#13. Труд


Вадим Климов
Артюр Краван, Андре Бретон, Александр Дугин

Артюр Краван: Я мечтал стать республикой,
но стал кровоточащим сердцем размером с материк

Читал переписку Артюра Кравана с Миной Лой, ставшей впоследствии его женой. Любовная переписка имеет одну особенность, бросающуюся в глаза всем, кроме ее участников. А именно: бо?льшая часть времени уходит на настойчивые просьбы продолжения.

Поэт-боксер Артюр Краван предстает раненным, истекающим сантиментами влюбленным. Сборник издательства «Гилея» имеет подзаголовок «Я мечтал быть таким большим, чтобы из меня одного можно было образовать республику». Автозаметка Кравана в контексте переписки с будущей супругой выглядит особенно анекдотично.

Получилось так, что вместо республики Краван превратился в огромное сердце, истекающее любовным гноем. Поэт-боксер, вошедший в историю благодаря нападкам на именитых современников, демонстрирующий цинизм и бесстрашие человека, которому нечего терять, угодил в нелепейшую ситуацию.

Спасаясь от армейского призыва, он вынужденно покинул США и пережидал Первую мировую войну в Мексике. Однако перед побегом успел влюбиться в поэтессу Мину Лой, которую на протяжении всей переписки (около 30 писем) умоляет приехать к нему.

Краван скрупулезно описывает ухудшение своего здоровья, удручающее эмоциональное состояние, внезапные приступы слезливости и предполагаемое помешательство из-за разлуки с предметом страсти. Основной упор он делает на выпрашивание новых писем и приезда Мины Лой.

Душераздирающие подробности распада боксера должны навести читателя на справедливый вопрос: что же мешало бедолаге Кравану самому приехать к Мине Лой, а не ждать ее в Мексике, умирая от ужаса приближающегося сумасшествия.

Поэт-боксер неоднократно констатирует, что больше смерти боится потери рассудка. Бесхитростной логической цепочкой можно прийти к выводу, что больше сумасшествия Артюр Краван боится угодить в армию. Он не возвращается к Мине Лой из-за военного призыва. В армии поэта ждет смерть и утрата свободы.

Но смерти он боится меньше потери рассудка. Значит, маршировка пугает страстного влюбленного больше помешательства. Между свободой и рассудком Краван выбирает первое и немедленно превращается в сочащийся гноем цветок, нервно подрагивающий лепестками.

Так иллюзия свободы превращает человека в черт знает что. Артюр Краван разменивает все свои титулы на влажную любовь по переписке, расточительную на мольбы эпистолярную графоманию.


Сюрреализм Андре Бретона

Всякий, кто знакомился с историей сюрреализма, обращал внимание, с какой суровостью лидер кружка отсекал все лишнее. Идеологически и методологически Андре Бретон вменял отступникам несоответствие тем нормам, которым сам в скором будущем переставал соответствовать.

Луи Арагон, вместе с Бретоном и Супо входящий в тройку основателей направления, долго страдал из-за запрета на романы. Он вынужден был писать их тайно от других сюрреалистов. В 1928 году Андре Бретон сам издал роман «Надя. Женщина, преобразовавшаяся в книгу», после чего запрет был частично снят.

Лидер сюрреалистов видел в группе прямое продолжение собственных устремлений. Тот факт, что другие члены могут руководствоваться собственными устремлениями, которые при желании с легкостью встраиваются в общую канву, в сознании Бретона не укладывался. Результатом нетерпимости стало исключение всех мало-мальски самостоятельных творцов: Антонена Арто, Сальвадора Дали, Жоржа Батая и многих других. Все, выходящее за рамки совершенно произвольных представлений Бретона, немедленно отсекалось.

Выделившись в начале 1920-х из одряхлевшего Дада, кружок сюрреалистов испытывал постоянный идейный дефицит. Андре Бретон пытался восполнить его посредством идеологического наполнения, не связанного с областью искусства. Вся эклектика его увлечений – традиционализм, фрейдизм, коммунизм – последовательно пропитывала сюрреализм, пока окончательно не завела его в тупик.

В тупике бывшие авангардисты перешли на деревянный язык «революции» и растворились в борьбе пролетариата.

Андре Бретон возглавил культурный прорыв, который оказался много больше возможностей его собственного сознания. Индивидуальность не самого развитого человека посчитала возможным вмешиваться в творческий процесс целой группы.

Ныне под сюрреалистическим подразумевают все что угодно, только не продукты деятельности кружка Бретона. Все самое стоящее и узнаваемое глава сюрреалистов отверг. Живопись Сальвадора Дали, ранние фильмы Луиса Бунюэля, романы Жана Кокто и многое другое, с чем ассоциируется сюрреализм, его подслеповатым поводырем таковым не считалось.

Известное высказывание Дали о самом себе: «Единственное, что отличает меня от сумасшедшего – это то, что я не сумасшедший», можно переформулировать, добавив невидимого Андре Бретона:

«Единственное, что отличает меня от сюрреалистов – это то, что я не сюрреалист.»


