|
|
Об одном убийстве Я сидел за барной стойкой. Марк привел меня в это место. Они все глядели. Мой сосед высыпал из кожаного чехла пригоршню серого порошка, разровнял его пальцами и втянул ноздрей. Я заворожено смотрел на него, и когда он в ответ грубо вскинул на меня глаза, шмыгая носом и сгребая остатки порошка, мне пришлось отвернуться. Тут передо мной на стойку упала волосатая рука, потом поднялась, и на открывшейся поверхности возник маленький кожаный чехол и пластиковая карточка с большой буквой «Ю» по центру. – Порошок высыпай. Карточку не теряй. Иначе труп. Что будешь пить? Я немного растерялся. – …Пиво? – полуспросил я дрожащим голосом. Со всех сторон раздался звериный смех. Я начал ёрзать на стуле, пытаясь стряхнуть со спины любопытные взгляды. – Пиво! Хах, хрена с два. Бармен широко открыл рот, запрокинул голову, и в вертикальном свете лампы блеснула полоска его пуза. Кто-то где-то снова громко втянул носом воздух. Передо мной поставили длинную рюмку с прозрачной жидкостью. – Ром. Высыпай. Я взял кожаный чехол, открыл его и высыпал перед собой горстку серого порошка. Мимо пролетела рука и опрокинула мою рюмку. Брызги долетели до порошка, местами он потемнел и слипся. – Твою мать! Ты залил порошок! – Это не я, это он. – Это не я! – Твою мать! Осторожней!.. Твою мать!! Бармен начал ворочать руками вокруг порошка, пытаясь отделить намокшую часть от сухой. Но это было то же, что пихать кулаком в рюмку, – его толстые пальцы путались и запинались друг о друга. – Чтоб тебя… да ёпть налево… Он ругался и ворчал и махал пальцами всё быстрее и быстрее, потом его терпение лопнуло, и одной рукой он шлепнул по стойке так, что всё стекло подскочило в воздух, а другой смахнул с неё порошок, и потом крикнул мне в лицо: – Это ТЫ виноват! Я виноват? В этот момент я понял, что Марк исчез, а на его месте появился молодой человек с острым носом. Он улыбался какой-то кривой улыбкой и щурился и вертел передо мной костлявым лицом. – Здравствуйте, – не отрывая от меня глаз, сказал он и протянул мне руку под барной стойкой. Я пожал её. – Игнасий Пецц. А вы неплохо справляетесь для новичка. Вот, возьмите моего. Он достал кожаный чехол, такой же, как мой, и я высыпал из него порошок. В зале поднялся гул. Опять они все глядели. Что им было от меня нужно? Игнасий развел руками, поднял брови и повернулся. – Э! э! я что, не могу угостить друга из своей миски? – Он наклонился ко мне. – Мы ведь почти друзья, так? – Я нагнулся и втянул порошок левой ноздрей. Стало легко и хорошо и поплыли неоновые огни, как облака по воздуху. – А если вы все тут жмотитесь, – продолжал Игнасий, – то бог вам спаситель, то есть бог вас простит, поскольку он всепрощающ и всевнимающ, на что вы, пьяные звери, видимо, и надеетесь. Его речь приняли с некоторой иронией, но в целом доброжелательно. Из разных концов зала послышались смешки и пьяные угрозы. – Давай заканчивай свои проповеди, Игги. – Дети мои, меньше всего я хочу вас поучать. Так что вот вам мой самый мудрый совет – катитесь к черту! Он снова повернулся ко мне. – Видишь! Ни черта не понимают! Проповеди! Игнасий положил руку на спинку моего стула. – Нужно уводить людей с пути истинного, понимаешь? – сказал он, наклонившись ко мне со своей кривой улыбкой. – И не ради них, не дай бог, а чтобы знали, кто может отделить зерна от плевел. Тогда и сами, глядишь, начнут. А не то, пшик, и в огонь, понимаешь? – он широко раскрыл глаза и кулак у меня перед носом. – И а-а-а-а, кричать будешь, а-а-а-а, почему я был таким дураком, сам сильный жалел слабых. Пастухи и овечки на plaza de toros – вот тебе и пасторальная жизнь в римском стиле. Наша жизнь! И пламя, куда идут добровольно, один за другим, понукаемые невидимой плеткой. Но тут нужна плетка, видишь ли, тут всегда нужна какая-нибудь плетка. Ну, бывай! Он поднялся и ушел, подпрыгивая и как бы пританцовывая. Я следил за его походкой, пока он вилял