|
|
Те, кто отданы в жены Небо Цюриха. Она смотрит в небо Цюриха и хочет увидеть птиц. Она думает о криках, которые издают лисы в период спаривания. Брачный сезон, вакхические танцы, течка, на снегу остается кровь, тень от деревьев, в свете ночника движение пальцев принимает облик медвежьей головы. Там, за окном – небо Цюриха, будто отпечатанный в одну краску типографский лист. Черная краска осенних туч. Она отворачивается. Там, на веранде лисы любят подсматривать за людьми сквозь огромные стекла. За женщиной в серых чулках, за дорогостоящей светской дамой около тридцати семи лет. Они видят, как она сидит за столом, они видят, как протирает шею, и как пальцы дергают неудобную молнию на платье, они видят ее гордо задранную шею и напряженное лицо, которые смотрит в небо, они знают, что она думает о них, думает об их спаривании. Картина спаривающихся лисиц тревожит ее, почему-то не существует ничего более грязного, чем лисьи коитусы. Возможно – медвежьи коитусы. Где-то под землей, в широких норах, размеренные движения медвежьего паха. Но эти крики не доходят до застекленной веранды, тогда как лисьи – да. Сегодня среда. Она встает из-за стола и выходит в просторный коридор, на ее ногах удобные тапочки, и она двигается бесшумно. Вот зеленые буржуазные обои, и вновь мода на железные канделябры. Ее зовут Лизавета, это ее канделябры. Лисьи крики и небо Цюриха принадлежат ей. Конечно, и всем остальным, если бы остальные – существовали. Там, внизу Георге пьет кофе. Четыре кусочка рыжего сахара и молоко, никогда сливки. Георге сосредоточенно бренчит ложкой. Наверняка, антиквариат. В его толстой аорте, толстом животе и, конечно, больших легких – все помешано на антиквариате. Его медийный образ – это подражание Борджиа, и поэтому дом – будто желудок Отца Борджиа. В Георге много утонченной распаханности, Лизавета даже думает, что Георге – похож на вспоротую вену. Он основателен, как любой невротик, плюшевый медведь Вуду, нашпигованный иглами, он – словно чья-то погибель, которая не была доведена до конца. Георге. Дочитала? Лизавета. Да, вчера. А ты? Георге. Да. Мне не нравятся швы. Они очень заметны. Лизавета. Думаю, это попытка передать дихотомию. После изнасилования часто наступает дихотомия и ангедония. Это нормально. Георге. Иногда меня пугает, с какой легкостью он движется. Это же почти ненормально. Ему ничего не стоит двигаться сквозь все это. Она знает, что Георге не нравится бояться того, с кем он спит. Вероятно, у него не очень длинный послужной список. Невротики делают романтику еще более романтичной, они изнывают десятки лет во имя своего воздержания, их мозги тщательно анализируют объекты, иногда экран загорается красным – «ТО САМОЕ!» – оно, великая цюрихская любовь, любовь к самому факту любви, к той неожиданной встрече и первому поцелую, к ошеломляющим реакциям химии. Когда Лизавета думает, что именно То Самое может толкать их на отбеливание ануса и эпиляцию яиц, ей становится странно, хотя они понимают – почему бы и нет? Глянец обслуживает нужды человечества, но как-то травмирует, когда проникает в твою собственную жизнь. Резиновые члены и анальные шарики. При всей их привлекательности, есть какая-то карикатурность в их антиантичном назначении. Георге, вероятно, тоже испытывает легкое отторжение от неэстетичных форм, но, будучи книгоиздателем, у него богатый опыт их принятия. У него бессонницы. Мигрени. Серый пиджак. У него существует нормальное человеческое детство. Его мать умерла от рака поджелудочной два года назад, Лизавета помнит, как Георге плакал и цеплялся за рукав Александра. Почему-то эти человеческие ноты в ДНК его прошлого кажутся Лизавете излишними, ее отталкивает, что в человеческих жизнях – столь человечного. Лизавета. Но тебе понравилось? Георге. Ну это гениально. Лизавета. Правда? Георге. Конечно. Лизавета. Ты очень хочешь торжествовать свою любовь. Празднование серебряной свадьбы с гением. Ты когда-нибудь думал, что ошибся? Что, если в нем нет ничего, кроме сделанного лично тобой? Нет никакого торжества над вечностью, и только твое торжество? Георге. Не думал. В дни, когда он страдает бессонницами – часто пьет кофе. Ему помогает. Александр уже спит, после сладких уединений он курит две сигареты и целует лоб Георге, как покойника. Автор и его книгоиздатель в сладкой истоме + анальные шарики и беременная жена одного из них по имени Лизавета. Она решила сказать о своем ребенке во время обеда, то есть – уже сегодня, в среду, может быть, как обычно, будут звучать «вариации», Георге говорит, что «вариации» мешают язве глодать желудок. Четыре месяца никакой крови, никаких выделений. Ее дыра омертвела, стала банальным жерлом. Она ежедневно пила красное вино, но ничего. Две среды назад во время презентации – был утомительный перелет, и Александр смотрел в окно – собралось много народу, она стояла во втором ряду, и, конечно, никто ни с чем ее не поздравлял, жена гения прячется между чужих пиджаков и разглядывает эту двойную иронию – закрытая гомосексуальность ее супруга и закрытость наличия Лизаветы делает его образ притягательно-асексуальным, с поволокой