Журнал "Опустошитель" | Дмитрий Хаустов. Жизнь к смерти: краткая история одного мифа

Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть,
которая приходит ко мне, ибо я хочу.
Ф. Ницше. «Так говорил Заратустра».

Тёмное. Вся история человечества – история игры со смертью. Это своеобразная игра в прятки, фрейдовская динамика «Fort – Da», динамика патологическая по своей сути. Как менялись правила этой игры? В разговоре об Олимпийских играх Михаил Леонович Гаспаров пишет яркими красками:

Тот контекст, в преломлении которого здесь возникает смерть, нам чужд и нами забыт. Вместе с тем этот контекст – общее место древнегреческого мировидения. Что нашёптывает античная картина, свежая, яркая? Олимпийские игры суть царство и вотчина Жизни, абсолютное торжество витальности – той самой, ницшеанской и сверхчеловеческой, теснящей и властвующей, дорефлексивной и досубъективной. С тех самых пор витальна, телесна именно игра – чистое пространство становления, мир блаженного ребёнка, который приводил в такое восхищение Тёмного Гераклита. С тех самых пор… – помним мы их? Оно и не важно – они помнят нас. Как? Очень просто – через наше тело, космический оплот единой витальности, о которой сами мы – стоит признать – мало что знаем. Ибо «знать» – это рациональность, кастрированная витальность без витального – вот ещё парадокс, один из тысячи. У нас нет тела, но есть образ тела – социальная компенсация, справедливая, как жизнь праведной домохозяйки, встроенная в жадную лучевую трубку телеэкрана. У нас нет Жизни. Но у греков, надо заключить, она была. Теперь назад к цитате. Что смущает в ней Нас, грянувших? Смерть. Поразительно, но древний грек со смертью на короткой ноге. Без страха, досужих неврозов и крёстной вины он зрит в самый корень своей жизни – то есть в смерть. Она не сокрыта – и никак не может быть сокрыта, в том бессердечная логика той титанической культуры, возросшей из средоточия самой жизни. Но важнее сказать: здесь жизнь и смерть ещё не разъяты, не разнесены по строго выверенным углам новоевропейской сетки-рациональности. Жизнь сама по себе не есть полнота, какая-то плерома. Для такой плеромы жизнь должна разрешиться в смерть. Олимпийский атлет, достигший высочайшей точки витальности, возрастания сил – точки, которая и не грезилась современному коммерческому «олимпийцу», – должен, обязан умереть, желательно прямо здесь, на поле олимпийского агона. Жизнь, даже самая выдающаяся, планетарная жизнь, не полна сама по себе, сама в себе она частична. Она нуждается в своём Ином – в смерти. Атлет, достигший вершин интенсивности, должен умереть – только тогда картина сложится в Целое. И обратно – раб стал собой, рабом, именно в отношении к смерти. Кто такой древнегреческий раб? Это человек, который пренебрёг важностью смерти, человек, который побоялся гордо умереть, человек, который уже не человек. Скажи мне, что есть твоя смерть, и я скажу, кто ты. Неисполненная смерть выносит приговор жизни: это жизнь безродного пса, жизнь вне всякой жизни, ибо она вне смерти. Жизнь и смерть противостоят друг другу лишь по прихоти умозрения. На деле они суть части единого целого. Жизнь и смерть – одно. Это положение легко снимает все вопросы, рождённые кипящим удивлением. Цитата из Гаспарова проста, проще нет: вершина жизни есть смерть, не метафизически, а предельно буквально – одно должно обмениваться на другое, ибо таков первый закон досократического нуса: противоположности диалектически разрешаются одна в другой. Свободная циркуляция, текучий Универсум, понятый как абсолютный поток – корень греческого понятия ???????, истины, закона законов и начала начал. Феноменальный поток не-сокрыт, его скрывает, скрадывает разве что человеческое сознание. Гераклит:

Жизнь и смерть – мерила всех и всяких противоположностей, это противоположности как таковые. У эфесского мудреца они сходятся, они суть одно. Диалектика до диалектики: обмен, оборот, древняя модель космической экономики. Наши – в том числе и самых ярых атеистов – христианские схемы жизни и смерти едва ли нащупают здесь своё, родное. Мы далеки от становления огненной языческой души. Но трудно отрицать, что древний миф смерти – миф грандиозный, ибо он целостно организует жизнь. Этим же занимается всякий миф: какой-то лучше, какой-то хуже. В данном случае через греков говорит великий миф умирающего и воскресающего бога плодородия, Диониса. Такой миф сто?ит всех современных идеологем, ибо воспевает жизнь через смерть, даёт ей место в структуре символического оборота. Греки – эти мраморные титаны, сокрытые в истории полотнами тлена и крови – знали в мифах, а значит и в жизни – явный толк. Жизнь и смерть, хаос и космос – всё так близко, так слитно, что до сих пор кружится голова. Это чужое, это непонятно.