между столиками. Когда я повернулся обратно, то встретился лицом к лицу с барменом. Он улыбался. – А теперь, – сказал он, подавшись вперед, – лучше поторопись. Я обернулся. Стулья заскрипели, потом стало тихо. Все на меня глядели. Я начал искать по карманам. Чехол с порошком. Карточки не было. Может быть, в куртке. Я обшарил карманы куртки. Теперь улыбки вспыхивали то тут, то там, в разных концах зала, пока весь он не запылал от сдавленных смешков и скрипа. В тишине только дым поднимался к потолку от столиков. Я снова повернулся. Рука бармена медленно потянулась за чем-то под барной стойкой. Он не спускал с меня глаз. Порошок ещё действовал, кружки танцевали у него над головой. Он улыбался, и его глаза танцевали. Я обернулся, спрыгнул со стула и побежал за Игнасием. Он всё удалялся по направлению к сцене. Он влез на неё, взял микрофон и начал: – Finita… Я схватил его за волосы и стащил со сцены. Микрофон с шумом упал на пол. Игнасий смеялся. Музыка вдруг прекратилась. Я волочил его в направлении бара, убирая его телом случайные стулья. Теперь в тишине был только грохот стульев и его смех, похожий на завывание. Люди расступались, давая дорогу. По пути я ударил его кулаком по лицу, чтобы он не смеялся. Он не перестал. Его волосы стали седеть и расти у меня между пальцами. Когда я продрался сквозь тесный зал и приволок его к барной стойке, он весь поседел. Кроме того, у него выросли густые седые усы. Я бросил его на пол и начал пинать ногами. Морщины прорезали его острое лицо, он менялся на глазах. Еще удар – и кожа стала дряблой, и морщины перебрались со лба на щеки. Ещё и ещё. Я бил его по голове ногами, чтоб он перестал, но он не перестал. Я бил по голове ногами Игнасия. Он был седой длинноволосый старик. Беспомощный и щуплый, он выдавливал из себя последние звуки, пока я не снес ему нижнюю челюсть набок. Эта его глупая улыбка в судороге застыла на лице навечно. Ну теперь-то он не смеялся. Я начал рыться по его карманам и замарал руки в крови. В кармане рубашки была моя карточка. На ней золотыми буквами выступало моё имя, – а раньше я его не заметил. Я оставил тело и сел на прежнее место. Я был опустошен, но не то чтобы подавлен. Просто вдруг и сильно устал. Бармен достал из-под стойки пульт, нажал на какую-то кнопку, из колонок, расставленных по периметру зала, заиграла музыка. Я просидел в баре до утра. Накануне вечером я выпил ещё несколько рюмок рома и заснул, а когда проснулся, была глубокая ночь. Я провел ладонью по барной стойке. То место, где всю ночь лежала моя голова, было теплым. Щека, напротив, была затекшей и холодной на ощупь. Я остался в баре один. Даже бармен куда-то ушел. Я размышлял о том, какая часть аттракциона, который вертелся в моей голове в тот час пробуждения, была плодом ночных сновидений. Я пытался утешиться мыслью, что всё было сном, – так неравномерны были образы и так быстро они проносились. Но это не удавалось. Было что-то цепкое во всех воспоминаниях, что не давало сил от них отмахнуться. На определенной стадии эмоции с таким усердием заиграли свою бессвязную мелодию, что грань, в пределах которой их источник имел значение, стерлась совсем. Я понял, что дальше пути для мысли нет. Я благополучно проспал тот момент, когда моё тело пролетало над её территорией. Теперь можно было только забыться, уснуть ещё раз и надеяться, что всё пройдет и встанет на свои места. Или исчезнет эта моя бестолковая потребность искать для вещей их места, наивным образом полагая, что все возможные места мне с некоторых пор известны. Я встал со стула, обогнул барную стойку и налил себе ещё две рюмки. Теперь хорошо бы уснуть, убеждал я себя. Но момент был упущен. Если бы я умел забывать лишенные плоти тревоги так же легко, как я забывал заглавные факты моей биографии, их породившие. Чертовщина. Чем оправдать такое поведение? Чем такое оправдать? Это я сделал? Это я такое сделал? Вот вопрос с