дыма – они сильно выпили, красное вино пошло кверху. Но никаких месячных. Во время презентации она пахла «Герлен Грин Найт», а на Георге серый галстук Эрмес, возможно, в гостиничном номере он позволил связать себе руки, но если так, его невротия должна была запульсировать. Любое инородное – неорганическое вмешательство – заставляет невротика испытывать сомнение в любви своего партнера. Она решила рассказать в обед после Главной Процедуры. Беременная жена, муж и его любовник – идеальная композиция, арабская вязь на тонком стилете их вампирического существования. Они трое – как огромный уроборос, сосущий собственный член. Если точнее: сорокачетырехлетний книгоиздатель, издающий книги своего любовника; тридцатидевятилетний писатель, вдохновляющийся историями своей жены; тридцатисемилетняя женщина, диктующая мужу истории пустоты и кровоточащий сок Древа Мертвых и живущая за счет книгоиздателя своего мужа. Бермудский треугольник. Георге. Кажется, он ушел от этой бархатной поэтичности. Теперь он рубленый, очень чеканный. Лизавета. Разве это важно? Оно продается. Темнота всегда продается. Всегда. Репелленты возбуждают звериные чувства. Во время Главной Процедуры Лизавета сидит на деревянном стуле эпохи Тюдоров. Георге с пылающими глазами разглядывает своего любовника, будто никогда не видел его раньше. Их любовь – это когда тебе просто больно, оттого, что нужно отлучиться в сортир. У Александра белеют костяшки пальцев в отсутствии своего книгоиздателя, – как, впрочем, и у любого автора. Возможно, белизну вызывает астма. Иногда он задыхается, и тогда прыскает себе в горло спрей. Лизавета может увидеть его горло и его язык. Она никогда не трогала его язык, и точно – никогда своим языком. Некоторые вещи позволены только невротикам. Она знает, что он был девственником до Георге, но зато имел сильный любовный опыт во времена аспирантуры. Она знает, что Георге был женат и у него есть дочь, но никогда прежде – он не испытывал любовного опыта. Поэтому ей не остается ничего другого, как перейти к Главной Процедуре. Пустить новую кровь в их финансовую вену. К сожалению, ее муж творчески бесплоден. Лизавета. Как я говорила, иногда они трахают лисиц. Не знаю почему, но им нравится размножаться с лисами. Возможно, что-то в лисьей пизде или матке такое, или кровь такая, что им очень легко вылупиться именно из лисицы. Во время спаривания те истошно кричат, а во время родов обычно умирают. Говорят, лисица, понесшая от них дважды – становится лисиной королевой, божественной рыжей потаскухой, и именно ей поручают воспитание темного потомства. Лисиную королеву Цюриха зовут Маргарита. Ее шерсть седая, а глаза выгнили. Лисьи королевы правят рыжими стаями, пока новая королева не перегрызет ей горло. Это крещение кровью. Очень похоже на человеческое общество – вначале работа пиздой, а затем убийство. И торжество. Она прикажет слугам съесть умершую королеву, и будет смотреть, как подданные давятся гнилым, рассыпающимся мясом. Там, в огромной норе под старым цюрихским дубом, Маргарита правит лисами Австрии – огромная, около двух метров в длину… на ее рыхлой спине есть пробоины от охотничьих пуль. Раньше – четыре или пять столетий назад, на мертвецов охотились. Мертвое должно быть мертвым. Это сейчас ему место – на обложке Vogue. Когда у лисицы наступает менструация, она начинает тревожно кричать. Ей очень нужно заполниться. И тогда приходят они. Мертвые седлают крохотные рыжие и белые тела, нашинковывают их собой, и сквозь них – рождаются снова. Георге. А где обитает Маргарита? Лизавета. Недалеко. Ты хочешь увидеть? Георге. Нет. Лизавета. Хорошо. Ты бы не смог этого пережить. Точнее – продолжить жить. Для тебя вообще лучше – охранять свои информационные границы. Мир, суженый до размера любовника и френдленты. Георге, можно еще кофе? Александр. Продолжай. Лизавета. Тебе страшно? Александр. Не по себе. Это очень простая история, но что-то в ней очень неправильно. Лизавета. В ней правильно все. Только от этого тебе не по себе. Ничего не вырезано. Жизнь лис без купюр. Никакого лоска и глянца, старая жизнь не сведена до размеров прекрасной любви Ланселота. Иногда стоит просто посмотреть в окно, чтобы увидеть, как цепочка лисьих следов ведет прочь от дома в лес. И никогда нельзя знать, зачем они приходили к нам. Им не нравятся люди, но они приходят. Их ведет любопытство? Им – мертвым – так же, как тебе, хочется прикоснуться к чему-то другому. Вот и все. Это не то, что враждебно, это то – что просто находится рядом. Как кровь, – течет в невидимой для тебя близости к тебе. Это просто другая сторона, и ты просто не хочешь видеть. Георге. Не расплескай. Лизавета. Постараюсь. Продолжать? Александр – вся его жизнь сведена к решению простой задачи – быть гением. В мире стеклянных небоскребов, отданных под офисы, мире прозрачной и красивой конкуренции, в мире бесконечного аттракциона – интеллектуальным правом и правом на жизнь – очень легко решать уравнение гениальности с одним неизвестным. Александр прославился как кетаминовый фрик масс-маркета. Большие деньги ему приносят синяки под глазами и сильно выпирающие