навострив уши. Выключай звук, когда смотришь индийские сериалы, застучала я в стену ванной комнаты, но ответа не последовало – слон уже двинулся на юг. На пыльном полу лестничной клетки обозначались оставленные им огромные круги. Так и началась история нелегальной гостиницы с бесконечной вереницей приезжих зверей — на это обречен каждый, кто не может выбрать человека или животное себе по силам, так, чтобы не было ни слишком тяжело, ни слишком легко. Человек в массе своей бездарен и глуп, но эта легкость взаимоотношений с идиотом не должна играть на руку — ошибочно терпеть недоумка только потому, что его легко унизить или проучить; легкость следует сразу отмести и смотреть шире и дальше. Неразумно полагаться и на кажущееся разнообразие — и низкорослый жираф, и цивилизованная пантера, и ручной игривый медведь, и стрекоза-переросток — все они лишь представители животного мира, и при близком рассмотрении оказывается, что они одинаково едят, спят, похоже мыслят, посещают те же музеи, памятники, кафе и магазины. Поэтому, когда я открываю дверь очередному мохнатому или оперенному гостю, я прошу его вытереть лапы, поставить чемодан в угол клетки, взять в руки карты города и объявить мне программу вечера. И пока животное озадаченно вертит головой в поисках крошечной дверцы для входа в решетчатую ночлежную кабинку, я проскальзываю в ванную, откуда, словно из телефонной кабины, звоню домашнему слону — в надежде, что животное одумается, снимет трубку и поймет, что злодей не тот, кто строит невероятные планы, но тот, кто не в состоянии даже помыслить, что за соседской дверью скрывается чуточку опасная гостиница, в которой останавливаются проезжие звери с чемоданами, набитыми всякой дребеденью. |