вариациями. Я снова сел на стул. Остаток ночи я промаялся, безо всякого толку меняя свое положение в остывающем воздухе. Слава богу, никто меня не видел. Наконец, я вытянул левую руку и положил на неё голову. Под полуприкрытыми веками запрыгали, затанцевали огоньки, напоминая о чем-то. От деревянной поверхности исходил какой-то дурной и знакомый запах. Я проснулся утром от громкого звука двери. В зал вошли две девушки в платьях, а за ними двое мужчин в форменной одежде. Одна девушка смеялась и говорила и была высокой, другая только кивала головой. Та, что кивала, села рядом со мной, вторая за ней, а дальше сели мужчины. – Да, вечером, – сказала та, что кивала. – Обалдеть! – сказала высокая. – Обалдеть! – Вас предупреждали, мы тут бессильны, – сказал мужчина. – Дайте мне рому, – сказала высокая. – Неправда, – сказала другая, – он мне ничего не говорил, он просто женился на мне и ничего не говорил. А теперь вот. – Каждый день пять тыщ двести. Вы не одни, – крикнул ей мужчина, сидевший дальше всех. – Не одни, – поддакивал другой, чёкаясь рюмкой с соседом. – Да и бояться нечего, рожают пока больше. – Бросьте эти донжуанства, – сказала высокая мужчинам. – Это вы не одни. Вот вы и вы. А мы одни. Она одна. – Чепуха какая. Заливаешь, значит, в бидон молоко, а выливается что, кисель? Я такие бидоны в сказках видал. Та, что кивала и волновалась, была симпатичная девушка. Она аккуратно убрала волосы в пучок на затылке, так, что только несколько прядей выбивались, обозначая прическу, и очерчивали тонкие линии вдоль ушей. Она повернулась ко мне. Никогда не видел такой улыбки. Мне стало так жалко себя. Или мне показалось, потому что я был пьяный. Бармен всё время мне доливал. – Здравствуйте, – сказала она, – как вас зовут? Я растеряно поправил на себе галстук, посмотрел на её спутников, которые тоже прислушались, и представился. Поправляя галстук, я мельком заметил свои руки, на которых остались следы крови. Помню, я всё не мог взять в толк, откуда эта кровь и начал вытирать руки салфеткой, будто случайно замарался. – Меня зовут Илена. А это Фаина. Так печально познакомиться с вами в такой день. Нет, я определенно никого не убивал. Разное бывает. Я посмотрел на пол – тела не было. Он, наверное, выжил. Девушка снова улыбнулась. – А что это за день? – спросил я как можно более непринужденно. Тут её окликнули, она отвернулась и что-то кивнула в ответ. Я увидел её волосы сзади. Потом сказала «секундочку» и снова повернулась ко мне. – Сегодня меня сожгут, – сказала она. И опять отвернулась. Я видел только её затылок и волосы, но этого было достаточно. Все начали смеяться и подниматься со стульев. Уже у дверей Фаина обернулась, увидела мои глаза и крикнула: – А вы не хотите с нами? Давайте! Я встал и пошел с ними. Мы спустились. Меня и девушек посадили в открытый кузов грузовика, а мужчины сели в кабину. Ощущение было странноватое, будто ехали мы не в машине, а в фиакре, только с открытым верхом. Порой я, казалось, слышал стук копыт по каменной мостовой, но не было ни копыт, ни каменной мостовой. Думаю, эта иллюзия отчасти рождалась пейзажем, открывавшимся вокруг, каким-то беспокойным пейзажем. Деревья были с листьями, но все такие черные, ветки такие черные, что листья висели как потухшие пошлые гирлянды, и сами деревья торчали из земли как иглы, и земля под ними была голая и серая и шершавая и вся в пыли, которая тут пропитывала воздух, забивалась в каждую складку каждого листа на каждом дереве. И во всем было чувство прошедшего праздника, отзвеневших колоколов, чего-то, что уже свершилось и, свершившись, теперь просто пустует и ждет. Из-за пыли не было видно ни дороги, ни окрестностей, она была густая и взвивалась в потоках ветра и порой летела как смерч, как ураган, прямо в ноздри. Я чихал и отплевывался, а девушки смеялись надо мной, и сами чихали и отплевывались, и тогда я смеялся над ними. Машина раскачивалась на калдобинах