вены на запястье. Его шея пахнет «Gucci. Black», его похабная и хтоническая готика хорошо продается. Он не тот, кто делает динь-динь на камеру, тайна его интимной жизни – не просто стремление к личному пространству, но маркетинговое предложение. Александр никогда не испортит себе имидж, собирая краудфандингом на новые рубашки от Лагерфельда или виллу в Исландии; он никогда не пожертвует в пользу голодающих Судана. Его последняя повесть – «Невесты Донбасса» – больно отозвалась в жилах вселенной. Александру нравится быть непрощенным, но нельзя догадаться, как далеко он зайдет в следующий раз. Лизавета. Против всеобщего заблуждения, жизнь женщины не сводится к поиску мужика. Конечно, жажда осеменения очень велика, но в то же время она пугает и заставляет женщину искать других развлечений. Потому в тайных женских обществах, притворяющихся кружками по рукоделию или минет-коучингом, обучают и тому, как найти королеву лисиц. Многие женщины мечтают босиком станцевать перед ожившим трупом Маргариты. Женщин, конечно, очень возбуждает близость к олицетворенной смерти. Словно огромная богиня или даже принявший форму лисицы серп, Маргарита лежит в гнезде из костей – человеческих или лисьих – и зиянием рассматривает танцовщиц. Иногда женщинам позволяют плести царственный венок для Бледного Зверя. Обычно используют ядовитые растения и кости небольших птичек. Разрешаются колокольчики и красивые – с яркими фиолетовыми сердцами – цветы репейника. Репейником же можно облепить хвост Маргариты. Обычно женщины танцуют нагишом. Женщин пугает спать голыми рядом со своими мужьями, хотя мужчины и считают иначе. Иногда ты просыпаешься, и находишь эту штуку, упирающуюся тебе в позвонки, и понимаешь о мужчинах все. Но вот перед лисами у женщин нет такой стыдливости. А когда танец заканчивается, женщина встает на четвереньки, но не так, как перед мужиком, а опустив задницу ниже, чтобы лисы могли дотянуться. Женщинам нравятся шершавые лисьи язычки и на удивление увесистые члены. Раньше даже считалось честью подарить лисьей стае свое девичество или даже понести от нее первенца. Сейчас, конечно, первые тридцать раз – вообще не считаются опытом. Георге. Это не опасно? Лизавета. Возбужденная женщина не знает, что такое опасность. Но, думаю, это опасно. Это как стремление стать лицом модного дома – так желанно, но при этом очень уязвимо к критике. Это как новая книга – всегда повод быть осмеянным. К счастью, танец перед Маргаритой едва ли угрожает женщинам стыдом. Могут случиться разрыв вагинальных тканей и смерть от обширного кровотечения или разорванное горло, но это, конечно, менее болезненно, чем ошибка, совершенная в простройке медиа-образа или неудачно данное интервью. Александр. Так они совокупляются только с лисами? Лизавета. Думаю, не только. Но лисы возвели совокупление с мертвецами в культ, а культ обратился в традицию. Как ты знаешь, кельтские жрецы во время инициации совокупляли овулирующую лисицу, и это символически означало совокупление с духами умерших. Я также знаю о женщинах, которые посвятили себя служению лисьим королевам. Их прельщала не только пляска, но и полная самоотдача мертвому чудовищу. Такие женщины оставались в норе навсегда, и постепенно слепли. В их обязанности входило обслуживание самцов, но большую часть времени они тратили в уходе за лисьей королевой. Александр. Думаю, достаточно про лис. Этого хватит на главу. Лизавета. Еще кое-что. Центральный элемент лисьей культуры. Они называют это Погребенный Возлюбленный. Об этом мне рассказали в одном из женских обществ, и я склонна верить, что это так. Лисьи королевы наследуют не только корону, сделанную из костей и бузины, но и сердечное чувство к некому Погребенному Возлюбленному. Иногда его называют Первый-из-Умерших. О нем все лисьи крики и ночные песни. Королева наследует платонического Возлюбленного, потерянного много столетий назад. Он – как бы любовник всего лисьего рода. И лисы верят, что много столетий назад, люди убили Возлюбленного королевы, и похоронили его в земле. Оттуда все это лисье мародерство кладбищ и – часто – некрофилические акты с человеческими мертвецами и этот некросадизм, когда грызут мягкие ткани. От злобы. Крохотные лисьи лапки роют глубокие человеческие могилы, и вновь не находят Погребенного Возлюбленного. Так что – от злобы. На этом все. Александр. Все это нелепо. Очень по-детски. Лизавета. Это архаика. А она не склонна наслаивать смыслы. Ты просто ждешь чего-то эдакого, такого – не такого, как у всех. Но такое не может существовать. Все, что ты можешь изобрести – уже изобретено. Все, что тебе остается – переиздавать свои книги в покетбуках и в новых обложках под новыми название. Георге. Достаточно жутко. Когда понятные вещи становятся внезапно другими – это пугает. Александр. Не знаю. Это другой уровень, другая целевая аудитория. Лизвета. Не бойся, Нобелевскую премию дают за совокупность. Если бы ты придумывал свои книги сам – думаю, они были бы как раз такими, как тебе хочется. Но тебе ничего не остается, как описать Маргариту. Думаю, Анна бежит из дома… внезапно. Она почему-то поняла, что