#13. Труд


Дмитрий Хаустов
Трудно быть: экономия труда и этика поступка

Труд – симптом нашей болезни. Труд – симптом, но труд – слово, понятие. Казалось бы, когда трудятся в действительности, по-настоящему, как-то не до слов, не до понятий. Однако Гегель уверенно говорит: действительное – это понятие. Как быть? Трудно. На деле понятие труда не было выработано даже в самой трудовой философии, имеющей, между делом, гегелевские корни, – речь о марксизме (тут нелишне заметить, что сам Карл Маркс, как помнится, марксистом себя не считал). Что стоит за трудом, что под ним понимается? У труда много лиц, он неопределен и неопределим. Труд незакончен. Возможно, всё дело в том, что иначе и быть не может – по какой-то едва уловимой необходимости?..

1.Ранняя рабовладельческая мысль. Для грека, впрочем, во всем этом нет загадки, есть настоятельная конкретика. Аристотель смело отправляется от труда (если под ним понимать праксис) в построении своей этики. Есть у нее, правда, и другое, казалось бы, отвлеченное начало – благо. Отвлеченное – и вместе с тем: что может быть понятнее, конкретнее? Благо есть человеческое в человеке, только его и имеет в виду всякий смертный. А боги – они не знают блага? Видимо, дело именно в том, что знают. Человек не знает, но – узнае?т, имеет в виду, ищет, стремится. Стремление в сердце всякой человеческой деятельности. Значит, и в сердце труда. Человек – стремящийся и действующий. Значит, здесь труд (деятельность, праксис) оказывается сопряженным со стремлением, с благом. Стремящийся труд куда стремится? К цели. Цель есть общее и необходимое. Частных целей бесконечное множество: цель сапожника, цель врача, не в меньшей мере и философа, и математика, и воина. Другое дело, что цель у всех них – это именно цель. Всякий действующий действует в виду цели. Аристотель против общих понятий, но он вместе с тем за само общее. Противоречия нет – общее может быть и как-то так, без гипостазирования. Пафос философа здесь очень точен: общее не где-то там, оно здесь, сейчас, теперь – реальнее всего реального. А что может быть реальнее общей цели, без нашего спроса обобщающей всякую частную деятельность? Цель не в небесах, она действительна. Действительность есть актуальность, то есть акт – опять же деятельность. Акт действителен тем, что он весь здесь и весь сейчас, его нельзя отсрочить, отбросить в горнюю область, надлунную сферу. Действительно то, что действует, что в акте. Что – труд?.. Пока что: действительный акт (уже показательный плеоназм) всегда обобщен некой целью. Следующий ход философа обманчиво прост: для акта цель этого акта и есть высшее благо. Вот и вся этика? И да и нет – нелишним будет прояснить неизбежно возникающее здесь легкое недоумение. Но мысль и так уже непростительно разошлась, разогналась. Древнему греку легко философствовать (или празднословить) о труде, сам он не труженик, он не трудится. Известно ведь, что для труда у философствующего древнего грека были специальные агенты – рабы. Древнегреческая культура есть культура рабовладельческая, древнегреческая философия есть философия рабовладельцев – примерно так будет к месту и не к месту говорить со временем закаленный в марксизме А.