Светлое. Но христианство расставит всё по своим местам. Нетрудно согласиться с Ницше: христианство – это грандиозный проект отправления власти, в конечном итоге репрессивный проект. Как отправляется эта власть над жизнью? Пугающе просто: через отнятие от жизни её Иного – смерти. Смерть больше не является символически необходимым близнецом жизни. Ныне жизнь и смерть противостоят друг другу по-настоящему, строго, онтологически. Бренная, материальная жизнь (тело, плоть, бесцветный мир теней) – смерть как выход из неё, пере-ход, а в конечном итоге – в-ход в иной мир, рубеж без собственного статуса, порог, переступая который, едва ли замечаешь сам этот переход. И где же смерть? Её нет. Христианство исключает, вернее – скрадывает смерть, объявляет её недействительной.[3] Смерти нет, есть лишь вечная жизнь, без разницы – в блаженной ли пассивности рая, в бесконечных ли муках ада. Точнее, минимальная разница есть – в ней и разворачивается вся динамика порабощения. Смерть более не спасёт от ада, от него спасёт лишь праведная жизнь: жизнь по «вечным» законам жреца. Всё – одна вечность, то есть жизнь, плавно дрейфующая из регистра в регистр. Вот она, власть. Хочешь править – укради чью-то смерть. Владеющий смертью да завладеет жизнью. О благо вечной жизни! Такой капитал не даётся просто так, его надо оправдать, заслужить, отработать – уже этика капитализма в зародыше. Вот новый миф: искупление, покаяние, заслуга. Казалось бы, тоже оборот, но специфический: оборот не символический, но воображаемый. Здесь смерть не воспринимается как предельная конкретность, она превращается в пустой знак. Казалось бы, тоже оборот, но имеющий другую логику: ранее одно обменивалось на другое в строго имманентном регистре. Ныне одно обменивается на одно – другого нет, зато это требует дополнительных инвестиций. Стоит ли поправляться – дополнительных расходов: вина, грех, искушение и его искупление… Христианство – новый миф, но миф не менее экономический. Принципиальный вопрос – и для Ницше в том числе – чему служит такая экономика? Мифическая экономика греков витальна, она освобождает жизнь, конкретизирует её, мифическая экономика христианства анти-витальна, она репрессирует жизнь с позиций трансцендентных мифологем. В одном случае жизнь возрастает, в другом – подавляется. Жрец отправляет свою власть, скажет Ницше, организуя символический порядок языка – порядок, выгодный его власти. Грех, вина – всё его изобретения, орудия, как дубина у воина. Оказалось, так просто пользоваться отчужденной смертью, завоёвывая собственное право на власть и подавление.