больше не может жить в ритме «входит-и-выходит», она понимает – с женщинами такое случается – что рождена для чего-то другого. Ее не волнует, что у нее нет денег, и что муж может бросится за ней в погоню. Возможно, ее пугает, что он как раз не бросится. Но это точка невозврата. Ей тридцать шесть, она верная жена, у нее нет любовника и подруг, и она больше не может. Она бежит из дома. И встречает Маргариту, мертвую королеву лисиц. Добавь к этому множество умных слов, покажи им торжество своей богатой фантазии, покажи им ризомы, ублажи их метатекстом, трахни актуальностью и чеканным стилем. Опиши, как мертвец насилует рыжую лисицу на излете осени. Начни с этого главу. Да, крупным планом – мужчина, бывший мужчина, мертвец – грузное чудовище с одним глазом, насилует лисицу. Опиши, как сокращается лисья матка, не забудь вкусное описание его оружия, все эти венки, драную шерсть на мошонке и все остальное – они это обожают; опиши, как падают осенние листья, они трахаются на повороте реки. Лисица опасливо озирается, будто боится, что их застукают. Мертвец опирается на руки, обломанные ногти. Начни с этого, а затем вернись к Анне. Покажи им контраст и язык насилия. Пусть монтаж произойдет в точке описания его лоснящейся кожи и описания того, как Анна гладит салфетки. Или манжеты его рубашек. Может быть, мертвец формами похож на ее мужа? Или она смотрит в окно – один случайный взгляд, прочь от рубашек и манжетов – и видит, как мертвец и лиса? Я не знаю, придумай сам. Ты мастер чудовищного копирайта. Добавь несколько завуалированных цитат из Зюскинда и Рушди. Покажи им, что прочитал еще несколько высокоинтеллектуальных книг. К примеру, пусть лиса во время того, как в нее запихивают, цитирует список кораблей. Или Бахман? Да, пусть цитирует Бахман. А в конце главы не забудь дать зыбкий намек, что все аллюзии не случайны. Сделай вид, что так и задумано, что ты не просто грязный некрофил, смакующий темы гибели и пасмурного разврата. Пусть твой стиль будет таким, будто ты просишь внести тебя в букеровские списки. А я пойду прогуляюсь. Вдоль по улице. Там, за стеной – по улице мира, где не думают о смерти. Я выйду вон. И буду там, что ты так ненавидишь – в Гольфстриме человеческой жизни, обычной и банальной, где солнце плещется на витражах и огромные плазменные квадраты рекламируют Перье. Она встает со стула. Мебель эпохи Тюдоров заставляет тебя понимать, что все, что делаешь – может остаться в веках. Мадам Бовари, Анна Каренина, Жанна д’Арк – все эти бессмысленные имена почему-то сохранены в контексте; Гретхен, Ева, Альбертина – и это они тоже; Шанель, Синди Кроуфорд, Ангела Меркель – и они… добро пожаловать, ничего не будет забыто. Даже если тебе захочется. Может быть, ты сможешь не вспоминать отвратительную резиновую сухость елозящего в тебе гондона, но кто-то обязательно вспомнит. Даже если однажды ты проснешься в сумрачном лесу – какая-либо случайная сплетня и контекстная реклама – расскажет о тебе его обитателям. Лизавета идет по улице. Здесь и повсюду рекламируют утраченные, но вернувшиеся в моду 90-ые. VHS-кассеты, особый шарм потоковых кинофильмов того десятилетия, расцвет мыльной оперы и ее трагический конец на фоне бури столетия, все эти люди, поющие, играющие и говорящие – как бы все еще существующие в нашей памяти, полумертвые звиздули прошлого столетия, мальчик Кен, плачущий пластиком по ушедшей волей маркетинга Барби к другой силиконовой блондинке, ленты Гаспара Ноэ с красивыми ретроспективами скотобойни, – 90-ые, десятилетие разнообразия и бесконечного эксперимента снова выкатило свои длиннорукие кофты на прилавки, кудрявые прически и сексуальность здорового женского тела. И в параллель им – книги Александра, фриковые звезды, переливающиеся на рулонах презервативов детского размера, современный кондом отпускается по достижению 13 в вагинальном и анальном варианте, туалетная бумага с рассасывающейся втулкой – чтобы мужчинам не нужно было напрягать себя и нести втулку до мусорного ведра; мир, когда девушки 90-х возвращаются в беспощадной и злой пародии на самих себя, снова фотографируются неглиже, прикрыв сиськи умными книгами, – чтобы подчеркнуть процесс интеллектуализации, в котором они плескались все эти утраченные годы. Ее ждала долгая дорога. Она смутно представляла, где и как повернуть, чтобы срезать углы. «Дом Сивиллы» попался ей по одной из множества ссылок рекламы по интересам. Кажется, раньше он действительно претворялся модным заведением для мистически настроенной молодежи, но сейчас приспособился к новым веяниям и с легким кокетством обыгрывал свое прошлое. Теперь он – злачное фешенебельное заведение с мрачным сайтом-визиткой, где каждая девочка вела тематический блог. Общее настроение было желчным, очень снобливым. Эти девочки как бы утратили всякий вкус к жизни, но были богинями понимания. Ничего не укрывалось от их высказываний: женщины, заполонившие личинками весь мир, быстроспускающие мужланы, многочисленные туристы с красноватой от воздержания спермой, нравственные священники с крохотными мудями, собачонки из глянцевых журналов, арт-выставки с