Александр Дугин и дебилы

В 2011-м году датский режиссер Ларс фон Триер во время пресс-конференции Каннского фестиваля заявил о своей симпатии к нацизму. Точнее, речь шла совсем о другом, но, упомянув А, пришлось пройти цепочку тавтологий до конца. Это событие вызвало большой отклик в кинематографической и вообще культурной среде. Триера объявили «персоной нон грата» на Каннском фестивале, потому что нацисту не место на крупнейшем киносмотре планеты.

Наиболее интересный комментарий на произошедшее дал философ Александр Дугин. Он интерпретировал высказывание датского кинематографиста как эпатаж. Выпавший из культурного поля современности Триер, гениальный реликт модерна, внезапно осознал, что не может донести свои идеи до неуклюжих, вульгарных обормотов, зрителей и критиков его фильмов. Выхолощенный политкорректностью язык современности не позволяет сформулировать ни одной сколько-нибудь значимой мысли, чтобы не подпасть под перекрестный огонь сторонников терпимости. Любое содержательное высказывание мгновенно выпадает за цензурные ограничения.

В свое время российская демократическая общественность не пощадила даже Сергея Курехина, когда он примкнул к «фашистам» Александру Дугину и Эдуарду Лимонову. К счастью, Курехин быстро ушел из жизни, поэтому его фашизм списали на помутнение угасающего сознания. Любимцу интеллигенции Сергею Курехину также пришлось раскрутить всю катушку тавтологического ряда: от романтизма к антисемитизму и Холокосту.

В принципе, все, что не нравится среднему человеку, есть фашизм. В той или иной форме. Инволюционирующее общество, утратившее способность к восприятию простейших риторических приемов (метафоры, аллегории, иронии и т.п.), требует предельной четкости высказывания, уподобляя участников коммуникации дебилам.

Ларс фон Триер остроумно оседлал эту глупую игру, назвав себя нацистом. За его словами – минимально камуфлируемая идентификация окружающих с дебилами. Когда Триер назвал себя нацистом, он предложил обозначить себя остальным: если вы всерьез воспринимаете мой нацизм, значит, вы дебилы.

На фокус датского провокатора можно было отреагировать сотней способов, однако каннская общественность выбрала самый неадекватный – всерьез восприняв слова режиссера, освободив их от какого-либо контекста.

Спустя всего пару лет Александр Дугин, остроумно разобравший заявление Триера, сам попал в подобную ситуацию. Философ, политолог, социолог, историк религий, полиглот Александр Дугин, владеющий впечатляющим комплексом разнообразных знаний, которые вдобавок творчески синтезируются в его многочисленных монографиях, занял определенную позицию в российско-украинском противостоянии и высказался о военных преступниках следующим образом:

«Я думаю, убивать, убивать и убивать,
больше разговоров никаких не должно быть.
Как профессор я так считаю»

Эта вырванная из контекста фраза, распространенная на всех украинцев, стала причиной нападок на Дугина безликой массы идейных противников[1]. Радетели свободы слова и плюрализма слишком уж часто прибегают к карательной репрессивной машине государства, чтобы воспринимать их интенции прямо.

Прогрессивная интеллигенция организовала интернет-голосование за отстранение Дугина с должности профессора МГУ. Любой желающий смог выразить свое мнение в булевском выборе.

Сторонники репрессий, распространения юрисдикции блоггеров на академическую и научную среду, доказали, что 5% населения России, которые разделяют западные ценности свободы и демократии, в ключевых ситуациях ничем не отличаются от остальных 95%, погрязших в деградации и идиотии. Они точно также никогда не слышали об academic freedom, тупые агрессивные невежды, не способные усвоить простейшие риторические приемы, едва выкарабкавшиеся из средневековой матрицы, но умственно отсталые и дрейфующие в том же направлении, что остальные 95%.

Хорошего во всем этом мало, но и плохого не слишком много. Это опасная тенденция, когда любое высказывание, недоступное пониманию среднего человека, признается некорректным. Все знают, что за этим следует. Но не будем так пессимистичны – тоталитарное неприятие, навязываемое обществу под видом заботы о прогрессе и толерантности, нисколько не затронет ничего значимого, которое не преминет снова проявиться, как только завершится необходимый цикл всеобщего помутнения.

Все, что с нами происходит, это моргание цивилизации. Его предельная, самая низкая точка. Нижний экстремум.



[1] Создатель шрифтов и тоже немного ученый высказался так: "Прямые призывы к массовым убийствам украинцев (безобъектная редуплицированная фраза «убивать, убивать, убивать» предполагает максимально широкий объект, ну, или по крайней мере украинцев – сторонников киевской власти) со ссылкой на свой статус профессора социологии («Как профессор я так считаю») переводит его публичное высказывание из ранга какого-то перформанса (как нас пытаются убедить некоторые сочувствующие этому общественному деятелю) в ранг научного утверждения.".