Ф. Лосев. Хотя и в этой закалке трудно уйти от ощущения какого-то хитрого лукавства. Пусть будет так – значит ли это, что грек-рабовладелец чужд труду, а значит и деятельности, цели, благу? Утверждать такое как-то не поворачивается язык. Как раз напротив, история знает грека в высшей степени деятельного: он действует, и часто решительно – на свой страх и риск, в присутствии смерти и с ясным сознанием ответственности, – он трудится в ранних науках и искусствах, которые можно и нужно считать чудом древнего мира, он ведет активную гражданскую жизнь в полисе, он, в конце концов, изнуряет себя гимнастикой в палестре, он воюет. Это исключает подозрение в праздности – наоборот, грек действует чуть ли не избыточно, будто постоянно опасается куда-то не успеть. Может быть, наше затруднение – результат спутанности понятий. Сегодня труд понимается как-то иначе, и инаковость эта – явно не марксистское новшество, но происходит она из общего фундамента европейской культуры – из Писания, где Бог говорить Адаму: «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься»[1]. Но и древнегреческая культура – такой же фундамент Европы, как и христианство, даже более ранний и основательный (в том числе и фундамент самого христианства). Можно предположить, что расхождение в понятиях есть уже у греков. Неслучайно речь зашла о рабах и рабовладении: действительно, рабы как раз и трудятся так, как было определено Адаму. Труд раба ужасен, безрадостен, неблагодарен – «в поте лица». Это внутренне бесцельный труд – раб трудится на господина, и в господине – цель его труда, но никак не в нем самом, то есть не в самом этом труде. Это в дурном смысле «трудный труд» – чтобы избежать путаницы, такую лишенную собственной цели деятельность можно назвать собственно трудом, трудом просто. Тогда деятельность свободного человека, которая не меньше деятельность, чем оная у раба, получит иные качественные определения. Если цель рабского труда вне самого раба, но в его господине, то есть в свободном человеке, то цель этого свободного человека явно не где-то вне него – тогда он был бы равен рабу. Цель деятельности свободного человека – в самом этом свободном человеке. Можно сказать и проще: свободный работает на самого себя, он имеет в виду самого себя как цель работы. Собственно, в этом – характеристика свободы: свободное действие исходит из себя и имеет в виду себя как цель. Раб из себя не исходит, он исходит из свободной воли господина. Он и не приходит к себе в смысле цели, но приходит в итоге только к своему господину. Раб заслужил свое рабство: у него была возможность исходить из себя, у него была потенция свободы, но он ею не воспользовался и ее не реализовал. Как показывает Гегель, а за ним проясняет и углубляет Кожев, в столкновении двух индивидов один готов идти на смерть ради свободы, поэтому он заслуживает и получает действительную свободу в этом самом акте (то есть в акте реализации свободы), а другой отказывается от риска, значит – от свободы. Свою потенциальную свободу он проигрывает действительной свободе другого, и так становится рабом, тогда как первый актуализирует, осуществляет потенциальную свободу в этой же сцене, в ней он становится действительно свободным человеком. Раб мог завоевать свободу, но для этого надо было хорошо поработать – именно осуществить, актуализировать потенциальную свободу в действии. И всё это – в обязательном присутствии смерти. Раб не поработал над свободой, убоялся риска и смерти, поэтому теперь он обречен трудиться в рабстве. Выходит, он работает, потому что не поработал. Такова неумолимая экономия актов: на место несовершённого акта необходимо приходит другой акт. Другой в собственном смысле: не акт-действие свободы, но акт-труд рабства. Можно назвать это расплатой. Нет никакого смысла определять древнегреческую культуру через рабовладение. Напротив, само рабовладение определяется через структуры древнегреческой культуры.