глиняными пёздами на прилавках, китайская одежда, тротуары, магазины, мещанство, Библия, секс-шопы. Лизавете нравились те, кто умел приспосабливаться. Ей чем-то нравился Георге с его нескончаемой манией накопления: портфолио, фотосессий, онлайн-интервью, упоминаний в социальных сетях, побед в виртуальных конкурсах, ежеквартальных отчетов по продажам. Ему казалось, что все это как-то спасет его. Однажды. Ему казалось, все это зачтется. Георге из тех, кто боится ссорится с кем-либо, вдруг пригодится. Долгая привычка бесконфликтности развила в нем злокачественную доброту. Его страстность к значимости заставляла Александра продавать свои книги под тысячью разных названий всех возможных форматов во всех существующих сериях, перевестись на все бесполезные языки мира, выступить на тысяче конференций, саммитов, открытых дискуссий, книжных ярмарок и фестивалей, – все, где хоть каким-то боком он мог пригодится, и там, где не мог, но выступал локомотивом малораскрученного дерьма, будь то ручные украшения, открытие концертных залов и мероприятий неясного направления, – конечно, ему следовало там быть; пусть даже его образ не разрушался, так как его речь и облик всегда отстаивали самобытность его таланта, от этой вездесущности, сам факт его существования стал малозначительным и каким-то контекстным, по умолчанию, ни у кого не вызывал сомнения очередной релиз его книги, но все же покупка этого релиза стала чем-то обязательным, тоже очень обычным. Ранее шокирующее в его текстах – стало глянцем черного цвета, не более, чем новым блюдом в рождественском меню. Его передача на BBC, которая вначале транслировалась после полуночи и была как бы не про каждого, медленно сползала в прайм-тайм и множилась в количестве, так что, в конечном итоге, ее стало так много, что ни Георге, ни Александр не смогли контролировать ее содержимое, и она, как все остальное, стала дерьмом. Качественное мрачное дерьмо. Медленно обрывая острые углы, он стал глуповатым гением с шестью интервью в месяц, тремя ежемесячными колонками и ежемесячным спец-проектом. И если Георге никогда не испытывал панической страсти к пограничью и был вполне удовлетворен, то Александр, как и Лизавета, истинно возбуждались на фотографии обезображенных трупов и репортажи о чем бы то ни было отвратительном, и теперь – чувствовали себя кастрированными, когда их признания в этом перестали читаться до глубины, стали – прозрачными и формирующими новый жанр с тысячью эпигонов. Даже если ты получаешь больше всех повторяющих, ты – тонешь в их количестве. Ты перестаешь существовать. Ты уже не понимаешь, где кончается любовь и начинается блядство. Где твоя фантазия перетекает в потакание ожиданиям. Где начинаешься ты, и заканчивается твоя фотография. И что в твоем интервью – сказано новым словом и хоть как-то отделяет тебя от вчерашнего дня. Когда-нибудь ты перестаешь замечать, как один день превращается в другой. А когда-нибудь все исчезает. Это называется смерть, и тысячи литературоведов, изучающих твои слова, никогда не разберутся в твоих мотивах и телодвижениях; когда-нибудь – однажды – ты сделаешь такое количество дел, что их нельзя будет запомнить. Там – далеко впереди – тебя так много, что ты перестаешь контролировать каждую малость. И наступает Всё, Аус, Беркенау, эндро мерте унд э морте энд ля’морт… «Дом Сивиллы» был не таким крутым, как хотелось. Очевидно, что все эти барочные арки и готический шпиль – слились в нем по какой-то случайности. Конечно, жизнь была блеклым зеркалом своей веб-визитки. Но все же Лизавета вошла, как и положено, она нажала на звонок, встроенный в пасть бронзового льва, и оказалась как бы снова у себя дома, в богатой богадельне с персидскими коврами и зеркалами в кованых рамах. Жизнь – очень нищенская вещь, и поэтому все же очень приятно, когда она обставлена богато. Там, в зеркале, ей не было тридцати семи. Беременность почти не видна. Успешная вдова или женщина на огромных каблуках в царском офисе. Или художница, или жена художника. Острые черты лица, кокетливая анорексичная бледность, Дитта-фон-Тиз-нуво. Лизавета. Девочка без большого опыта. Готовая рассказать свою историю, как в первый раз. Не потасканная на откровения. И выслушать. Дырка узкая. Страпон. Включая анал, оплата наличными. Такая девочка нашлась на третьем этаже. Утраченная жизнь и заточение в башне. Здравствуй, моя дорогая, как же тебе хотелось, чтобы он любил твое страшное прошлое, прижимал твои холодные руки и целовал твои пальцы, как же всем нам хотелось – когда-то давно – отдавать то, что называется нежность, прижимать его большую голову к нашей плохо сформированной груди, целовать его большие руки от избытка благодарности. Теперь – ты проститутка. Не такая, как все, но проститутка. И у тебя новые фантазии: чтобы он взял твои холодные руки и целовал твои пальцы, вывел из башни, не позволил цветку завянуть для удовольствия, оросить своим соком больную почву одинокого и покинутого всеми посетителя, богатого на отчаяние мужчины средних лет, здравствуй, забери меня прочь – по лестнице, ведущей из ада. Оплати мое время и целуй меня нежно. Целуй