как лодка, и я отчетливо слышал цок-цок, который шел непонятно откуда, и ещё вроде бы другой цокот спиц и скрип дерева и рессор, и ещё как будто бы слышал, как волны бьются о борта нашей лодки, хотя теперь, поразмыслив над этим, понимаю, что я смешал два события, это были не волны, это были столбы густой пыли в летящем мимо нас воздухе. Дорогой мы разговаривали. – Вы что, здесь впервые? – спросила Фаина, заметив, как я разглядываю окрестности. – Да, кажется, впервые, – ответил я. – А по вам и не скажешь. – Правда? Почему? – Не знаю почему. Мне просто так показалось. И когда вы уезжаете? – Через час, – ответил я, посмотрев на часы. – У меня билет на паром. – И правильно. Нечего тут делать. – Мне тут поначалу понравилось. А теперь не знаю. Я уже снова увлекся пейзажем. Хотелось сказать что-нибудь, но по какой-то причине я чувствовал, что приходится выбирать между пейзажем и разговорами. Поэтому начинал диалог всегда тот из нас, кто смотрел на другого, пока тот другой смотрел на пейзаж. Илена сидела, сложив руки между колен. Она прикрыла веки и сидела так, неподвижно, только брови порой вздрагивали. Кажется, она о чем-то думала. Кто знает, о чем она думала. Мне хотелось что-нибудь для неё сделать и, казалось, это просто – остановить машину и отвести её туда, где она была бы в безопасности, отвести её и оставить там в безопасности. – Извините, а я ничем не могу вам помочь? – спросил я. Она подняла на меня красивые глаза. – Нет, думаю, не можете. – А у вас есть родные? – Нет, они все недавно умерли. – А друзья? – У меня есть Фая, но, видите ли… – Она сейчас скажет, что у меня муж, – перебила её Фаина. – Это в некотором смысле так, но я никогда от неё не отворачивалась. И сейчас не отвернусь. Разве мы сейчас не вместе, Иля? – Мы сейчас вместе, – ответила Илена и взяла её за руку. – Спасибо тебе. Мне стало как-то не по себе, поэтому я снова начал говорить. – Видите ли, через час у меня паром, но пока я здесь, я хотел бы что-нибудь для вас сделать. – Ничего вы не можете сделать, если у вас через час паром, – мягко сказала Илена. – Да, и к тому же вы не местный, – откликнулась Фаина. – Если кто что и может сделать, то это я. – Но у тебя муж, – тихо сказала Илена. – Но у меня муж. – Послушайте, – сказал я, совсем растерявшись, – я мог бы поговорить с молодыми людьми, которые нас везут. – Ну, поговорите, – полушутливо сказала Фаина и повернулась к Илене. – А ведь это было бы здорово, Иля, тебе снова вернуться домой. – Ну не так уж и здорово. – А всё-таки здорово, всё-таки дом. – Это раньше был дом, а теперь уже не то. – Занялась бы чем-нибудь. Знаете, – снова обратилась она ко мне, – сколько её помню, такой она всегда и была – всегда шла до конца, а в какую из сторон, не важно. – Что ты говоришь, Фая, теперь уже нет никаких сторон. Ну какие, скажи, тут стороны? И я никуда не иду, меня везут, ты забыла? Какие уж тут стороны. Брось ты. И вы бросьте, хотя это очень мило с вашей стороны, и я даже, пожалуй, рада была бы попробовать снова… На пароме… А куда вы плывете? – глаза её загорелись, – А впрочем, не важно. Паромы! – она неопределенно махнула рукой. – Песня вроде была какая-то про паромы, да? Или про корабли… Знаешь, Фая, как говорил мой папа, когда его забирали? Помнишь? Я тебе, кажется, рассказывала. Мама всё совала ему какие-то вещи и целовала его, а он твердо отстранил её и сказал: «Любимая, закончилась пора прогулок и поцелуев. Я стою на пороге, а ты меня поишь шампанским. Это, конечно, очень мило…» – она засмеялась и посмотрела мне прямо в глаза. – Вот так и сказал «очень мило», я поэтому и вспомнила, потому что вы говорите очень мило. Так что не нужно, хотя вы были бы так добры, если бы меня не слушали. Мы свернули с шоссе, и дорога пошла в гору. Нас обступил густой лес. Покружившись по буеракам и обогнув вершину, мы спустились на выжженную поляну, которая заканчивалась пологим спуском к реке. Поляна