Бесцветное. Соблазнительно думать, что с рождением новоевропейской рациональности что-то радикально меняется. Следует бороться с соблазном. Христианство обрело свою беспрецедентную власть, отъяв смерть от жизни и перебросив её в трансцендентную проектность будущего. Новая рациональность не без удовольствия пользуется этой революционной находкой. Более того. На этой находке она строит весь свой проект – проект культурного модерна.[4] Миф Нового времени по-прежнему исключает смерть, и делает это именно для того, чтобы на смерти спекулировать (причём в обоих смыслах слова). Всё дело в том, что любой проект мыслим только в некоем отношении к смерти. Ведь она есть попросту проект всех проектов, глобальность и предельность будущего, которое замыкает само себя. И проект Нового времени, то есть: ratio, субъект-объектная схема, картина мира, техника, постав, всепланетарная эксплуатация, механика (Ньютон), наука и mathesis universalis (Декарт) etc – работает на одном топливе. Это топливо – оно прекрасно горит! – есть исключение смерти из пространства жизни. Такое исключение давно стало коллективным – речь в христианстве идёт о целой общине, о теле Церкви. Теперь оно становится космическим. Гордый европеец длится без всякого удержу: в оптимистической философии Лейбница, в res cogitans Декарта, в прогрессистской науке, в назревающем капитале. Что всё это, если не мифические формы бессмертия? Европеец не умирает в субстанции, не умирает в науке, не умирает в капитале. Всякая жизнь здесь конвертируется в некий дензнак, который мало того что сохраняется, так ещё и беспредельно растёт. Исключение смерти – это безудержное разрастание жизни, превращённой в семиотическую сетку. Капитал – вот крайне логичный продукт всей новоевропейской истории, величайшая форма исключения смерти: он живёт только тем, что он не может умереть. Как видно, то, о чём писал Бодрийяр, готовилось не одну сотню лет. Репрессируя смерть и длясь в прожорливом бессмертии, новоевропейский проект сам не замечает того, как начинает пожирать самого себя.[5] Голый завтрак берёт отсчёт с самых оснований – с христианства. Новоевропейский миф от начала и до конца атеистичен: несмотря на всё кокетливое его заигрывание с «духовными» институтами, он со всей топографической необходимостью освобождает само место, где восседал прежний Бог, и немедленно это место занимает (оно, святое, не бывает пусто) – самим собой. Глобальный безличный Разум, ratio как субстанция – вот он, новый Бог европейца, этот жестокий Молох, по сравнению с которым ветхозаветные шалости Яхве – не более чем вздорный эксцесс. Разум тоталитарен, и с такой ёмкой характеристики начинается, в ней же полностью замыкается проект Модерн: это кровавая экспансия белого человека – эмиссара Разума, его вассала, его рыцаря и наёмного убийцы, это холодный бесчеловечный мир схемы и техники, это ненасытный абсолютизм Гегеля, это фашизм, это не менее фашистский сталинизм. Модерн характерно проникает собой всё: от городского устроения до истребления североамериканских индейцев (и не надо думать, что индейцам южноамериканским повезло больше). Бог-Разум, унаследовав власть над смертью, полностью подчиняет себе жизнь: паноптический прожектор схематической проективности заброшен далеко за горизонт, он всегда на шаг впереди всей и всякой жизни – именно с тем, чтобы подчинять её себе. Разум бессмертен, этой вечностью санкционируется его абсолютная власть: умирает только тело, Разум не способен, будучи от тела онтологически отделённым, испытать от этого некий урон. Лишённый смерти, он питается жизнью. Бог-Разум ревнив, и он требует солидных гекатомб. Лишённый смерти, он – как вечно живой Ленин или председатель Мао – всегда рядом и всегда начеку. Самые мрачные и кровавые страницы человеческой истории исполнены светом Разума. Апогей модернистской рациональности – мировые войны, фашизм, сталинизм, Китай и Камбоджа. Разум убил куда больше, чем чума. И если сегодня у кого-то хватает наглости оправдывать Разумом всякую критику насилия – кто-то либо идиот, либо мерзавец.

Пёстрое? Экзистенциализм – один из ярких симптомов ХХ века – необходимо связан с классической рациональностью, но он же революционен именно потому, что идёт дальше основ последней. Что это за основы – было увидено: исключение смерти, как проект – спекуляции над этим исключением, безграничность власти. Революционность экзистенциализма состоит именно в том, что он требует смерть назад. Хайдеггер:

Быть самим собой в свободе к смерти. Экзистенциализм призывает к свободе человека через освобождение закабалённой смерти. Хайдеггер конституирует Dasein в постоянном отношении к смерти. Лучше сказать, что это сама смерть конституирует Dasein, освобождает его подлинность, ведь что может быть подлиннее смерти? Смерть – исконно экзистенциальный акт, раскрывающий экзистенцию во всей её конкретности, во всей её фактичности – как именно эту, а не какую-то другую экзистенцию. Конкретность смерти – завоевание экзистенциализма, до предела развитое у Сартра и Камю. Сказано: смерть – это исконно экзистенциальный акт. Но акт ли смерть? Можно ли сделать смерть – выходит, она продукт? Можно ли пережить смерть – выходит, она состояние? Не акт и не состояние. Смерть вообще ни то и не это, но Ничто, радикальное отсутствие самой возможности чего-то, этого или того. Смерть – последняя возможность, замыкающая возможность всех возможностей. Пытаясь высказать смерть, экзистенциализм возвращается к её мифологизации. Без разницы, правый это миф или левый, в любом варианте это миф освобождения, которым пронизан ХХ век.[7] Подлинность смерти, в свете которой впервые раскрывается жизнь – это миф: трагический ли, как стоическое Dasein, романтический ли, как героический Сизиф. Не важно – смерть всегда облачается в расхожие знаки, ибо иначе она не существует в человеческом мире, в мире сознания. Освободи свою смерть, и ты станешь самим собой, Единственным в собственной подлинности: уже тавтология, оператор мифа. Освободи свою смерть, и ты станешь верным сыном своего великого Отечества, исполняющего свою кровно-почвенную Судьбу. Всё это концептуализации того, что не может быть концептуализировано. Смерть приручается, как дикое животное, помещается в прочную клетку семиотических сеток в странствующем цирке по имени Человечество. Превращаясь в знак, смерть становится одним равным среди прочих равных, очередной цифрой в калькуляции обмена – освобождённая смерть свободно обменивается на всё прочее, столь же освобождённое в знаке. Её можно купить, продать, можно взять напрокат и выбросить на свалку цивилизации. Освобождённая в знаке смерть – апофеоз её исключения. Бодрийяр:

Да, экзистенциализм необходимо связан с классической рациональностью, и вот в чём: одной рукой освобождая смерть, обращая её в эмансипированный знак среди прочих знаков, он как ни в чём не бывало продолжает традицию исключения. Неспроста в 50-х экзистенциализм становится модой: патетический дискурс подлинности упирается в собственное отрицание, самый отчуждённый и неподлинный образец культурного кода. Что выходит? Как видно, о смерти вообще нельзя говорить, хоть один-единственный, хоть семьдесят шестой раз: смерть – это миф, и хватит об этом! Она является в молчании, ведь молчание – конец языка, конец человека говорящего. Но не этим ли молчанием-умалчиванием занята вся поздняя цивилизация эмансипированного знака? Нет: вокруг только и разговоров, что о ней, неизречённой. Исключение её происходит не так, что все вдруг перестали о ней говорить. Напротив – и всё дело в этом: о ней говорят непрестанно, превращая «предмет» говорения в банальный, упрощённый, безопасный знак. Поп-культура, телевидение, Голливуд – всюду она приручённая, давно неспособная напугать. Она исключается своим радикальным включением во все и всякие дискурсы, один равный другому – по номиналу дрейфующего знака. Поэтому действительно революционным актом возвращения её будет действительное молчание.[9] Вернуть ей тишину споткнувшегося знака – значит освободить её от репрессии культурного оборота. Миф не победить бесконечным говорением о мифе: уже Ролан Барт прекрасно понимал, как виртуозно мифология включает в себя любые демифологизации. Честно говоря, миф вообще не победить, ему можно только сопротивляться. Такое сопротивление есть молчание – вот она, встреченная в языке, самом сердце человеческой жизнедеятельности. Неназванная и неназываемая, но вечно действующая и живая.

То, о чём речь, всегда мифологично, ибо оно – не вещь. Оно не может быть вещью, оно прекращает всякое условие всякой вещной данности. Оно может лишь молчать на гнетущем горизонте, пугать и дразнить. Может и освобождать – лёгкое дыхание отсутствия, растущие крылья. Но это костяные крылья. Многоликость её – многоликость мифа, многоликость сознания, прирождённого актёра, ведь сознание всегда мифологично. Упорядочивая, объясняя, облекая мир в самое себя, сознание всё вокруг превращает в миф, то есть в продукт сознания. Мир и миф созвучны не по чистой случайности. Возможна ли нулевая степень сознания? На этот счёт есть серьёзные сомнения. Кажется, от мифологии сознанию не скрыться, не сбежать – в чистые вещи, в свободу, в… Это значит, что свобода не может быть дана, но это не значит, что она не может всякий раз отвоёвываться в бессмысленном, а значит свободном – от репрессии смыслов – движении. Свобода не дана как вещь, но сквозит в динамике человеческой жизни. Человек вступает в борьбу за свободу, и борется он с самим собой – как носителем мифологического сознания. Такая борьба человека с самим собой имеет древнее имя – философия. Именно эта привилегия делает философию наиболее мифологически уязвимой практикой. Как только движение борьбы заканчивается, как только человек решается на отдых, на остановку – миф садится ему на плечи, как карлик вскакивает на некогда гордые плечи Заратустры. Это дух тяжести, призрак систем, убийца свободного философствования. На другом фланге динамику борьбы и молчания открывает литература. Делёз вычитывает крайнюю степень этой динамики в англо-американской словесности. Начиная с Мелвилла, Эмерсона, Уитмена – и вплоть до Керуака, Гинзберга, Берроуза, Сэлинджера чистое движение фрагментированных сингулярностей демонстрирует разрыв и молчание в исконном виде, как разъятость мира, отсутствие, развёрстая пасть Пустоты и невротическое заикание смысла. В самом конце своих «Мёртвых» Джойс демонстрирует разрыв и молчание, таинственным образом – в освобождающей тишине – даёт живым и мёртвым соединиться по ту сторону культурной репрессии:

Вот чистый пример молчащего письма. Язык скрадывает отсутствие в безостановочном говорении (я есть, пока говорю!), но он и освобождает его, являя речь в молчании, присутствие в отсутствии. Это борьба языка с самим собой – подвал культуры, где всегда происходили самые революционные события. Если где-то её и выискивать, то только в этой ране языка, открытой философией, прозой и поэзией. Если захочется искать её где-то ещё – поближе – можно залезть в оттопыренный карман, с целью нащупать что-то похожее, но там одно разочарование: на самом дне кармана поселилась широкая, всепожирающая чёрная дыра украденной реальности. У неё есть имя: Сознание.

[1] Гаспаров М.Л. Занимательная Греция. М., 2008. – С. 40.

[2] 22 F 62 DK. Перевод С.Н. Муравьёва.

[3] «Возникновение загробного послежития, может, следовательно, рассматриваться как основополагающий акт зарождения власти. Не только потому, что этот механизм позволяет требовать отречения от земной жизни и шантажировать вознаграждением в мире ином (в чем и состоит вся стратегия жреческих каст), но и, более глубинным образом, в силу установления запрета на смерть и одновременно особой инстанции, которая за этим запретом следит, – власти. Нарушить союз мертвых и живых, нарушить обмен жизни и смерти, изъять жизнь из ее тесных связей со смертью и наложить запрет на смерть и мертвых – именно в этой точке изначально и возникает социальный контроль. Власть возможна лишь при условии, что смерть больше не гуляет на воле, что мертвые помещены под надзор, в ожидании той будущей поры, когда в заточении окажется и вся жизнь. Таков основной Закон, и власть стоит стражем при его вратах. Фундаментальный акт вытеснения заключается не в вытеснении бессознательных влечений, какой-либо энергии или либидо, он не носит антропологического характера, – это акт вытеснения смерти, и характер его социальный, в том смысле что им осуществляется поворот к репрессивной социальной жизни». Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2011. С. 238.

[4] Довольно неуклюже говорить: культурный модерн. Не в том, конечно, смысле, что есть некий другой модерн, бескультурный. Дело в том, что термин «модерн» может быть представлен в разных регистрах. Можно говорить о модерне литературном (модернизме), тогда его динамику нужно прослеживать где-то от Бодлера и где-то до Джойса. Но можно – порой и нужно – говорить о модерне общекультурном, и тогда речь пойдёт обо всём широком проекте Нового времени. Именно в последнем смысле концепт «модерн» возникает в этом тексте.

[5] Новоевропейский проект, как и всякая рыба, гниёт с головы. Вот он, блаженный Бодлер – со всем своим сифилитичным Парижем, изъеденным шанкрами позеленевшей цивилизации, вот они – больные, на все цвета блеклой радуги разукрашенные шлюхи, празднующие болезнь и смерть некогда бывшей культуры. Ещё не модернизм, не символизм, а романтизм готовит новый миф – об умирающем гении, поражённом скверной обессмерченной жизни – не просто так уходят Кляйст, Новалис etc. Кажется, смерть в них рвётся на свободу, возвращает забытый должок. И дальше – прямая дорога в великий миф о гении-сифилитике, наброшенный на Ницше, оформленный у Томаса Манна в его «Фаустусе». Никто её не звал (так ли?), но смерть сама требует себя назад. Как символична её ухмылка!

[6] Heidegger M. Sein und Zeit. Tubingen, 2006. S. 266. В переводе В.В. Бибихина: «Характеристика экзистенциально набросанного собственного бытия к смерти позволяет подытожить себя так: заступание обнажает присутствию затерянность в человеко-самости и ставит его перед возможностью, без первичной опоры на озаботившуюся заботливость, быть самим собой, но собой в страстной, отрешившейся от иллюзий людей, фактичной, в себе самой уверенной и ужасающейся свободе к смерти».

[7] Освобождаться в смерти может народ, нация – как у Хайдеггера, может индивид, личность – как у раннего Сартра, освобождаться может правое, может левое – и то и другое предполагает смерть.

[8] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. С. 233.

[9] А молчание может быть действительнее всякого действия.

[10] Joyce J. Dubliners. Oxford, 2000. P. 176. В переводе О.П. Холмской: «Его душа медленно меркла под шелест снега, и снег легко ложился по всему миру, приближая последний час, ложился легко на живых и мертвых».