мое сердце навылет. Послушай, как крутится в глубине моих ребер – вентилятор Колеса Судеб. Как кровообращение больно жаждой любви – без всяких на то причин, в любви замечая зыбкость спасения. Лизавета. Как тебя зовут? Ее зовут Лиза. Другая зеркальная Лиза двадцати трех лет. Лизавете предстоит как бы изнасиловать собственное прошлое, а точнее – повторить его. Продолжить насилие. В этом закономерность Колеса Судьбы. В бархатной комнате бордовых обоев – разве не здесь оно проворачивает свои ржавые ребра, отвечающие за холодную меланхолию и разбитое девичество? Лизавета. Меня тоже. Лиза. Сразу? Лизавета. Нет. Сядь на кровать. Положи руки на промежность, и задери голову. Гордо и томно смотри в потолок. Лиза. Так. Лизавета. Голову чуть набок. Да, хорошо. Говори негромко, с томностью, как в фильмах. Лиза. Что именно говорить? Лизавета. О своей катастрофе. Лиза. Что именно? Лизавета. Все и до конца. Ты была у исповедника? Лиза. Да. Лизавета. Точно так же, но без надрывной мольбы о прощении. Это черно-белое кино. Ты должна рассказывать так, будто знаешь, что тебе никто не поможет, но будто в тебе еще остались надежды. Лиза. Так и есть. Лизавета. Я знаю. Ты рассказываешь главному герою. Ты рассказываешь ему с ожиданием, что он полюбит тебя за твое страшное прошлое. Не смотри ему в глаза. Во время таких исповедей всегда стыдно и страшно, что тебя ударят в ответ. Лиза. Я убила свою подругу. Лизавета. Не так. С начала. Лиза. Мы с ней сдружились в школе, а два месяца назад у меня умер отец. Это был рак, но я не могла это понять. Мне было от этого холодно, и я не могла понять, почему именно осенью. Мне кажется, было бы понятнее, если бы он умер весной. И, может быть, я с ней так сдружилась, потому что он умер. Я как бы чувствовала в ней возможность это понять. И это именно она научила меня мастурбировать по-разному. Это меня согревало. Не могу сказать, что думала об отце, но «тепло-холодно» было связано с ним. После школы мы ходили к ней, и она доставала ключ, и открывала дверь, мы шли в ее комнату и мастурбировали. А потом, однажды, она начала трястись, это был транс, и сказала, что это папа ее научил. Когда они ездят на дачу, он рассказывает ей, как дрочить. Но себя запрещает трогать. Она плакала, но беззвучно, и все повторяла, что каждую субботу он ей рассказывает что-то новое. Скоро в нее не влезет, и она обязательно умрет. Этих знаний становится слишком… ей Слишком от того, как много она знает, но она не может не пробовать. Это слишком заманчиво. Она не может остановиться, не может рассказать маме, но, кажется, она скоро умрет. Я обняла ее и сказала, что ничего страшного. Поцеловала ее в шею, и поняла, что это как бы мой отец через ее отца делает мне «тепло», я хотела узнать от нее все, я была ученицей ее отца и не слушала, что в нее это не вмещается. В меня больше не вмещалось горе, и я нашла, чем его потеснить. Я хотела, чтобы она продолжила ездить с отцом на дачу. Я находила множество слов изо дня в день, чтобы убедить ее – все хорошо, так нужно, папа тебя любит. Я знала, что что-то не так, но все это вырывалось из меня само, это была истинная и честная манипуляция, я должна была это знать. Однажды она повесилась. Внезапно. Как бы просто так. Наверное, ей стало слишком много. Она больше не смогла учиться. Она использовала его ремень. Помню, я подумала, что легкое удушение обостряет чувства. От этого может стать горячо. Очень горячо. То есть она сгорела. Я боролась с собой, чтобы не злиться на нее за смерть, и пыталась скорбеть по ней, но скорбела по прекращенным урокам. Мне ничего не оставалось, как пойти к ее отцу. Я не знала, что могла сказать ему, и попыталась соблазнить, одеться, как его дочка, стать ею, похитить ее жизнь, но он не реагировал, ему никто не был нужен, кроме нее, и учить своему тайному знанию он хотел только ее, а ее больше не было, и все знание умерло вместе с ней. Он не совращал ее. Он передавал сокровенные знания, он хотел ее блистательного будущего, он воспитывал в ней независимость – он слишком хорошо знал опасный мир мужчин и пытался сделать ее самостоятельной. Но в выборе между отцом и его ремнем она выбрала ремень. Лизавета. Дальше. Лиза. Ничего. На этом вся моя жизнь заканчивается. Я не получила ключа к независимости и пошла по рукам. Во мне не было никаких удивительных знаний, чтобы влюблять в себя мужчин. И теперь я мечтаю, чтобы они любили меня просто так. Лизавета. Был очень жаркий день. Почти полдень, в деревне. Это русский юг, а с Сашей мы познакомились в Москве, где он читал лекции. Мы выбрали друг друга взглядами, он мог это понять. Там, на русском юге, водятся гигантские мухоловки, разновидность сколопендр. От них почти невозможно спрятаться, летом они везде. Размером до семи сантиметров. Ты понимаешь, каково девочке остаться с ними наедине. Иногда ты просыпаешься от того, что одна из них случайно пробегает по твоей ноге. Будто пересекает горный хребет. Или видишь, как она ползет по подушке, извивается и трещит лапками. Это все, что я помню о детстве – гигантские мухоловки. Был очень жаркий день, и я в ситце. Какая блеклость, какая