была надежно укрыта под навесом черных деревьев. Машина остановилась. Послышались незнакомые мужские голоса, в ноздри ударил запах палёной травы и тряпок. Я вышел из машины. Мы остановились перед огромным железным кубом, похожим на трансформаторную будку. Он был помещен над землей на четырех двухметровых железных штырях. – Вы меня не выпустите? – услышал я голос и обернулся. Илена сидела в машине, а я загораживал ей выход, прибитый к твердой сухой земле открывшейся картиной. Я подал ей руку и помог выбраться из машины. Мужчины в форме заглушили мотор и хлопнули дверьми. К ним подковыляли работники в грязных серых фартуках поверх черной одежды, на плечах они несли лопаты. Я, Фаина и Илена обошли куб. Спереди к тяжелой двери, обращенной к реке, поднималась железная лестница, а левой частью куб соединялся с длинной горизонтальной чугунной пристройкой. Окон не было. Всю конструкцию венчала труба, из которой слабо, как от сигареты, сочился дым. Я отвернулся от куба и увидел реку. Я пошёл к границе, где выжженная земля сменялась сероватым песком, и затем дальше, где сероватый песок сменялся желтым, и дальше, где последний в свою очередь переходил в воду. Я зачерпнул пригоршню воды и омыл лицо. Бог знает, какое было время суток и сколько мы ехали, но солнца не было, по небу расползлись густые полотна дыма, и ветер нагонял волну, так что вода неприятно залилась мне в ботинки и намочила штаны. Я вернулся к девушкам. С Иленой разговаривал один из мужчин в форменной одежде, а рядом с ним стоял другой, с лопатой, и отплевывался, и плевки были черного цвета. Фаина, подобрав юбку и усевшись на большой камень, следила то за тем, как работник лениво закидывает угли в чугунную печку, то за струйкой дыма, стройно вливавшейся в небо. Я подошел к Фаине. – Я бы хотел… Я… – Вы всё про неё? Это не ко мне, с жандармами нужно разговаривать. Я посмотрел в сторону жандармов, Илены с ними больше не было. Я подошел к Фаине. – Я бы хотел… Я… – Вы всё про неё? Это не ко мне, с жандармами нужно разговаривать. Я посмотрел в сторону жандармов, Илены с ними больше не было. Я подошел к ним. – А где Илена? – Кто? – Илена. – Кто такая? – Да эта самая, – буркнул работник, стоявший рядом, и кивнул куда-то в сторону. – А, пошла переодеваться. Ты иди помоги им там. Работник схватил лопату и присоединился к другому. Теперь они закидывали угли вместе, и дым запрыгал из трубы веселее. – Извините, господин инспектор. Бог знает, почему я его так назвал. Я был в растерянности с мокрыми ногами. – Я не инспектор. Что надо? Ваш кодификатор? Я сразу понял, о чем он, и вытащил карточку. – Ну, так, – сказал он, внимательно всё изучив, – И что вам? Тут по дороге через поляну молнией спустилась машина. Она вся скрипела и гудела, и смешно покачивалась на расшатанных рессорах, но всё вместе было не смешно, а угрожающе. Вышел водитель в фуражке и открыл заднюю дверь. Из неё шагнул толстый человек в пальто и черных очках: я понял, что это важное лицо. Тот жандарм, с которым я разговаривал, вытянулся по стойке смирно и пошел к машине, а работники стали накидывать уголь с удвоенной скоростью. Один из них ударил лопатой по какому-то крохотному деревянному сооружению в стороне, которое я сразу не заметил – и из него вывалилась Илена. Она тряслась от холода в длинной белой накидке. Волосы были растрепаны, как бывают растрепаны волосы у девушки, снявшей платье через голову. Казалось, она только встала с постели, или только собралась ложиться, и стало грустно. Печка тряслась и гремела, так усердствовали грязные звери, насквозь пропитанные копотью и потом. Важное лицо, напротив, как видно, никуда не торопилось. Оно переваливалось с ноги на ногу и, кажется, любовалось окрестностями, пока жандарм что-то быстро бормотал. Из трубы клубами валил дым. Работник нажал какой-то рычаг, и дверь в куб распахнулась. Из неё вырвался жар, а с ним наружу вынесло пыль и пепел и темноту