2.Этика праксиса. Бессмысленно говорить о труде, тем более делать из него якобы необходимые выводы, пока не стало окончательно ясно, что под трудом мыслится на самом деле, пока труд как деятельность четко не отделен от других видов деятельности. В этом и состоит грубая ошибка философии (или псевдо-философии), которая исходит из аксиоматики труда: труд не аксиома, ему предпосылается какая-то другая аксиоматика. Стало ясно, что деятельность как таковая, даже работа как таковая не сводится к труду. Трудом имеет смысл называть такую работу или деятельность, цель которой лежит вне самой этой деятельности. Тогда собственно практикой нужно назвать такую работу или деятельность, цель которой лежит в самой этой деятельности. Говорят: практиковаться в игре на скрипке. Практикуются в игре на скрипке именно в виду того, чтобы играть на скрипке. Играют, чтобы играть – цель заключена в самом действии. Другое дело, если играют в виду того, чтобы, к примеру, зарабатывать деньги или всем вокруг нравиться. Здесь цель деятельности покидает область самой этой деятельности, работа становится подчиненной, не самоценной, то есть работа перестает быть практикой. Так и выходит: раб трудится, свободный – практикуется. Широкий охват практики свободного греческого гражданина уже был рассмотрен, пусть бегло. Но еще раньше того речь зашла об этическом измерении праксиса, разворачиваемом Аристотелем. Этика лучше всего способна прояснить понятие праксиса. Автономия праксиса и есть содержание всякой этики. Автономия – то есть способность свободного человека полагать из самого себя закон и предписывать самому себе правило своего действия. Действия сообразно (или не сообразно – тогда речь не об этике, а, к примеру, о труде) закону автономии складываются в систему таких действий, то есть в поведение, оно же обычай, нрав, характер – всё это одно греческое слово «этос» (отсюда – этика). Видно, как это сопрягается с понятием цели: автономия свободно полагает цель действия из самой себя, или – свободный человек автономно полагает цель своих действий, исходя из собственной свободы, то есть из самого себя. Человек просто – это и есть свободный, автономный человек. Но именно теперь, когда всё только начинает проясняться, открывается опасность совершить одну ошибку – по недосмотру. Ранее было сказано, что свободный человек в своем действии исходит из себя и имеет в виду себя. Теперь говорится, что автономия, конечно, по-прежнему исходит из себя, но можно ли сказать, что она и имеет в виду именно себя же? Автономия из самой себя полагает цель действия, но в чем состоит сама эта цель? Неужели – в той же автономии? Утверждать такое мысль как-то опасается, хотя всё к этому и ведет. Очевидно, необходимо внимательнее рассмотреть понятие цели. Тем более, что этим же рассмотрением занят и Аристотель. Деятельность стремится к некоторому благу. Благо для всякого действия – это успешное, удачное или удавшееся завершение его, полнота осуществленности, которая двигает деятельность вперед. Действие стремится к тому, чтобы исполниться наиболее благоприятным образом. Благо и есть цель стремления. Тут же необходимо провести следующее различение: на деятельность саму по себе (энергию) и на определенный продукт, результат деятельности (эргон). Тогда окажется, что деятельность, направленная на эргон, является подчиненной – она существует для чего-то, имеет свою цель вне себя. Значит, деятельность как энергия, напротив, есть своя собственная цель, цель в себе (как в том примере: играть ради того, чтобы играть, практика – действие ради действия). Вот разница между этической и не-этической деятельностями: первая (поступок) имеет цель в себе, вторая (труд) имеет цель вне себя. Этическое только тогда этическое, когда оно есть цель самого себя и не имеет кроме себя других целей. Осуществленность этического: в самом этом этическом акте, в поступке и осуществляется этический субъект. Вне этого акта его нет, ведь он и есть именно субъект этого (а не какого-то другого) акта. Подтверждается ранняя догадка: субъект этического акта не другой самому этому акту, и как таковой он исходит из себя и к себе же приходит. В акте он сбывается, становится – именно он сам, а не что-то другое, ему внеположное и его себе подчиняющее. Свободный – не раб. К примеру, сделать доброе дело – не значит посредством этого доброго дела усматривать какую-то другую, внеположную цель доброты. Доброе – если это действительно доброе – не терпит редукции к внешней цели, такая редукция уничтожает феномен добра. Тогда окажется, что по видимости добрый поступок имеет в виду не добро, а что-то другое. Настоящий же поступок и есть для себя высшее благо. Тогда труд не может быть поступком по определению: его цель, результат (эргон) всегда лежит вне самого труда. Ошибочно путать поступок с трудом, и нет никакой трудовой этики. Есть только этика поступка. Что же касается труда, то целей здесь может быть великое множество – в зависимости от характера самого труда. Цель и благо врачебного искусства – одно дело, цель и благо сапожника – другое. По Аристотелю, одни цели легко становятся средствами для других целей, и подчас такая подмена может оказаться сколь незаметной, столь и опасной, если не гибельной. Подмена – вот великий риск мысли. Не все цели конечны. Не на всех можно остановиться, поставить точку, достичь полноты (то есть достичь цели в себе – свершения, сбывания, осуществленности). Труд сапожника сам по себе не полон, он полагает цель вне самого себя. Или другой, более важный пример: возведение дома для будущего проживания трудящихся – не цель в себе; будущее проживание трудящихся и есть цель, для которой возводится дом. Стройка, какой бы грандиозной и «героической» она ни была, есть только промежуточная цель, то есть цель-средство. Поэтому грандиозная стройка и не является в собственном смысле героической, ведь героизм заключается лишь в поступке, который, как видно, является целью для самого себя. Здесь уместно вспомнить «Котлован» Платонова – и сразу спросить: а само будущее проживание трудящихся в новом доме – это цель в себе или также цель-средство? Зачем жить трудящимся? – с этого начинает и этим до смертной тоски озадачен товарищ Вощев, упустивший из виду конечную цель трудовой жизни. А есть ли она, конечная цель? Ради ли жизни живут (или только будут жить) трудящиеся? Невыносимая тоска по цели приводит Вощева на строительство, прежде – на устройство котлована. Трудящиеся в поте лица добывают материальное обеспечение для будущей жизни, но можно ли сказать, что будущая жизнь самодостаточна, конечна? Не есть ли цель этой жизни в том, чтобы продолжать трудиться? – сразу напрашивается именно такой, действительно страшный вопрос-ответ. Вот показательный разговор между товарищами Вощевым и Чиклиным:

    – Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.

    – Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен, – я его убью.

    – Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и сам не знаю что. Мне все кажется, что вдалеке есть что-то особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.

    – А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.

    – Когда, товарищ Чиклин?

    – А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало ничто…[2]

На последний вопрос Вощева напрашивается железное «никогда» – именно поэтому «нам все теперь стало ничто». В этом разговоре ярко являет себя трудовая отсрочка, чувство неполноты труда без ясной цели, но в то же время – гнетущее чувство того, что цели вовсе нет, она застыла в каком-то далеком и несбыточном «ничто» беспредельного будущего. Чиклин мысленно притягивает предел (проводит операцию «за-пределивания», но то, что он извлекает из предела – есть ничто, то есть в пределе такой вот жизни ничего нет). Выходит замкнутый и порочный круг: цель сама по себе постоянно ускользает и отсрочивается в круговороте жизни для труда и труда для жизни – вечное наказание Адама, прообраза человеческого. Ни труд, ни жизнь не цели сами по себе. Но что же тогда цель? Вопрос конечности действий важен как для усомнившегося Вощева, так и для Аристотеля. Само слово «телос» (цель) означает такую полноту, конечность, завершенность. Цель в себе должна быть окончательна. Высшее благо (цель-благо) есть совершенство, совершенное есть то, что совершено, завершено, закончено. Поэтому и Бог выступает в теологии безусловной высшей целью – Бог не длится, но Он есть – весь и сразу, в высшей полноте. Всё, что неполно, не может являться целью в этом высшем смысле, таким смыслом не может быть ни строительство для будущей жизни, ни будущая жизнь ради очередного строительства. Неопределенное, то есть незаконченное будущее оборачивается «ничем». Порочность этого круга – та самая аристотелевская дурная бесконечность, в которой нигде нельзя остановиться, поставить точку – то есть сбыться, стать. В дурной бесконечности нет действия, акта, тем более – нет поступка. Поступок закончен и полон. Герои «Котлована» будто отыгрывают негативный аристотелевский пример – они навечно застревают в циклической перестановке средств с места на место, средств под обманчивым видом конечных целей. На деле именно конечных целей здесь вовсе нет. Нет цели самой по себе, что и отличает, как видно, труд от совершенного (совершённого) поступка.