затасканная история. Слишком много фальши, трагедия больше не выстреливает в нас. Я просто шла мимо этих домов, и мама с папой позади. Крыши, раскаленные крыши, и хотелось, чтобы пошел дождь. Высокая трава, с проплешенами желтизны. Обугленные круги солнца. Такое случается с множеством девочек, об этом не расскажешь. Он просто сказал, чтобы я пошла… наверное, была какая-то причина. Поедать землянику? Мне не более семи, я в ситце, и он держит меня за руку. Моя рука тонет в его, как в темноте. Большой мужчина. Псевдо-Георге, его предтеча, его очередное зеркало. Я знаю, что таких называют Безумными Королями – в Валахии им отстроены жертвенные холмы, их почитали убийством весталок, традиция поклонения их терновым бакенбардам – уходит очень глубоко. Это нарратив, от этого не уйти. Одно из искренних проявлений человеческой скорби – в фигуре огромного мужчины с рыжими бакенбардами. Аарон фон Зильгшпих, так они говорят – Безумный Король прошлого и грядущего. Вечный возвращенец. Это был какой-то старый знакомый моей мамы или нет. Все и всех когда-то видели – далекий юг, мухоловки. Он ведет меня за руку, чтобы есть землянику, МОЮ землянику. Мученик современности вынужден поедать собственные потроха. Он приводит меня в дом. И я понимаю, что это что-то неправильное. Я ничего не знаю о сексе, но я предчувствую его. В этой жизни должно быть что-то зловещее – и оно в этом мужчине. Его огромный торс наполнен тоской. Педофилия и насилие – не его природа, но деформация и социальное давление. Он хочет пасть так глубоко, чтобы наступило беспросветное молчание. Трахнуть маленькую девочку. Расширить ее горизонты и чтобы она растеклась вдоль их линии, он хочет выпустить ее грязную кровь, растоптать земляничную поляну. Он идет на второй этаж, а я четко понимаю – что-то произойдет. И бегу через окно. Царапаю колено. Я не знаю, зачем мне бежать, но во мне чувство уже свершившегося горя. Кажется, все изменилось. И тогда пришли Они. Они всегда приходят вовремя – полдень ли или вечерний сумрак, они приходят на твои желания наблюдать. Горячая и сухая трава по колено маленькой девочке. Время как бы остановилось, и горе-насильник застыл в своем доме. Это поле сухой травы кажется бесконечным. Я вижу, как начинает зеленью отливать небо. Когда Они здесь – все немного меняется. Недостаточно сильно, чтобы каждый заметил. Это аура тревожности, подвижности воздуха. Реальность и ее отражение плотно соприкасаются, ты застреваешь в шве их стыка. Это Изнанка. Маленькая семилетняя девочка слышит, как шуршат мухоловки. Этот звук нарастает. И я вижу его. Он стоит на поляне. Пастух мухоловок. Карл фон Офтендинген, торговец детскими тенями. Вначале я вижу только его тонкие руки и распоротый шов вены. Шелестящие края раны, насекомые, которые снуют ИЗ наружу, текут по его руке. Вижу колокольчик на шелковой белой ленте. Его пальцы невротично перебирают воздух, и колокольчик звенит. От этого звона воздух наполняется ирреальностью. Я вижу его ногти, изломанные и длинные, покрытые белыми царапинами, блестящие, зазубренные концы, и пальцы, и насекомых на пальцах. Черное шелковое платье пастуха-священника. И дальше его корону. Реальность комкается. Корона из папье-маше. Так мне кажется. Но потом я вижу тончайшие нити, покрывающие картонные зубцы. И понимаю, что это мухоловки. Кажется, их спрессовали в трехрогую корону, их цвет стал цветом ее бронзы, и тонкие лапки ворсом торчат во все стороны. Вижу, как он подносит руку к лицу и погружает пальцы в нос(?), и только потом я осознаю отсутствие носа. Упразднено с корнем, и трещины поднимаются вверх, режут кожу, и вниз к ампутированным губам. Идеальные зубы. Внечеловеческая красота. На пальцах остается земляничный сок, как будто нос выломали несколько минут назад. Глубокие глаза волглого кряжа. Вижу птичьи кости в его ушах. Мелкие птицы, обглоданные мухоловками до белизны. Лысый и коронованный пастух. Опускает руки и облизывает пальцы, влажными пальцами по кадыку, болезненно вдавливает его – так (теперь я знаю) ритуально приветствуют смертных жрецы трансгенитальной боли – ниже, шуршит по твердой накрахмаленной стойке черного жабо, я вспоминаю гравюры Дон Кихота из папиной книги, славные рыцари на приемах с такими же красивыми ошейниками, оттягивает его и показывает открытую рану, цветущую вниз по его груди. Мухоловки. Длинные пальцы. Мертвый пастух насекомых шуршит туфлями на большом каблуке по скоплению их тел. Он служит в честь ржавого скрипа кармы, Колесо вышито на его робе, колокольчик звенит как проповедь. Карл фон Офтендинген. Она рушится… Лизавета. … Карл фон Офтендинген. Карма рушится. Рвется в клочья. Лиза. Я не понимаю. Лизавета. Депрессия – это когда они проходят рядом с тобой. В непосредственной близости. С другой стороны. Они управляют нашими смутными тревогами, нашими историями, нашей духовной жизнью. Лиза. Кто? Лизавета. Иной Народ. Духи дхармы, ее воля, ее настоящее намерение. Лиза. Я не понимаю. Лизавета. Тебе повезло. Они стали моей поэзией, моей манией. И теперь я не могу быть понята. Я посмотрела в зеркало и узнала, что зеркала не существует. Летним днем