пустого места и ещё какой-то гнусный смрад, учуяв который эти черные псы закашлялись и стали хрипло посмеиваться. Я обогнул куб и бросился к жандарму, который вез нас до места. Теперь он курил, прислонившись к кузову. – Извините, я хотел бы… – А-а, это вы с нами ехали? – Да, я. – Это хорошо. – Я хотел бы… – Ваш кодификатор. – Вот. – Хорошо. – Как её спасти? – Кого? – Девушку. – А зачем вам её спасать? – Это мое дело. Как это сделать? – Видите ли, она потеряла… – Я знаю. Можно и восстановить то, что потеряла. – Это не всегда можно. – Да, пожалуй, но… – Слушайте, вы ведь не местный? – Да, но… – Тогда вам ещё нужно будет заполнить несколько анкет… – Давайте анкеты, я… – … подписку о невыезде… – Что? – Подписку о невыезде. Не можете же вы за неё поручиться и уехать. Так нельзя. – Почему? – А мне откуда знать, я вам что, ходячая конституция? Что вам вообще нужно? – Но как же подписку… У меня билет на паром через час. Вот, посмотрите… Я начал рыться по карманам. Вечно эти карманы. Пока все перероешь. – А, у вас паром! Ну так бонвуаяж! Водитель бросил окурок и направился к берегу. Со стороны входа в куб послышался женский крик. Я всё не мог найти билет на паром. Нет, его не было, ни в одном из карманов не было, и нигде не было, я упал на землю и начал шарить в пыли, но и там не было. Он выпал, он выпал. Где-то здесь. Но и здесь не было. Я запрыгнул в кузов, выпрыгнул. Я глядел по сторонам и зачем-то снова начал шарить по карманам, а потом снова бросился на землю. Где-то захлопнулась железная дверь …нет нет нет ну так не бывает, бормотал я, а руки дрожали. Она не захлопнулась, а только еще отворилась или просто стукнулась. Я обернулся. Дым стоял столбом до самых небес, но и так не сказать, потому что небеса были дым, он был повсюду, и от этого границы куба размывались. Криков больше не было, только стоял какой-то гул, будто включили гигантскую вытяжку. Дым действительно начал редеть, проступили очертания куба. Я вдруг понял, что солнце село. Небо прояснилось, но звезд на нем не было. Тут раздался стон. Из-за угла вышла Фаина, она шла в мою сторону. У меня в теле всё шаталось, так она шла, будто видит меня впервые и не горит желанием знакомиться. Прежде чем сесть в машину, она рассеяно взглянула на меня и сказала: – Ну, теперь садитесь на паром. Теперь уж вы не можете не сесть на паром. Домой пора. Я открыл рот, я хотел сказать ей, что потерял билет на паром, но не сказал, нет, это было бы глупо, она бы решила, что я шучу. Тут раздались ещё крики. Теперь сильнее. – Ну вот, кажется, началось, – сказала Фаина, уже сидя в машине. Крики продолжались, и сквозь них пробивались мужские голоса, потом ещё скрип и звук заводящегося мотора. Важная персона уезжала. Через просвет в дыму, который с той стороны куба ещё густо стоял над поляной, я увидел, как слева направо в сторону лестницы прошли трое. И двое придерживали третьего, вроде бы, или держали его за руки. Потом они исчезли за железной стеной. Мне хотелось побежать, обогнуть куб и посмотреть, кто это там. Тут я вспомнил всё, что было, и – остановился. Нет, так нельзя. Опять наделаю глупостей. Ещё, быть может, всё обойдется, без меня всё решится к лучшему, они её отпустят и уедут по домам. Я заплакал. Это, наверное, была Илена. Я так подумал. Это они её вели умирать. И потом – я кого-то убил? Нет, кажется, нет. А потом вдруг получилось так, будто это я веду умирать, а вокруг всё в дыму и дороги не видно. Видно дверь и как я даю ей руку и помогаю подняться на первую ступеньку. Она говорит «спасибо». А дальше – внезапное желание прыгнуть в кусты и свернуться калачиком в высокой траве. Это он, этот хитрый, снова украл. Конечно, конечно. Вдруг наступил ужас. Казалось, я вот-вот услышу, как дверь захлопнется, вот-вот – сейчас. Я открыл глаза и побежал в обратную сторону. Вот-вот среди гула послышится… Нет. Никто ничего у меня не крал, никто никогда ничего не крал. |