3. Совершенство цели и смерть. Труд не поступок, он не цель в себе, он подчинен другой цели, которая отсрочена, отодвинута в незримое будущее. Будущее есть символ никогда не завершенного, всегда отсутствующего, символ Ничто, поэтому поступка нет в будущем, поступок есть – если он и правда есть – только здесь и сейчас. Нельзя быть добрым завтра, доброе – только совершенное, законченное, уже-сделанное (вот излюбленная тема М.К. Мамардашвили). Поэтому для того чтобы непротиворечиво говорить о поступке, необходимо вводить специальный символ предела, полноты и завершенности. В философии таким символом является смерть. В смерти нет будущего (смерть есть то, что без будущего), в смерти нет дления и продолжения, есть только полная завершенность. Смерть есть предел, невозможность сделать широкий жест и сказать «и так далее». В смерти не может быть «и так далее», в смерти есть только «здесь и сейчас». Поэтому символ смерти в философии имеет этический характер. Философия специально притягивает смерть, чтобы отличить поступок-цель от труда-средства. «Философия – искусство умирать», как сказал Сократ – под этим нужно понимать не броскую необязательную фразочку, но введение символа смерти в указанном выше смысле. Смерть завершает, выполняет, «за-пределивает» настоящее. Всё – здесь, и только так это всё мыслимо. Здесь – поступок, акт, полнота и завершенность. Труд не проходит испытания смертью: труд неопределенно длителен и незавершен, а смерть ставит непроходимый предел всякому бесконечному длению, дурной бесконечности. Имея в виду смерть, поступок совершается никогда не завтра («и так далее»), но всегда здесь и сейчас, будто бы смерть уже сказала свое последнее слово, слово-предел и слово-точку. Высшее благо поступка конечно и полно, оно и готово всегда остановить дление точкой, а не бездной трех точек: что бы ни случилось, даже если вот она – смерть, но поступок совершен, завершен, закончен. Его нельзя отменить, нельзя делить на отрезки (вспоминаются классические апории Зенона), как можно делить – до бесконечности – циркуляцию бесцельных труда и жизни. Смерть всегда путает карты, если кто-то желает выиграть у нее обманом бесконечности: в порочном круге люди строят для жизни и живут для стройки, но это не имеет конца, не завершается точкой смерти. Строителям котлована – дурной бесконечности, бездны неопределенного будущего – не обмануть смерть лозунгами, это смерть обманет кого угодно, спутает крапленые карты. Отсрочка в счастливое будущее преступно вводит вечное «и так далее». В «Котловане» все ждут счастья (то есть высшего блага, цели в себе), но его нет даже на горизонте – сам беспредельный горизонт занимает место конечного поступка. Вместо определенности – вечная муть туманных надежд. Все озабочены вечно длящимся будущим, но сам характер будущего в том и состоит, что оно – всегда там и никогда не здесь, никогда не сейчас. Будущее никогда не наступает, ибо никогда не завершается. Каждый шаг в туманный горизонт отодвигает сам этот горизонт ровно на один шаг. А ведь древнегреческий раб (прообраз всех последующих рабов) так и стал собой, то есть рабом: он решил отсрочить смерть. Но смерть нельзя отсрочить, она всегда здесь и сейчас, никогда не завтра. Завтра – лишь неумолимый маховик бесцельного труда «в поте лица». И в прекрасном социалистическом будущем (которое именно поэтому никогда не может стать настоящим) маячит желанная цель – великое счастье, которому не суждено наступить. Ведь оно – как всякая цель в себе – только сейчас, не в будущем. Казалось бы, вот платоновская девочка Настя, которая увидит полноту сбывшейся цели и будет жить в счастье… Нет, не увидит, не будет – вот и она умирает, не проходит проверку смертью, и тело ее должно лечь в основу вечно длящегося будущего. Зримый образ того, как действительная цель приносится в жертву дурной бесконечности, вечно длящемуся средству. Такая образность и делает «Котлован» столь суровым разоблачением самой механики социалистического (то есть утопического, воображаемого) труда. Страшная ошибка этой механики заключается в том, что цель вытесняется средством. Раз так, то в мире средств вообще нет никаких целей, есть только рутина дурных повторений. Труд для жизни, жизнь для труда – «и так далее». Здесь воскресает античный раб, тот самый, который обречен на отсутствие целей в себе. Счастье ему недоступно, свобода умирает тогда, когда действие-поступок подменяется действием-трудом, цель подменяется средством. Утопия социализма стоит на такой ошибке: «и так далее» – его внутренний принцип. Античная диалектика раба и господина отлично работает и 25 веков спустя. Можно вечно строить на такой ошибке, но на ней никогда нельзя что-то построить. Тела? юных целей так и будут кормить бездонный котлован средств, пока обманом возведенные в цели средства не пожрут сами себя, как пожирают они собственных детей – этим отличался мрачный, титанический, циклический век Кроноса, воскрешенный в утопиях ХХ века. Ибо всегда нужно помнить о смерти, проверку которой не проходит ни одна дурная бесконечность.

Москва, 2014



[1] Быт 3:19

[2] Платонов А. Котлован. М., 2011. С. 86.