мой шок расширил мое зрение. Я узнала изнанку реальности. Повернись. Я хочу начать. Она пристегивает страпон, и берет Лизу. Та скулит. Лизавета прижимает ее к постели, ложится сверху. Лизавета. Саша, обморок, я смотрю в твои окна, я ловлю твой снег, я преследую твои дороги, пару мгновений будто обычная девочка. Я пытаюсь говорить непонятно, я пытаюсь быть интересной, не такой, как все. Ты смотришь серо, я отвечаю полюбопытней. Я выдумываю завихрения, я очищаюсь любовью от мертвых. Вот идет снег, мои плечи. Еще непонятней, я заворачиваю твое ненужное время в наши встречи. Т не отказываешься, и я ласкаюсь к тебе. Я как бы готова все…. В моих вьюжных снах ты греешь руки о мою грудь. В моей реальности я рассказываю тебе о моих видениях. О том, что стоит закрыть глаза, иная реальность кажет себя из стен. И ты зовешь меня в Цюрих женой. Я становлюсь твоим текстом, твоей гениальностью, твоей черной невестой, исповедью поперек иконы… в стране, где мертвые катаются на лыжах с огромных гор, мы живем глупой студенткой-медиумом и нищим преподавателем. Повернись. Вкладывает ей во влагалище. Лизавета. Я диктую их в твою жизнь. Я надиктовываю свою любовь. Я говорю, что он поднял свою руку и поманил меня пальцем, я говорю, он заставил одну из мухоловок стрекотать по моей ноге, я говорю, что было жарко, что она проникла в меня. Я говорю, никакой крови. И даже кажется, что это сон. Но уже ночью я ощупала себя там и достала тончайшую лапку. Как на его короне. И это не сон. И он не сон. Так – моя любовь становится твоим текстом, я говорю о твоей гениальности, и с этими словами проходит моя любовь, ее все меньше, и вот конец. Лиза. Ты ушла? Лизавета. Нет. Я с ними. Мы вампиры-втроем. Деньги, слава и книги. Мы пьем кровь по кругу. Мы умерли давным-давно. Призраки 21-го века. Брендовая одежда, проститутки, легкие наркотики, головокружительная карьера, страстная гомосексуальность, мебель Тюдоров, полный шик. Но мертвые больше не говорят со мной. Мертвые больше не говорят с ним сквозь меня. Мертвых больше нет. Лиза. Почему? Лизавета. Мы думали, мертвые отдали все. Но нет, мертвые – забрали. Нам больше нечем платить ржавой карме. Ее колокольчики теперь для других. Оденься. Лиза. А что твой муж? Лизавета. Он живет гениальностью, которой нет. Он – как все. Его глаза светятся пустотой. В них только его любовник. Жадный книгоиздатель и гений продаж. В них только – высушенная женщина, опустошенная фабрика его романов. Я бы хотела заламывать руки, я бы хотела трагедию, но нет. Но больше всего я бы хотела, чтобы тот огромный мужик выебал меня по-человечески, и моя жизнь бы испортилась. В ней была бы общепонятная тьма. Я хотела бы плакать, и чтобы он меня ебал до смерти. Чтобы он задушил меня. Пусть бы он утолил свою похоть моей крохотной писькой. И это было бы лучше, чем все, что было после… … Георге на презентации. Очередной презентации. Ей просто нужно занять чем-либо голову, пока идет по улице, поэтому она вспоминает ту презентацию со стороны Георге. Ему холодно от правды. Его гений – продается усилиями продаж. Каждый раз – новая трагичная история реализации, отгрузок, всепоглощающая печаль реальности. Лизавета отбрасывает эти мысли. Свои планы. Ее темная реальность больше не пульсирует. Сегодня среда, время рассказать о беременности. Последняя сказка – о том, что мертвые вынашивают долго. Время течет иначе. Пришло и ее время, страшная мухоловка, тридцать лет. Но и этим планам не суждено сбыться. Лизавета идет туда, где кончается Цюрих. Туда, на темную сторону улицы. Подальше от света фонарей. Потом – лисьими тропами. Она знает, что это некролог. Последнее письмо с того света. И ее мужчины никогда не узнают правды, но тысячи литературных призраков займут ее место. Она движется инстинктами – женская тайна берет верх – и идет туда, где правит Маргарита. Туда, где, как ей кажется, должна править Маргарита. Вот так внезапно. Голый постмодернизм. Она обрывает всякие причины и оставляет ружья на своих местах. Многие женщины танцуют для мертвых. Время Лизаветы пришло. Это будут тяжелые роды, токсикоз уже вытравил из нее все человеческое. Ее пространство странных историй комкается, и небо отливает зеленым. Она помнит, как вытащила из себя лапку мухоловки. Помнит, как, сидя на стуле эпохи Тюдоров, рассказывала о Маргарите. Помнит, что когда-то она любила его – там, может быть. И как он, может быть, любил Георге. Пока их не связали оковы этики и профессиональной лояльности. Мир дикой природы должен открыть Лизавете глаза. Мир, где женщины пляшут для мертвых. Там, у огромного дуба. Но Цюрих все не кончается, и мужчины не узнают правды. Среда. Город слишком разросся, у Лизаветы нет сил идти пешком, и она вызывает такси. Из окна – небо Цюриха. Она смотрит в небо Цюриха и хочет увидеть птиц. Она думает о криках, которые издают лисы в период спаривания. Брачный сезон, вакхические танцы, течка, на снегу остается кровь, тень от деревьев, в свете ночника движение пальцев принимает облик медвежьей головы. Там, за окном – небо Цюриха, будто отпечатанный в одну краску типографский лист. Черная краска осенних туч. |
